КНИГА I Глава I

Предмет (CTKOTTOV) лекций Аристотеля по физике определить нетрудно — достаточно вспомнить его собственное определение физической части философии1. Впрочем, не лишним будет, пожалуй, изложить его деление всей философии в целом.

Физическая наука (фиспкоя Xoyos) [также разделяется на две части]: одна трактует о началах всех природных вещей, поскольку они природ- ны, то есть телесны, а также о необходимых условиях (акоХоивоиута, далее -— oxivcuTia) этих причин; другая — о том, что из этих причин [произошло]. Среди этих последних есть вещи простые и сложные. О простых учит [трактат Аристотеля] О небе; в первых двух книгах речь идет о пятой сущности, то есть собственно о небе, и среди прочего доказывается, что она вечна; в двух оставшихся — о четырех подлунных элементах, рассуждение о которых включено [в трактат О небе] постольку, поскольку они просты и движутся простыми движениями.

Я думаю, что именно так лучше всего определять [предмет работы О небе], а не так, как Александр, который говорит, что О небе — это [сочинение] о вечном и круговращающемся, а еще обо всяком физическом теле вообще, или о космосе. Ибо о физическом, поскольку оно физическое, трактует эта [работа то есть Физика]: кроме того, сложное [тело] — тоже физическое, а о нем там нет ни слова, но только о простых, как ясно дает понять и сам Аристотель в третьей книге [О небе], говоря: Поскольку о первом элементе уже сказано — и каков он по своей природе, и то, что он неуничтожжм и не возник, — остается сказать о двух других?. Под двумя другими он разумеет две пары из четырех элементов по характеру их движения — от центра или к центру; элементами же он зовет простые [тела].

Так вот, если сложные [тела] все возникли и подлежат уничтожению. то среди простых есть вечные и есть возникающие и уничтожающиеся. О вечных говорится в первых двух книгах О небе, о возникающих и уничтожающихся, но только поскольку они просты, — в третьей и четвертой книгах.

Вот таково, примерно, деление физической [части] философии согласно перипатетической школе, если говорить о нем вкратце.

Что же до настоящей работы, то ее задача — изложить учение о том, что присуще всем вообще природным вещам, поскольку они природные, то есть телесные. Общее же для всех — это начала и сопутствующее началам (ттаракоХоивоиута). Начала — это причины в собственном смысле слова и сопричины (uwairva.). Собственно причины, согласно им [перипатетикам], — это действующая и целевая; сопричины— это форма и материя, и вообще элементы. Платон включает в число причин еще парадигматическую (образец), а в число со причин органическую (орудие).

Что предмет этой работы — именно то, что присуще всем вообще природным вещам, явствует из первых же его [Аристотеля] слов во вступлении, где он говорит, что физику необходимо прежде всего определить то, что относится к началам4. Об этом же он говорит и в начале третьей книги: Ясно, что... поскольку они [то есть движение, место и пустота] общи всему и причастны всякой [вещи], следует предварительно рассмотреть каждое из них, так как изучение частного должно следовать за изучением общего всему5.

Поскольку же природа — непосредственная (nws -проaeycos) действующая причина для природных вещей — оказывается также и началом движения; и всякая природная вещь, будучи телом, заключает в себе начало движения, — постольку физику необходимо исследовать движение.

А так как и тело, и время, и место, и движение — [вещи] непрерывные, то необходимо разобраться и с непрерывностью: ибо она сопутствует (7таракоХоивеї) физическим началам. Не обойтись и без исследования бесконечности и пустоты: бесконечности потому, что и физические тела, и движение, и место, и время — непрерывны и обладают протяжением, а значит, должны быть делимы до бесконечности и должны бьггь [по протяженности] либо бесконечны, либо конечны, либо в каком-то отношении бесконечны, а в каком-то конечны. Поскольку же некоторые считали место неким пустым протяжением, лишенным тела, естественно, что рассуждение о пустоте необходимо вклинивается в рассуждение о месте; к тому же кое-кто из физиков — причем из самых серьезных — полагали пустоту в числе начал. Итак, предмет лекций по физике — то, что присуще всем физическим [вещам] вообще, или же не присуще, но кажется таковым.

А почему они именно так называются — это совершенно очевидно. Сочинение, которое учит о том, что присуще вообще всем природным [вещам], поскольку они природные (фитка), естественным образом получило имя Фустіка: «лекции» же (акроаак) добавлено для уточнения — что они были предназначены для слушателей. Адраст6 в книге О порядке сочинений Аристотеля сообщает, что некоторые давали этой работе заголовок О началах, другие называли ее Лекциями по физике (^>vaucr}s акроасгешд), а третьи объединяли первые пять книг под заголовком О началах, а последние три — О движении. Кажется, именно так упоминает их во многих местах и сам Аристотель.

Полезна же наука о природе (фиашХоуіа) не только для жизненно важных (ката TOV /St'ov) искусств (врачеванию и механике она предоставляет начала, а всем прочим искусствам помогает, ибо каждое из них должно рассмотреть природу и естественные различия подлежащей ему материи); и не только потому, что совершенствует эйдос нашей души, родственный (OWTOIXOV) познанию природных [вещей], подобно тому как богословие совершенствует умственное и высшее [начало нашей души], — она в высшей степени содействует совершенствованию души также и во всех прочих отношениях.

В самом деле, она способствует практическим добродетелям: справедливости — поскольку показывает, как сообразны друг другу все элементы и части вселенной, как любят они свой порядок и блюдут законы геометрии7, не стремясь захватить больше, чем им положено.

Что же до мужества, то кто может быть мужественнее человека, который узнал от науки о природе, что наше животное [то есть животная составляющая человека] есть чувственная частица вселенной; что продолжительность нашей жизни — не мера времени вселенной; что все рожденное необходимо подвергнется уничтожению, которое есть не что иное, как разложение на простые [элементы] и возврат частей к родственным им целостностям (оікеїад оАотт)та?), обновление состарившихся и восстановление сил дряхлых и утомленных [элементарных частиц]. Для того, кто познал бесконечность времени, какая разница, погибнуть прямо сейчас или через несколько лет? К тому же такой человек, понимающий все превосходство отделенной [то есть от тела] души и все же вынужденный ежедневно бросать ее на растерзание проистекающим от тела тревогам и заботам, с каждым днем все сильнее будет любить смерть. А того, кто так относится к смерти, каким из кажущихся страхов можно напугать?

[Наука о природе] порождает также разумение, ибо эта [добродетель] имеет много родственного с познающим [началом] души. Кроме того, она делает людей великодушными и не мелочными, убеждая не считать великим ничто человеческое. Она делает людей свободными, ибо учит довольствоваться малым: такие люди готовы делиться с другими всем, что имеют, сами же ничего у других не просят.

Но величайшее благо, доставляемое ею. заключается в том, что она — наилучший путь к познанию сущности души и к созерцанию отделенных и божественных эйдосов.

А еще она возбуждает самое горячее почтение и благоговение к вышнему божеству: тщательное исследование и осмысление сотворенного пробуждает удивление перед величием творца. А за таким удивлением следуют симпатия к богу, несокрушимая вера и твердая надежда. Вот почему в высшей степени полезно упражняться в физической науке.

Итак, наука о природе и вообще полезна, но полезнее всего в ней то, о чем трактует как раз та работа, за которую мы взялись сейчас: а она учит нас началам всей физики, без которых физика как наука не- возможна, о чем Аристотель заявил в самых первых словах: Ведь мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уясним ее первые причины и первые начала вплоть до элементов.

Надо, наверное, еще сказать о порядке этого сочинения [то есть о месте, какое оно занимает среди других сочинений Аристотеля]. Из вышеизложенного уже ясно, что оно предваряет все остальные [работы Аристотеля] по физике, так как учит о физических началах. А все физические работы следует поместить после работ нравственных (этических), которые укрощают и приводят в порядок наш нрав, и логических, которые помогают нам обзавестись критерием истины.

Что эта книга — подлинное произведение Аристотеля, доказывать излишне; она бесспорно подлинна. В числе других бесспорно аристотелевских сочинений она упоминается самим Аристотелем [в других его работах], и самыми серьезными из его учеников, и всеми представителями школы, которые перечисляют ее главы и дают краткий обзор содержания.

Вся работа разделяется на две части: первая — это первые пять книг, в которых, по словам Адраста, идет речь обо всех началах и о том, что из них следует, с добавлением некоторых отступлений по ходу исследования. Начиная с шестой книги, Аристотель переходит к учению о движении, излагая в трех оставшихся книгах всевозможные физические теоремы о движении. Поэтому и сам Аристотель обычно называет первые пять книг О началах, а три следующие — О движении.

В первой книге О началах он учит о сопутствующих причинах (awatVta), то есть о материи, форме и лишенности, которая противоположна форме. Во второй книге — о непосредственно (7тростех&я) действующей причине, как он называет природу, а также о причине целевой. Поскольку же существуют некоторые другие [вещи], которые тоже кажутся действующими причинами, но являются таковыми лишь по совпадению, например, случай и самопроизвольность (г/ пуг] каї то аито/матоу), Аристотель разобрался и с ними, не оставив их без рассмотрения. Так как природа по определению, которое дал ей Аристотель, есть начало движения, и так как физические тела вообще характеризуются именно движением, в третьей книге он приступает к учению о том, что такое движение вообще и каждый из видов движения в частности. А поскольку физическое движение непрерывно, а непрерывное делимо до бесконечности, постольку в третьей книге он рассуждает также о непрерывном и о бесконечном. Так как физические [вещи] суть тела и обладают положением в пространстве (TOTTOS), им необходимо нечто, в чем они будут существовать и в чем двигаться. Поэтому в четвертой книге Аристотель трактует о месте. Некоторые утверждают, что место есть пустое протяжение, и полагают пустоту одним из начал; естественно, Аристотель занялся также исследованием пустоты. Поскольку же всякое движение измеряется временем, физику необходимо заняться и временем, чем и завершается четвертая книга. В пятой книге Аристотель провел подробное различение между движением и прочими [видами] изменений, а также между разными [видами] движения, и между [видами] движения, с одной стороны, и [вадами] покоя, с другой, и между [видами] покоя, и, кроме того, описал единое движение, [в которое входят] все существующие движения8.

Мне осталось добавить совсем немного, прежде чем я перейду к тексту (Ae?iv). Из философствовавших до Платона единомышленники Фалеса, Анаксимавдра и им подобных в поисках причин существующего по природе начали снизу — ведь в те времена впервые после потопа и накопления необходимого началась в Элладе философия; начавши снизу, они, естественно, увидели начала материальные и элементарные и, обнаружив их, провозгласили без разбору началами всего сущего. Ксенофан Колофонский и его ученик Парменид, а также пифагорейцы передали [нам] более совершенную философию как о [вещах] природных, так и о [вещах] сверхъестественных, однако передали ее [в форме весьма] загадочной. Анаксагор Клазоменский познал действующую причину — Ум, однако пользовался ею в изложении учения о причинах ничтожно мало, как заметил Сократ в Федоне. И в этом, пожалуй, нет ничего удивительного. Ведь и сам Тимей и тот Тимей, от лица которого говорил Платон, хотя и предположили сначала действующую, парадигматическую и целевую причины возникающих [вещей], однако когда дело дошло до указания причин [вещей] телесных, выводили их из плоскостей и [геометрических] фигур — словом, из природы элементов.

Лишь Платон довел учение пифагорейцев и элеатов до ясности; он ДОСТОЙНО воспел сверхъестественное (та ічтер фйоїу — то, что выше природы), а в [вещах] физических и телесных отличил начала элементарные (arotxeicoSeLs) ото всех прочих; он же первым назвал подобные начала элементами (сттоіх«а). как сообщает Евдем; он выделил действующую и целевую причины, а вдобавок к ним — им самим усмотренную парадигматическую причину — идеи. [Материальной причины Платон еще не знал], потому что материю лишь позднее обйаружил Аристотель — впрочем, пользуясь тем же самым ходом мысли (ewoi'ai?); он же [открыл] форму (ейо? — вид, эйдос). В качестве действующей причины он установил божественный ум, а в качестве целевой— его благость, благодаря которой все чувственное уподобилось умопостигаемому образцу.

Аристотель отличается от физиологов-доплатоников не только тем, что знал действующую причину, но и тем, что в материальных причинах усмотрел то, что, собственно, делает их началами (ap/oeiSeo-rcpov євеаеато). Ибо они полагали в основу либо гомеомерии, либо какой-нибудь один из четырех элементов, либо несколько, либо все [четыре], либо доходили до неделимых тел (атомов), — он же разложил (SicAvae) и гомеомерии, и четыре элемента, разложив (aveAwe) саму телесную природу на материю и форму, как это делал до него Платон, а до Платона пифагореец Тимей: непосредственными [элементами тел] они сделали четыре элемента, которым, в свою очередь, предшествовали плоскости, а им — самые первые элементарные начала — материя и форма

Еще вот чем отличается Аристотель вместе и от Платона и от всех, кто был до Платона: они рассуждали о физических вещах либо как обо всех вообще сущих, как некоторые до Платона; либо как о космосе и о частях космоса, начиная исследование здешних [то есть отдельных телесных вещей] с исследования о космосе, как сам Платон и некоторые из его предшественников. Аристотель же, [во-первых], определил, какой именно порядок [то есть место] занимают физические [вещи] среди всех сущих, а, [во-вторых], учил о физическом теле самом по себе, так, как если бы и не было никакого космоса. И еще, применительно к элементам, он первый доказал, что лишенность есть нечто иное, нежели материя, в то время как Платон определял лишенность как свойство материи или нечто с ней связанное (rfjs vXys rj ката ті)у vX-qv).

И еще: все прочие не принимали во внимание действующую причину, а Анаксагор и Платон, как, впрочем, и пифагорейцы, отождествляли ее с божественным Умом; Аристотель же, по внимательном исследовании, сказал, что действующая причина природных вещей — природа, которую Платон считал причиной инструментальной, поскольку она-де приводится в движение одним, а сама движет другое. Правда, и Аристотель не остановился на природе и не оставил ее первой действующей причиной в собственном смысле слова: он возвел все движущиеся вещи к неподвижной, всё движущей причине в конце рассматриваемой нами работы9.

Кроме того, сей муж [то есть Аристотель] отличается от древних физиологов самой формой физического исследования (elSos фиспоХоуїад): их загадочную двусмысленность он заменил ясностью [изложения], а доказательствам придал строгость (a/Сочинения его делятся на две части: экзотерические, к которым относятся исторические, диалогические и вообще все, не требующие высшей строгости и большого усилия [от читателя]; и устные [лекции], к числу которых относится и настоящая работа. В них он нарочно старается выражаться неясно, чтобы тем самым отпугнуть легкомысленных читателей; да те и не знали вовсе, что [эти лекции] записаны.

Александр после разгрома персов писал к Аристотелю так: «Александр Аристотелю желает благополучия. Ты поступил неправильно, обнародовав учения, предназначенные только для устного преподавания. Чем же будем мы отличаться от остальных людей, если те самые учения, на которых мы были воспитаны, сделаются общим достоянием? Я хотел бы превосходить других не столько могуществом, сколько знаниями о высших предметах» . На что Аристотель так отвечал ему: «Аристотель царю Александру желает благополучия. Ты писал мне насчет устных учений (акроаратікшу AoycSv), полагая, что их следует хранить в тайне. Знай же, что они и изданы, и не изданы. Ибо понятны они лишь тем, кто нас слушал. Будь здоров». Плутарх Хероней- ский в Жизни Александра говорит, что эта переписка касалась издания Метафизики.

184а10 'ЕігєіЦ ТО еіЩуаі каї то Ітг'штааваї

Так как знание И наука (то elSrjvai каї то еітіатааваї) возникают во всех дисциплинах (р.ев6Ьои;)п, которые простираются на начала, причины и элементы, путем их уяснения (ведь мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уясняем ее первые причины, первые начала и разлагаем ее вплоть до элементов), то ясно, что и в науке о природе надо попытаться определил, прежде всего то, что относится к началам.

Введение сразу же объявляет предмет сочинения, что оно — о началах природных [вещей]. Прежде всего, — говорит Аристотель, — нужно попытаться разобрать и определить то, что относится к природным началам. Необходимость изучения начал он показывает с полной очевидностью с помощью такого примерно умозаключения. Все природное имеет начала; то, что имеет начала, изучается, как правило (етгісгтааваї avfifialvei), на основе знания (ек то С yvcop(^,eiv) самих на- чал; следовательно, для изучения природного необходимо знание его начал. Следовательно, тому, кто намерен овладеть наукой природоведения (фиаю\сгуиа]у eTTUjTqprjv), необходимо знание (yvtSuis) природных начал.

Что начала природных вещей существуют, это будет доказываться на протяжении всего последующего изложения и потому в данный момент в доказательстве не нуждается. Именно поэтому, я думаю, Аристотель и опустил здесь первую посылку. А вот Феофраст13 в начале своей Физики доказывает и ее: «Что у природных вещей есть начала, явствует из того, что природные вещи — сложные тела, а у всего сложного есть начала, из которых оно сложено; все без исключения природные вещи либо суть тела, либо обладают телами, а значит, и те, и другие сложны». Порфирий14 же говорит, что исследовать, есть ли начала у природных вещей, дело не физика, а превзошедшего более высокую [науку, то есть метафизика]; физик же пользуется [его выводами] как данными. Он мог бы выразиться точнее: дело превзошедшего более высокую [науку] — исследовать, что именно представляют собой эти начала.

В самом деле, ни геометр, ни врач не доказывают начал своей науки, но пользуются ими как данными, исходя из того, что они есть и что они именно таковы. Почему же тогда физики исследуют почти все начала физических вещей? [Здесь надо различать два вида исследования]. Дело физика — показать, что физические вещи сложны и имеют начала и указать эти начала, как дело врача — [знать], что человеческое тело состоит из четырех элементов, а дело грамматика — [знать], что речь складывается из двадцати четырех элементов. Но каковы способности и свойства (BvvaiJ.Lv) каждого из элементов, об этом судит [знаток] более высокой [науки]: о звуках речи (im r<3v ypapparcuv) — музыкант, о человеческом теле — физиолог, о началах физики — первый философ (то есть метафизик). Вот почему Аристотель [в Физике], показав, что начала природных вещей — материя и форма, говорит, что материя познается по аналогии, хотя первый философ выводит ее также и из причин; относительно же формального начала, — говорит он, — то едино ли оно, или их много и каково оно или каковы они, — подробное рассмотрение этих вопросов есть дело первой философии, так что следует отложить его до времени15.

А что все, имеющее начала познается обычно (oupfialvei ітотааваї) тогда, когда будут познаны (уушавшіп) его начала, это Аристотель принимает как аксиому, и потому пользуется так называемым причинным союзом (т<2 irapaawaiTTiKcb KaXovpevco), благодаря которому предположение выглядит как нечто уже [доказанное и] принятое. [Он рассуждает примерно так]: ибо (причинный союз) если наука есть познание посредством доказательства, а доказательство есть силлогизм, силлогизм же [строится] из начал, то очевидно, что наука есть познание посредством начал. Кроме того, эта аксиома подтверждается наведением и общепринятым мнением: «Ведь мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда уясняем ее первые причины, первые начала и разлагаем ее вплоть до элементов». Однако он не делает непосредственный вывод из этого умозаключения, типа: «Следовательно, изучение природных вещей основывается на знании их начал», сразу переходя к тому, что следует из этого вывода: «надо, — говорит он, — в науке о природе определить то, что относится к началам». Впрочем, здесь содержится и промежуточный вывод.

Эти слова цитирует Евдем16 в начале своей Физики, объяснив, что для практических дел нужнее всего знать единичное, а для теории — общее, он говорит: «Самое общее в том, что касается наук, — это, видимо, [учение] о началах; те или иные начала имеются для каждой науки. А раз так, то и рассуждающему о физике необходимо прежде всего рассмотреть начала». Таков же примерно смысл и всего [Евдемова вводного] рассуждения в целом.

Есть [в нем, однако, один частный вопрос], на котором стоит остановить внимание: что такое начало и чем оно отличается от причины и элемента? Дело в том, что Александр утверждает, что они друг от друга отличаются: началом в собственном смысле называется действующая [причина], почему и говорится о «начале движения», а собственно причиной — то, ради чего и форма (ибо в природных вещах форма и есть целевая причина); элементом же называется внутренний состав (то, что находится внутри — то ewrrdpxov), то есть материя. Александр здесь, по всей видимости, следует Евдему, который говорит, что «слово причина употребляется в четырех значениях. Во-первых, как материальная причина — это, собственно, элемент. В самом деле, элементы — это внутренний состав вещи; так буквы находятся в речи; в этом же смысле говорят, что медь — причина долговечности [бронзовых] изделий. Во- вторых, причиной называется и источник движения (овей -Ц KLVTJCIS): его мы обычно называем началом, например, началом ссоры — тот повод, из-за которого она возникла. Итак, начало и элемент могут называться также и причинами. [Совсем иначе обстоит дело с другими двумя причинами]. То, ради чего (то об еиека) никак не может быть названо элементом, ибо не входит в состав причиненного, например, здоровье отнюдь не содержится внутри прогулки; точно так же здоровье — и не начало прогулки, но именно причина. Что же касается формы, то эта прична родственна целевой и часто с ней совпадает. Так что причиной более всего подобает называть именно [целевую причину], то, ради че- го». Вот что пишет на этот счет Евдем. Удивительно только, что форма у него, выходит, не содержится в причиненном; разве что под формой он понимает общее понятие.

А вот что пишет Порфирий: «Первое значение (rp&nov), в каком [Аристотель] употребляет слово начало — это откуда начинается движение (овей -fj ітрштц KLVTjcns yiverai), то, с чего [нечто начинается], как, например, начальная точка пути; в этом смысле начало корабля — киль, а начало дома — краеугольный камень; этому значению противоположно понятие конца (reXevrfy. Второе значение — то, в силу чего (то иф' об)\ в этом смысле природа — начало природных [вещей], искусство — начало искусственных [вещей]. Кроме того, начало — это то, ради чего, как победа — начало атлетической тренировки. В четвертом смысле началом называется то, из чего, как из первоосновы од irp&Tov evurrapyovTos), нечто возникает; так, для дома начало — камни и бревна, в качестве материи. Кроме того, начало — форма и облик (ілорф-fj, оутцш, etSos), вообще вид. Аристотель усматривал вид только в материи, и именно его называл началом, а Платон мыслил помимо этого вида еще и отделенный от материи, и потому вводил еще одно начало — парадигматическое. Таким образом, согласно Аристотелю слово «начало» имеет четыре значения: это либо то, из чего материя; либо то, сообразно с чем, форма; либо то, чем действующее [начало]; либо то, из-за чего, цель. Согласно же Платону, [есть еще два вида начал], а именно, то, по образцу чего (то npos о), парадигма, и то, посредством чего (то Si' об). инструмент (то dpyaviKov).

Слово «причина» употребляется в стольких же значейиях, в скольких и «начало». По подлежащему начало и причина — одно и то же, но по понятию (ту еттшоСа) различаются: ибо начало, — говорит Порфирий, — мыслится таковым, поскольку предшествует, а причина— поскольку делает нечто и поскольку служит целью того, что причиняет17. Впрочем, и причина в возможности есть начало, и начало в возможности есть цель. Поэтому понятие начала предшествует понятию причины.

Итак, именно в стольких значениях употребляются слова «начало» и «причина», и [обозначают они] отнюдь не всё во всём [без разбору, но различаются между собой]: одни — начала возникновения, как материя и форма, или действующее и страдающее, или один из элементов, какие усматриваются в каждой природной вещи. Вторые — начала познания, то есть неопосредованные и недоказуемые посылки. Третьи — начала сущности (бьггия), как определенное и беспредельное у пифагорейцев, или нечетное и четное. Есть еще начала деятельности (практические, -гтраЦешя) — это либо действующее (то -noiovv), либо цель».

Теперь, когда мы изложили эти [две точки зрения], нужно сделать кое-какие замечания. По поводу [мнения] Александра и его предшественника Евдема нужно заметить, что то, ради чего, будучи целью, является в то же время и началом в собственнейшем смысле слова; [целевая причина] в большей степени начало, нежели действующая, и в особенности это должны признавать те, кто утверждает, что первая и неподвижная причина есть цель всех [вещей], а не их творец (по^пкоу). Ведь раз они говорят, что она есть самая наипервейшая из всех [вещей], то должны согласиться, что она — начало всех [вещей]. Кроме того, непонятно, почему элементом они называют только материю, если сами же утверждают, что сложное (го avvderov) [составлено] из материи и формы? В самом деле, форма, хотя и есть в некотором роде цель, однако в первую очередь есть элемент.

Что же касается Порфирия, то, во-первых, из его же собственного различения видно, что значения слов «причина» и «начало» не всегда совпадают: всякая причина может быть названа также и началом, но не всякое начало — причиной; начало таких вещей, как например, путь или драма, не может называться причиной. Во-вторых, начало не предшествует причине в понятии, потому что причина необходимо должна предшествовать завершению (irpovvapxeiv тоО аттотеХеиратоя), а начало, понимать ли его как часть или как элемент, существует одновременно С завершенной [вещью] (crwvirapxei тш аітотеХоьрєуш).

Аристотель никогда не подразделял начало, как общее понятие, на причины в собственном смысле, каковы действующая и целевая причина, и то, что некоторые впоследствии назвали «awama.» — сопутствующие причины, каковы элементы. Поэтому [первую фразу Физики] он продолжает так: [Мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь], когда познаем ее первые причины и первые начала, — потому что первые причины в собственном смысле слова и первые начала в собственном смысле — одно и то же, — и вплоть до элементов, — то есть вплоть до того, что называют последними причинами и началами. [Точно так же, наравне, перечисляет он их], говоря об исследованиях, которые простираются на начала, или причины, или элементы.

Что же до того, что Аристотель говорит именно о первых причинах и первых началах, то это, может бьггь, указывает на то, что есть ведь и другие причины — ближайшие и единичные, отличные от первых. Тот, кто знает ближайшие причины, не зная первых, тот не знает толком и ближайших, ибо первые — причины ближайших. Только тогда мы владеем наукой, когда познаем все причины и все начала, как первые, так и ближайшие, то есть элементы.

Первые начала бывают как специальные для каждой науки, например, для геометрии первые начала — ее определения и аксиомы, так и общие для всех наук. Когда Александр говорит, что кто намеревается стать ученым, должен изучить общие начала, он выступает как платоник. Аристотель же, очевидно, [полагал нужным изучение специальных начал] и имел в виду начала именно физической науки, когда говорил, что в науке о природе надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам. Именно их он затем и определяет — начала, соответствующие предмету, который он взялся изложить, а вовсе не общие [для всех наук], подлежащие рассмотрению [не физика, а] первого философа.

Что касается слов знание и наука (то elSevaL каї то етгіотаабаі), то это не параллелизм, как совершенно правильно понял Александр, который пишет по этому поводу следующее: «Так называемый параллелизм содержит различие только в именах при тождестве [обозначаемого ими] предмета. Поэтому одно из таких имен равно по значению (tcrov SiWrai) всем вместе. Знание же и наука по значению не тождественны просто знанию, ибо мы называем знанием и то, что [приобретается] посредством чувственного восприятия, мнения или неопосредованных предпосылок, а все это мы познаем без доказательств, то есть не путем науки».

Совершенно верно сказано. Только Александр не объяснил, в каком именно значении и соотношении эти два слова употреблены здесь. По-видимому, наука здесь подчинена знанию как своему роду, то есть Аристотель мог бы сказать «научное знание». Можно привести похожий пример: «Высказывание, высказанное как утверждение, есть либо истина, либо ложь». «Высказывание» (Аоуо?) есть родовое понятие по отношению к «утверждению» (а7Toavcrea)s), и точно так же знание (elSrjCTLs), или, что то же, познание (yvOHJls) есть род по отношению к науке (еттиттгцлгі).

А что Аристотель признавал знанием и то, которое получается из чувственного восприятия, явствует из первых строк Метафизики: Все люди по природе стремятся к знанию. Доказательством тому — любовь к чувственным восприятиям. И нет сомнения, что он никогда не отождествлял знание в собственном смысле слова (etSrjcnv rfjv xvplois \af3wv) с наукой.

Это Платон исходит из того, что знание в собственном смысле есть научное знание, например, когда он говорит, что математики не знают своих начал, совершенно очевидно, что он имеет в виду «не знают научно» [то есть не могут доказать]. «У кого началом служит то, чего он не знает, — говорит Платон, — и середина и конец выводятся из того, чего он не знает, у того его знание разве может называться наукой?»18 Он совершенно недвусмысленно противопоставляет знанию мнение, когда говорит: «А что, если станет негодовать на нас тот, о ком мы сказали что он только мнит, но не познает?»19 И точно так же отличает мнимое от известного, говоря: «Мы уже согласились, что, если обнаружится нечто подобное, это надлежит считать мнимым, а не известным»20.

Совершенно очевидно, что и Аристотель [во вступлении к Физике] имеет в виду не знание, или, что то же. познание вообще, а именно научное знание, о чем и говорит: Мы тогда уверены, что знаем ту или иную вещь, когда познаем ее первые причины и первые начала, — а познание от начал и есть научное познание. А что мнение и наука — вещи разные, доказал еще Сократ в Теэтете. [исходя] из того, что мнение может бьггь и истинным, и ложным, а наука — только истинной. Тем же доказательством пользуется и Александр.

А что означают слова: Знание и наука возникает во всех дисциплинах (jxedoSovg), которые имеют дело с началами или с причинами или с элементами? [Почему здесь стоит разделительный союз «или»?] Ведь Аристотель приписывает это свойство [то есть иметь дело с началами, причинами и элементами] всем видам научного знания. В самом деле, всякая наука есть доказательный силлогизм и всегда исходит из начал — неопосредованных предпосылок. Но неопосредованные предпосылки мы знаем бездоказательно, — в противном случае мы уйдем в [дурную] бесконечность, — следовательно, и начала физики мы будем знать бездоказательно; хотя Аристотель и попытается в дальнейшем обосновать их доказательными силлогизмами.

Вот что говорит на этот счет Александр: «Поскольку начало и элемент различаются (ибо элемент — это материя), и поскольку не все [дисциплины] имеют дело с материей, например, математические, постольку эти слова [Аристотеля] можно разъяснить так: все науки имеют какое-то из этих [оснований], но не каждая имеет все. У одних наук есть и начала, и причины, и элементы, а у некоторых нет, например, у всех тех, которые изучают не возникшие [вещи] и не имеют дела с материей. Есть науки, в которых нет того, ради чего [то есть целевой причины] — к таким, по-видимому, относится геометрия. Начала нет в [исследовании] невозникших [вещей], а материи [то есть элементов] — в [исследовании вещей] нематериальных». — Вот таковы буквальные слова Александра, оставляющие некоторое недоумение.

Желательно бы узнать, [во-первых], почему лишь одна материя есть элемент, и только материальные вещи (та evvXa) состоят из элементов? Ведь мы говорим об элементах речи [ — буквах], и философа- ми написаны [целые книги, которые так и называются]: Об элементах речи. И если элемент есть то, из чего как первого нечто возникает и во что как последнее оно разлагается, а все сложное возникает из материи и формы, то очевидно, что форма [наряду с материей] есть элемент сложного. [Во-вторых], почему математические [дисциплины] не имеют материи? Их материя — числа, расстояния и звуки, виды которых они рассматривают. Еще желательнее узнать, [в-третьих], почему в геометрии нет того, ради чего [то есть цели]? Ведь она и создана была ради пользы для жизни, как в качестве самостоятельной дисциплины, так и в качестве науки, дающей начала механике. А астрономия, а [изучение] взаимосвязей бестелесной природы? — Ведь большей своей частью она обязана математике. Может быть, у нее нет никакой цели (теАо?) потому, что она наука познавательная (yvctitrruoj), а не практическая? — Но тогда и физика бесцельна (беспредметна — аакоттод), и вообще всякая теоретическая философия, цель которой — восхождение к первому благу и превращение души из человека в бога, насколько это возможно, как объясняет сам Аристотель в десятой книге Никомаховой этики21.

«Можно, — говорит Александр, — назвать наукой в более общем смысле также и познание (emyvcocnv) начал, у которых нет начал; тогда этому познанию будет противоположна наука, [исходящая] из начал. Но в [Физике] имеется в виду наука не в общем смысле, что очевидно из того, что к слову «знание» присоединено слово «наука». Что же до слов: «которые имеют дело с началами или причинами или элементами», то они могут указывать на собственный признак всякого научного знания. Ибо наука, будучи доказательным силлогизмом, всегда исходит как из начал из неопосредованных посылок. Но в таком случае, поскольку неопосредованные посылки мы знаем бездоказательно, — ибо иначе мы уйдем в [дурную] бесконечность, — постольку и начала физики мы будем знать бездоказательно; хотя [Аристотель] и попытается в дальнейшем изложить их посредством доказательных силлогизмов».

Итак, выходит, не нужно обращать внимания на точные слова самого Аристотеля, который прямо говорит, что научное знание (e-TTiarrjfioviicr] eUSrjcris) бывает не обо всех вещах и возникает в результате не всякого познания (yvwaeis), но в результате всякой дисциплины (jj-edoSos)22. Если же, как говорит сам Александр, дисциплина или метод есть всякое теоретическое обладание предметом посредством логоса, то есть посредством причины, или, что то же самое, дисциплина есть продвижение к познаваемому по правильному пути (piBoSos «гтї тгааа Ці$ вєшрт)тікгі TU>V йф' kavT-qv /хета Aoyou, тоитеаті рета. a mas, ravrov Se eineTv rj рета о Sou nvos), — то ясно, что познание начал не может быть дисциплиной, а дисциплиной является только научное познание, исходящее из начал и причин познаваемого. Научное знание о познаваемом предмете, у которого есть начала — будь то причины или элементы, как у физических предметов, — мы получаем из познания их начал. Ибо наука есть познание из начал.

lS4al6: Піфьке 8е ік TWV yvwpLfuaripcov...

Естественный путь [к этому] ведет от более понятного и явного для нас к более явному и понятному по природе: ведь не одно и то же понятное для нас и [понятное] вообще. Поэтому необходимо продвигаться именно таким образом: от менее явного по природе, а для нас более явного к более явному и понятному по природе. Для нас же в первую очередь более ясны и явны скорее слитные (та avyKexyiih>a.) [вещи], и уж затем из них путем их расчленения становятся известными элементы и начала. Поэтому надо идти от вещей, [воспринимаемых] в общем, к их составным частям: ведь целое скорее уясняется чувством, а общее есть нечто целое, так как общее схватывает многое наподобие частей. То же самое некоторым образом происходит и с именем в отношении к определению: имя, например, «круг» обозначает нечто целое, и притом неопределенным образом, а определение расчленяет его на составные части. И дети первое время называют всех мужчин отцами, а женщин матерями и лишь потом различают каждого в отдельности23.

Указав, что всякому, кто собирается стать ученым в физических предметах, необходимо прежде рассмотреть начала физических вещей, Аристотель затем переходит к учению о началах. Первым делом он определяет, каков характер (тротто?) этого учения. В самом деле, следует выяснить, возможно ли вообще изучить что-либо относительно начал. Ибо если всякое учение и всякая дианоэтическая дисциплина (тгааа SiSaaxaXia каї тгааа paOrjais SiavorjriKy) исходит из начал, а начала начал полагать недопустимо, то учение о началах будет, вероятно, невозможно. Так вот, Аристотель разъясняет, каков характер знания о началах.

Но начать разговор об этом лучше издалека. Итак, поскольку все познаваемое либо самодостоверно (avToma-Tov) и служит началом познания, [будучи установлено всеобщим] согласием, как определения и так называемые неопосредованные [пред] посылки (ои apeaoi KaXovpivai nporaaeis), либо познается из некоего прежде данного знания, а именно, знания определений и неопосредованных посылок, как всё, познаваемое посредством силлогизмов и доказательства... *** ...а начала физических [предметов] очевидно сложны: что они не самодостоверны, явствует из разногласия физиологов24, каждый из которых предлагает другие начала. как мы убедимся впоследствии. Но раз они доказуемы, необходимо доказывать их из каких-то более известных начал. Ибо всякое учение и всякая дисциплина дианоэтическая, то есть имеющая дело не с чувственным и не с умопостигаемым (OVK АШВГ/АЕШ^ ouSe ката, vow ywoixevt]), но доказательная и силлогистическая всегда основывается на прежде данном знании, как мы убедились во Второй Аналитике.

Более известное [то есть прежде данное знание] выступает либо как начала и причины того, что подлежит доказательству, как обычно бывает при доказательствах в собственном смысле слова (кирішд) (в самом деле, доказательства чего-либо выводятся из его начал и причин; так, например, мы выводим, что космос прекрасен, из того, что его демиург благ, или бессмертие души выводим из ее самоподвижности); либо как нечто необходимо сопутствующее доказываемому и потому сообосновываюшее (awеитауоута) его. Когда более известное выступает в этом последнем качестве (например, когда мы доказываем, что бог благ, из того, что космос прекрасен и упорядочен, ибо это удобопонятнее для нас и нашего чувственного восприятия, или что душа самопо- движна, из того, что одушевленные тела движимы изнутри) получается силлогизм не доказательного характера, а скорее свидетельского (текр-цриЬ&ця). Исходные положения здесь берутся на веру и служат не началами того, что доказывается (ибо они не предшествуют ему, а скорее из него следуют), а началами доказательства подобного рода, потому что они более известны [нам] и более очевидны и возбуждают веру в то, что доказывается.

Итак, необходимо, чтобы начала также и физических вещей, их так называемые причины, доказывались из каких-нибудь более известных [положений] вообще, а, в частности, из таких, которые по природе больше похожи на начала и могут служить причинами. Но этим не подобает заниматься физиологу, ибо знать причины начал его специальной науки выше его меры; это — дело вышестоящей науки, первой философии: именно она доказывает начала всех прочих наук, те начала, которые служат причинами; сама же она пользуется началами самодостоверными. Но можно и другим способом вывести умозаключения о началах физических вещей, основываясь на [сложных положениях], которые следуют за началами и из них складываются; это будут уже доказательства не из причин, а из более известного, причем физик в этом случае не знает [начал] (огж hnaTapevov avra), а они только известны ему (аЛАа yvojpltpvra jaovov). Вот почему Аристотель не сказал «из научного знания (ек той etTujTrjpoviK&s yv&vai)» начал, но «из познания (ек тоО yva>plt,eiv) начал»: потому что их познание (yv&ais) — от сопутствующих [начал, то есть следствий] (and r<2v e-rro/xevwv).

Сопутствующие [начала или причины] сложены из более начальных и более элементарных; это [сложные] целые из частей. А для нас все сложное и слитное более известно и понятно, чем простое и частное, потому что сложное мы познаем с помощью ощущения, и именно такой способ познания наиболее доступен большинству из нас; простое же мы обычно познаем из [анализа] сложного. В самом деле, мы тотчас готовы опознать любое животное или растение, не затрудняемся сказать, что это вот — человек или лошадь, а это — смоква или виноград; но что они состоят из четырех элементов, знает не каждый. А уж какое именно сочетание и состояние элементов (отгшд eyovTa) создает животное вообще и именно данное животное, а какое — растение вообще и данное растение, — таким знанием может обладать лишь тот, кто добрался до вершины философии.

Точно так же для нас более известны вещи общие и универсальные (та Koiva каї кавоХои), которые познаются как целые и более очевидны (irpo^avearepav yvtocriv єуоута) для нас, чем вещи единичные. Ведь легче распознать то, что [разглядываешь] на расстоянии, например, животное [познать] легче, чем человека, а человека легче, чем Сократа. Универсальное (то кавоХои) похоже на целое: в нем нерасчлененно слиты многие составляющие его [понятия или предметы], как в целом слиты его части; например, в живом существе не разграничены виды живого существа с их различиями. Так вот, универсальное, как и сложное, в силу своей слитности более известно для нас. Для нас оно в ходе познания (катд. yvcЗо-tv) первое, а по природе — тоже вторично [то есть так же, как и чувственно воспринимаемое целое], ибо его не бывает без единичных (emyewripa каті г6л> кавекаата).

По природе же известнее, яснее и понятнее более простое, несмешанное и чистое. Вот почему диалектическая наука в своих исследованиях рассматривает обычно именно такие [предметы] и философствует о простых видах. Ведь она движется естественным путем, вместе с природой вещей, для которой более простое известнее и яснее сложного, а несмешанное понятнее слитного.

А что неопределенное и слитное, как целое, кажется нам более известным и понятным, об этом свидетельствуют имена: имя берет каждую вещь как целое, и лишь определение дает расчленение частей и элементов имени. В самом деле, знание по имени, например, круга, легкодоступно, и им обладает большинство [людей]; а вот определение круга как плоской фигуры, описанной одной линией так, что все [прямые], проведенные к ней из одной точки, равны между собой, — это определение, указывающее частные особенности круга (та кавекаата тоО KVKXOV) И рассматривающее его части и элементы, уже не доступно всем.

Этот пример хорошо поясняет [природу] сложного и целого: в имени как в едином целом неразличимо слиты все части и элементы, различаемые в определении; однако для пояснения универсального (кавоХои) этот пример уже не годится. В самом деле, универсалия подходит каждому из составляющих его [предметов в отдельности] (например, животное, человек или лошадь), в то время как имя подходит всем вместе составляющим определение [признакам], но не подходит каждому в отдельности: кругом нельзя назвать ни «фигуру», ни «описанное одной линией», ни какую-либо иную часть определения — одну или несколько — но только все вместе.

Вот почему Аристотель приводит и второй пример: у маленьких детей познание еще целостно и слитно, и всех мужчин они зовут отцами, а всех женщин матерями; с течением времени они научаются расчленять целостное на частное и особенное, приобретая более точное знание о своих родителях. Так и мы: пока мы познаем вещи, следуя целостному и слитному чувственному познанию, мы подобны младенцам, для которых любой случайный прохожий — отец; когда же мы продвинемся от слитных к несмешанным и обособленным, от сложных к простым и элементарным, тогда сделаем шаг вперед и окажемся ближе к научному знанию, ибо познаем не только то, что познается чувством, но и сообразное разуму, не только сложные вещи, но и их элементы, не только результаты, но и причины.

«Впрочем, — как замечает Александр, — некоторые полагали, что Аристотель мог подразумевать здесь под «универсалиями» (кавоХои) между прочим и аксиомы, какими мы пользуемся при всех решительно доказательствах в силу их очевидности и которые не присущи особенным образом ничему, что с их помощью доказывается. Таковы аксиомы: «Всякое [суждение] есть либо утверждение, либо отрицание», или «Если от равных отнять равные, остатки будут равны». Они, несомненно, универсальны, потому что применимы ко многим [предметам] и охватывают все подпадающие под них единичные [случаи]».

Вот таков, примерно, общий смысл и порядок сказанного [Аристотелем] во вступлении.

Особо же следует заметить, во-первых, что к данному изложению (то есть к физике] подходит пример целого и сложного, но отнюдь не универсального. Ибо общее не складывается из единичных как из эле- ментов, в отличие от целого и сложного: в самом деле, сложное не может быть сказуемым ни для одного элемента, как универсалия — сказуемое для единичных.

Во-вторых, следует иметь в виду, что познание целого и универсального двойственно, как, к примеру, и знание имени. Одно — слитно, нечленораздельно и приобретается путем голого представления (ката ipiXrjv evvoiav той yvtoaTov) о предмете; оно грубее познания путем определения. Второе — завершенное и объединенное, вобравшее в себя частные [познания]; это познание умное и простое, оно точнее первого и больше связано С воображением (voepa тіs аитц каї аттХ-f) каї фаутао-тікг) Se paXXov eKeivrjs каї aireoTevw/xev-rj). Первое познание обычно для большинства, второе — для достигших высочайших вершин. Ведь большинство и универсалии (то KadoXov) понимает как общее (то KOIVOV), содержащееся в частных и получаемое путем абстрагирования (є? афаірєо-єсод) одного голого свойства; как общую чергу, которая проявляется сильнее различий и потому бросается в глаза. Вторые же, [то есть философы], с помощью ума постигают универсальное как целое, охватывающее частные [вещи] и пронизывающее их все насквозь; как общность, вобравшую в себя все различия и являющуюся их завершением. И если одному из большинства доводится слышать имя, например, «человек», то он тотчас обращается к нерасчлененному представлению (фаутао1ау)\ философ же, слыша имя, схватывает определение в единой простоте: он умом постигает множество [частей] определения в единстве, сводя множество воедино и схватывая это единое. Это-то и есть настоящая наука, как дает понять и Сократ в Теэтете. *** Познание же путем определения и через элементы — как бы среднее между двумя вышеупомянутыми; оно ближе к рассуждению, чем к мнению (StavcnjTiK^ paXXov rj каї 8о?а<гтікгі). Оно превосходит худшее [из двух видов цельного знания] точностью, но уступает лучшему, так как разделено: в нем всегда остается больше или меньше зияющих разрывов.

Так же и в познании общих [понятий]: первым идет познание цельное и нерасчлененное, за ним — расчленение по отличительным признакам, и лишь затем возможно точное познание, собирающее отличия в общность. Так что когда Аристотель говорит, что познание общих [понятий] первое для нас, но последнее по природе, он имеет в виду то нерасчлененное знание, которое достигается путем абстрагирования голой общности, которая никоим образом не существует сама по себе.

И третье, что следует знать, — это каков характер доказательства, относящегося к физическим предметам.

Если знать нечто о физических предметах могут те, кто познал их начала и причины, а эти начала и причины мы отыскиваем, отправляясь от сложных и слитных вещей, которые нельзя познать точно, не приобретя вначале точного знания об их причинах, — тогда очевидно, что знание о началах будет знанием свидетельским, а не доказательным. Прав был Платон, назвавший науку о природе наукой о вероятном (vcrio\oyuiv eiKOToXoyiav еЛeyev)25. С ним согласен и Аристотель, утверждающий. что подлинное доказательство основывается на неопосредованных и самодостоверных началах, на подлинных причинах и на первых по природе [положениях]. Однако из-за этого не следует презирать физику, но должно довольствоваться тем, что доступно нашей природе и нашим силам, как полагает и Феофраст.

В-четвертых, в связи со всем вышеизложенным следует выяснить, что имеет в виду Аристотель, когда говорит, что общие [понятия] более ясны для нас, но менее ясны по природе.

В самом деле, очевидно, что если они по природе менее ясны, то они будут по природе не первичны, а вторичны. Однако общие [понятия] уничтожают вместе с собой, но сами не уничтожаются вместе [с теми предметами или видовыми понятиями, для которых они являются общими]; а мы говорим, что это характерно именно для первичных по природе [вещей]. Во всяком случае, афродисиец Александр так и говорит, что общее и универсальное по природе первичнее подчиненных ему [вещей и понятий], например, живое существо первичнее человека, потому что [будучи уничтожено, живое существо] уничтожает вместе с собой [и человека], а само вместе [с уничтожением человека] не уничтожается. Однако [в другом месте] Александр высказывается на этот счет не столь категорично: сказавши, что «универсальное есть по природе первое», он затем добавляет: «Однако не подлинно первое, поскольку оно не сущность; вот почему познание общего бывает вторично по отношению к [некоторым видам] познания через особенности; ведь первое [знание] применительно к каждой вещи — то, которое обнаруживает ее особенную природу».

Но как же так, — может удивиться [читатель], — разве первое по природе не есть и подлинно первое? [Не попытаться ли разрешить это затруднение так]: Аристотель говорит о том, что элементы и части по природе первичнее целого и сложного, а сложное как слитное и доступное чувственному восприятию первичнее для нас; не в точности ли то же самое говорит он и об общем, имея в виду вторичное общее, получаемое в результате абстрагирования? Ибо такое общее в действительности (KvpLws) не уничтожает вместе с собой частные вещи, будучи голым [абстрактным] свойством, а не тем, что охватывает и содержит в себе частные [вещи — перюхаї rS>v ката церо$]. Впрочем, если кто сможет, пусть разрешит это затруднение более убедительно.

Итак, Аристотель говорит, что следует восходить от [вещей] общих и сложных и более ясных для нас к началам физических [вещей]. Но что такое эти «общие» [вещи] и что такое первые по природе, они же «начала физических [вещей]»? Этот вопрос стоит исследовать внимательнее.

Вот Александр, например, говорит на этот счет так: «Первым делом [Аристотель] будет доказывать, что начал несколько, а не одно и не бесконечно много. Затем — что в началах должна быть противоположность и должно быть нечто, служащее подлежащим противоположностям. Эти два положения — общие; от них Аристотель перейдет к доказательству того, что именно представляют собой эти начала. Ибо зная только общие положения, еще невозможно знать и сами начала».

Тут нужно разобраться. [По Александру выходит, что] слова «одно начало или несколько», и «есть ли в началах противоположность», и «есть ли [среди начал] подлежащее противоположности» должны относиться не к самим началам, а к сложному из них; так как в противном случае ход рассуждения вел бы нас не от сложных [вещей] к началам, [как того требовал сам Аристотель, а наоборот]. «Может быть, — говорит Александр, — Аристотель здесь подразумевает под универсалиями в том числе и аксиомы, о которых мы уже говорили: именно ими он здесь и пользуется. Ибо положение, что начало необходимо должно быть либо одно, либо несколько, тождественно утверждению, что оно должно быть либо одно, либо не одно, а оно, в свою очередь, восходит к [закону исключенного третьего]: суждение обо всякой [вещи] должно быть либо утверждением, либо отрицанием».

Однако общие [вещи] такого рода отнюдь не являются сложными из физических начал, как того требует аристотелевское вступление; они сами усматриваются в связи с началами, например, одно начало или не одно. [По Аристотелю] именно чтобы узнать, одно ли начало или их несколько, и противоположны они друг другу или нет, и что это за начала, нам нужно отправляться от [вещей] сложных и более известных.

Так не лучше ли искать начала физических вещей, отправляясь от того, что очевидным образом наличествует в этих физических вещах и доступно чувственному познанию, как это считает и сам Аристотель? Например, что начало не одно, [можно заключить] из различия сущих, как мы увидим ниже: «ибо», — говорит Аристотель, — «если среди сущих есть и сущность, и количество, и качество, обособлены они друг от друга или нет, значит, сущих много»26. Немного позже мы убедимся, что это совершенно точно. А что начала не неподвижны, явствует из очевидного движения физических [вещей]: нами должно быть положено в основу, — говорит [Аристотель], — что природные [вегци[, или все, или некоторые, подвижны, — это ясно из наведения21. Что начала противоположны, доказывается из согласия в этом физических [вещей — то есть противоположности во всех в них наличествуют]. А что [начала суть] форма и лишенность и нечто подлежащее, доказывается из изменения физических [вещей]. В самом деле, если изменение происходит не из чего угодно во что угодно, а из, например, немузыкального в музыкальное и вообще из не такого в такое-то; и если необходимо, чтобы всякое изменение происходило относительно некого неизменного подлежащего, — ясно, что [начала] противоположны и [суть не что иное как] форма и лишенность, соотнесенные с бесформенным подлежащим.

Одним словом, истину о физических началах следует исследовать, отправляясь от ощущений и чувственно воспринимаемых [вещей]. Надо послушаться Феофраста, который разбирает этот вопрос в первой книге Физики и пишет так: «Поскольку ни о чем нельзя рассуждать, не принимая в расчет движение, ибо все природное в движении, изменение и страдание, постольку никто, рассуждая о них [то есть природных вещах] не может обойтись без ощущения. Именно отправляясь от ощущения должно пытаться рассматривать либо сами по себе феномены, либо, исходя уже из них (феноменов), их более подлинные и первичные начала, если таковые существуют».

Именно таким способом, я думаю, правильнее восходить от более известного для нас к началам. Однако пора переходить к следующему вопросу.