Родиной новой поэзии были большие города Вавилонии, а ее родоначальником считается Башшар ибн Бурд из Басры (ум. 168/784) 1630. Он был сыном землекопа (таййан), родился слепым, был большого ро- гта и так крепко скроен, что его подымали на смех, когда он пел в одной любовной касыде о своем иссушенном любовью теле, которое может унести ветер 1631. Перед тем как что-нибудь произнести, он хлопал в ладоши, откашливался, сплевывал направо и налево, а затем начинал 1632. «В то время всякий влюбленный юноша и всякая любящая девушка распевали в Басре песни Башшара, и каждая плакальщица и каждая певица зарабатывали деньги его песнями и всякий знатный опасался его и боялся зловредности его языка» 1633. Однако он отправился и в Багдад, где читал свои касыды перед халифом ал-Махди; говорят, что он сочинил их 12 тысяч1634. Пел он на чистейшем арабском языке, как какой-нибудь древний поэт; он читал свои стихи кочующим близ Басры бедуинам из племени Кайс 'Айлан1635 и настолько свободно чувствовал себя в самых темных закоулках своего родного языка, что филологи цитировали его как авторитет. Но все же это был старый стиль. Люди не нашли новых форм, да и вряд ли открыли новые сюжеты, как ни старались они вводить в поэзию вместо полевых цветов садовые 1636 или воспевать вместо диких ослов домашних коз, как это делал ал-Касим, брат знаменитого катиба Ибн Йусуфа 1637, или домашних кошек, как Ибн ал-'Аллаф (ум. 318/930) 1638. Новым было только одно — «остроумие» 1639— продукт упадка культуры. Оно вторга ется в арабскую поэзию в тот момент, когда суматоха больших городов начинает играть определяющую роль. Произошло то же, что и в прозе: прелесть интересного и занимательного убила вкус к песням древних бардов. В сфере прозаического жанра хвалили основателя нового стиля ал-Джахиза за то, что он чередовал серьезное и шутку, а в творчестве Башшара — отца новой поэзии — филологу Абу Зайду также прежде всего нравилось его умение владеть и серьезным и шуткой, в то время как его старомодный противник годился только для чего-нибудь одного1640. Ал-Асма'и также не мог нарадоваться многогранности Башшара 1641, а увлекающийся стариной Исхак ал-Маусили, напротив, был о нем высокого мнения и упрекал его за крайнюю неровность — возвышенное и неподобающее он дает рядом. Один раз называет он кости Сулаймы сахарным тростником, а если поднести к ним луковицу, то запах лука уступит аромату мускуса 1642. Для древнего певца замысловатость была неестественна, однако она быстро распространялась и в III/IX в., поскольку речь шла о поэзии, лозунгом было «оригинальное» (бади')—лишь бы по-иному, чем другие1643. Один из главных поэтов этого времени — Ибн ал-Му'тазз (ум. 296/909) написал даже об этом понятии целую книгу 1644. Как и в каждой «замысловатой» поэзии, на первый план выступала абстракция; от стихов требовали значительности и всякого рода связей между стихом и образом. Отсюда и те идеи (ма'ани), «которые Башшар ибн Бурд и его сторонники внесли как нечто новое и которые не приходили на ум ни одному поэту-язычнику или поэту мусульманину»1645. И в этом отношении Башшар стоял на высоте, «ибо он не принимал того, что давали ему природа и талант, а искал корни мыслей, рудники истин и изысканные сравнения и наступал на них своим сильным дарованием»1646. Особенно характерными для нового стиля считались стихи о любви его, слепца, к голосу одной из беседующих с ним женщин: О люди, ухо мое любит одну из этого племени, а часто ведь ухо любит прежде глаз. Говорят мне: Пустое ты несешь о том, кого ты не видишь. Я же ответил им: ухо так же, как и -глаз, 'говорит сердцу о том, что перед ним. В другом месте он опростил, а вместе с тем усилил этот образ: Что несешь ты пустое, ведь никогда ее ты не видал? Я же сказал им: сердце видит, чего не видит взор 1П. Обычно говорилось о щеках — как розы, теперь же один поэт приводит в восхищение своих слушателей тем, что, наоборот, сравнивает розу с «прильнувшими друг к другу щеками»1647. Высочайшей похвалы удостаивается стихотворение Ибн ар-Руми, т. е. сына грека (ум. 280/ 893), посвященное одному человеку, стригущему себе волосы на голове: «Его лицо растет за счет его головы, как летом день растет за счет ночи», причем ночь и день являются в данном случае намеками на черноту волос и белизну лица пз. Этот самый Ибн ар-Руми был настолько радикален, что объявил Башшара величайшим поэтом всех времен 1648, отчего у всех знатоков литературы его времени, пожалуй, волосы встали дыбом. Зато 200 лет спустя эстет Ибн Рашик (ум. 463/1071) провозгласил самого Ибн ар-Руми наиболее выдающимся поэтом нового стиля: «он делал прекрасным, что хотел», сказано у него как раз о приведенном выше стихе1649. У одаренных поэтов новый стиль способствовал значительному развитию естественного стремления к собственному вйдению и собственному языку. Они никогда не должны были допускать небрежностей, не имели права копаться в удобных штампах. Этому стилю мы должны быть благодарны за такие сладкие, но без патоки, нежности, как небольшая элегия Башшара на смерть его дочурки: О дочь того, кто не хотел иметь дочери! Тебе было всего лишь пять или шесть, -Когда ты отдохнула от дыхания. И сердце мое разорвалось от тоски. Ты 'была (бы лучше, чем юноша, который утром пьет, а вечером развратничает1650. В другом стихотворении — о расставании девушки: Тогда зарыдала она, и слезы ее были .белыми на ее щеках, на шее же — желтыми 1651. Или выразительные образы, напоминающие наши народные песни, как у Абу Нуваса (ум. 195/810) 1652: Как кошка .с мышью, любовь играла с моим сердцем П9. Или возвышенные образы у Ибн ал-Му *тазза (ум. 296/909): Раскат грома (вдали, будто речь эмира к народу с вершины горы 12°. Или: Я вложил мою душу в упование на Аллаха, как вкладывают в ножны клинок, и она покоится в нем 1653. Или в весенней песне, которая начинается словами: «Смотри! Идет весна, как для любовников принарядившиеся женщины», стих: Показывается кровососная баночка желтого трюфеля, и повсюду на земле —• торжество жизни 12?. Или: On посетил меня в отороченной черным тьме, когда Плеяды висели на западе, как гроздь винограда 1654. Или: Против воли принужден я был остаться, как бессильный, когда на -его шее виснет старая ба'ба ш. Зачастую, однако, даже эти титаны были уж слишком оригинальны. Так, например, Абу Нувас говорит о покинутой девушке: .И слеза украшала ее. И из слез ее на щеке ее образовалась еще одна щека, а на шее —еще одна шея 1655. Или: Новый месяц подобен серпу, выкованному из серебра, который жнет нарциссы — цветы мрака 1656. О радуге: Руки облаков разостлали по земле серое покрывало, А радуга вышивает ino нему желтым, красным, зеленым и белым. Она похожа на шлейф красавицы, которая входит в пестрых одеждах, из коих одна короче другой ш. Эти поиски необычного, остроумного проходят через всю поэзию IV/X в. Тенденция эта с большой силой побуждала все помыслы выискивать из сюжетного материала самое сокровенное и высматривать в нем наиболее невероятные странности. Прежде всего бросается в глаза, что поэзия должна была взять на себя вдобавок и роль изобразительного искусства, и многое в ней является, в сущности, затаенной живописью, вынужденной обращаться к слову. Возникает невероятная страсть к вйдению, потребность на все смотреть через призму художественного и уяснить себе виденное через пластическое изображение. Этой страсти не знали истые арабы, но тем не менее исходившее от них новое направление вложило в руку народам совершенно другого склада вместо кисти художника калам поэта. А так как они стали отныне ведущими, то чрезвычайно разрослись описания (сифат), тот поэтический жанр, с которым Абу Таммам в седьмой главе своей антологии старейших поэтов разделывается всего лишь несколькими /. строками. Старые арабские поэты были очень скупы, особенно в опи- / сании пейзажа. Издавна пейзаж занимал место в застольной песне, сна- '? чала только при изображении пасмурной и дождливой погоды, когда особенное удовольствие доставляла чаша доброго вина. Более поздние поэты нашли тончайшие сравнения и для такого рода описаний. Например, Ибн ар-Руми: Крытое облаками небо было подобно чернейшему шелку, а земля — как ярко-зеленая камка 1657. А везир ал-Мухаллаои пел даже и -лак: Небо было подобно вороному коню. В давние времена предпочтительно предавались возлияниям ночью илй> ра У него также были страстные поклонники, один из которых пел: Горе тому несчастному, если он не может поправиться от чаши вина, писем ас-Саби и -песен ал-.Кушаджима 1689. В середине IV/X в. ал-Кушаджим был в Мосуле «цветом образованных». Поэты этого города — братья ал-Халиди и ас-Сари, как ни свирепо они враждовали между собой во всем прочем, единодушно и дружно следовали по стопам сирийского мастера, так что они не только похищали свои песни друг у друга, но ас-Сари включил в книгу песен Кушаджима лучшие стихи своих противников, «что давало ему право требовать больше за переписку и одновременно предоставляло возможность позлить братьев ал-Халиди» 1690. Однажды в Мосуле эти поэты сиде ли вместе, как вдруг посыпал град, и градины покрыли землю. Тогда' ал-Халиди бросил на покрытую градом землю померанец и предложил описать эту картину. Ас-Сулами (ум. 394/1004) тотчас же начал декламировать: ал-Халиди «положил щеку на зубы» 1691. Один из братьев ал-Халиди так воспел занимающуюся зарю: Подобны лилиям на лугах фиалок звезды на небосводе. Джауза (Орион) шатается во тьме, как -пьяная, Она прикрылась легким белым облачком, из-за которого она то манит, то стыдливо за ним скрывается. Так красавица из глубины груди дышит на зеркало, когда красота ее совершенна, но она еще не замужем 1692. Или: Желтое вино в чаше голубого стекла, поднесенное белой рукой: Солнце — этот напиток, звезды — пена его, земная ось — это рука, а сосуд — небо 16S. В Багдаде поэтическую манеру ас-Санаубари распространял поклонник вина и природы везир ал-Мухаллаби, который, будучи сам незаурядным поэтом, собирал в своем доме широкий круг литераторов. Обычно, как об этом повествует ас-Сахиб в своем дневнике путешествия в Багдад, ал-Мухаллаби в своих стихах уделял много строк ас-Санаубари и его школе1693. Он дошел даже до того, что в Багдаде, где снег считается одним из чудес света, подражал снежным песням своего учителя: Снег сыплется, как конфетти, пойдем и порадуем себя чистой, несмешанной дочерью лозы 17°. Несомненным влиянием школы ас-Санаубари следует также считать и стихи кади ат-Танухи, из круга ал-Мухаллаби, в которых он воспевает девушку в огненно-красной одежде: Стыдясь, она прикрыла рукавом лицо, И было — будто солнце зашло в вечернюю зарю т. Или такие стихи: Нет! не забыл я Тигр: спустилась тьма, заходит луна, А река стала синим ковром, расшитым золотом 1694. А когда Сайф ад-Даула, правитель Алеппо, сравнивает тлеющий под пеплом огонь с залитой краской стыда щекой девушки, спрятавшей лицо под серым покрывалом 1695, то видит он этот образ глазами ас- Санаубари. Равно как и ал-Васики в Туркестане, когда он так воспевает занимающийся огонь древесного угля: Черный янтарь в оправе из червонного золота, и в нем голубой лотос т. Когда в конце столетия Ибн 'Аббад воспевал в Хорасане зиму такими словами: Неужели ты не видишь, как декабрь сыплет свои розы, как мир подобен куску камфары, то ал-Хваризми прекрасно понимал, что все это восходит к ас-Санауба- ри 1696. В Египте примерно в 400/1009 г. поэтическую манеру ас-Санау- бари представлял ал-'Укайли: «Он имел сады на острове Старого Каира, не шел на службу к правителю и никого не восхвалял» т. Рука- ветра бросила в ручей пылающие анемоны, И под их краснотою сверкающая вода уподобилась клинку меча, по которому струится кровь1177. Слуховые восприятия совсем отступают на задний план. Так, ас- Сулами (ум. 394/1004), описывая огромную плотину в Ширазе, ни единым словом не упоминает о шуме воды 1697. Один-единственный пример подобного рода я нашел в стихе буидского эмира 'Изз ад-Даула, где рассказывается о пирушке на берегу Тигра: И вода плескалась среди ветвей, как певцы, пляшущие вкруг флейтиста 1698. К концу века для удовлетворения запросов нового стиля привлекаются крайне далекие друг от друга сюжеты, например капель с крыши и собственное изображение в зеркале1699; ал-Ма’муни в Бухаре описывает целую кладовую съестных припасов: сыр, оливки, жареную рыбу, горчичный соус, яичницу1700; другой поэт воспевает стоящую посреди пруда свечу и сравнивает фонтан, струя которого играет красным яблоком, со стеклянной трубкой, в которой прыгает шарик из красного рубина!1701. Египтянин 'Абд ал-Ваххаш ибн ал-Хаджиб (ум. 387/997) обращается к образу двух больших пирамид: Как будто земля, изнемогая от жажды и томления печени, Обнажает обе груди, и они, выдаваясь вперед, взывают к Аллаху из-за разлуки с ребенком. И тогда дарит ей Аллах Нил, который щедро поит ее 1702. Лишь в IV/X в., что очень знаменательно, в арабской поэзии отводят место и для бродяг: Им принадлежат Хорасан и Касан вплоть до Индии, Вплоть до страны ромеев, до негров, булгар и Синда. Когда путники и воины находят дороги трудными Из страха перед бедуинами и курдами, То мы, приплясывая, проходим по ним без меча и без ножен 1703. Вместе с ними в поэзию проникает свежая и свободная песня, простая и не претендующая на замысловатость лирика. Их главным певцом считался ал-Ахнаф из 'Укбары в Вавилонии. В его застольной песне нет и следа любования утехами жизни: Я пил [читай: шарибту] в одном кабачке под тамбурин и Цитру, Гремел барабан курдумта а флейта—тилири. Тесно прижатые друг к другу, как в хлебной печи, сидели мы И лупили друг друга до тех пор, пока не становились слепыми или одноглазыми, А наутро у меня -было .похмелье, да еще какое! 1704 Воспевал он в своих стихах также и жалкое положение бродяг: Несмотря на слабость, паук построил себе дом, чтобы укрываться в нем — у меня же нет родины. Навозный жук имеет поддержку от своего рода — у меня же нет ни любви, ни .поддержки 1705. Здесь нет ни фокусов, ни сентенций! Это та линия, которая во французской поэзии идет от Вийона к Верлену, и к ней относятся Мухаммад ибн *Абд ал-'Азиз из Суса, который в стихотворении, насчитывавшем свыше 400 строк, описал, как он переменил веру, секту и ремесло, начав его такими словами: Нет счастья у меня, и платьев нет для сундука! 1706 К этому же направлению принадлежат также и народные поэты крупных городов Вавилонии такие, как Ибн Ланкак в Басре, «песенки которого редко были больше двух-трех стихов и которому редко удавались его касыды» 1707, Ибн Суккара, который, как говорят, сочинил свыше пятидесяти тысяч стихов, из которых свыше десяти тысяч посвящены чернокожей певице ал-Хамре1708, и, наконец, стоявший много выше всех остальных Ибн ал-Хаджжадж в Багдаде (ум. 391/1001) 1ЭР. Он был тщедушного телосложения: Не бойтесь за меня из-за моей узкой груди — ведь мужчин меряют не на четверики ш. Однажды он был вынужден защищаться в стихах, так как сбежал от своих кредиторов: Некоторые говорят: Обежал низкий, а был бы мужчиной, пожалуй, остался бы. Не браните, не браните его за бегство! Ведь и пророк бежал в пещеру 1709. К этому же, отнюдь не славному периоду его жизни относятся, вероятно, и следующие гордые строки: Когда поутру я их восхвалял — они не благодарили, а когда я вечером их поносил, они не обратили внимания. Я вырубаю рифмы из их каменоломен, а понимают ли их эти скоты — это не мое дело 1710. Его опасались из-за злого языка, но вместе с тем он пользовался уважением, был богат — «грязь приносит мне деньги и почет», говорил он сам1711; ему удалось стать откупщиком налогов и в конце концов даже промысловым инспектором (мухтасиб) в столице. Из-за всего этого ему отчаянно завидовал его менее удачливый собрат по перу Ибн Суккара1712. В своих песнях он охотно употреблял выражения бродяг и жуликов1713. Вместе с ним и его сотоварищами поднимает голову столь отвратительная для нашего уха скабрезность восточных горожан, которая под воздействием арабской поэтической манеры, где задавали тон много более целомудренные бедуины, в литературе была оттеснена на задний план 1714. Ибн ал-Хаджжадж расправляет плечи, как бы освободившись от чужеземного ига, и хвастается своим «легкомыслием» (сухф). В основе его вольностей, переходящих все границы, кроется также великое желание противопоставить себя слащавым рифмоплетам: Легкомыслие моих стихов тоже необходимо, а поэтому мы остроумны и бесстыдны. Может ли дом обойтись без отхожего места, [чтобы разумному возможно было в нем пребывание]? Когда я молчу — я лавка благовоний, но -когда пою —- идет пар из от- ? . . хожего места. Я чистильщик уборных, а стихи мои — клоака 1715. Вот из-за этого-то в более позднем полицейском руководстве запрещалось читать с мальчиками стихи этого поэта 19Э, однако в глазах его современников вся эта грязь, кажется, мало ему вредила. Высокопоставленный сановник империи Аббасидов, накиб алидской знати ар- Рида был ревностным поклонником Ибн ал-Хаджжаджа, оплакивал его кончину в своей элегии и составил сборник избранных его стихов. Фа- тимидский халиф в Каире купил его сочинения, в которых, правда, поэт восхвалял его, за 1000 динаров 1716. Довольно часто изъявляли желание приобрести его диван за 50—70 динаров1717, а ал-Хаукари, при- Дворный певец Сайф ад-Даула в Алеппо, просил иракского поэта сочинить ему стихи, которые он мог бы петь своему повелителю 1718. Сам Ибн ал-Хаджжадж говорил; Если бы поэзия моя была серьезной, то увидал бы ты, как в ней блуждают ночные светила, Но она — лишь распутные шутки и касается вещей обыденной жизни (ма (аш) 1719. Проделывает он все это с неслыханной легкостью языка, называет все вещи своими именами, ему незнакомы трудности размера и рифмы, так что его диван дает множество обычно неизвестных слов, заимствованных из обиходной речи жителей Багдада IV/X в.1720. На традиционные поэтические шаблоны он смотрит лишь как на предмет пародии, как, например, в стихотворении на смерть Сабуктегина: Пусть постоянно орошается отхожее место, где он 'похоронен, дождем, изливающимся из животов ш. Но сквозь грязный туман то тут, то там действительно можно узреть блуждающие ночные светила, и тогда становится понятно, что его современники считали этого похабника великим поэтом. В противоположность этим поэтам ал-Мутанабби, также родом из Вавилонии, но выросший в Сирии, придерживается арабской поэтической традиции 1721. Те, кто воспевает, что с ними случается в жизни,— реалисты, он же — академик, которого пленяет всеобщее. Однажды он был приглашен принять участие в охоте с особо смышленой собакой, которая загоняет газель без помощи охотничьего сокола,— он должен был потом воспеть ее в стихах. Но он заявил, что это можно сделать и сейчас, без участия в охоте, и просто воспел в стихах быструю собаку в обычной для того времени манере 1722. Единственным современным ему поэтом, о котором он отзывался одобрительно, был Ибн ал- Му'тазз 1723. Иракские поэты учуяли в нем врага, и как Ибн Суккара и Ибн Ланкак 1724, так и Ибн ал-Хаджжадж1725 зло издевались над ним. Мы располагаем пышущим , злобой отчетом о столкновении сирийского придворного поэта с литераторами Багдада. Там описывается, как высокомерно он выступал, облекшись для придания важности своей персоне, несмотря на дикую жару, в семь надетых один на другой пестрых халатов, но в конце концов все же вынужден был признать себя побежденным перед неким багдадским критиком1726. Сириец Абу Фирас (ум. 357/968) тоже последовательно придерживался старого направления. Больше всего удивляет в его творчестве, как мало он смог или пожелал отразить в своих песнях бурные военные события на западной границе империи. Казалось бы, племянник хамда- нидского эмира должен был в то время многое переж'ить, пусть даже значительная часть его «похвальбы» — поэтический вымысел, а не правда. Но тот, кто ничего не знает об этих событиях, так и не узнад бы из его стихотворений о том, что сирийцы и греки, мусульмане и христиане внушительными военными силами вели друг против друга войну, используя все виды военного снаряжения и вооружения своей эпохи. Его песни с таким же успехом могли бы относиться и к распрям между двумя племенами бедуинов. Песни, относящиеся ко времени его заточения в греческой тюрьме, также производят на меня впечатление рифмованной прозы, и если такие писатели, как ас-Сахиб и ас-Са'алиби, безмерно их восхваляют, то это только лишнее доказательство тогб, что грань между писателем и поэтом была стерта. Шариф ар-Ради, родившийся в 361/970 г. в Багдаде, насчитывал едва тридцать лет от роду, когда умер Ибн ал-Хаджжадж. Он составил сборник избранных произведений Ибн ал-Хаджжаджа и сам был поэтом 1727. Однако он был слишком важным господином, и его родословная была слишком длинна, для того чтобы он, подобно Ибн ал-Хаджжаджу и вопреки всякой традиции, позволил себе спуститься в пучины жизни; Уже его отец был накибом всех потомков 'Али, а после его смерти в 400/1009 г. сын унаследовал все его почести и должности, несмотря на? то что был младшим сыном. Дом свой он держал на широкую ногу, содержал частную академию, в которой ученые жили и работали зй его счет, и был знаменит тем, что никогда не принимал подарков,' даже и от везира. Высокомерен он был и как судья подчиненных ему Алидов. Одна женщина из рода ‘Али подала жалобу на своего мужа, который проигрывал все свое имущество вместо того, чтобы заботиться о жене и детях. Когда свидетели подтвердили ее показания, шариф .велел привести этого человека и всыпать ему палок. Женщина ждала* что битье приостановят, но удары продолжали сыпаться, и вот-уже сотый удар -?- тогда она закричала: «Сиротами, что ли, станут мои дети? Что же с нами будет, если он умрет?». В ответ на ее вопль шариф произнес: «А ты думала, что подала на него жалобу школьному учителю?» v Он был первым из знатных Алидов, даже внешне- отказавшимся от продолжения фронды, сменив белые одежды, которые носили его отцы в равной мере и с гордостью и с печалью, на черную форму аб- басидского придворного и чиновника1728. Сам он объяснял свою скромность меланхолией: . ? , - Я хотел бы оправдаться перед мужами, которых я сторонюсь: я сам - " себе больше враг, чем все люди, взятые вместе. Если сам муж не принадлежит своим друзьям, то не следует ему стра- ~ . стно желать, дружбы других. , , Они говорили: Утешься, ведь жизнь это только сон, Когда он окончится, исчезнут заботы, о путник, блуждающий в ночи. Если бы это была сладкая дремота, я бы вознес ей хвалу, Но ведь это исполненный ужасов беспокойный сон 2И. С уст этого по-настоящему благородного человека ни разу не сорвалось вульгарное или грубое слово, какие мы слышали от государственного секретаря Ибрахима ас-Саби, везиров ал-Мухаллаби и Ибн *Аб- бада. Даже и в стойком жанре сатирического стихотворения, в котором все прочие поэты считали допустимыми самые невозможные выражения, наиболее крепки следующие строки: Когда он выступает, то смыкаются веки, а уши блюют от его пения. Охотнее твоего пения внимаем мы рыку дерущихся львов 1729. В том, что именно такой человек взял на себя труд выбрать из произведений Ибн ал-Хаджжаджа немногие лишенные непристойностей стихи и сочинил элегию на его смерть ш, большая честь для обоих поэтов. Кроме того, надо сказать, что ар-Ради и в остальном значительно больше стоит на стороне ал-Мутанабби, комментатор которого — Ибн Джинни был, между прочим, его учителем. В течение своей жизни ар- Ради сочинял стихи на все темы, предусматриваемые ставшей издавна традиционной программой любого тогдашнего поэта старой школы: поздравительные стихи к Новому году, к Пасхе, рамадану, по случаю завершения месяца поста, к Михриджану, по случаю рождения сына или дочери, хвалебные песни, обращенные к халифам, султанам и везирам, оплакивал в стихах важных и близких ему покойников, и в первую очередь Хусайна ко дню годовщины его смерти — 10 мухаррама ('ашура)\ он воспевал в стихах свой дом и свое благородное происхождение, жаловался на мир и сетовал на старость, причем последнее, в соответствии с общепринятой традицией,— еще будучи молодым человеком. К счастью, уже между двадцатью и тридцатью годами, когда он, исполняя данный им обет, стриг себе на лбу волосы, то уже находил у себя седину, и это дало ему по крайней мере персональное право сетовать на старость1730. В истории литературы ар-Ради отмечен как мастер элегии1731. Но и в этом жанре он придерживается строгой стилизации, невероятно скупо описывая подробности каждого единичного случая. Так, когда в 392/1002 г. ар-Ради потерял своего учителя и друга, грамматика Ибн Джинни, он начинает свою элегию жалобой на бренность существования: Мы как щепки, которые бросает из стороны в сторону бурный поток, Что несет вдаль свои воды между холмом и песчаной пустыней. Затем следует довольно длинное «ubi sunt»1732: «Где теперь древние цари?», а потом упоминание об особой одаренности умершего: Кто предпримет теперь" попытку напоить строптивых верблюдов речи, кто метнет слово, как пронзающую стрелу? Когда он звал слова, они оборачивались ,к нему, покорно склонив шеи, как верблюды к погонщику своему. Он пас слова с такими же гладкими боками, как у отборных коней из племени знаменитых скакунов ваджих и лахик. Его тавро держалось дольше на их бабках, >чем тавро у верблюдов. Кто будет лучше владеть значениями слов, которые мешками Бросают к ногам разоблачающего и раскрывающего их тайны? Кто сможет с твердым умом охотиться в их недрах и проникать в их теснины? Не споткнувшись, взобрался он на их высочайшие горы и преодолел их самые скользкие места, ни разу не поскользнувшись 1733. На этом заканчивается все, что имеет отношение к личности покойного, и вся остальная часть элегии могла бы относиться к любому другому. Несмотря на то что он был жителем столичного города и мирным ученым, он выходит за рамки городской жизни и постоянно вводит в свои стихи рыцарскую романтику бедуинской жизни с войнами, пустыней, верблюдами и благородными конями. И все же кое-что в этих стихах пережито им самим, глубоко прочувствовано и своеобразно выражено, так что сквозь плавно катящиеся стихи проступает ученик Ибн ал-Хаджжаджа. Особенно блестящей была касыда, которую он произнес во время торжественного приема, устроенного халифом по случаю прибытия паломников из Хорасана. Первые строфы в могучем звучании поют об опасностях хаджа и печальном конце, ожидающем отставших: Для кого колышут паланкины верблюды, для кого караван то плывет над миражем, то погружается в него, Для кого он 'пересекает широкие реки и рвение гонит этих животных из Сирии и из Вавилонии? Как много отстало узников, которых не освободят из их темницы, и не один был заблудившийся, который никогда не придет к цели, Кого день бросал туда и сюда! Он замигал, обильней слезы заструились, и поник он головой!1734 Одна из наиболее удавшихся ему песен дает образ прекрасной женщины, совершающей путь в караване, идущем в ночи: Опустились {на землю] покрывала л кромки ночи, Тогда появилась она из отверстия паланкина, а песнь погонщика неслась над долиной, И люди, чьи головы поникли в последнем мгновении захмелевшего бодрствования, Выпрямились в своих седлах и следили взорами за светом. Мы недоумевали. Тогда я сказал им: Нет, это не месяц взошел 1735. Так в IV/X в. стояли они рядом: ас-Санаубари и ал-Мутанабби, Ибн ал-Хаджжадж и ар-Ради; каждый из них представляет в своей области вершину, которая с высоты взирает вдаль на все грядущие поколения арабской литературы. 16.