Нравственная составляющая судебной власти в России начала XVIII - первой половины XIX в.

Государственная политика Петра I продолжила традиции самодержавной власти царя Алексея Михайловича по защите и укреплению основ абсолютизма. Создание регулярной армии и флота, профессиональной полиции, института фискалов, прокурорской службы, учреждение Правительствующего сената — высшего распорядительного и исполнительного органа при царе, оформление судов в обособленные государственные учреждения, максимальное сосредоточение власти (как светской, так и духовной) историки и юристы, писавшие в дооктябрьские годы, связывают с главными устремлениями петровских преобразований — достижение «добрых порядков» и «общего блага».

Кроме традиционных средств устрашения (угрозы, жесткие законы, многочисленные органы наблюдения и контроля) важное место отводилось воздействию убеждением, попыткам воззвать к долгу и чести чиновников. Венцом моральных предписаний Петра стало создание знаменитого «зерцала». Оно представляло собой треугольную пирамиду, каждая из граней которой содержала особый указ царя. Первый указ, увидевший свет 17 апреля 1722 г., предписывал свято блюсти законы, верша все дела в точном соответствии с уставами и регламентами. За любое нарушение полагалась казнь «без всякие пощады». Второе предписание, выпущенное 21 января 1724 г., определяло поведение должностных лиц и посетителей в присутственном месте и повелевало им всем «чинно по

ступать». За брань и крик полагался штраф и арест, а за рукоприкладство — политическая смерть.

Петр придавал огромное значение инструкциям и наставлениям. Причем это касалось не только деятельности государственного аппарата, но и повседневной жизни людей. Великий реформатор писал: «Наш народ яко дети, неучения ради, которые никогда за азбуку не примутся, когда от мастера не приневолены бывают»[44]. Учить и воспитывать подданных «полагалось» от рождения до самой смерти.

За годы правления Петра было выпущено больше законодательных актов, чем за все предшествующее столетие. Каждый петровский указ обязательно содержал три части: объяснение необходимости нормы, ее содержание и меру наказания за нарушение или несоблюдение предписания.

Но жестокость и суровость монарха, по-видимому, проистекали вовсе не из желания причинять страдания. Он все подчинял идее служения государству. Идее «общего блага» Петр подчинил и собственную жизнь, она стала основой ее существования. Служение происходило с полной отдачей сил, с готовностью жертвовать всем ради интересов страны. И собственный пример должен был воодушевлять других, толкая их на подвиги и свершения. Поэтому Петр, не задумываясь, брал в руки топор, лез на мачту, вставал к штурвалу корабля, стрелял из пушек, танцевал на «ассамблеях» и делал тысячи других вещей, которых, казалось бы, вовсе не полагалось делать монарху огромной державы. Во время одной из прогулок на лечебных водах, когда в 1720-е годы у Петра возникли серьезные проблемы со здоровьем, он говорил: «Врачую тело свое водами, а прочих примерами, и в том, и в другом исцеление вижу медленное.

Предъявляя высокие требования к своим действиям, Петр не думал щадить других. Известно, что в начале XVIII в. произошло окончательное закрепощение крестьян с одновременным слиянием их в единое сословие, главная обязанность которого заключалась в выполнении повинностей. Однако Петр поставил на службу государству и все остальные части населения России независимо от богатства, общественного положения, вероисповедования, происхождения. Для многих размеренная жизнь в имении сменилась полной опасностей пожизненной службы в армии и на флоте.

В то же время идея «всенародной пользы» способствовала небывалому прежде росту правового просвещения и воспитания русского общества. Самым явным свидетельством этого было требование обязательной публикации любого закона. Нравственные идеи правосудия в эпоху правления Петра I выражались не только в законодательных актах, но и в политических трактатах, агитационных воззваниях. В указанном столетии большое развитие получает деловая письменность, появляется и такой новый литературный жанр, как сатирическая повесть. В форме этого жанра находит свое воплощение критика пороков «судной практики» в России XVII в. Наиболее яркими образцами произведений данного жанра стали народная повесть о Шемякином суде и сатирический «Список с судного дела слово в слово, как был суд у леща с ершом», более известный как повесть о Ерше Ершовиче.

Что же касается процессуального законодательства, то оно сделало в этот период огромный шаг вперед. Достаточно сказать, что впервые в истории русского права был создан процессуальный кодекс, хотя и с несколько ограниченной сферой применения. «Краткое изображение процессов или судебных тяжб», а также Артикул воинский стали первыми кодифицированными актами в российском законодательстве[46]. Суд призван был стать быстрым и решительным орудием в руках государства для пресечения всякого рода попыток нарушить установленный порядок. Усиливается наказание и за так называемые «процессуальные преступления»: за лжеприсягу, лжесвидетельство; вводится смертная казнь — «обычное украшение, — по словам историка В.О.

Законодатель пытается объяснить реформу необходимостью борьбы со злоупотреблением процессуальными правами сторон. «Видя жалкое положение правосудия, вследствие ябед, волокит и бесчисленных неправд тяжущихся, он (Петр I — Авт.) понимал, что словесное судопроизводство — суд и очные ставки воспитывают зло, отдавая весь ход процесса во власть тяжущихся и тем открывая поле их деятельности. Ему казалось лучшим средством против произвола тяжущихся подчинить их и самое развитие процесса контролю судей, которые уже по званию своему должны быть блюстителям правосудия1.

Но это были лишь первые шаги, от которых он вскоре отказался, продолжая вмешиваться лично в судебные решения, а в 1722 г. вновь вверил такое вмешательство своим воеводам и губернаторам2.

В книге В.В. Богуславского «Правители России» приводится характерный пример. В 1711 г. Петр впервые узнал о злоупотреблениях князя А.Д. Меньшикова, а три года спустя была назначена особая следственная комиссия, которая собрала достаточно доказательств его вины в разного рода чудовищных хищениях и мздоимстве. Однако когда члены суда, убедившись в виновности Меньшикова, стали определять ему наказание, колеблясь между ссылкой и лишением жизни, Петр сказал: «Где дело идет о жизни или чести человека, то правосудие требует взвесить на весах беспристрастия как преступления его, так и заслуги, оказанные им отечеству и государю, и буде заслуги перевесят преступления, в таком случае милость должна хвалиться на суде»3. И, перечислив все заслуги Меньшикова, царь заключил свою речь словами: «И так, по мнению моему, довольно будет, сделав ему в присутствии за преступления строгий выговор, наказать его денежным штрафом, соразмерным хищению; а он мне и впредь нужен и может еще сугубо заслужить оное»4.

С идеологической защитой и обоснованием петровских преобразований выступила группа дворян и священников, образно названная «ученой дружиной Петра». Потомственный дворянин В.Н. Татищев, идеолог промышленников и купцов И.Т.

только с соответствующим нравственным и профессиональным цензом. Такая позиция, согласно их мнению, в конечном итоге привела бы к правовой и нравственной зрелости всех подданных. С отсутствием же этого в стране Татищев связывал «бунты и разорения», поскольку полагал, что народное недовольство выражается в такой форме именно потому, что народ никакого знания не имеет и в темноте суеверий утоплен», поэтому его так легко могли обманывать всякие «коварные плуты».

Нравственные идеи правосудия Татищева нашли свое выражение и в разработанных им требованиях к Закону: выполнимость законов (недопустимость чрезмерных угроз наказаниями); принуждение людей соблюдать законы, если их совесть «молчит»; сохранение обычаев древних, если они не противоречат справедливости и добродетели1.

Возлагая все надежды на царскую власть, идеологи петровских реформ были все-таки далеки от мысли о всесилии царских указов. Вот что писал по этому поводу И.Т. Посошков: «Сколько новых статей издано, а немного в них действа, ибо всех их древностная неправда одолевает». Довольно резко порицая «обветшавшие и искаженные неправыми судьями древние уставы», Посошков предлагал «сочинить правосудную книгу с подлинным рассуждением на всякие дела».

Представляет немалый интерес точка зрения Феофана Прокоповича на роль верховного правителя, исполняющего долг служения народу.

Архиепископ пережил нескольких императоров (Петра I, Екатерину I, Петра II, Анну Иоанновну), и каждому из них он произносил и писал панегирики, утверждая, что их божественный статус и великая слава обязывают «чинить правосудие», оказывая целена- [52]

правленное воспитательное воздействие на сознание и чувства подданных[53].

Дальнейшее развитие нравственных основ законодательства о правосудии и правоохранительной деятельности связано с началом эпохи «просвещенного абсолютизма» Екатерины Великой. Следует отметить, что Екатерина II, чьи права на обладание российской короной с юридической точки зрения были более чем сомнительными, не без успеха использовала образ мудрого законодателя, величественно дарующего законы империи и во всех своих действиях руководствующегося законностью. Справедливость при отправлении правосудия она объявила в числе главных задач своего правления. При этом вполне сознавала, насколько трудно будет ей обеспечить исполнение своих обещаний.

Вступив на престол, Екатерина II систему правосудия охарактеризовала следующими чертами: «1. Неисчислимое множество законов и приказов. 2. Частыя изменения, какия делают в одних и тех же законах. 3. Небрежное отношение судей и судов к поддержанию законов. 4. Непринужденность, с которой скрывают от сведения общества ошибки судей и других чиновников на коронной службе»[54].

О том, какое впечатление такое правосудие производило на простой народ, яркое представление дает замечание историка С.М. Соловьева: «При слове «суд» вздрагивает русский человек»[55]. В этих условиях проблема укрепления и пропаганды законности неизбежно становилась одной из острейших в царствование Екатерины II. Правосудие для императрицы было прежде всего эффективным инструментом воспитательного воздействия, формой выражения идей, которые она желала внушить своим подданным: «Снисходительность, примиряющий дух властителя, — писала она в одной из своих заметок, — сделали бы больше, нежели тысячи законов, а политическая свобода одушевила бы все. Часто лучше внушать преобразования, нежели предписывать»[56]. Многие законодательные акты, вышедшие

из-под руки этой императрицы, представляют собой не только правовые, но также настоящие идеологические, программные документы[57].

Поскольку на Руси, как известно, во все времена видели в законе выражение совести или, как говаривали в древности, — правды, Екатерина II глубоко усвоила этот традиционный русский взгляд на закон. Законодательство западноевропейских стран, где все подробно, до мельчайших деталей, регламентировалось, вызывало у нее отрицательные чувства. В представлении Екатерины правосудие — это не только способ регламентировать поведение людей, не только кара, но и милость, средство воспитания в душах подданных добрых качеств. «И так со стороны поставляем милосердие за основание законов и открываем дорогу к достижению правосудия; со стороны же любезных подданных наших ожидаем благодарности и послушания: чрез что сохранится благоденствие, тишина и спокойство государственное»[58], — заявляла императрица в Манифесте к сочинению проекта нового Уложения.

Немаловажен в этом смысле и следующий текст статьи V «Наставления губернаторам»: «Хотя о душевредном лихоимстве и гнусных взятках многими строжайшими указами обнародовано, и МЫ особливо ныне надеемся, что все НАШИ верноподданные, чувствуя матеренское НАШЕ определением достаточнаго им жалованья милосердие, не прикоснутся к толь мерскому лакомству, прелестному только для одних подлых и ненасытным сребролюбием помраченных душ»[59].

Составляя тот или иной нормативный акт, российская императрица не просто формулировала правовую норму, а, как правило, одновременно выражала свою нравственную позицию. Поэтому тексты законов, вышедшие из-под руки Ее Величества, наполнены эпитетами, причем чаще всего возвышенными и производили огромное воспитательное воздействие.

Реформы Екатерины II, отражавшие в целом предложения и пожелания дворянского сословия, способствовали и совершенствованию органов местного управления, включая и судебные органы. Тем не менее, деятельность местных судов по-прежнему характеризовалась волокитой, взяточничеством, низким образовательным уровнем судей, неоправданной зачастую жестокостью карательных мер, недостаточным соблюдением законности в деле отправления

правосудия и т.д. «В учреждениях, установленных при Екатерине II, — по меткому замечанию А.А. Кизеветтера, — эти новым начала получили скорее принципиальное признание, чем практическое осуществление»[60].

Александр I, вступивший на престол в результате убийства Павла I, обещал управлять народом «по законам и по сердцу своей премудрой бабки»[61]. Начало его царствования было ознаменовано широкой подготовкой к реформам системы государственного управления. Воспитанный на идеалах и ценностях эпохи Просвещения, молодой монарх горячо стремился предстать перед своими подданными в образе легитимного защитника их интересов.

Вместе с тем он ясно видел, что государственные институты России находятся в плачевном состоянии. Для них были характерны беспорядок, беззаконие, низкая эффективность, бумажная волокита и т.д. Александр I и его ближайшее окружение сознавали, что задачей первостепенной важности является рационализация организации власти и ее централизация. Император стремился создать новый

аппарат государственного управления с качественно новыми чиновниками. Для чего считал необходимым улучшить и расширить систему образования.

Выдающийся политический деятель Михаил Михайлович Сперанский также поддерживал и обосновывал этот курс. По мнению Сперанского, причиной неудовлетворительного функционирования судебной системы являлись не плохие законы, а низкий профессиональный уровень и моральная нечистоплотность судей и судейских чиновников.

Однако создать широкую группу образованных, просвещенных и нравственно зрелых юристов в короткие сроки нельзя. Здесь требуются годы и годы. Поэтому переустройство судопроизводства, полагал Сперанский, должно начаться только после общеадминистративных реформ и реформы системы образования, в том числе и правового.

Следует отметить, что Россия петербургского периода ее истории заимствовала у Запада не только формы организации государственной власти, но и способы подготовки чиновничества. Создание Харьковского и Казанского университетов, а также Петербургского педагогического института (в 1819 г. преобразован в университет) были не менее важными мероприятиями для царствования Александра I, чем министерская реформа. Главной целью новой системы образования провозглашалась подготовка юношества к государственной службе, что было перенесено на время правления Николая Павловича.

Для Николая I закон был сакральным проявлением личной воли самодержца. В сущности, этот император разделял негодование декабристов и других прогрессивных сил русского общества по поводу отечественного судопроизводства. Он не получил специального юридического образования, но на формирование его личности оказало большое воздействие царившее в правящих кругах России недовольство отсутствием четких и определенных законов, злоупотреблениями судейских чиновников и т.д. Николай был твердо убежден, что правосудие и законность суть фундамент любого государства. Контроль за деятельностью основных сановников — таково было его решение проблемы государственного управления. После восшествия на престол он лично со всей тщательностью следил за работами по кодификации. Создав II Отделение, поставив во главе его М.М. Сперанского и М.А. Балугьянского, крупнейших юристов той эпохи, император внимательно наблюдал и контролировал подготовку Свода законов.

В 1833 г. завершилась подготовка к изданию Полного Собрания и Свода законов Российской империи. Николай I назвал эту работу «главным предметом, к которому было устремлено его внимание», так как неимение полных законов или смешение их от чрезвычайного множества указов, нередко противоречащих один другому, создают условия для неоправданных решений судов, «ябедничества и лихоимства»[62]. Этим объяснялись и трудности в изучении российского права, сказывавшиеся на подготовке юристов, чиновников, их правовой и нравственной культуре, что, по замечанию известного русского писателя И.С. Аксакова, имевшего юридическое образование

и служившего в Министерстве юстиции и внутренних дел, «становилось причиной тех вопиющих злоупотреблений... которыми богата память каждого послужившего на своем веку человека»1.

Выдающийся музыкальный и художественный критик В.В. Стасов так охарактеризовал этот критический период в истории российского правоведения: «Все у нас в России хорошо понимали в то время от верху и до низу, что одна из самых больших наших язв — проклятое чиновничество, прогнившее до мозга костей, продажное, живущее взятками и не находящее в них ничего худого, крючкотворствующее, кривящее на каждом шагу душой, пишущее горы дел, лукавое, но неумное, едва грамотное, свирепое за бумагами, хотя добродушное на вид дома и за вистом. Все на него громко жаловались, все поднимали его на зубок в романе и на театре, и, однако, дело не трогалось с места. Разговору было много, и все-таки никто ничего не предпринимал, никто даже ничего не предлагал, чтобы помочь общей беде и вытравить гнойную болячку...»2.

Статистика XIX в. показывает, что в России в то время почти не было образованных юри- стов-практиков, а с высшим образованием — вообще единицы. Даже в высшем правительственном органе — Сенате — из 100 секретарей и обер-секретарей только шесть человек имели высшее образование. Руководящие посты в министерстве юстиции занимали, как правило, лица без юридического образования, но имевшие успешный опыт в других сферах государственной деятельности, что приводило их в зависимость от мелких чиновников, которые пользовались этим в корыстных целях.

Не меньшим было невежество чиновников досудебного производства, выражавшееся хотя бы в названиях уголовных дел, что в свою очередь демонстрирует, какое представление имели они о составе преступления и как определяли его род и вид. Не говоря уже о сделавшихся хрестоматийными заголовках типа: «О найденных в лесу костях, неизвестно кому принадлежащих, по-видимому, солдатских» (по причине найденной между ними форменной пуговицы); «О подложном присвоении крестьянскому [63] [64]

мальчику Василию женского пола»; «О публичном произнесении крестьянином N.N. похвальных слов»; «Об угрозах дворянина N.N. учинить над собою резьбу»; «О драке со взломом», «Об учинении мещанскому старосте кулаками буйства на лице» и т.д.

Нравственной нечистоплотностью и юридической безграмотностью славились стряпчие, ходатаи, которые в дореформенной России играли роль (точнее, некое подобие роли) адвокатов. «Тут, — вспоминал о них известный адвокат П.А. Потехин, — были дворяне, прожившиеся помещики, разорившиеся купцы, приказчики, которые прежде вели дела своих хозяев, тут были отставные военные, даже сидельцы кабаков и пивных лавок, были чиновники, выгнанные со службы lt;...gt; и т.д., всех не перечислить»1. Не имевшие, по признанию Государственного совета, «никаких сведений юридических — ни теоретических, ни практических»2, они пользовались дурной славой хищников и мошенников («крапивное семя»[65] [66] [67] — говорили о них в народе). Приспосабливаясь к порокам одиозного дореформенного суда, сами заражаясь, а то и щеголяя этими пороками, стряпчие и ходатаи по примеру средневековых подьячих ловчили, ябедничали, мошенничали за любую мзду... «Берут по двугривенному и штофу водки за сочинение просьбы, — писал о них авторитетный юрист А.В. Лохвицкий, — по пяти и десяти целковых за фальшивый паспорт; есть у них и такса за фальшивое свидетельство, за фальшивую подпись и проч. lt;...gt; В одно и то же время пишут бумаги и истцу и ответчику и, конечно, с обоих берут деньги» [68].

Типы дореформенных ходатаев и стряпчих картинно увековечены в русской литературе, правдивость которых подтверждается серьезными исследователями. Таковы Провалов из «Ябеды» В.В. Капниста, Могильцев из «Пошехонской старины» М.Е. Салтыкова-Щедрина, Сысой Псоич Рисположенский из пьесы А.Н. Островского «Свои люди — сочтемся», Шабашкин из повести А.С. Пушкина «Дубровский» и, особенно, неподражаемый «юрисконсульт» из 2-го тома гоголевских «Мертвых душ», который «всех опутал решительно, прежде чем кто успел осмотреться lt;...gt; Произошла такая бестолковщина: донос сел верхом на доносе, и пошли открываться такие дела, которых и солнце не видывало, и даже такие, которых и не было»[69].

Многократные жалобы и критика деятельности государственного аппарата, судебных учреждений, профессиональный и моральный

уровень чиновничества подвели Николая I к одобрению и созданию в 1835 г. нового, ставшего вскоре одним из лучших учебных заведений страны Училища правоведения. Создание этого училища связано также с именем крупнейшего сановника, племянника императора Александра I, представителя династии, известной в России своей государственной и научной деятельностью, принца П.Г. Ольденбургского. Им была пожертвована большая сумма денег на создание

Училища. Он же совместно с М.М. Сперанским разработал его устав.

Правительствующему сенату и Министерству юстиции предписывалось направлять в училище все нормативные акты, издаваемые ими, а также некоторые «решенные дела» и все связанные с ними материалы. Эти дела в качестве учебных заданий разбирались на практических занятиях, поскольку учащимся было необходимо осмыслить их будущую деятельность, уловив, по образному выражению А.Ф. Кони, «руководящую нить среди извилин и узких путей тайны, канцеляризма и формальных доказательств»[70]. С этой точки зрения препо- ттот,ох!тт0 тт^от^ттт^тт у ванне практики уголовного судопроизвод-ства, предпринятое с целью воздействовать на молодое поколение юристов, принесло глубокую пользу. Лаконичное слово закона, допускавшее черствое и одностороннее применение, было освещено живым и проницательным толкованием.

Преподаватели Училища правоведения составляли цвет и гордость российской юридической науки. Среди них были И.Е. Андреевский, А.Ф. Кони, Н.С. Таганцев, К.К. Арсеньев,

П.Г. Ольденбургский Н.И. Стояновский.

Выпускники Училища правоведения сыграли важную роль в подготовке крестьянской реформы 1861 г., а особенно правовой реформы 1864 г. Не будет преувеличением утверждать, что успех последней был невозможен без участия в ней

выпускников Училища правоведения[71]. Среди них были многие министры юстиции, внутренних дел, а также другие государственные деятели и ученые России, такие как Д.Н. Набоков, Н.А. Манасеин, И.Л. Горемыкин, А.Г. Булыгин, К.П. Победоносцев, М.И. Зарудный.

Несколько выпускников Училища правоведения поступили на службу в Санкт-Петербургскую полицию по предложению вновь назначенного столичного обер-полицмейстера графа П.А. Шувалова. Это рассматривалось как одно из средств улучшения деятельности столичной полиции, вызывавшей нарекания со стороны населения, крупных сановников из-за низкого уровня подготовки, образования и моральной нечистоплотности ее сотрудников.

Училище правоведения стало alma mater и для многих выдающихся российских адвокатов, таких как Д.В. Стасов, К.К. Арсеньев, В.И. Танеев и др. Интересно и то, что их соучениками по этому учебному заведению были знаменитые деятели культуры П.И. Чайковский, А.Н. Апухтин, В.В. Стасов.

Планы Сперанского и Балугьянского наложили отпечаток не только на царствование Николая I, но и на первые годы правления Александра II. И хотя среди исследователей господствует мнение, что роль Александра II в подготовке судебной реформы невелика, однако он наложил на нее отпечаток своей личности[72].

Александр II получил неплохую правовую подготовку. Его отец, сознавая недостатки собственного образования, постарался окружить наследника престола выдающимися преподавателями. Воспитателем Александра Николаевича стал В.А. Жуковский, от которого будущий император воспринял понимание роли монарха в обществе как гаранта свободы, справедливости и порядка. Причем все эти три понятия в трактовке Жуковского были тесно взаимосвязаны. С октября 1835 г. по апрель 1837 г. наследник прослушал курс лекций по различным отраслям права. Занятия по гражданскому праву вел барон В.Е. Врангель, остальные юридические дисциплины преподавал М.М. Сперанский. Он оказал большое влияние на формирование правовых воззрений будущего царя. Общие моральнополитические принципы, в духе которых Жуковский воспитывал наследника, в результате лекций Сперанского получили конкретное, материальное наполнение. Впервые от Сперанского наследник узнал об адвокатуре, суде присяжных, состязательном процессе и

т.д., т.е. обо всем том, что являлось основой западноевропейского судопроизводства — идеи справедливого суда, уважающего и охраняющего права личности. Роль судебной реформы в усилении нравственных основ деятельности прокуратуры, адвокатуры, судов (вторая половина XIX в.)

Значение нравственной составляющей в российском судопроизводстве значительно усиливается с 1864 г., когда были приняты новые судебные уставы («Учреждение судебных установлений», «Устав гражданского судопроизводства», «Устав уголовного судопроизводства», «Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями»), положившие начало Великой судебной реформе. Цель их издания заключалась, как писал император Александр II в указе Правительствующему сенату, в том, чтобы «водворить в России суд скорый, правый, милостивый и равный для всех подданных наших, возвысить судебную власть, дать ей надлежащую самостоятельность и вообще утвердить в народе то уважение к закону, без которого невозможно общественное благосостояние и которое должно быть постоянным руководителем действий всех и каждого: от высшего до низшего»[73].

Благодаря этим нововведениям судопроизводство стало не только источником правозначимой информации, но и несло заряд добра и справедливости, стимулировало поиск новых знаний, преподносило настоящий урок культуры Права в самом высоком смысле этого понятия. В выполнение норм судебного ритуала, по выражению А.Ф. Кони, вносились вкус, чувство меры и такт, «ибо суд есть не только судилище, но и школа»; центр тяжести переносился на развитие истинного и широкого человеколюбия на суде, равно далекого и от механической нивелировки отдельных индивидуальностей, и от черствости приемов, и от чуждой истинной доброте дряблости воли в защите общественного правопорядка[74].

Реформой были восприняты и многие выработанные веками, наполненные глубоким смыслом нормы «обычного», «народного» права, по которому в России жили миллионы людей, добровольно принимая его правила и исполняя их без принуждения. Это, в свою очередь, обусловило нравственное содержание многих правовых норм: запрещение получать доказательства по делу с использованием средств и методов, унижающих человеческое достоинство; защита тайн частной жизни; этика судоговорения; реабилитация невиновных и возмещение им ущерба, причиненного органами расследования и правосудия, и др.

«Вестник Европы» так писал об этом выдающемся событии: «... наш год в летописях народной жизни назовется годом «откуда есть пошла наша правда». До сих пор мы жили в противоречии с известною пословицей нашей народной мудрости: «век живи, век учись». Мы учились только в школе, а за пределами школы, по

вступлении в жизнь, нас ничто не учило. Теперь гласный суд, со своими несменяемыми и неперемещаемыми членами, со своими присяжными, с устранением участия в суде административного вмешательства — сделался настоящей школой народа, где нравственность преподается не в одних поучениях, но весьма практическим и осязаемым образом для нарушителей правды[75].

Центральным звеном Великой судебной реформы явилось введение 20 ноября 1864 г. суда присяжных. Его сторонники (С.И. Зарудный, Н.А Буцковский, Н.И. Стояновский, Д.А. Ровинский, A.M. Плавский и др.) исходили из того положения, что лишь суд присяжных позволит распространить в народе понятие о справедливости и законе, а также положительно отразиться на правовой культуре общества[76]. Оторванные на время от своих обыденных занятий и соединенные у одного общего, глубокого по значению и по налагаемой им нравственной ответственности дела, присяжные унесут с собою, «растекаясь по своим уголкам, не только возвышающее сознание исполненного долга общественного служения, но и облагораживающее воспоминание о правильном отношении к людям и достойном обращении с ними»[77].

Уже первое заседание с присяжными, открытое в Петербурге 24 августа 1866 г. по делу Тимофеева, обвиняемого в краже со взломом, по отзывам А.Ф. Кони, выгодно отличалось тем, что было свободно «от громких фраз и стремлений разжалобить или ожесточить присяжных» и имело явно выраженный воспитательный характер[78]. Так, присяжным «объясняли ход и значение разных следственных действий», «говорили им о значении права собственности и необходимости его ограждения», а также о «величайшем на свете благе — жизни, которую никто не имеет право отнимат»[79].

Обобщение материалов дореволюционной судебной практики также приводит к выводу, что суд присяжных, со своей стороны оказывал благоприятное воспитывающее воздействие на общество, которое проявлялось в искоренении взяточничества, уменьшении числа преступлений, особенно тех, на которые присяжные смотрят строже, увеличении числа подсудимых, сознающихся в совершенных преступлениях, повышении доверия народа к суду, ощущении своей самоценности и социального равноправия, повышении профессионального уровня коронных судей[80].

После многовекового мрачного периода беззакония и произвола от полицейского сыска и прокуратуры было отделено предварительное

следствие, новые принципы деятельности которого нашли отражение в напутственном слове основоположника судебной реформы Д.А. Ровинского к молодым, еще не испорченным рутиной и соблазнами жизни следователям: «Опирайтесь на закон, но объясняйте его разумно... Домогайтесь одной награды — доброго имени общества, которое всегда отличит и оценит труд и способности. lt;...gt; Дай Бог, чтобы ... вы могли сказать всем и каждому:

Что ... служили делу, а не лицам.

Что ... старались делать правду и приносить пользу.

Что ... были, прежде всего, людьми ..., а уже потом чиновниками ...».

Особое значение для утверждения в народе новых демократических принципов судопроизводства имела реорганизация прокуратуры. В эпоху взяточничества и своекорыстия, личности пореформенных прокуроров, таких как Д.А. Ровинский, Н.И. Стояновский, Н.А. Буцковский, М.Е. Ковалевский, М.Ф. Громницкий, по меткому выражению А.Ф. Кони, «занятых живым делом, а не отписками у себя в камере, все знающих и видящих насквозь»[81], производили глубокое нравственное впечатление на окружающих.

Судебные уставы, создавая прокурора- обвинителя и указав ему его задачи, начертали и нравственные требования, которые облегчали и возвышали его деятельность. Они вменяли ему в обязанность отказываться от обвинения в тех случаях, когда он найдет оправдания подсудимого уважительными и заявлять о том суду по совести, внося, таким образом, в деятельность стороны элемент беспристрастия, которое должно быть свойственно лишь судье. Судебные уставы дали прокурору наставления в том, что в речи своей он не должен ни представлять дела в одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения доказательств и улик или важности преступления.

Учитывая низкий уровень грамотности крестьянства и ставя задачу утвердить в народе то уважение к закону, без которого невозможно общественное благосостояние и которое должно быть постоянным руководителем всех и каждого, судебная реформа предусмотрела создание института мировых судей (вместо суда полицейского).

Наряду с общими условиями для вступления в судебную службу (российское подданство, 25-летний возраст, мужской пол, нравственная безупречность, среднее или высшее образование) к претендентам на пост мирового судьи предъявлялись и другие требования. В частности, им мог стать только местный житель. Закон поставил это условие для того, чтобы создать авторитетную местную власть, хорошо знакомую с местными нравами, обычаями и людьми. Доступность мировых судей и оказываемое ими участие к положению обывателя разом завоевали огромное уважение и доверие к ним населения[82].

Мировые суды стали своеобразной школой правовой культуры для огромной части населения страны[83]. Местный обыватель увидел очень скоро, что стародавняя поговорка: «Бойся не суда, а судьи» теряет свое значение.

На вершине новой судебной пирамиды был учрежден кассационный суд. На нем лежала обязанность не только бдительно следить за нарушениями процессуального порядка, твердо устанавливая для их оценки одни и те же основания безотносительно к лицам, в них повинным, к местным и временным условиям, но и разъяснять законы. Этот институт приучал новые суды к правильности отношения — к людям, к понятиям и к законам, устанавливал, как должны держать себя судьи по отношению к сторонам, свидетелям, подсудимым, указывал на нежелательные приемы в судебных прениях, выяснял сложные понятия о составе преступлений и степенях участия в них — и, наконец, подавая пример исследования духа и разума закона, побуждал судей проникнуться мыслью законодателя[84].

Кассационная практика тех лет представила ряд примеров разъяснения нравственных мотивов закона. Достаточно указать на толкование понятий о совращении в раскол, о служебном подлоге, о посягательствах на честь и целомудрие женщин, о клевете и опозорении в печати и т.п.

Принципиально иным, по сравнению с дореформенными стряпчими и ходатаями, стал юридический статус адвокатуры. Адвокатура теперь рассматривалась как институт, предназначенный для оказания квалифицированной правовой помощи. По Судебным уставам 1864 г. адвокаты объединялись в самоуправляющуюся корпо

рацию, сословие присяжных поверенных[85]. Присяжными поверенными могли быть лица, имеющие, во-первых, высшее юридическое образование и, во-вторых, не менее чем 5-летний стаж службы по судебному ведомству (ст. 354 Уставов). И если юридический статус адвокатуры в России был гораздо уже, чем на Западе, то профессиональный уровень, по крайней мере, ее основного ядра оказался очень высоким[86].

Вступивший в ряды адвокатуры получал специальный серебряный знак с изображением герба судебного ведомства в дубовом венке.

Его полагалось носить в петлице на левой сто-              [87]нак присяжн°ш

роне фрака. Это был неотъемлемый элемент              поверенн°ш

корпоративной культуры российских адвокатов.

Созидателями и стражами нравственных устоев русской адвокатуры выступили Советы присяжных поверенных. Они ревниво поддержи-

вали авторитет своей корпорации и не редко отказывали в приеме в адвокатуру лицам, которые хотя и удовлетворяли формальным требованиям (высшее юридическое образование, необходимый служебный стаж), но не внушали доверия своей «нравственной физиономией»[88]. Только за 1866—1873 гг. один Петербургский совет отказал в приеме 24 лицам и четырех исключил из сословия по соображениям и дисциплинарным, и нравственным[89].

Русской корпоративной адвокатуре, выступившей на историческую сцену, нельзя было и думать воспользоваться духовным наследием своих предшественников. И если, например, французская адвокатура в числе древних представителей указывает даже такого, который был причислен к лику святых (Saint Jves — земляк Ренана); английская — Кока, Томаса Мура[90], то русская, напротив, должна была прикладывать всяческие усилия, чтобы заставить всех как можно скорее забыть о безнравственных традициях своих предтеч — ходатаев.

Молодой адвокатской корпорации приходилось создавать все сначала; начинать с азбуки адвокатского поведения и этики; «медленно и не без тяжких усилий прокладывать тропу к вершине общественного признания так, чтобы другим, на то глядючи, повадно было так делать»[91]. Они твердо следовали тому, что В.Д. Спасович формулировал как «главные правила, которых приходится пуще всего держаться», а именно — «полной племенной, национальной и религиозной терпимости», с одной стороны, и «великой и строгой нетерпимости этической»,

«нравственной брезгливости», с другой стороны[92]. «Мы изобрели и наложили на себя, — говорил В.Д. Спасович, — узы самой беспощадной дисциплины, вследствие которой мы, не колеблясь, жертвуем своими вкусами, своими мнениями, своею свободою тому, что скажет громада — великий человек. Это подчинение особого рода, не людям, а началу, себя — себе же самому с громадской точки рассматриваемому, есть такая великая сила, которую тогда только оценишь, когда чувствуешь, когда она от тебя исходит. Нам дорога та сила, которую дают крепкие, суровые нравы. Оставим будущему смягчить их, когда люди сделаются лучшими»[93].

Введение института присяжных поверенных в России стало важнейшим элементом формирования правосознания общества. Адвокатура внесла свой вклад в фундамент правомерного поведения граждан, их образованности, гражданской и нравственной воспитанности, правовой развитости. Ведь адвокат не ограничивался лишь служебной деятельностью; он не только представлял интересы тяжущихся в суде, но и давал юридические консультации, руководил правовыми сделками, разъяснял права и возможности применения закона. Консультации стали информационными центрами постижения гражданами законов, необходимых для жизни и деятельности, поведения в быту, возможностей и порядка обращения в правоохранительные органы и других юридических знаний и умений как надежной защиты от бед, как условие личного успеха.

Адвокатура этой поры затронула и многие, молчавшие до того стороны общественного сознания, привлекая вольнолюбивые, независимые умы судебного мира возможностью хотя бы относительного противодействия, даже в условиях самодержавного режима, беззаконию, карательному пристрастию и террору.

К 1914 г. в России было 16,5 тыс. адвокатов[94], а их самоуправляющаяся корпорация (присяжных поверенных) завоевала национальное и международное признание.

Однако серьезным недостатком реформы адвокатуры было введение спустя 10 лет (в 1974 г.) наряду с институтом присяжных института частных поверенных. Объяснялось это не столько традицией, сколько элементарной нехваткой дипломированных специалистов. Организация этого института была крайне несовершенна и не гарантировала ни юридической квалификации, ни нравственных качеств, ни независимости частных поверенных. По закону судебное присутствие имело право удостовериться в надлежащих познаниях желающего получить свидетельство и устанавливало сведения, необходимые для этого. Фактически же судебные присутствия выдавали свидетельства частных поверенных всем желающим. Таких юристов-практиков в России к 1914 г. насчитывалось около 4,5 тыс. человек[95].

А.Ф. Кони в работе «Заключительные прения сторон в уголовном процессе» писал: «Учреждение присяжной адвокатуры, существовавшей при дореформенном строе лишь в узком и зачаточном состоянии, пришедшей на смену прежних ходатаев с «заднего крыльца», было встречено горячим общественным сочувствием.

К сожалению, она не была поставлена в благоприятные для ее развития условия, и наряду с присяжными поверенными появились частные ходатаи и совершенно посторонние адвокатуре лица, имеющие право быть представителями обвиняемого без всякого образовательного или нравственного ценза»[96].

Отсутствие каких-либо квалификационных и моральных требований для «членов» адвокатуры такой формы сказывалось на уровне оказываемой ими помощи. Именно эта форма адвокатуры и ее представители способствовали созданию в общественном сознании россиянина образа адвокатуры, как ордена «рыцарей наживы», «организованного пособничества неправде», «нанятой совести»[97].

Подобные суждения об адвокатах стали в 1970-е годы обычным явлением. Вот как наставлял юного В.Г. Короленко, только что окончившего гимназию, обыватель с богатым жизненным опытом: «Сразу, значит, на проторенную дорожку? В чиновники? Нет? А куда же? В адвокаты? Гм... Это еще лучше... Куши, значит, хотите огребать? Правильно-с, молодой человек, очень правильно. Адвокаты действительно... народ благополучный»[98]. Этот пример достаточно поучителен.

Особенно тревожило присяжных поверенных то обстоятельство, что мнение общества подкреплялось авторитетом национальной литературы в лице таких ее классиков, как Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой, Н.А. Некрасов, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.Ф. Писемский, а позднее А.П. Чехов, Д.Д. Минаев, В.П. Буренин.

Так, Бурениным в сатирическом очерке «Адвокат Орлецкий» (1874) реалистично изображена вереница циничных и алчных даже по фамилиям адвокатов — Наглев, Егозинский, Изъянов, Отъявленный[99]. Таким же рвачом и циником выставлен адвокат Куницын в драме А.Ф. Писемского «Ваал» (1873). Он ненавидит миллионеров, потому что «завидно и досадно», и презирает собратьев по профессии: «Все ведь это брехачи: «Господа судьи, господа присяжные, внемлите голосу вашей совести!» А сам в это время думает: приведет ли мне Господь содрать с моего клиента побольше да повернее!»[100]. В том же духе изобразил на страницах «Анны Карениной» своего безымянного «знаменитого петербургского адвоката» Л.Н. Толстой. Этот адвокат «наряден, как жених», мелочен (во время

разговора с клиентом ловит моль, беспокоясь о своей мебели), а главное, алчен: «блестит глазами и лаковыми сапожками» в предвкушении «неумеренного гонорара»[101].

Ф.М. Достоевский в «Дневнике писателя» за февраль 1876 г. внушал читателям, что адвокат — это «обреченный на бессовестность человек»[102]. Тип такого адвоката ярко представлен писателем в образе «знаменитого Фетюковича», который блудословит на суде, описанном в заключительной книге романа «Братья Карамазовы»[103], и речь которого выделена в особую главу под названием «Прелюбодей мысли».

Свои взгляды на адвокатуру гениальный художник-реалист в наиболее резкой форме высказал в связи с делом Кронберга, обвинявшегося в истязании своей семилетней дочери, в сечении ее розгами, которые, по мнению одного из экспертов, скорее можно было назвать «шпицрутенами». Защитником по делу выступал В.Д. Спасович. Подсудимый был оправдан. «Я был в негодовании на суд, на присяжных, на адвоката, — пишет в своем дневнике Ф.М. Достоевский, — ...теперь и я во многом переменил мнение, прочтя отчеты газет... Я очень рад, что судившегося отца могут уже не принимать за злодея... и что он только «худой педагог», по выражению его защитника»[104].

Против адвокатов выступал в своих сочинениях и М.Е. Салтыков- Щедрин. Им была выставлена на посмешище целая галерея продажных и алчных адвокатов, которые «такие куши рвут, что даже евреи-железнодорожники зубами скрипят»[105]: здесь и Перебоев[106] из «Мелочей жизни», и Александр Иванович Хлестаков (сын гоголевского Ивана Александровича!) из «Дневника провинциала», Тонка- чев и Ловкачев из «Господ ташкентцев», «штук двадцать адвокатов», юродствующих на «политическом процессе» в Кашинском окружном суде, из «Современной идиллии» и самый поднаторевший из всех — Балалайкин, имя которого стало нарицательным для клеймения всякой продажности и пустозвонства.

Периодическая печать также поддерживала такое мнение. «Трудно встретить сословие более несимпатическое в западной России, чем адвокаты, — писалось в «Киевлянине». — Эти господа, являющиеся в разных видах от пишущего за чарку водки в шинке прошение ябедника, до разъезжающего в щегольском экипаже разжившегося и зазнавшегося шляхтича-адвоката, — все одно суть: опыт и ловкость заступает у них место юридического образования, ни пред чем не отступающая смелость — вместо твердыгх убеждений»[107].

При этом и Достоевский, и Щедрин не ограничивались лишь художественным осмеянием пороков адвокатуры, а выступали в 1870-е годы как публицисты против ее отдельных ошибок и отдельных представителей (даже из числа самых авторитетных), когда эти последние соглашались защищать людей с репутацией, сомнительной в глазах общества.

Однако корифеи присяжных поверенных многое делали для того, чтобы изменить общественное мнение, поднять авторитет отечественной адвокатуры. В справке по Министерству юстиции от 24 февраля 1875 г. сообщалось: «Некоторые из адвокатов lt;...gt;, несмотря на обширные свои занятия, находят, однако, время принимать у себя учащуюся молодежь, помогают ей советами и даже деньгами, платят за право слушания лекций»[108].

Главное же в том, что адвокатура смогла завоевать признание общественности и печати своими выступлениями на громких политических процессах 1877—1878 гг. (участников Казанской демонстрации, «50-ти», «193-х») и по делу Веры Засулич. После этих процессов авторитет адвокатуры необычайно возрос, а нападки на нее в обществе и в печати прекратились. А длинный ряд этих и других выигранных ими дел (морозовских ткачей, мултанских удмуртов, Е. Сазонова, М. Бейлиса) вызвал общероссийский и мировой резонанс.

Великая судебная реформа и сопровождавшие ее преобразования в других сферах жизни русского общества породили условия, в которых гласный суд стал центром правового и нравственного воспитания россиян. В зал суда хотели попасть буквально все: и высшие сановники, и корифеи литературы, и неграмотные зеваки, которые не меньше, чем юристы, считали «залу суда местом для плодотворного наблюдения и изучения причин преступления»[109]. Преобладала же (в громадной степени) учащаяся молодежь. Студенты, чтобы попасть на разбор дела, иногда дежурили напролет всю ночь во дворе судебного здания.

Газеты, содержащие отчеты о процессах, были нарасхват. Самые незначительные речи приводились целиком, а иные из них обходи

ли и мировую прессу[110]. Повсюду между обвинением и защитой происходили публичные состязания в благородстве чувств, в правильном понимании закона и жизни, в остроумии, в блеске фраз и в постижении тончайших изгибов человеческой души. По меткому выражению одного из современников, в судебных речах того времени «...встречалось более правового просвещения и воспитания соотечественников, нежели во всей правительственной пропаганде»[111]. В подтверждение этого, можно также привести фразу из дневника Ф.М. Достоевского, сказанную им более чем через 10 лет после проведения судебной реформы: «Трибуна наших новых правых судов решительная, нравственная школа нашего общества и народа, решительный университет...»[112].

Свобода, внезапно обрушившаяся на российскую общественность, выдвинула на передний план человеческие личности, оставляя в тени публичные учреждения. Не суд, а судебный деятель, не адвокатура, а адвокат, не прокуратура, а прокурор стали главными явлениями обновленной юридической жизни русского общества. Их имена, а не названия учреждений стали символом этого обновления.

С.А. Андреевский, П.А. Александров, К.К. Арсеньев, В.И. Жуковский, Н.П. Карабчевский, А.Ф. Кони, Ф.Н. Плевако, В.Д. Спа- сович, Д.В. Стасов, В.И. Танеев, К.А. Урусов и другие выдающиеся судебные деятели первыми оценили возможности судопроизводства как общественной трибуны. Для них правосудие стало средством, воспитывающим гражданские устремления и правосознание. Они стремились пробудить творческую энергию судебной аудитории, вовлечь ее в процесс живого соразмышления, вызвать потребность в критическом анализе воспринимаемого, научить самостоятельному поиску правовой истины. Успешно применяя в своих выступлениях методы, пробуждающие познавательную активность, они заставляли аудиторию творчески мыслить и самостоятельно искать ответы на поставленные вопросы. Характерный пример приводит попечитель Казанского учебного округа П.Д. Шестаков. В 1878 г. 16-летний сын крупного саратовского помещика «прислал к отцу из Петербурга письмо такого приблизительно содержания:

“Батюшка! lt;...gt; Был я на lt;...gt; процессе, слушал там речи адвокатов. О, какой новый свет они излили на меня, как много я узнал! Да, батюшка, я узнал так много, что с удовольствием сел бы на скамью подсудимых, с наслаждением принял бы участие в их деле”»[113]. Трудно найти эпоху русской жизни, в которой устная речь благодаря гласному суду играла бы такую воспитывающую роль.

Как вспоминали слушатели выдающихся судебных ораторов XIX в., долго еще после каждого их выступления обсуждались высказанные ими мысли. Помогали этому и так называемые «формулы», которые предлагались аудитории. Обычно основная идея речи на суде концентрировалась в виде яркого образного выражения. Одной фразой замечательные судебные ораторы могли охарактеризовать описываемое преступное событие, а иногда и целую человеческую судьбу. Так, раскрывая личностные особенности подзащитной, Ф.Н. Плевако блестяще привлекал необходимые данные о роли наследственности и семейного воспитания в развитии человека: «В период запоя, в чаду вина и вызванной им сладострастной плотской похоти, была дана ей жизнь. Ее носила мать, постоянно волнуемая сценами домашнего буйства, страхом за своего груборазгульного мужа. Вместо колыбельных песен до ее младенческого слуха долетали лишь крики ужаса и брани да сцены кутежей и попоек»[114].

Образ, найденный судебным оратором, надолго оставаясь в памяти слушателей, вызывал по цепи ассоциаций весь ряд логических построений. Разве можно было не запомнить, например, поведение людей в толпе, после того как Плевако в деле о массовых беспорядках на Коншинской мануфактуре сравнил толпу со стихией, ничего не имеющей общего с отдельными лицами, в нее вошедшими: «Толпа — здание, лица — кирпичи. Из одних и тех же кирпичей создается и храм Богу и тюрьма — жилище отверженных... Толпа — само чудовище. Она не говорит и не плачет, а галдит и мычит. Она страшна, даже когда одушевлена добром. Она задавит не останавливаясь, идет ли разрушать, или спешит встретить святыню народного почитания. Так живое страшилище, спасая, внушит страх, когда оно, по-своему нежничая, звуками и движениями сзывает к себе своих детенышей. Быть в толпе — еще не значит быть носителем ее инстинктов... Совершено деяние, беззаконное и нетерпимое, — преступником была толпа. А судят не толпу, а несколько десятков лиц, замеченных в толпе... Подумайте над этим явлением»[115].

Гласный суд предоставил возможность более широко и наглядно изучать нравы людей, проводить (конечно, наряду с юридическим) психологический анализ дела — обстоятельств, улик, самой личности обвиняемого. Так, отмечая такую особенность в деятельности преимущественно русской адвокатуры, С.А. Андреевский сравнивал ее с французской: «... психология французских адвокатов не идет далее одной стереотипной фразы, повторяемой решительно в каждом деле: «Посмотрите на подсудимого: разве он похож на вора, убийцу, поджигателя и т.д.?» Но ссылка на внешность подсудимого, как на лучший довод в его пользу, равносильна сознанию, что его внутренний мир совершенно недоступен для защитника»[116].

Гласный суд стал весьма серьезным источником собирания материалов для последующего психологического анализа, приводимого в художественных произведениях многими русскими писателями. В произведениях Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого, А.М. Горького, А.П. Чехова, Л.Н. Андреева, И.Ф. Горбунова раскрывался не только внутренний мир и психические переживания лиц, совершивших преступление, но и те изменения в личности, которые возникают и порождаются процессом судопроизводства. Художественные произведения прогрессивных русских писателей помогли полнее выявить нравственные проблемы судопроизводства, стали для всех поколений юристов источником ценнейших знаний об общих свойствах человеческой природы, проявляющихся при подготовке, совершении и сокрытии преступления, привели к постановке вопроса о необходимости рассматривать осуждение не только как наказание, но и как воспитание, перевоспитание[117].