Возможен пи синтез economics и политической экономии?

Отвечая на поставленный вопрос, будем исходить из следующих предположений.

Первое. Economics уже есть довольно-таки эклектический (по крайней мере в большинстве случаев, особенно - в макроэкономике) синтез определенных политико-экономических разработок (точнее, снятие, «перевод» этих теорий на «язык» функционирования рынка) - от теорий предельной полезности, предельной производительности, факторов производства до кейнсианства и современных разработок в области экологии.

Второе. Economics достаточно легко может быть дополнен концепциями и выводами (а отчасти и языком) теоретических школ, генетически связанных с разработками неоклассической политэкономии, такими, например, как неоинституционализм. Более того, без такого дополнения economics XXI в. принципиально неадекватен даже для отображения практики в им же заданной области (в экономике, где транзакционные издержки примерно равны трансформационным, а права собственности принципиально подвижны, вести исследования, исходящие из установок отсутствия первых и при безразличии ко вторым, по меньшей мере, несерьезно). Но эту проблему economics легко может решить и уже активно решает[25].

Третье. Собственно проблемой является возможность той или иной модели синтеза (или иного взаимодействия) теоретических основ economics и различных школ классической политической экономии, предмет, метод и содержание которых принципиально отличны или противоположны первым. Последнее относится, прежде всего, к марксизму (особенно - современному марксизму) как синтетической социальной науке и политической экономии труда как его истоку; в меньшей мере - к исторической школе и ее последователям, собственно классическому институционализму, к различным разновидностям социально-экономических теорий постиндустриального общества, к междисциплинарным исследованиям глобальных проблем человечества и т.п.

Этот, третий аспект надо рассмотреть особо. Здесь можно предположить следующие варианты синтеза1:

Первый - «антисинтез» - вытеснение одной из «синтезируемых» парадигм и ее последующее забвение (то, что произошло с economics в СССР, а сейчас происходит с марксизмом в России).

Второй - «снятие» обеих парадигм и генезис новой, творчески вобравшей лучшие их достижения.

Третий - собственно синтез как соединение «лучших сторон» или сходных аспектов различных политико-экономических школ.

Мы постараемся предложить иное - четвертое - решение вопроса. Заранее предвосхищая негативную оценку нашей гипотезы множеством читателей (причина проста: в основу такого «синтеза», а точнее - диалектического контрапункта - будет положена марксистская теория и методология, ныне дружно подвергаемая остракизму), тем не менее, рискнем сформулировать некоторые аргументы в ее поддержку.

Начнем с напоминания о теории превратных форм. Рыночная (в зрелом виде - буржуазная) система, характеризующаяся господством отношений отчуждения[26] [27], с неизбежностью порождает такие формы проявления глубинных закономерностей этого мира, которые как бы «выворачивают наизнанку», ставят с ног на голову действительные, сущностные закономерности. Причем это «выворачивание», превращение происходит не по чьей-то злой воле или недомыслию людей (ученых, идеологов), а объективно. В результате формы поверхностного движения экономических отношений, воспринимаемые их участниками на уровне «здравого смысла», проявляют себя таким образом, что создают неадекватное представление о закономерностях, лежащих в их основе.

В рыночной системе сама жизнь, каждодневный опыт доказывают, что превращенные формы - это истина, а скрываемое ими содержание - фикция. К числу таких превращенных форм, иллюзий, порождаемых практикой (когда, по образному выражению Маркса, кажется то, что есть на самом деле), относится вся совокупность экономических проявлений буржуазного мира. Товар кажется всего лишь полезной вещью, цена рабочей силы - платой за труд и т.

Поэтому превратные формы порождают и «мнимое (иллюзорное) содержание», создают иллюзию того, что за ними стоит не истинное содержание процессов (оно-то как раз скрыто), а нечто иное, и истинность этого нечто подтверждается каждодневным опытом.

Подобные предварительные рассуждения помогают понять суть предлагаемой гипотезы о взаимосвязи классической политической экономии (развившейся до марксизма) и economics: содержащееся в economics описание механизмов функционирования рынка есть адекватное и истинное (в рамках соответствующей, относительно узкой «области допустимых значений») отражение действительных превратных форм зрелой буржуазной экономики. Такое описание и лежащие в его основе исследования необходимы для жизни и деятельности в этом мире и по его правилам. Подобно тому, как в средневековом мире было практически полезно и целесообразно (с точки зрения здравого смысла) не только утверждать, но и верить, что Земля - плоская, а сословная иерархия и крепостничество - вечны и незыблемы, ибо это божественное установление, так и в буржуазном мире полезно (с точки зрения здравого смысла) следовать правилам economics.

(Здесь, правда, нужна оговорка: в эпоху заката той или иной системы отчуждения для практики, заглядывающей в будущее, требуется проникновение за «занавес» превратных форм, иначе ученому никогда не стать Николаем Коперником, Галилео Галилеем или Джордано Бруно.)

Описание превратных форм как таковых создает объективную видимость того, что за ними скрывается и адекватное им (как бы «оправдывающее» их) содержание.

Если принять данную посылку (economics есть адекватное, хотя и неполное отображение превращенных форм буржуазной экономики), то можно сделать вывод, что лежащие в основе economics политико-экономические разработки выражают мнимое (но не случайное, а объективно порождаемое миром отчуждения и соответствующее интересам и жизнедеятельности господствующих сил данного общества) содержание этой экономики.

Читатель легко разгадает дальнейшую логику авторов. При таком подходе действительным (но неадекватным здравому смыслу) содержанием капиталистического базиса будет система отношений, описываемых марксистской политической экономией и тесно сопряженными с ней школами. В последней есть немало «выходов» на economics и лежащие в его основе теории.

Так, теория товара (подчеркнем - именно товара) предполагает, что в основе этого феномена лежит противоречие стоимости и потребительной стоимости и что, более того, стоимость может проявляться и измеряться только ...потребительной стоимостью другого товара. Это, безусловно, не теория предельной полезности, но это четкое указание на то, что, пройдя через десятки ступеней восхождения от абстрактного к конкретному, мы должны будем прийти к системе проявлений стоимости в актах взаимодействия товаров, в том числе и как потребительных стоимостей. Более того, еще в I отделе I тома «Капитала» Маркс указывает, что величина цены непосредственно определяется ни чем иным, как соотношением спроса и предложения, что есть эмпирический феномен. Теория капитала Маркса с неизбежностью подводит к тому, что прибавочная стоимость внешне должна представать и предстает именно как продукт всего капитала, а заработная плата - как плата за труд.

Иными словами, Маркс подошел к выделению превратных форм буржуазной экономики и, по нашему мнению, если бы он завершал «Капитал» в конце XIX - начале XX вв., то в качестве механизмов функционирования рынка предложил бы нечто сходное с тем, что описывается в разделах economics, посвященных проблемам формирования спроса, предложения, цены и т.п.

Подчеркнем: трактовка economics как теоретического отражения превратных форм рыночной экономики нисколько не умаляет ценности этого научного направления, ибо других форм у буржуазной экономики нет. Иное дело, что политико-экономические теории, лежащие в основе economics, при таком подходе оказываются отображением мнимого содержания; однако мнимый характер последнего не означает, что оно является чистой выдумкой или появилось случайно.

Используя историческую параллель с феодализмом, отметим: как в данном обществе было не случайно появление теоретических обоснований сословного неравенства (люди действительно считали его вечным, естественным, идущим «от бога»), так и в буржуазном обществе не случайно появилось обоснование рынка как вечной и «естественной» системы хозяйствования (обыденное буржуазное сознание действительно так воспринимает рынок); как теории «вечности» сословного неравенства были и остаются полезны для понимания мира феодализма, так же полезны для понимания буржуазного мира теории «естественного» рыночного бытия.

Но и те, и другие не адекватны для науки, пытающейся понять действительные качество, сущность, явление (а значит - исторические границы, противоречия, прогрессивность и регрессивность) той или иной из исследуемых спаем. И те, и другие будут противостоять теории и практике сил, стремящихся к обновлению, смене старой системы. Более того, в эпоху зарождения качественно новых отношений в недрах предшествующей системы даже адекватное превращенным формам этого «старого» мира описание механизмов их функционирования (применительно к буржуазной экономике это дает economics) оказывается недостаточным для адекватного понимания даже этих форм, ибо и в сфере явления рождается целый ряд феноменов, выходящих за рамки «старого» качества, понимание которых требует привлечения более сложных теоретических оснований.

Сказанное обусловливает необходимость вновь вернутся к сравнению политической экономии и economics в контексте поставленной в предыдущем подразделе проблемы преодоления нынешнего засилья «экономического империализма».

Эко-социо-гуманитарная «экспансия» в экономическую теорию как альтернатива «экономическому империализму» или проблемы, которые нельзя решить, оставаясь в русле economics

Развитие порожденного тотальной экспансией Экономикса «экономического империализма» привело, однако, к возрождению в конце XX века термина «политическая экономия» в совершенно ином смысле. Под ней понимается базирующаяся на неоклассической парадигме теория, изучающая экономическую политику (трактуемую, как правило, в неолиберальном духе). С этим полем прямо взаимосвязана и уже давно известная теория общественного выбора, в рамках которой политический процесс рассматривается преимущественно как рынок особого рода. Тем самым «новая» политическая экономия ныне предстает в большинстве случаев как методология и теория экономике, примененные к исследованию неэкономических процессов. Эта экспансия неоклассики в неэкономические области неслучайно сопряжена со все большим распространением неоинституционализма, где методология индивидуализма, рыночноцентризма и математизированного позитивизма используется для анализа «стыка» экономических и правовых проблем, особо значимого в экономике позднего капитализма, где все более доминирует сфера трансакций, а не производства[28].

Предлагаемые же в качестве альтернативы подходы делают принципиально иной акцент, генетически восходящий к классической политической экономии - использование широкого социо- и гуманитрано- (в современных условиях - еще и эко-) ориентированного подхода и методологии к исследованию собственно экономических процессов, которые в этом случае рассматриваются как всего лишь одна из сфер общественного развития, причем сфера, где формируются его средства, а не цели и ценности, и потому сфера подчиненная задачам прогресса Человека, Общества и Природы и ограниченная последними. Такова, на наш взгляд, главная определенность и классической и современной, постклассической политической экономии.

Последняя в данном контексте предстает как эко-социо-гуманитарно- ориентированная экономическая теория, противопоставляющая своего рода «экспансию» социо-гуманитарных и экологических подходов в область экономических явлений в противоположность нынешней - «экономиксовской» - экспансии узко-экономических (рыночных) подход в социальные, политические и гуманитарные сферы. При этом собственно «политический» аспект политэкономии никуда не исчезает, составляя одну из центральных проблем широкого социального блока.

Эта «экспансия» социальной (в т.ч. политической) и гуманитарной проблематики не является чем-то принципиально новым для классической политической экономии (поэтому, в частности, мы и используем столь часто термин «реакгуализа- ция»). Начиная с Адама (в данном случае имеется в воду Смит) классическая политическая экономия исходила из принципиального единства нравственного и экономического начал[29]. Для Карла Маркса широкий социальный, политический и гуманитарный (а в ряде работ и «натуралистический», т.е. говоря сегодняшним языком «экологический»1) контекст экономических процессов был очевиден. Не менее очевиден он был и для таких его последователей как В.И. Ульянов, Г. Лукач и мн. др.

Более того, даже «продвинутые» советские учебники исторического материализма всячески боролись с «грубым экономическим материализмом», игнорирующим обратное влияние «надстройки» на производственные отношения и не учитывающим сложный комплекс взаимодействий общества и природы[30] [31].

Но в данном контексте это не главное. Человечество вступает в период заката мира, который Маркс назвал «экономической общественной формацией»[32], и в эту эпоху проблемы взаимодействия экономических и социо-гуманитарных, экологических, технологических аспектов развития становятся принципиально значимыми. Сие есть банальность. Вопрос, однако, в том, как отвечать на эту банальность - методом «экономического империализма» (т.е. путем навязывания рыночного фундаментализма и не-экономическим сферам) или путем эко-социо-гуманитарной трансформации экономики.

Эта стратегическая альтернатива прямо связана и с теоретическими дебатами нарождающейся постклассической политической экономии и все еще господствующей экономике.

Эти две парадигмы существенно различным образом отвечают на все «вечные» вопросы экономической теории, по-разному определяя сам феномен экономики (т.е. свой предмет) и методы ее исследования, ее акторов и основные категории. На этом, пожалуй, стоит остановиться чуть подробнее, проведя краткий сравнительный анализ этих двух парадигм по обозначенным выше параметрам.

Итак, сама экономика в трактовке экономике предстает как сфера индивидуального выбора рациональным экономическим индивидом наиболее эффективного пути использования ограниченных ресурсов. Эта теза может несколько корректироваться (в частности, в свете нынешних дебатов о мере ограниченности рациональности индивида), но принципиальная постановка вопроса не изменяется: центральная проблема - это выбор атомизированным актором оптимальной модели совершения трансакций, которые по определению носят рыночный характер. Именно эта модель переносится и на другие сферы общественной жизни. Более того, в большинстве случаев мэтры монетаризма (определяющие мэйнстрим в рамках экономике[33]) вообще стремятся свести экономическую науку к теории денег (высказывание: «экономика - это деньги» приписывается десяткам «классиков» экономике и даже российским министрам финансов).

Постклассическая политическая экономия принципиально иначе рассматривает «экономику». Для нас это совокупность (1) качественно различных (2) исторически конкретных (3) объективно-обусловленных (4) систем (5) производственных отношений, в которые не только индивиды, но и (6) их социальные группы вступают в (7) процессе воспроизводства. Эти системы (8) взаимодействуют с природой и технологическими основами экономики, а также (9) ее социо-гуманитарным оформлением в процесс (10) исторического развития, критерии прогресса которого и задают высшие критерии эффективности экономического процесса.

Все эти акценты радикально отличают политэкономический подход. По сути дела это иная, чем экономике, наука: у них разный предмет. Но в то же время ряд объектов этих наук совпадает: и та, и другая анализирует процессы движения товаров (продуктов, услуг) и акторов этого процесса (человек, государство...), имеют сходные категории (стоимость или ценность, деньги, капитал, рента...). Поэтому сравнение этих парадигм имеет смысл.

Методы исследования этих дисциплин так же весьма различны. Если для экономике исходный пункт исследования - это, прежде всего, количественно измеримые (в подавляющем большинстве случаев - в деньгах) эмпирические данные, то для политической экономии - общественная практика, понятая как деятельность общественного индивида, а эмпирические данные в большинстве случаев - это не более чем косвенное отражение видимостей и превратных форм, которые надо исследовать с тем, чтобы добраться до истины, а не принимать как факт = критерий истины. Само исследование для экономике есть прежде всего позитивное, верифицируемое моделирование (как правило - математическое) процессов функционирования некоторых параметров рынка и регулирующих воздействий. Для политической экономии это исследование системы противоречий исторически развивающейся реальности, отображаемое в системе генетически взаимосвязанных категорий, где одни категории (видимость) отрицают другие (сущность) и лишь вся система категорий в целом дает конкретное представление о предмете, а противоречия есть свидетельство не ошибки, а приближения к истине. Математические же модели в политэкономии играют роль одной из форм отображения количественных взаимодействий, далеко не исчерпывающих сложный мир отношений экономической системы.

Столь же различно понимание акторов экономики. Человек в экономике есть более (для одних школ) или менее (для других школ) рациональный эгоист, максимизирующий свою полезность (которая как правило отождествляется с деньгами) и минимизирующий свои затраты (прежде всего - труда). Если в этой парадигме и встает проблема человеческих качеств, то только для того, чтобы превратить человека в особый вид капитала и далее рассматриваться лишь под одним углом зрения: в развитие каких из них наиболее прибыльно инвестировать.

В постклассической политической экономии Человек не случайно пишется с большой буквы, ибо его личностное развитие позиционируется как высший критерий прогресса и, соответственно, высшая мера эффективности любой экономической системы - это, во-первых.

Во-вторых, показывается, что в разных экономических системах Человек качественно различен по своему социально-экономическому бытию: в условиях добуржу- азных систем он мог быть объектом внеэкономического принуждения, стремился к воспроизведению традиционного типа и объема деятельности, а максимизацию денег считал аморальным занятием; в условиях рыночной экономики рождается тот самый экономический человек, который экономике видится «естественным», хотя на самом деле этот тип личности и соответствующие ему системы ценностей и мотивов стали господствующими в мире едва ли сто лет назад: до этого большинство людей производило и потребляло под влиянием совершенно других интенций. Более того, в настоящее время все более активно развивается новый тип личности - субъект творъ ческой деятельности, для которого труд становится ценностью, а не тягостью...

В-третьих, с точки зрения политической экономии - и классической, и современной - человек в условиях «экономической общественной формации» включен в большие социально-экономические структуры (классы, страты и т.п.), которые в свою очередь так же существенно детерминируют тип его экономического поведения, ценности и мотивы.

Соответственно, в-четвертых, проблема рациональности в политической экономии - это, вопрос прежде всего не большей или меньшей рациональности, а типа рациональности. Это преимущественно вопрос не о том, насколько рационален человек, а о том, как он рационален, что и почему он максимизирует (соблюдение чести и традиций, деньги, творческую деятельность), что и почему он минимизирует и, главное, как и почему он совершает те или иные поступки в своей общественноисторической практике, как и почему он самоопределяет себя, поддерживая или отвергая эко-социо-гуманитарные реформы, инициируя (поддерживая) или нет революции (в том числе - антифеодальные, например Войну за независимость в Северной Америке) и т.п.

Не менее важны вопросы о том, актуальны ли для теоретического экономического анализа такие «акторы» как коллективы, социальные страты, классы1 и, наконец, вопрос о том, что есть общество и может ли оно рассматриваться как самостоятельный актор[34] [35], обладающий некоторыми реальными экономическими интересами. С точки зрения политической экономии общенародные интересы - это не фикция и даже не только теоретическая абстракция. Это реальный экономический феномен, с которым необходимо считаться в практике и который необходимо изучать в теории. Только один пример: общечеловеческий интерес сохранения и рекреации природы - это реальный фактор, обусловливающий необходимость скоординированных на международном уровне экономических действий и осуществления значимых затрат, это феномен, требующий перехода оценке макроэкономической эффективности к показателям, учитывающим сокращение не возобновляемых природных ресурсов и загрязнения среды и т.п. Общенациональный интерес обусловливает целый спектр теоретических и практических проблем социальной защиты, экономической безопасности и т.п. с соответствующей корректировкой всех оценочных показателей и не только...

Еще более сложен вопрос о государстве и его роли в экономике. В политической экономии государство предстает как исторически различный актор, специфический для разных экономических систем, представляющий сложную совокупность интересов (от общенародных до классовых и интересов государственной бюрократии как особой подсистемы этого института). Его роль в экономике отнюдь не сводится к минимально-необходимому вмешательству, связанному с компенсацией провалов рынка. Она определяется как действия особого экономического субъекта, реализующего особый способ экономической координации - учет, контроль, регулирование, программирование и т.п.

Кажущееся сходство в определении «фирмы» в постклассической политэкономии и экономике то же оказывается видимостью.

С одной стороны, экономике (и даже неоинституционализм) по сути дела заимствовали классическое политэкономическое определение основного хозяйствующего субъекта рыночной экономики: (1) обособленный владелец товара (в развитом виде - капитала), для которого (2) характерны планомерные внутренние и конкурентно-рыночные внешние связи (вспомним данное в «Капитале» определение капиталистической кооперации - исторически и логически исходной формы капиталистической «фирмы»). Неоклассика воспроизводит (только несколько иными словами) первое, неоинституционализм - второе.

С другой стороны, политэкономический подход к трактовки первичного хозяйственного звена шире и глубже. Шире, ибо он предполагает выделение такого звена в разных экономических системах. Так, в эпоху доиндустриального феодализма первичным звеном было поместье, крестьянская община; раннего капитализма - простая капиталистическая кооперация, развитого индустриального капитализма - капиталистическая фабрика, постиндустриальной системы - капитал-сеть и т.д. Глубже, ибо в политэкономии специально анализируется различие технологических основ первичного звена (на что мы указали выше), его социально-экономической формы (скажем, при капитализме она эволюционирует от мелкого товаропроизводителя до транснациональной корпорации) и юридического оформления. Наконец, для политэкономии «фирма» - это ячейка, в которой отражаются (как океан в капле воды) все производственные отношения той или иной экономической системы (последнее отчасти характерно для близких к политэкономии классического институционализма и экономической социологии).

Вот почему вопрос о трактовке практически всех экономических категорий поставит перед нами те же задачи-проблемы различения и сопряжения их смыслов и места в науке, различных в экономике и политической экономии...

И все это в конечном итоге потребует ответа на ключевые вопросы. что и для чего изучают эти науки; кем поставленные задачи решают и на чьи вызовы отвечают; что, как и почему они (вследствие этого) изучают.

Так мы вновь (надеемся, что на новом витке исследования) вернулись к выводу одного из предыдущих подразделов: практика как деятельность общественного человека, творящего историю, гораздо шире, чем бизнес в стабильном буржуазном обществе. Этот тезис позволяет нам продолжить сравнительный анализ экономике и политической экономии. А продолжим мы его апелляцией к банальному положению: если мы признаем, что мир качественно изменчив и что эти изменения особенно интенсивно происходят в последние десятилетия (постиндустриальная революция, обострение глобальных проблем, рождение и распад «реального социализма»), что чем дальше, тем больше именно они будут определять передний край нашей общественной практики, а значит, и теории; если мы признаем, что мир глобален и его социально-экономическая жизнь несводима к функционированию рынка; если, более того, мы признаем, что необходимая для практики в широком смысле слова политико-экономическая теория несводима к узкому кругу выводов, используемых economics, - если мы признаем все это, а так же примем во внимание сформулированные выше различия политической экономии и экономике, то мы сможем сформулировать весьма важные методологические гипотезы, показывающие спектр проблемных полей, которые экономике не охватывает вообще или рассматривает заимствуя багаж политической экономии, причем заимствуя поверхностно, неполно и без указания на первоисточник. Этот спектр будет прямо корреспондировать с выделенной выше спецификой предмета и метода постклассической политэкономии и экономике. «По ту сторону» economics по сути дела остаются все вопросы исследования не-рыночных экономических систем и не-рыночных экономических отношении;, эта теория «рыночноцентрична»; все, что не-рынок для нее не существует или оценивается исключительно как «провалы» рынка, которые должны быть сведены к минимуму. Даже если абстрагироваться от не-рыночных систем, economics принципиально не исследует рынок (мы бы сказали, систему товарных, в частности, капиталистических отношений) как исторически-конкретную, т.е. возникающую и переходящую систему. В ее рамках просто нет достаточных теоретических оснований для такого исследования. В предыдущем разделе данного текста мы специально показали главную проблему: economics дает теоретические основания только для исследования механизмом функциональных взаимосвязей между различными экономическими агентами. Лежащие в глубине проблемы сущности «рыночной экономики» - сложную систему производственных отношений капитализма, закономерности его эволюции, его противоречия, причины рождения, развития и заката эта теория даже не ставит и не может ставить. Economics оставляет в стороне проблемы исследования реальных общественных отношений между различными большими группами людей (классами, слоями) в процессе производства и распределения, а не только обмена и потребительского выбора. Вследствие этого в основном игнорируются как производственно-экономические, так и социально-экономические проблемы, а вместе с этим экономические основы социально-классовой стратификации, понимание интересов и закономерностей поведения, противоречий и компромиссов этих сил, причин и последствий реформ и революций etc. По ту сторону economics оказываются каузальные связи, характеризующие проблемы макроэкономической динамики (воспроизводства). Ответы на вопросы о причинах кризисов или их отсутствия, о причинах того или иного качества роста, соотношения роста и развития, экономических основах социально- гуманитарного прогресса (регресса) и т.п. найти в рамках стандартной макроэкономики невозможно. Последняя дает только характеристику (более или менее адекватную, ибо всегда абстрагируется от массы принципиально значимых, но не квантифицируемых параметров) тех или иных функциональных связей (модели роста и т.п.). За небольшим исключением работ, написанных пост-марксистами, economics игнорирует проблему взаимодействия материально-технических основ экономики и собственно экономических процессов. За ее бортом остаются экономические причины и последствия смены технологических укладов, влияния их на экономические процессы, отношения, даже поведение экономических агентов. Не рассматривает вопрос о том, почему и как определенный тип производственных отношений определяет особый тип технической эволюции (доминирование производства предметов роскоши в эпоху позднего капитализма, вещный фетишизм рыночной экономики, подмеченная еще Бодрийяром ориентация на производство си- мулякров), все более характерное для капитализма эпохи постмодерна... Эти проблемы активно разрабатываются в западной литературе, но почти исключительно вне методологии неоклассики. Наконец, для economics по большому счету существуют только те экономические параметры, которые подлежат квантификации, могут быть количественно выражены. От всего остального - по сути дела от главной экономической материи, требующей применения не столько количественного, сколько качественного системного анализа, эта теория просто уходит, объявляя вненаучным все то, что нельзя «строго» (т.е., по их мнению, при помощи сколь угодно далекой от реалий математической модели) отобразить и верифицировать.