Термин «эмотивизм» происходит от слова эмоция; эмотивный — вызывающий эмоции. Так или иначе к этому направлению принадлежат такие мыслители, как Витгенштейн, Рассел, Карнап. Для понимания эмотивистской эстетики нужно помнить, что она есть логическое следствие или логическое дополнение философии науки. Обобщая, основные постулаты последней с точки зрения логических позитивистов можно сформулировать так: а) Существует строгое соответствие между языком и миром; б) Язык есть инструмент, служащий для выражения и передачи знаний о мире; в) Высказываниями в подлинном смысле являются лишь высказывания, передающие знания, г) Таковыми являются высказывания, выражающие логические и математические законы, а также высказывания, поддающиеся верификации, т. е. сведению их к «базисным» высказываниям, отсылающим напрямую к фактам мира. Все это характеризует философию науки логического позитивизма. Но остается вопрос: что делать с остальными высказываниями, возможными в языке? Ведь из приведенных посылок следует вывод, что большая гастъ высказываний естественного языка высказываниями в подлинном смысле не является. А к этой остальной части относятся не только все выказывания метафизики, теологии, этики, эстетики, но вообще любые ценностные высказывания и большая часть обыденной речи! Людвиг Витгенштейн (1889-1951) в «Логико-философском трактате» дает веское логическое обоснование того, почему ценностные высказывания, по сути, невозможны. Приведем следующий фрагмент: «6.41. Смысл мира должен находиться вне мира. В мире все есть, как оно есть, и все происходит, как оно происходит; в нем нет ценности — а если бы она и была, то не имела бы ценности. Если есть некая ценность, действительно обладающая ценностью, она должна находиться вне всего происходящего и так-бытия. Ибо все происходящее и так-бытие случайны. То, что делает его неслучайным, не может находиться в мире, ибо иначе оно бы вновь стало случайным. Оно должно находиться вне мира. 6.42. Потому и невозможны предложения этики. Высшее не выразить предложениями. 6.421. Понятно, что этика не поддается высказыванию. Этика трансцендентальна. (Этика и эстетика суть одно.)»*. Из этого явно следует: беда всех ценностных высказываний в том, что они так или иначе говорят о смысле. Мы оцениваем вещи, поступки и все явления исходя из понятия смысла, цели. Не случайно еще Кант говорил о понятии цели как об определяющем принципе этической способности и о красоте как о субъективной целесообразности. Но логически смысл чего-либо всегда должен находиться в чем-то другом. Утверждение о внутреннем смысле логически бессмысленно. Оно представляет собой нечто вроде хитрой успокоительной уловки в тот момент, когда мы сталкиваемся с чем-то непостижимым. Едва ли мы говорим о том, что «смысл» листка бумаги или авторучки лежит в самом листке и самой авторучке. Но, едва начав рассуждать о смысле авторучки, мы сразу же наталкиваемся на вопрос о смысле познания, о смысле творчества, о смысле человеческой жизни и о смысле мира в целом. Таким образом, начав со смысла самого простого, мы сразу же уходим в бесконечность. Любое ценностное высказывание, даже утверждение, что «на улице хорошая погода» (а не солнечная, например), есть высказывание, апеллирующее к высшему (к смыслу жизни и мира в целом, который может быть доступен разве только Богу). Скажем так: высказывание «на улице хорошая погода» для своей верификации требует сведения не к высказываниям об эмпирических фактах (из последних благо никак не следует), а сведения к высказываниям о запредельном и принципиально непознаваемом. Представление о любом конкретном благе апеллирует к представлению о благе как таковом (что хорошо известно со времен Платона). Так что, говоря о хорошей погоде, мы либо должны признать принципиальную невыразимость, непознаваемость, внемирность — словом, мистиге- скую природу основания этого высказывания,— либо уйдем в дурную бесконечность обоснований, делающую высказывание абсолютно бессмысленным. При этом действительно нет большого различия между высказываниями не только этики и эстетики, но также и метафизики, теологии — всего, что исключалось из сферы точного языка на основании перечисленных постулатов логического позитивизма. Все они составляют для Витгенштейна сферу мистического, того, что 856 человек, бывает, гувствует, однако не может адекватно сообщить другому: «те, кому после долгих сомнений стал ясен смысл жизни, все же не в состоянии сказать, в чем состоит этот смысл»1. Несмотря на невыразимость, однако, эти вопросы остаются для Витгенштейна наиболее существенными и их принципиальная неразрешимость есть наиболее фатальное и беспокоящее свойство мира. Он вынужден признать: «если бы даже были получены ответы на все возможные научные вопросы, наши жизненные проблемы совсем не были бы затронуты этим» 857 858. Известно, что Витгенштейн был не чужд искусства, тонко чувствовал музыку и в высшей степени был заинтересован вопросами этики и религии. Так что в рассуждении, завершающем «Логико-философский трактат», можно скорее увидеть выражение мистического мироощущения, нежели простой логический вывод, что он немедленно и признает, утверждая бессмысленность своих высказываний, которые, однако, надо сперва понять, чтобы взглянуть на мир правильно, а потом отбросить, как лестницу. Что же, однако, значит «понять» бессмысленные высказывания? Эмотивизм как раз и дает ответ на этот вопрос. Более схематичную картину здесь представляет Рудольф Карнап (1891-1970). В небольшой написанной в 1931 году статье «Преодоление метафизики логическим анализом языка» австрийский (но эмигрировавший после прихода в Германию нацизма в США) философ и логик, участник Венского кружка, Рудольф Карнап, рассуждая о соотношении метафизических и позитивно-научных высказываний, выстраивает достаточно четкую эстетическую концепцию. Статья представляет собою резко полемический отклик на работу М. Хайдеггера «Что такое метафизика». (Это особенно любопытно, учитывая собственный, более поздний хайдеггеровский порыв именно к преодолению метафизики.) «Преодоление метафизики» Карнапа основано на выявлении так называемых «бессмысленных понятий» (понятий, для которых мы не можем предоставить четких эмпирических характеристик) и «бессмысленных высказываний» (высказываний, использующих такие понятия, некорректным образом соединяющих понятия или построенных на логически необоснованной игре слов). Они вознитакают из-за неточности естественного языка и, как следствие, большой вольности в грамматике и словоупотреблении. Например, с точки зрения Карнапа, корректно сказать «Цезарь есть полководец», но высказывание «Цезарь есть простое число» в идеальном языке должно было бы восприниматься столь же нелепым, как высказывание «Цезарь есть и» (т. е. в данном случае стояла бы другая, несообразная с грамматикой, часть речи)1. Подобные понятия и высказывания, по Карнапу, не могут быть ни истинными, ни ложными, они вовсе лишены какого- либо значения. Фактически, они вообще не могут быть названы понятиями и высказываниями — и Карнап называет их «псевдопонятиями» и «псевдовысказываниями». Тем не менее они активно используются в языке, и Карнап не может отказать им в том, что они все-таки несут в себе определенную смысловую нагрузку. По его мнению, вся метафизика построена на таких понятиях, а следовательно, лишена смысла. В качестве вопиющего примера такого высказывания Карнап приводит цитату из Хайдеггера: «Исследованию подлежит только сущее и более — ничто; одно сущее и кроме него — ничто; единственно сущее и сверх того — ничто. Как обстоит дело с этим Ничто?» В последнем предложении происходит неожиданная субстантивация слова «ничто», которое в предыдущих использовалось как простое логическое отрицание859 860. Мы видим великолепный риторический прием, парадоксальный, настораживающий ход, призванный поставить под вопрос бывшее самоочевидным. Хотя Хайдеггер вступал в полемику именно с позитивизмом, позитивизму (о котором мы уже говорили, что, как бы ни были позитивны его выводы, основой его является радикальная критика и сомнение) не мог бы быть полностью чужд подобный оборот. И Карнап находит способ обосновать существование подобных высказываний, в частности существование метафизики. Если она существует, то только потому, что отражает некое «чувство жизни», некую неопределенную потребность. Которую, однако, заключает, наконец Карнап, с гораздо большим успехом удовлетворяет искусство. Метафизики для Карнапа есть «музыканты без музыкальных способностей» 861. Видимо, Карнап не случайно избирает для сравнения именно музыку — искусство, которое дальше всего отстоит от непосредственного выражения. Он не только сближает метафизику с искусством, но и дает понять, что вся сфера неясных, неоднозначных высказываний является скорее музыкой в словах, некой «звучащей волей» в духе Шопенгауэра, но только не подлинными высказываниями, дающими знание о мире. Если они что-то сообщают — то не знание, а лишь эмоцию. Любой, кто делает ценностное или метафизическое утверждение, следовательно, нацеливает себя не на сообщение знаний, а на внушение собеседнику эмоции, некого чувства, которым обладает или делает вид, что обладает, он сам. Внушает отношение, а не информацию, тем самым используя язык не по назначению (раз уж назначение было определено как передача знаний), но все же, надо признать, с большим действенным успехом. Таким образом, метафизика, этика, теология и вообще все, «о чем нельзя сказать точно», попадает для логических позитивистов в разряд искусства и требует рассмотрения исключительно эстетического.