АНТРОПОЛОГИЯ И ИСТОРИЯ Кещия, прочитанная в Манчестерском университете в 1961 г.

В 1950 г. я прочел лекцию памяти Роберта Маретта в Оксфорде. В ней я заметил, что считаю социальную антропологию дисциплиной более близкой к историческим исследованиям, чем к естественным наукам.

Как произошел такой поворот в сторону от истории — понять нетрудно. Предшественники и основатели нашей дисциплины, ошибочно принимая идею необратимости за идею неизбежности, пытались сформулировать строгие законы исторического развития, в согласии с которыми все человеческие общества обязаны были проходить через одну и ту же фиксированную последовательность стадий. Некоторые исследователи — в частности, Адам Фергюсон, Джон Миллар, Генри Мэн и Робертсон Смит — сторонились таких попыток, но и они старались объяснять социальные институты с точки зрения их происхождения или по крайней мере существования предшествующих институтов.

Функционалистам следовало критиковать эволюционистов, как, впрочем, и диффузионисгов, не за следование истории, а за плохое следование истории.

Для прояснения моей позиции в данной лекции мы должны разграничить разные виды истории. Далее я не буду говорить о тех историках» которые довольствуются «повествовательным» типом истории, связанным с описаниями битв, великих событий, особенно политических, и тд. Не буду я говорить и о тех, кто занимается «философией истории», т.е. об авторах от Вико и Боссюэ до Гегеля и Дильтея, а также о Шпенглерах и Тойнби наших дней, о которых так печально отзывается Раймон Арон. Я буду говорить о тех, кого можно назвать историками-согщологами, т.е. о тех, кто изучает социальные институты, народные движения и великие культурные изменения и старается выделить определенные закономерности и тенденции, характерные для того или иного ограниченного культурного региона или исторического отрезка времени. Наверное, мне следует привести в пример конкретные имена. Вот лишь некоторые из них: Мейтленд, Виноградов, Пирен, Блок, Февр, Глоц.

В самом деле, я не знаю такой абстракции, которая не была бы по своей сути обобщением События не бывают абсолютно уникальными. Битва при Гастингсе произошла один-единственный раз, но она принадлежит к общему классу «битв», и только тогда, когда мы рассматриваем ее под таким углом, ее суть становится понятной и объяснимой Ведь для историка «понять» в первую очередь значит «объяснить». Я полагаю, что именно поэтому Кассирер относит историческое знание к области семантики или герменевтики.

Другую версию того же самого сюжета о «науках об общем» и «науках

о частном» мы можем уловить в нередко высказываемом заявлении, что антропология в гораздо большей степени, чем история, является сравнительной дисциплиной и что такое положение дел якобы законно, поскольку задача естественных наук — выискивать подобия, а исторических наук — различия. На практике истина заключается совсем в ином: и антропологи, и историки одинаково отдают себе отчет в том, что каждое событие является по ряду признаков уникальным, а по ряду признаков типичным, и в том, что при интерпретации события оба ряда признаков должны быть приняты во внимание. Если специфичность события упускается из виду, то обобщение порой становится таким общим, что практически теряет ценность (не это ли произошло с некоторыми из наших собственных категорий, таких, например, как, «табу», «тотемизм» и даже «линидж»?).

* *

Я постараюсь перечислить некоторые из тех последствий, к которым привел разрыв социальной антропологии с историей. 1.

Антропологи усвоили привычку некритичного подхода к источникам и документам.

Антропологи практически перестали прилагать сколько-нибудь серьезные усилия к тому, чтобы пытаться реконструировать прошлое какого- либо народа или общества на основании письменных исторических свидетельств и зафиксированной устной традиции. В этом стали усматривать чисто антикварный интерес Нам говорилось, что для функционального исследования институтов не требовалось знать, через какие исторические изменения прошли эти институты. Между тем мне представляется очевидным, что, если антрополог, изучающий первобытное общество, стремится добраться до понимания сути того или иного института, он ничего не сможет сделать без привлечения к работе письменных свидетельств и устных преданий. Даже Роско, путешествовавший в 1880-х годах, прибег к реконструкции устного материала для того, чтобы описать функционирование царского двора у народа баганда5. В последние годы, надо заметить, антропологи в своих работах стали уделять несколько больше внимания истории простейших народов, но в большинстве случаев они ограничиваются, так сказать, зарисовками общего исторического контекста Осмелюсь предположить, что мы еще не совсем научились подходить к историческому материалу с социологической стороны. Я хотел бы призвать этнографов к тому, чтобы они по возможности фиксировали устные предания в виде наименее обработанных документальных текстов, т.е. в виде источников, которые говорят сами за себя, а не являются «выборками» или «интерпретациями», демонстрирующими, как хорошо этнограф понял чужой язык и его структуру. 3.

Недостаток отмеченных выше исторических реконструкций приводит к распространению того мнения, что до установления европейского колониального владычества все простейшие общества были статичными. Не исключено, что в отношении каких-то конкретных обществ такое мнение может быть исторически подтверждено, но в отношении многих других оно безусловно неверно (один только Африканский континент поставляет нам многочисленные примеры: зулу, басуто, баротсе, азанде, мангбету и др.). Во многих регионах Африки, Северной Америки или арктического пояса мы находим документальные свидетельства, которые дают нам возможность по крайней мере в общих чертах уяснить, как развивались простейшие общества на протяжении ряда столетий. Без этого знания мы представляем себе такие общества в искаженной двухмерной перспективе. Для того чтобы составить более или менее разумное понятие о сложном явлении, говорил Боас, необходимо «разобраться не только в том, что оно собой представляет, но и в том, как оно появилось на свет». Я согласен с его мнением. Впрочем, данное замечание касается в первую очередь историко-этнографических исследований. Исследования чисто этнологического характера сопряжены с массой других проблем6. (Скажу лишь, что такие исследования, конечно, имеют право на существование, но ценность из них можно извлечь лишь в том случае, если проводить их с величайшей осторожностью и строжайшим вниманием при отборе фактических данных. Об этом нас уже предупреждал Сепир. Я обычно привожу в пример неосторожным этнологам тот факт, что культурные контакты существовали даже между Индонезией и Мадагаскаром, либо тот факт, что некоторые из съедобных растений, важных в рационе африканцев, были завезены из Америки после ее открытия европейцами.) 4.

Устная история народов важна также и потому, что она частично формирует мышление живущих людей и, следовательно, становится частью социальной жизни, которую непосредственно наблюдает антрополог. Мы должны проводить различие между прямыми результатами исторического события (например, битвы при Ватерлоо) и той ролью, которую в жизни людей играет память об этом событии, т.е. между событием и его репрезентацией в устной или письменной традиции, между Geschichte и Historie, между storia и storiografia. Я полагаю, что Кроче подразумевал историю именно в таком вторичном смысле, когда он говорил, что вся история является современной историей Данную точку зрения еще лучше излагал Кол- лингвуд, считавший, что история прошлого всегда заключена и существует в оболочке современного мышления — таким образом, история всегда принадлежит настоящему, но тем не менее отделена от него. Увы, антропологи нашего времени, утеряв активный интерес к истории, перестали задаваться многими важными вопросами. Почему в одних обществах мы находим богатые исторические традиции, а в других — плохо развитые? Еще 70 лет назад Кодрингтон замечал, что «различие между полинезийским и меланезийским секторами Тихого океана состоит в том, что у полинезийцев ярко выражены исторические традиции, а у меланезийцев их нет»7. В причинах этого различия Кодрингтон разбираться не стал. Полстолетия спустя Саутхолл сообщал, что у алурцев он наблюдал гораздо более интенсивный интерес к познанию прошлого, чем у соседних народов, расположенных к западу от Нила и озера Альберт8. Однако он также не высказал никакого предположения по поводу того, чем данное различие могло быть вызвано. События какого типа чаще всего фиксируются в памяти коллектива? Связаны ли они с какими-то особенными социальными отношениями или правами (например, правами семьи или клана на земли или на законное место в ли- нидже)? На эти вопросы иногда обращал внимание Малиновский, но он рассматривал их несистематически и интересовался скорее «мифами», чем историей. Какие механизмы запоминания используются людьми для фиксирования традиции? Выступают ли в роли этих механизмов объекты природного ландшафта (история чаще связана с местами, чем с людьми, как замечал де Калон ), особенности социальной структуры (т.е. генеалогии, возрастные категории или династии правителей) или предметы материальной культуры? В какой степени условия окружающей среды воздействуют на осознание людьми своих традиций и понимание времени? Путешественники, исследовавшие Центральную Африку, не раз отмечали, что из-за отсутствия каменных пород и вследствие жизнедеятельности термитов и растений материальные свидетельства набегов, вторжений и миграций постепенно исчезают, а с ними заодно стирается и память об этих событиях. Ученый, изучающий традицию народа, стало быть, берет на себя тройную роль — роль собирателя фактов, историка и социолога. Сначала он собирает фактические данные, т.е. создает запись традиции, затем он оценивает историческую достоверность этих данных и располагает их в приблизительном хронологическом порядке (в самом деле, на данном этапе его работа выглядит как средневековая хроника, запутанная последующей экзегезой) и, наконец, производит окончательную социологическую интерпретацию. 5.

Отсутствие интереса к истории простейших обществ среди антропологов настолько показательно, что практически никто из них (даже Малиновский здесь не является исключением) не старался четко разграничить историю, мифы, легенды, предания и фольклор. Давайте, например, обратим внимание на то, как у нас традиционно трактуется миф. Обычно антрополог (если только он не использует общее слово «традиция» в отношении всего, что связано с прошлым народа) ссылается на «историю», чтобы обозначить то, что представляется ему более или менее вероятным, и ссылается на «миф», чтобы обозначить то, что представляется ему маловероятным или невозможным Но ведь миф и история — вещи различные по своему внутреннему содержанию, а не просто по той оценке, с которой они отвечают на тест истинности фактов. Сообщение может быть правдивым, но мифическим по характеру. Или, наоборот, сообщение может быть ложным, но вместе с тем историческим по характеру. Я не могу останавливаться подробно на этом сложном вопросе и перечислю лишь те черпгы, которые, по моему мнению, действительно отличают миф от истории. В мифе существенна не столько последовательность событий, сколько моральная наполненность ситуаций, по причине чего мифу обычно свойственна аллегоричность и символичность форм. Миф, в отличие от истории, не существует как «прошлое, замкнутое в оболочке настоящего», — он представляет собой, так сказать, «переигрывание» события, сплавляющее в себе прошлое и настоящее. Как правило, миф имеет «вневременной» характер и не связан с историческим временем. Даже в тех случаях, когда связь с историческим временем все-таки прослеживается, миф остается «вневременным» в том смысле, что он может повториться в любое время на историческом отрезке. Архетипы, присутствующие в мифе, не ограничены жестко с точки зрения про- сгранства и времени.. Невероятные и абсурдные элементы мифа не следует понимать буквально, и в них не следует усматривать «наивность восприятия» людей. Они и составляют сущность мифа. Самим тем, что события лежат за пределами человеческого опыта, миф будит воображение людей и их творческие способности. Наконец, миф отличается от истории и потому, что в любом обществе люди сами относятся к ним по-разному. Люди не усматривают в исторических событиях и мифических событиях явлений одного и того же порядка Ни один грек не видел могучего Зевса, зоркой Афины и быстроногого Гермеса кроме как на театральной сцене. 6.

Пренебрежение историей в антропологической деятельности проявляется и в другом. Мы все имеем дело с социальными фактами, и огромное количество таких фактов содержится в картотеках, хронологических таблицах и разного рода работах, созданных историками. Если мы на самом деле стремимся вывести общее положение, истинное для всех (или по крайней мере для большинства) явлений одного и того же порядка, мы обязаны хотя бы выборочно задействовать эти исторические факты для того, чтобы проверить выводы, полученные в наших полевых исследованиях. Кроме того, из истории определенных периодов, содержащих материал, во многом аналогичный тому, что антропология изучает на примере современных простейших обществ, мы можем почерпнуть разнообразные термины и концепции, которые, при условии разумного применения, будут способны сослужить нам хорошую службу. Я говорю об исторических периодах, подобных эпохе Меровингов или Каролингов во Франции. Но полезные сведения можно также почерпнуть и из работ исгориков-социологов, занимавшихся другими периодами и обществами. Приведу в пример лишь несколько имен, не упомянутых ранее (по преимуществу это ученые, с трудами которых я познакомился в мои студенческие дни): Гизо, Гирке, Ковалевский, Савиньи, Пти-Дютайи, Зиммерн, Ганшоф, Фихтенау10. Необходимо также упомянуть труды Вебера и Тоуни по капитализму и кальвинизму, Райта — по буржуазной культуре елизаветинской эпохи и Хаммондов — по вопросам квалифицированного труда в городе и деревне11. И все же большинство исторических исследований, наиболее близких к антропологии по характеру, связано с ранними периодами истории — частично по причине, указанной выше, частично потому, что в отсутствие детальной информации о лицах и событиях историку приходится реконструировать институты и социальные структуры во многом теми же способами, какими это делает антрополог. Вы, несомненно, заметите, что многие из ученых, которых я упоминаю, известны к тому же как исследователи права — эти ученые всегда стараются относить частные случаи к общим принципам (таковыми были и многие из тех исследователей, которых мы считаем основателями социальной антропологии: Мэн, Бахофен, Мак-Леннан, Морган и другие). Некоторые историки по роду своей деятельности могут вполне считаться социологами, например: Грёнбех, изучавший историю Тевтонского ордена, Педерсен, изучавший историю евреев, или Юбер, занимавшийся историей кельтов. Исторический и социологический подход одинаково присутствуют в работах отдельных авторов, изучавших экономическую историю (Ростовцев и Симиан), историю идей (Трельч и Нигрек), историю искусства (Озер), историческую географию (французская школа, в которой почетное место занимает Видаль де ла Блаш), а также историю языков и военную историю12. 7.

Отвернувшись от истории, мы одновременно отвернулись и от мыслителей, закладывавших фундамент нашей собственной науки, целью которой вплоть до Хобхауза и Вестермарка считалось вскрытие принципов и характерных черт социальной эволюции. Такая цель могла быть достигнута только при условии использования исторических фактов. Хотя сегодня некоторые антропологи предпочитают говорить о «социальных изменениях», я не думаю, что это выражение может заменить понятие «история», ибо разнообразие экспериментальных ситуаций, поставляемых нам историей, представляется намного более богатым и глубоким, чем те изменения, которые претерпевают современные простейшие общества при контакте с европейской цивилизацией 8.

Я полагаю, что наблюдаемая в недавнем прошлом (и все еще нередко в настоящем) тенденция небрежного отношения к историческим фактам и злоупотребления так называемыми функциональными исследованиями в ущерб исследованиям исторического развития помешала нам проверить истинность основных положений, на которых долгое время покоились наши антропологические гипотезы (например, тех положений, что существует феномен, называемый «обществом», что этот феномен обладает «структурой» и что такая «структура» может быть описана с точки зрения социальных отношений или функционально взаимосвязанных институтов). Данные положения представляют собой понятия, заимствованные из биологических наук. Будучи применимыми в одной сфере, они могут оказаться весьма опасными в другой. Ведь именно на них нередко основывается высказываемое мнение, что раз анатомию и физиологию лошади можно понять, не вникая в историю ее происхождения от какого-то отдаленного предка, то и структуру общества, а заодно и функционирование его институтов можно понять, не вникая в историю общества. Но как бы мы ни определяли общество, оно никогда не будет подобным лошади. К счастью для нас, лошади остаются лошадьми (по крайней мере таковыми они оставались на обозримом историческом отрезке) и не превращаются в слонов или свиней, в то время как общества нередко меняют свои формы — иной раз даже с удивительной внезапностью и агрессивностью. В связи с этим возникает вопрос следует ли нам говорить об одном и том же обществе в разных точках времени или, например, о двух совершенно различных обществах? В наше время не существует практически ни одного простейшего общества (может быть, за исключением совсем немногих, спрятанных в отдаленных уголках мира), которое не претерпело бы ту или иную трансформацию. Социальные системы изменяются повсеместно, и именно с точки зрения таких изменений мы должны подходить к определению терминов «об щество», «структура» или «функция». Я бы даже сказал, что такой термин, как «структура», может быть осмыслен лишь тогда, когда исследователь употребляет его в историческом контексте, обозначая им те или иные формы социальных отношений, которые остаются неизменными на протяжении достаточно длительного отрезка времени. Некоторые ученые пытаются выпутаться из трудностей, сопровождающих изучение простейших обществ в процессе их трансформации, привлекая еще одну физическо-органиче- скую аналогию. Они говорят, что такие общества находятся не в нормальном, но в патологическом состоянии. Что ж, возможно, в распоряжении ученого и есть инструментарий, необходимый для выяснения того, что является «нормальным» (т.е. типичным или характерным) для обществ определенного вида. Но вряд ли ученый сможет выяснить, что является «нормальным» с физиологической точки зрения, поскольку то, что представляется нормальным в одном состоянии общества, может оказаться ненормальным в другом его состоянии. К тому же я не считаю, что Дюркгейму вообще удалось сколько-нибудь удовлетворительно обосновать понятие «социальная патология».

Мне кажется, что нельзя не согласиться с тем выводом, что изучение истории общества далеко не бесполезно даже при его функциональном анализе и что полностью понять общество можно лишь в том случае, если смотреть на него с точки зрения не только настоящего момента, но и исторической ретроспективы. Нам всем известно по опыту, что в некотором смысле о прошлом мы всегда знаем больше, чем о настоящем. Мы хорошо понимаем, в чем заключались истинные возможности прошлого и что из него следует взять. Де Токвиль, глядя назад, осознавал гораздо лучше любого участника Французской революции, что же именно происходило в это сумбурное время. Он был лучше осведомлен даже об обыденных подробностях событий. Действительно, было уже не раз замечено, что великие исторические сдвиги нередко ускользают от внимания самых проницательных современников. Мне хотелось бы особенно подчеркнуть эту деталь и добавить, что процесс трансформации социальных институтов в ходе таких кардинальных сдвигов осмыслить просто невозможно до тех пор, пока он не займет свое место в общей исторической картине. Профессор Леви-Строс высказывал похожую мысль (хоть и с несколько других позиций), говоря, что человек, пренебрегающий историей, обрекает себя на непонимание настоящего, так как только сравнение с прошлым дает ему возможность обдумать реальность настоящего и дать ей какую-либо объективную оценку. Профессор Луи Дюмон подытожил этот вывод лаконичной фразой, которая, как мне кажется, одинаково хорошо выражает и существо замечания Леви-Строса, и существо моего собственного взгляда на вещи; «История — это движение, в ходе которого общество раскрывает свою сущность»13. 9.

Наконец, я хочу заметить, что важную область социологических исследований представляет собой и историография — социологическое изуче ние роста исторического знания, в котором историки и их труды сами предстают как объект внимания ученого. Взгляды, изложенные историками прошлого на Реформацию, революцию в Америке и другие события, отличаются от взглядов современных историков. Причина этого кроется не только в том, что сегодня историки смотрят на подобные события в свете новых фактических данных, но и в том, что разнообразные политические и социальные сдвиги постоянно приводят к изменениям в интеллектуальном климате. Историография, следовательно, должна рассматривать историческое знание как составную часть постоянно изменяющегося фонда общественной мысли и по своему характеру должна являться разделом общей социологии гуманитарного знания. Я бы счел нужным включить в предметную область последней и изучение антропологического знания, ибо данные, которые фиксируют антропологи, задачи, которые они ставят, и выводы, которые они делают, подвержены точно таким же изменениям *

* *

Я упомянул последствия, к которым приводит пренебрежение историей. Я полагаю, впрочем, что разрушенный мост между двумя дисциплинами обедняет историков в той же мере, что и антропологов. Я в этом даже убежден. Вели мы признаём, что немногие из современных антропологов читают исторические работы, то мы должны также признать, что немногие из историков сегодня интересуются социальной антропологией (какой-то интерес, пожалуй, отмечен во Франции — имена Гране, Блока и Дюмезиля можно привести тому в подтверждение)14. Об этом приходится только сожалеть, ибо антропология имеет ряд своих преимуществ — она вполне могла бы пролить свет на некоторые темные места в исторических исследованиях. Главное из преимуществ антропологии заключается в том, что она дает ученому опыт непосредственного полевого наблюдения. Прочесть об обществе с феодальным укладом в архивных сводках и ведомостях — это одно. Прожить в подобном обществе в течение нескольких лет — совсем другое. Изучать личность короля Людовика IX по скудным материалам и наблюдать за поведением короля в реальной обстановке — совершенно разные вещи. Впрочем, как ни парадоксально, в числе причин, нередко определявших отказ антропологов от обращения к историческому материалу, был именно этот доступ к непосредственным полевым исследованиям — или, было бы правильнее сказать, преувеличение роли полевых исследований и исключительная сосредоточенность антропологов на простейших обществах. Данное обстоятельство приводило к тому, что практически вся жизнь антропологов была занята переписыванием и оформлением полевых заметок, а также изучением языков местных жителей — не у многих из нас оставалось время на то, чтобы дополнять свои исследовательские навыки профессиональной работой с историческим материалом Мне лично, например, пришлось потратить время на изучение двух семито-хамитских, двух нилотских языков и ряда местных наречий, чтобы проводить полевые исследования в Африке. Надо признать, что большинство историко-антро- пологических работ, написанных в прошлом, создавались вовсе не антропологами, интересовавшимися историей, а учеными с классической историко- филологической подготовкой (Фрэзер, Риджвей, Харрисон, Робертсон Смит, Кук и другие), обратившими свое внимание на антропологический материал и использовавшими его в своих исследованиях. Как пример одной из немногих исторических работ, написанных антропологом, я бы рискнул привести собственную книгу «Сануси Киренаики».

Приемы антропологических исследований могли бы особенно пригодиться историкам, изучающим ранние периоды и эпохи истории, так как институты и структуры мышления, характерные для таких эпох, во многих отношениях сходны с институтами и структурами мышления, которые мы сегодня наблюдаем в простейших обществах. Изучая древнее общество, историк обычно реконструирует ментальность людей на основании разрозненных текстов и документов. Антрополога, полюбопытствовавшего, насколько реконструкция историка соответствует действительности, может весьма удивить тот факт, что мышление древнего грека порой предстает в подобной реконструкции гораздо более наивным, необстоятельным и несерьезным, чем мышление охотника-собирателя из общества, находящегося на низком технологическом и культурном уровне развития. Если мы в состоянии прочитать каким-то образом дошедшее до нас сочинение средневекового придворного поэта, то значит ли это, что мы способны вынести правильное суждение о его образе мышления или хотя бы о том смысле, который он вкладывал в собственное сочинение? Разве может высокомерный оксфордский профессор вжиться в сознание раба при дворе Людовика Благочестивого? Мне хотелось бы надеяться (даже несмотря на то что особых оснований для оптимизма пока нет), что в скором времени одним из существенно важных элементов подготовки историка все-таки станут приемы антропологического исследования, а таюке и сама полевая работа, которая будет рассматриваться не как «конечная цель», а как «средство». *

* *

Поскольку мы пришли к общему заключению, что историк вполне может быть социологом, а социолог — историком, нам следует поставить закономерный вопрос в чем же тогда основные различия между историей и социальной антропологией? Условившись, что о «социальной антропологии» мы будем говорить здесь в том смысле, который в нее традиционно вкладывался в научном сообществе Великобритании, а об «истории» — в том смысле, который ей придают историки с социологическим складом ума, мы можем отметить следующее. Основные различия между этими дисциплинами не нужно искать в области исследовательских целей и методов. Цель у обеих дисциплин по существу одинакова — обе стремятся пе- ревесги один концептуальный круг идей на язык другого концептуального круга идей, т.е. на язык их собственных понятий, для того чтобы объяснить исследуемый феномен и сделать его доступным пониманию. Обе дисциплины задействуют похожие средства для достижения этой цели. То обстоятельство, что антрополог изучает общество непосредственно, а историк — по документам, представляется мне не методологическим, а сугубо техническим различием Не является существенным различием и тот факт, что антропологические исследования, как правило, охватывают лишь ограниченный отрезок времени. Многие историки сознательно ограничиваются изучением достаточно непродолжительных периодов истории (Намьер сосредоточил свое внимание на изучении временного отрезка длиной всего лишь в несколько лет) . Нет сомнения, что историческое прошлое у историка (по крайней мере до той линии, где оно начинает граничить с археологией) оказывается гораздо более насыщенным документальными свидетельствами, чем историческое прошлое у антрополога, но в этом следует усматривать обыкновенное количественное различие в наборе фактов и в степени очер- ченности конкретных персонажей и событий. Не следует усматривать сколько-нибудь важного значения и в том обстоятельстве, что антропологи, как правило, изучают небольшие локализованные общества, в то время как историки обычно стремятся исследовать общества более крупные по масштабу. На самом деле многие «примитивные», или «варварские», общества сопоставимы по размеру и масштабам с классическими цивилизациями,

о которых так часто писали историки. Наконец, тот факт, что историки обычно не обращают внимания на работу антропологов именно потому, что она имеет дело с частностями первобытного общества, тоже не представляется мне методологически важным Антропологи, к примеру, нередко пишут книги о колдовстве и магии, так как эти институты играют большую роль во многих простейших обществах. Но с таким же успехом можно написать и работу по истории развития этих институтов в западной цивилизации. Такие работы существуют и писались не раз.

Конечно, в общем и целом колдовство или магия — несколько нетрадиционные сюжеты для историка. Я должен подчеркнуть, что историки пишут по преимуществу о политических событиях. Даже те ученые; которые понимают историю с социологической точки зрения, чаще всего останавливают свое внимание на политических институтах. Антропологи, напротив, активно интересуются не только последними, но и в той же мере институтами, относящимися к устройству жизни в семье, общинах и других социальных группах. Эти институты играют одинаково важную роль как в первобытном обществе, так и в нашем собственном, несмотря на то что они редко попадают в поле зрения историка. Есть ли у нас, например, хоть одно серьезное исследование по истории брака, семьи или родства в Англии? Все существующие исследования подобного рода (и здесь мы наконец можем наметить одно различие между двумя дисциплинами в их сегодняшнем состоянии) отличаются тем, что упускают из вида множество де- талей, хорошо известных антропологам в силу их специфической подготовки и непосредственного полевого опыта. Я бы сказал, что данное замечание можно высказать даже в адрес тех исторических исследований, которые затрагивают более общие темы, такие, как раннее право, власть или междоусобные отношения. Вопросы, которые ставят антропологи, вырастают из их личного контакта с социальной реальностью — сама логика социальных ситуаций, в которых антропологи оказываются, навязывает им эти вопросы. Историки подобные вопросы не задают и, следовательно, не получают соответствующие ответы. Документальные источники в данных областях исследований в большинстве случаев не способны заменить материал, оказывающийся в распоряжении антропологов. Частично это объясняется тем, что общества, которые изучают антропологи, всегда исключительно богаты нужным материалом, а частично тем, что по характеру своей деятельности антрополог может задавать вопросы в процессе наблюдения и рассчитывать получить ответ, в то время как историк, читая документы, может только наблюдать за ходом событий и его собеседники, как правило, остаются немы.

Поэтому, признавая, что с теоретической точки зрения четкую границу между историей и социальной антропологией провести весьма трудно, мы должны все-таки отметить, что на практике антропологи подходят к материалу своих исследований с несколько другой стороны и описывают его в своих монографиях в несколько иной манере. К примеру, если бы мы, антропологи, взялись изучать символику королевской власти и ее место в жизни современной Англии (или Англии любого периода), мы вряд ли сочли бы необходимым детально прослеживать многовековую историю развития института королевской власти в Англии, как это сделали бы историки. Мы бы не сочли это нужным потому, что нас бы гораздо более интересовал вопрос о существовании социальных отношений определенного характера в определенный момент времени, чем вопрос о развитии, который имел бы для нас лишь побочное или второстепенное значение. Должен подчеркнуть, что вопрос о развитии все равно имел бы (и всегда будет иметь) для нас то или иное значение, поскольку символику королевской власти на конкретном этапе истории легче понять, если сравнить ее с символикой, существовавшей на других этапах истории. Но порядок и способ применения исторических данных всегда зависят от того, насколько они важны для решения проблемы, которую мы исследуем Иногда можно изучать социологические проблемы языка, совершенно не обращаясь к филологии. Однако, когда Мейе решил дать социологическое истолкование тем факторам, которые приводят к изменению значений слова, ему, естественно, пришлось обратиться к изучению истории языков.

Вышесказанное подводит меня к еще одному замечанию о различиях в направлениях деятельности наших дисциплин. Антропологи придают первостепенное значение полевой работе вследствие их специфической подготовки, и в некоторой степени это обусловливает следующее состояние дел историки, как правило, прослеживают ход истории «вперед»; антропологи же, как правило, прослеживают его «назад». Поллард, изучавший историю английского парламента, к примеру, начинал с момента его возникновения и следил за дальнейшим развитием парламента вплоть до настоящего времени. Во время работы ему, вероятно, не приходило в голову оторваться от литературы и пойти к Вестминстеру — может быть, в этом просто не было необходимости, а может быть, он считал, что это даже помешает ходу его рассуждений об истории. Он интерпретировал настоящее с точки зрения знаний, почерпнутых о прошлом (по крайней мере, так он скорее всего представлял себе род своей деятельности). Мысль антрополога, пожалуй, работала бы в противоположном направлении — антрополог решил бы начать с изучения всего того, что характеризует современное функционирование парламента (рабочие процедуры, партии, группировки, правила функционирования, профессиональный, классовый и религиозный состав и ТА), а уже затем в свете знаний, почерпнутых о настоящем моменте, перешел бы к интерпретации фаз его развития в прошлом.

Но опять .же надо сказать, что по сути данное различие является обманчивым, потому что на самом деле историк интерпретирует прошлое с точки зрения его индивидуального опыта в настоящем По-другому, как мне кажется, и быть не может. Факты, исследуемые историком, были бы бессмысленными, если бы он не мог провести какие-то аналогии между ними и фактами сегодняшнего дня. Следовательно, можно утверждать, что только тот историк, который понимает настоящее, способен понять прошлое. Я говорю здесь не о понимании на основе «эмпатии», к которой я отношусь с недоверием, а о понимании фактов и категорий изучаемого общества через призму нормативных и ценностных категорий собственного опыта. Мы можем высказать и дальнейшую мысль: если бы между культурой нашего общества и культурами всех других обществ на земле не существовали многочисленные точки соприкосновения, так же как и между психологическими особенностями всех людей, ни историки, изучающие общества, удаленные во времени, ни антропологи, изучающие общества, удаленные в пространстве, не смогли бы в них понять абсолютно ничего. В их распоряжении не было бы элементарных терминов, с точки зрения которых они могли бы объяснить свои находки. Они не могли бы говорить

о «религии», «праве», «экономике» и других важных понятийных категориях — категориях, которые, впрочем, нам нередко приходится «растягивать», для того чтобы они успешно выполняли свою понятийную функцию. Иными словами, если антропологи в основном озабочены настоящим и принимают прошлое в некоторой степени за данность, то историки, наоборот, озабочены прошлым и принимают настоящее за данность. Возникает парадокс мы считаем, что настоящее можно верно оценить только в ретроспективе, т.е. когда оно станет прошлым, но вместе с тем полагаем, что прошлое можно верно оценить только в свете настоящего.

Конечно, нам могут указать и на то, что, даже если антропологи и историки изучают одни и те же факты, они обращаются к ним по разным при чинам, преследуя разные цели. Антрополог сегодня изучает прошлое лишь для того, чтобы проверить, не является ли та или иная черта исследуемого общества исторически закономерной, не является ли та или иная цепочка соответствий глубинным и укоренившимся взаимоотношением, не являются ли те или иные социальные движения систематическими и периодически повторяющимися. Антрополог не стремится объяснить настоящее с точки зрения вопросов происхождения и предшествующего развития. Проблема, скрывающаяся здесь, непроста. Она преследовала Фердинанда де Соссюра, когда он рассуждал о различиях между синхронным и диахронным аспектами языка (т.е. в определенном смысле между грамматическим и фонетическим аспектами). Термины «синхронное» и «диахронное», как мне кажется, были заимствованы британской антропологией из работ де Соссюра Скажу лишь одно: я полагаю, что в любом исследовании необходимо соединять интерпретацию функционального характера (интерпретация настоящего с точки зрения настоящего) с интерпретацией исторического характера (интерпретация настоящего с точки зрения прошлого). Должным образом соединять две эти интерпретации мы еще не научились. Я придерживаюсь мнения, что понять, например, общественную ситуацию в сегодняшней Англии, анализируя одни лишь современные социальные отношения, можно только в очень ограниченных пределах. Ее необходимо рассматривать как кульминацию многообразных исторических перемен, к примеру перемен, вызванных двумя мировыми войнами. Как бы то ни было, даже о вышеупомянутом аспекте проблемы отличия деятельности антрополога от деятельности историка можно говорить всерьез лишь в тех случаях, когда деятельность антрополога замыкается на исследовании отдельного общественного явления в отдельный момент времени, будь этот момент времени в прошлом или в настоящем Вряд ли о таком различии можно говорить серьезно, когда антрополог изучает общество с точки зрения социального развития на достаточно протяженном отрезке времени. Правда, приходится признать, что сегодня немногие антропологи изучают общество с такой точки зрения. Увы, еще меньше сегодня делается в области сравнительных исследований общественного развития — исследований, нацеленных на достижение теоретических выводов, универсально применимых ко всем человеческим обществам (или по крайней мере к их возможно большему числу). Данное положение дел вызывает у некоторых из нас оправданные сомнения в возможности достижения таких выводов, а у других — опасения, что даже если такие выводы будут сделаны, то они окажутся настолько общими по характеру, что из них нельзя будет извлечь конкретной пользы. *

* *

Полагаю, что я, наконец, удовлетворю моих критиков, если признаю, что не вижу существенной разницы между историческими исследованиями

социологического рода и тем, что в антропологической терминологии часто именуют изучением социальной динамики, изучением социальных изменений, диахронной социологией или процессуальным (лс!) анализом В широком смысле можно даже сказать, что социальная антропология и история представляют собой смежные подразделения единой социальной науки, или смежные направления социальных исследований, — между ними существуют многочисленные точки соприкосновения, и обеим дисциплинам есть что взять друг у друга. Неспособность и нежелание признать этот факт, с которыми мы время от времени сталкиваемся, я приписал бы следующим причинам 1.

Академический снобизм — стремление не отставать от естественных наук. Когда же наконец до ученых дойдет, что разумно мыслящий антрополог, в той же мере как и разумно мыслящий историк, может быть не менее систематичным, пунктуальным и критично рассуждающим, чем химик или биолог, и что социальные науки отличаются от естественных не по методу, но по природе самого объекта исследований? Непонимание этого факта, как верно замечает профессор Карл Поппер, проистекает из печального отождествления детерминизма с научным методом 2.

По сравнению с общим объемом исторических исследований объем исторических работ социологическою характера представляется небольшим, историко-антропологических трудов — еще меньшим Поскольку антропологических работ, посвященных изучению общественного развития (подлинно историческому изучению, а не эволюционно-спекулятивному), на самом деле мало, становится весьма трудно отчетливо представить себе, в чем же разница между исследовательскими подходами историков и антропологов. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы обрисовать в данной лекции более или менее согласованную картину различий между двумя подходами, и моим слушателям, вероятно, было нелегко следовать за моей аргументацией. Малое число историко-антропологических работ, написанных антропологами, в чем-то объяснимо — как бы то ни было, антропологи проводят свои исследования преимущественно среди народов, общества которых либо бедны письменными историческими свидетельствами, либо не имеют таковых вовсе. Но вместе с тем необходимо признать, что даже тогда, когда исследуемые общества предоставляют возможность исторического изучения, антропологи такой возможностью, как правило, не спешат воспользоваться. В тех редких случаях, когда они ей все-таки пользуются, они вовлекаются в специфический род работы, которую с трудом можно отделить от вида деятельности историка. Я полагаю, что это норма, которой следует придерживаться большинству антропологов. 3.

В настоящее время в отношениях между историей и антропологией можно наблюдать не просто расхождение интересов по части исследовательских проблем и предметной области, но на самом деле практически полный территориальный раздел. Подавляющее большинство европейских историков продолжают заниматься накоплением фактов о прошлом той или иной европейской страны. Антропологи усматривают в их изысканиях нечто далекое от собственных интересов (с точки зрения как географического местоположения объекта исследований, так и теоретической проблематики). Соответственно, они не считают, что могут извлечь большую пользу из чтения работ о Великой хартии, деле Бекета, Карле Лысом, политическом развитии Венеции или Kulturkampf. Историки смотрят на деятельность антропологов аналогичным образом. У ученых, занимающихся историей Франции или Англии XVIII в., не возникает потребность читать книги

о готтентотах или масаи.

Я убежден, что данное положение дел может и должно измениться по ряду причин, которые я опять же кратко перечислю. 1.

В последние годы среди антропологов можно было наблюдать возрастающий интерес к изучению истории простейших народов. В одних случаях история интересует их как определенная цепь событий, которая приводит к социальным изменениям, в других — как специфическое отражение этих событии в социальной памяти или социальном мышлении. Я не могу обратить внимание на все факты, свидетельствующие о росте данного интереса, но сошлюсь в качестве примера на недавние публикации профессора Барнса и доктора Каннисона1 . 2.

Сегодня антропологов интересуют гораздо больше, чем прежде, те общества и культуры, которые нельзя назвать ни «простейшими», ни «неразвитыми» (например, общества Ближнего Востока и Восточной Азии). Здесь уж без истории им обойтись невозможно. Профессор Луи Дюмон совершенно верно отметил факт тесного взаимодействия социально-антропологического и исторического подхода в области индологии 3.

Поиски «законов», традиционно проводившиеся с помощью сравнительного метода, неизбежно приводившие к формулировкам неизменных стадий социального развития и в конце концов сослужившие историческому подходу плохую службу, в настоящее время практически прекращены. А посему мы можем спокойно возвратиться к сфере исторических интересов основателей нашей науки, не опасаясь тех последствий, которые такое возвращение могло бы вызвать еще 30 лет назад. Даже сравнительный метод — при условии, что мы будем применять его с осторожностью и в ограниченных практических и теоретических пределах, — не должен заставлять нас краснеть. 4.

Как я уже упомянул, антропологи могут внести потенциально важный вклад в исторические исследования. Поэтому мне верится, что некоторые из них скоро начнут работать в областях, традиционных для истории как дисциплины. 5.

Возможно, что и историки в скором времени начнут все чаще и чаще менять направление своих исследовательских интересов. Тот факт, что в прошлом они ограничивали свою деятельность областью европейской истории, вполне можно понять. Но в сегодняшнем мире ситуация иная. Когда вместо повторения того, что мы знаем о Карле Лысом, историки начнут проявлять инициативу и изобретательность и обращаться к изучению истории неевропейских народов, они составят для себя лучшее представление о том, какую пользу им может принести антропологическое знание. Если некоторые сочтут это замечание в отношении историков несправедливым, я буду вынужден задать следующий вопрос скажите, много ли у нас в Англии историков, способных написать более или менее фундаментальную работу по истории Индии (и я не имею в виду работу по истории британского владычества в Индии), истории Китая, истории культур Южной Америки или истории народов Африки (опять же я не имею в виду историю британского административного управления в Африке)? Их всех может сосчитать по пальцам руки даже тот, у кого половина пальцев ампутирована. *

27 *

Мейтленд однажды сказал, что антропология должна превратиться либо в историю, либо в ничто. В том смысле, в котором я говорил о существе дела в настоящей лекции, я бы согласился с его изречением — но, пожалуй, только при условии, что будет принято и противоположное суждение: история должна превратиться либо в антропологию, либо в ничто. Думаю, что Мейтленд принял бы этот ультиматум. Конечно, можно усмотреть долю иронии в том, что, говоря об уроке Конта по поводу взаимозависимости социальных явлений, Мейтленд заявил: «Мне кажется, что этому уроку вняли не столько социологи, сколько историки». В заключение скажу, что если я не соглашался с мнением профессора Леви-Строса насчет разграничения сфер деятельности истории и социальной антропологии, то я согласен с его общим выводом, что две данные дисциплины различны не по целям, а лишь по ориентации и потому должны рассматриваться как indissociaHes*