Глава З ФЕРГЮСОН (1723-1816)

Адам Фергюсон был выдающимся человеком и, хотя на него практически перестали обращать внимание, по-прежнему остается одной из наиболее важных фигур в истории социологической мысли.

Чтобы оценить значение Фергюсона для науки, следует рассматривать его самого и его сочинения в интеллектуальной обстановке его времени и страны; а для этого необходимо вспомнить о мятежах якобитов, подавлении независимости шотландцев, быстрых экономических изменениях, элементах провинциальной изолированности и языковых трудностях2. Однако, даже и не вдаваясь в детали исторического и социального окружения, вполне можно представить себе характер интеллектуальной атмосферы, воспитавшей Фергюсона; для этого достаточно упомянуть имена его современников: Дэвид Юм, Томас Рид, Адам Смит, лорд Монбоддо, лорд Кеймс, Джон Миллар и Дюгалд Стюарт, ученик Фергюсона и его преемник на кафедре этической философии в Эдинбурге.

Фергюсон успел получить признание еще в то время, когда писал свои работы, особенно в Германии, где он оказал большое влияние на Шиллера и других, и во Франции, где Сен-Симон и Конт были многим ему обязаны. Несколько позже у нас в Великобритании свою признательность Фергюсону выразил Джон Стюарт Милль. Однако с тех пор о Фергюсоне забыли почти на сто лет.

В 1754 г. Фергюсон покинул лоно шотландской церкви и стал профессором в Эдинбурге — сначала натурфилософии, а затем духовной и этической философии. Именно там он написал свои книги по различным «философским» (как понимал это слово автор и его современники) проблемам. Его первой и самой известной работой, рассмотрением которой я хочу по большей части ограничиться, был «Очерк истории гражданского общества» (Ferguson [далее — К] 1766). Я не думаю, что более поздние книги — «Институты этической философии» (Р. 1772) и «Принципы этической и политической науки» (Р. 1792) добавили что-либо в социологическом плане к тому, что он высказал в своей первой книге — в обоих трудах много утомительного морализирования и того, что философы XVIII в. принимали за психологию (я полагаю, что ничего иного и нельзя было ожидать в то время от типичного философа-моралиста, особенно шотландца- кальвиниста). Временами можно даже посочувствовать раздражительности Юма и нареканиям сэра Лесли Стивена3, осуждавшего труды Фергюсона за их поверхностность. Ферпосоновская «История развития и падения Римской республики» (излюбленная тема авторов того времени) составила пять томов чистого повествования о событиях, приправленного риторическими отступлениями (F. 1783). Для социологии эта работа имеет небольшую ценность, но справедливости ради надо сказать, что Фергюсон был отличным знатоком античности.

«Очерк истории гражданского общества» — очаровательная по своему языку книга, если вам, как и мне самому, нравится тот витиеватый, даже цветистый или несколько напыщенный стиль английской литературы XVIII в. Приходится, правда, мириться с излишней нравоучительностью и многословием (в книге 430 страниц), но, несмотря на морализирование, в «Очерке..» содержится много здравых идей. Необходимо сразу же отметить, что вся книга от начала и до конца пронизана очевидным влиянием Монтескье, что признает и сам Фергюсон.

Книга Фергюсона иллюстрирует многие из основных положений современной социальной антропологии. В первую очередь он говорит о том, что стремление составить представление о самой ранней форме человеческого сообщества до сих пор приводило к бесплодным рассуждениям и невероятным предположениям, потому что ученые, занимающиеся естественной историей, хоть и считают себя обязанными собирать факты, а не высказывать пустые предположения, тем не менее «решаются заменить реальность гипотезой только в том, что ближе им по духу, и в том, что для них наиболее важно и легче всего познаваемо...» (К 1766, 3“4). Здесь мы видим ясное указание на объем и задачи изучения человеческого общества, которое является частью природы и должно изучаться, так же как и любая другая ее часть, путем наблюдения и индуктивного метода

Особенно важно избегать необоснованных предположений при изучении древнейшего человека Не следует полагать, как это слишком часто бывает, что, отрицая те черты, которые мы находим у себя, можно достоверно описать человека в его первоначальном состоянии. Это типичное суждение по нашим собственным меркам, которое, помимо всего прочего, противоречит свидетельствам тех, у кого была возможность наблюдать людей в самых примитивных условиях.

2 - 7759 авторов, особенно в тех случаях, когда эти примеры хорошо подкрепляли или иллюстрировали ею собственные выводы, полученные скорее на основе дедуктивного мышления, отталкивающегося от философских аксиом или размышлений психологического характера, чем на основе изучения фактов как таковых.

Когда Фергюсон говорит, что человеческие общества являются «естественными», он имеет в виду политические теории своего времени. Он не желает брать ничего из гипотез Гоббса, Локка и других авторов относительно некоего «естественного состояния», в котором некогда находились люди, существуя без общественного порядка и, более того, без управления. Такого рода «естественное состояние» скорее представлено на примерах войн королей и их вассалов, чем в жизни примитивных племен. Фергюсон презрительно высмеивает людей, воображающих, что они изучают «естественного человека», когда расспрашивают пойманного в лесах дикаря — предмет развлечения XVIII в. Человеческая природа — это продукт социальной жизни, и человек единственно «естествен» в обществе, будь оно варварским или цивилизованным Джентльмен XVIII в. не менее «естествен», чем дикарь Северной Америки. В определенном смысле он даже более «естествен», поскольку в развитых обществах люди имеют ббльшие возможности для самовыражения.

Следовательно, искусство (культура) не должно противопоставляться природе, так как искусство само по себе естественно для человека: «Если нас спросят, где следует искать „естественное состояние", мы можем ответить: „Здесь". Не имеет никакого значения, произнесем ли мы это слово в Великобритании, на мысе Доброй Надежды или в Магеллановом проливе. Если дворец „неестествен", то „неестествен" и обычный дом. Наивысшая утонченность в политических и этических представлениях является продуктом не более искусственным, чем первые проявления чувства и разума». «Действия всех людей в одинаковой мере являются результатом их естества» (К 1766, р. 12“ 15).

В порядке отступления замечу, что идея о том, что первобытные народы в каком-то смысле более «естественны», чем цивилизованные, встречается до сих пор. А во времена Фергюсона она была в центре большинства философских рассуждений. Сам он считал, что совершенно бесполезно пытаться противопоставлять гипотетического человека, живущего вне общества («естественного человека»), человеку, живущему в обществе. Но разве не настаивал Аристотель еще в давние времена, что человек по своей природе политическое (т.е. социальное) создание? Для нас важен вопрос о том, что именно в человеке любого общества следует относить к его биологической природе, а что — к обществу и культуре. Но этот вопрос имеет совершенно иной характер и в равной мере касается как дикого, так и цивилизованного человека.

Действительно, человек, в отличие от зверей, наделен не только инстинктом, но также интеллектом и волей и потому в известной степени является творцом собственной судьбы — хотя, надо повторить, только в известной степени. Общества, будучи естественными, развиваются не по воле или замыслу, а согласно собственной природе, подобно деревьям: «Тот, кто первым сказал* „Я присвою это поле и оставлю его моим наследникам" — не сознавал, что закладывает основу гражданских законов и политических учреждений» (Р. 1766, 186)

. Следовательно, люди часто получают результаты, к которым не стремились.

. Институты порождаются общими условиями общества и не являются сознательными творениями людей, а тем более какого-ли- бо отдельного человека, каким бы талантливым он ни был. Государственные деятели, полагающие, что они контролируют ход событий, напоминают ту муху из сказки, которая думала, что крутит колесо, на котором сидит. Как часто со времен Фергюсона социологи говорили нам об этом, особенно марксисты!

Раз человек по существу общественное создание, его нельзя понять вне рамок социальной группы. Поэтому наша первая задача — составить определенное представление о природе социальной группы. Поскольку в сообщениях, приходящих из самых разных частей света, «...человечество предстает объединенным в союзы или компании», стало быть, «...человечество должно рассматриваться в группах, в которых оно всегда существовало. История индивида — это только фрагмент того общего фонда чувств и мыслей, который характеризует его общество, и любое исследование, касающееся человека, должно проводиться на примере обществ, а не отдельных людей» (К 1766, 4, 6). И еще: «Человеческий род всегда передвигался и селился, мирился и ссорился, будучи объединен в группы. Создание групп, какую бы конкретную цель оно ни преследовало, основано на принципе сотрудничества, или союза» (Е 1766, 23). В «Принципах этической и политической науки» мы читаем: «Семьи могут рассматриваться как простейшие формы общества и как учреждения самые незаменимые и необходимые для существования и сохранения человеческого вида». Семья в той или иной форме — универсальна. Конт впоследствии скажет почти то же самое.

Поэтому изучение человека есть не что иное, как изучение общественных институтов в их отношении друг к другу во всеобщей картине жизненных условий, включая национальный характер и климат (Фергюсон подхватил некоторые эксцентричные, заимствованные у Монтескье идеи о влиянии климата.) Следуя классификации и методу анализа Монтескье, Фергюсон пространно обсуждает природу различных форм правления (демократической, аристократической, монархической и деспотической), выясняя обстоятельства, в которых встречается каждая из них, и указывая на различные типы общественных институтов, функционирующие при каждой из них. Он рассуждает о возникновении собственности в земледельческих и скотоводческих обществах (понятие о собственности и ее роли в социальном развитии было навязчивой идеей философов того времени — и, возможно, небезосновательно), а также прослеживает распространение этих двух типов обществ на земле в соответствии с климатом и рядом основных культурных элементов. Примеры обоих типов обществ свидетельствуют, что собственность возникла вместе с появлением неравенства, субординации, власти и юрисдикции. Собственность появляется при переходе человечества от дикости к варварству. Фергюсон далее замечает, что суеверие вступает в спор с доблестью на пути к власти (он никогда до конца не переставал чувствовать себя солдатом): «Волшебная палочка магии вступает в состязание с самим мечом» (Р. 1766, 161). По ею мнению, численность населения растет вместе с благосостоянием и безопасностью, но в итоге всегда ограничивается наличием средств к существованию. Он блестяще описывает условия, при которых могут происходить культурные заимствования, и показывает, как в результате заимствований увеличиваются знания: «Когда нации сменяют одна другую на пути открытий и исследований, последняя всегда оказывается самой знающей. Научные системы создаются постепенно. Земной шар пересекается и открывается постепенно. История каждою прошедшего периода подразумевает умножение знаний для последующих эпох. Римляне знали больше, чем греки; и в этом смысле любой ученый в современной Европе знает больше, чем самые образованные люди, когда-либо носившие славные имена греков или римлян. Но можно ли только на этом основании говорить о его превосходстве?» (F. 1766, 25, 44). Никакой народ, впрочем, не может заимствовать что-либо у другого, пока не будет готов к этому. Фергюсон затрагивает множество других вопросов, представляющих интерес для антропологии, но, разумеется, я не могу останавливаться на каждом из них. Рассматривая все эти вопросы, он строго придерживается точки зрения, что культура, так же как и общество, развивается естественно, создается коллективно и существует обособленно от умонастроений индивида, которые она сама и формирует. Разве столетием позже Дюркгейм не выскажет практически то же самое как свой основной постулат?!

Будучи не в состоянии рассмотреть все, что написал Фергюсон, я приведу как пример его социологических прозрений лишь две из затронутых им тем: война и разделение труда В обеих темах четко прослеживается его мысль о том, что общество представляет собой нечто вроде системы со сбалансированными составляющими. Политическая структура есть система противоборствующих групп. Готтентоты, говорит Фергюсон, ссылаясь на Кольбена, угоняют скот и уводят женщин друг у друга, но делают это исключительно для тою, чтобы вовлечь соседей в войну. «Эти хищнические набеги являются не причиной войны, а следствием уже существующих враждебных отношений. Народы Северной Америки, у которых нет ни скота, который нужно охранять, ни поселений, которые нужно защищать, ведут почти непрерывные войны, которым они не могут приписать никакою значения, кроме дела чести и желания продолжать борьбу, в которой провели жизнь их отцы. Они не ценят военную добычу, и воин, захвативший трофеи, охотно делится ими с первым встречным» (F. 1766, 33). Другими словами, войны возникают из-за оппозиции не столько интересов, сколько чувств, и предполагаемая причина войн часто оказывается лишь поводом, в то время как действительную причину нужно искать в функционировании политической структуры: «Напрасно ожидать, что среди множества народов мы можем найти чувство единства, которое не сопровождается враждебностью к всегда существующему противнику. Если бы мы насильно устранили у какою-либо народа дух соперничества, который стимулируется противником, мы бы, вероятно, нарушили или ослабили внутриоб- щесгвенные связи, положили бы конец множеству важнейших национальных занятий и ограничили бы возможности проявления доблести» (Р. 1766, 37). И еще: «Общество и толпа не так необходимы для формирования индивида, как дух соперничества и соревнования между народами нужны для укрепления политической жизни в государстве» (F. 1766, 182). Афины были необходимы Спарте (государственным устройством и образом жизни которой Фергюсон восхищался), как огниво для кремня при высечении огня. Когда в Испании объединились королевства, а во Франции большие феодальные владения были присоединены к короне, объединились и народы Великобритании. Социальные группы, следовательно, поддерживают свою внутреннюю сплоченность через оппозицию подобным себе группам. Отсюда вытекает структурная необходимость войн — как «горячих», так и «холодных». В другом месте своей книги Фергюсон добавляет: «Небольшие и простые племена, которые в своих внутренних делах проявляют прочнейшее единство, нередко одновременно пребывают в оппозиции и часто воспламеняются самой яростной ненавистью друг к другу... Даже там, где нет особых претензий на превосходство, отвращение к объединению, частые войны либо постоянные враждебные действия, имеющие место среди диких народов и отдельных кланов, обнаруживают, что наш человеческий род настолько же предрасположен к конфронтации, насколько и к согласию» (Р. 1766, 30—31).

Второй пример я беру из рассуждений Фергюсона о разделении труда Никакой народ не может добиться значительного успеха в культивировании полезных искусств до тех пор, пока не закрепит за разными людьми определенные задачи, которые требуют повышенного мастерства и внимания. На стадии дикости это осуществить невозможно, а на стадии варварства можно лишь отчасти. Положение изменяется с началом развития и процветания собственности, когда люди приходят к идее разделения труда не только в производстве, но и во всех областях общественной жизни — политике, войне, гражданском управлении, торговле и пр. «Отдельные профессии, подобно отдельным частям машины, внедряются обществом для достижения определенной цели и безотносительно к их частному значению». «Дикарь, для которого не существует никаких других мерок, кроме своих собственных умений, своего пола или своего рода и для которого община является наивысшим объектом привязанности, поразился бы, узнав, что его человеческое существование само по себе не дает ему права на какое бы то ни было общественное положение; он убежал бы в лес с изумлением, отвращением и ужасом» (Р. 1766, 278—279). И еще: «Дикаря все равно труднее, чем горожанина, заставить изменить привычный ему образ жизни: он любит свободу духа, не связанную какой-либо обязанностью и не обремененную подчинением. Даже соблазняясь общением с развитыми народами и желанием улучшить свою жизнь, он при первой же возможности свободы снова возвращается к себе в лес...» (Р. 1766, 145).

Разделение труда — такая же основа для субординации, как различия в природных талантах или склонностях и неравное распределение собственности. Разделение труда отражается в системах цен ностей и обычаев, различных у каждого класса и профессиональной группы общества, и сами типы обществ тоже имеют свой особый характер: римлянин — это солдат, карфагенянин — купец. В той же мере различаются взгляды, намерения и поведение подданных республик или монархий. Тем не менее общества, в которых установилось разделение труда, при всех их расхождениях представляются структурно сходными. Основной вывод, намечаемый здесь Фергюсоном, заключается в следующем: подобно тому как любое политическое общество является составной частью системы обществ, поддерживаемой в равновесии благодаря оппозиции, любое общество по своей внутренней структуре является системой взаимозависимых классов, рангов и профессий — причем именно эта внутренняя взаимозависимость и определяет моральное единство сложного общества. Более того, он говорит: «Но, помимо этих соображений, разделение профессий (хоть оно и обещает улучшение мастерства и на деле является причиной совершенствования всех видов производства по мере развития торговли) в конечном счете в некоторой степени должно привести к разрыву общественных связей, подмене истинного мастерства формой и устранению индивидуальности из сферы традиционных ремесел, в которой чувства и ум находят свое самое счастливое применение» (К 1766, 334).

Можно было бы обратить внимание на немалое количество соответствий между тем, что говорит Фергюсон, и тем, что было сказано другими авторами до и после него. Я остановлюсь только на двух примерах. Первый из них имеет сугубо исторический интерес мог ли Фергюсон заимствовать все то, что он пишет о разделении труда, или хотя бы сам намек на важность этой темы у своего современника Адама Смита? Представляется, что вполне мог — благодаря лекциям и частным беседам. Второй пример касается вопроса о якобы поднятой Фергюсоном идее, что результатом разделения труда является то самое, что позднее будет названо «отчуждением». В самом деле, Карл Маркс выразил Фергюсону за это свое одобрение (Marx 1910, 109, 187) — и, пожалуй, обоснованно, ибо Фергюсон действительно подмечал и указывал, что специализация и разделение труда способны привести к тому, что Дюркгейм называл «аномией» — к состоянию, заставляющему человека чувствовать, что он не полностью принадлежит обществу, членом которого является. Идеи Фергюсона, кроме того, могут найти отклик в дискуссии о «закрытых» (Gemeinscbaft) и «открытых» (GeseUschaft) обществах .

Как уже было отмечено ранее, Фергюсон высказывался по множеству вопросов на самые различные темы, все из которых невоз можно упомянуть в кратком очерке. Антрополог заметит, что он очень интересовался первобытными народами, которых называл «грубыми», «дикарями» и «варварами», но изучение социальной жизни которых считал ценнейшим, поскольку оно давало возможность производить важные сравнения между простыми и более сложными обществами. Так, на основе источников, собранных миссионерами иезуитскою ордена, он создал интересное (по уровню знаний того времени) описание американских индейцев, а в одной из глав («О примитивных народах до установления собственности») рассматриваемой нами книги сделал мною разумных и проницательных выводов об этих народах, хотя в целом стремился их романтизировать (F. 1766, 125 ff.). Его блестящая, острая и проницательная оценка отчетов путешественников в высшей степени занимательна.

Однако, оставляя в стороне дальнейшие темы, уже из одного затронутого выше мы можем уяснить, что Фергюсон понимал под обществами естественные системы определенного рода, которые могут изучаться вполне так же, как явления природы изучаются естественными науками. Очевидно, что при такой постановке вопроса ему было необходимо придерживаться мнения, что существуют и общие социологические законы («принципы»), на основании которых должны объясняться разнообразие и вариации. «При сборе исторического материала нас редко посещает желание оставить его в том виде, в каком он был обнаружен. Мы не любим, когда множество частностей и несогласующихся фактов приводит нас в замешательство. Теоретически мы признаем необходимость исследования общих принципов и для того, чтобы ввести материал наших изысканий в сферу, доступную пониманию, соглашаемся принять какую-либо систему» (F. 1766, 23—24). И снова: «Распределить многообразие частных случаев по общим категориям и свести различные операции к общему принципу — такова цель науки» (F. 1766, 40). Цитирую еще: «Для того чтобы получить общее и исчерпывающее знание о целом, мы должны так же целеустремленно, как и при исследовании любого другою предмета, просмотреть множество частных и единичных фактов, выделить конкретные типы правлений, зафиксировать внимание на определенных согласующихся моментах и наметить несколько основных тематических разделов, в рамках которых предмет может бьггь всесторонне рассмотрен. Когда мы выясним те черты, которые являются общими, и проследим их развитие в нескольких типах законодательств, исполнительных властей и судо- производств, а также в учреждениях, таких, как полиция, торговля, религия или домашняя жизнь, — только тогда мы получим опреде ленные знания, которые, не заменяя собою необходимость дальнейшего опыта, смогут тем не менее направлять путь нашего поиска, придавая порядок и методичность распределению частных фактов, которые встречаются на пути наших наблюдений» (Р. 1766, 97-98). Таким образом, мы должны сосредоточивать внимание на наиболее важных и общих чертах социальных институтов, опуская частности и единичные случаи, т.е. отдельные события, личности и пр., которые являются «случайными». При этом, если мы стремимся к достижению каких-либо общих и всеобъемлющих законов, мы должны создать классификацию типов, ибо таков путь, по которому развиваются все естественные науки: они начинают с частных фактов и движутся к общим законам, управляющим ими. В «Институтах этической философии» и «Принципах этической и политической науки» Фергюсон делает такой же упор на различии между простым фиксированием фактов и изложением фактов в их отношении к законам: история заботится о частных случаях, наука — об общих принципах (законах).

Фергюсон, как и большинство его современников, главным образом интересуется изучением общественного развития и полагает, что если существуют общие принципы, то они должны быть принципами динамичными. Действительно, говорит он, существенное отличие человека от животного состоит в том, что «люди как вид подвержены прогрессу так же, как и всякий отдельный его представитель: каждое новое поколение строит свою жизнь на основах, заложенных предыдущим» (Р. 1766, 7). Каждый ученый в Европе знает больше, чем самый образованный из греков или римлян. Вместе с тем это не дает основания говорить о его превосходстве Как часто нам говорили о том, что карлики, сидящие на спине гигантов, порой видят дальше, чем сами гиганты! Позвольте мне еще раз процитировать нашего автора «Прогресс человека происходит гораздо интенсивнее, чем любого другого животного. Не только индивид развивается от детства к зрелости, но и сам вид человеческий развивается от дикости к цивилизации» (Р. 1766, 1—2). Адам Фергюсон свято верил в прогресс и его законы.

Под методом, необходимым для проведения исторической реконструкции ранних фаз социального развития человечества, а следовательно, установления принципов прогресса, Фергюсон понимал то самое, что Дюгалд Стюарт называл «предположительной», или, как мы могли бы сказать, гипотетической, историей. Каждая фаза истории нашего собственного общества, согласно этому методу, могла бьггь изучена путем наблюдения за народами, до сих пор живущими

РОССИЙСКАЯ

ГОСУДАРСТВЕННАЯ

БИБЛИОТЕКА

на различных стадиях исторического процесса. «Что, в сущности, отличает древнего германца или бритта по складу ума или телосложения, поведению и сообразительности от американского индейца, который, подобно им, пересекает лес с луком и стрелой и который в столь же суровом и переменчивом климате вынужден добывать пиіцу охотой? Если в зрелые годы мы захотели бы сформировать приемлемое понятие о нашем развитии от самой колыбели, то нам необходимо было бы вспомнить о детской и на примере тех, кто до сих пор в ней находится, составить определенное представление о том ушедшем в прошлое способе жизни, который нельзя восстановить иначе» (Р. 1766, 122). Интерес Фергюсона к дикарям, таким образом, диктовался тем, что последние, как он полагал, иллюстрируют собой фазу нашей собственной истории. Свидетельства о доисторическом этапе в общем и целом подкрепляют его предположение.

Концепция существования законов («принципов»), в ее сочетании с понятием прогресса неизбежно заставила Фергюсона (как и других авторов в другие времена) сформулировать парадигму стадий, основанную на критериях производства и производственных отношений. Таким экономическим стадиям должны были соответствовать определенные типы социальных институтов и определенные черты культуры. Критерии Фергюсона, как это можно понять, были опять же во многом сходны с критериями других авторов, размышлявших о гипотетических формах общества, еще не найденных или еще не изученных. Древнейшей стадией выступала стадия охоты, рыболовства и собирательства, на которой собственность была невелика и едва ли существовали начала субординации и управления. За ней следовала стадия скотоводов. У последних появлялась собственность и, следовательно, различия между богатыми и бедными, патроном и клиентом, хозяином и слугой. Данные стадии, говорит Фергюсон, «...различны по характеру собственности и могут выступать как два самостоятельных раздела в истории человечества на ее ранних этапах: в первом разделе мы имеем дело с дикарем, еще не знакомым с собственностью; во втором — с варваром, для которого она является главным объектом заботы и желания, хотя еще и не закреплена законами» (Р. 1766, 124). Собственность — мать прогресса, так как она подразумевает законы и определяет характер производства. Во всем этом Фергюсон в основном следует идеям Монтескье.

По сути дела, в книге Фергюсона мы находим те самые идеи, которые и сделали труд Монтескье «О духе законов» столь блестя щей и оригинальной классикой. Фергюсон настаивает на объективном изучении социальных явлений и на необходимости общих формулировок, основанных на систематическом сравнении обществ. Он последовательно проводит мысль о существовании логической связи между группами социальных фактов (впоследствии мы обнаружим ее так же ярко выраженной у Конта) и мысль о необходимости объяснения социальных институтов путем разбора их функций в системе общественной деятельности, а не путем ссылок на философские доктрины и рассуждения о жизни и о человеческой природе (это, впрочем, не означает, что Фергюсон всегда следовал своим собственным наставлениям). Но если Фергюсон действительно в чем-то отличался от Монтескье, так это в своем более строгом и вместе с тем далеком от механистичности представлении о том, что именно может конституировать социологический закон, а также и в своей идее о поступательном социальном развитии, стадии которого являются обязательными для всех обществ и могут быть реконструированы тем методом, который впоследствии будет назван «сравнительным» — методом, понятие о котором само по себе возникнет из комбинации понятий о «законе» и «прогрессе» (первое — по сути, явится результатом открытий в физике; а второе, согласно Конту, последствием развала католических феодальных институтов).