Глава 6 КОНТ (1798-1857)

Для того чтобы полностью понять творчество Огюста Конта, нужно более детально рассмотреть те обстоятельства, которые часто окрашивали его деятельность в самые глубокие тона: его роялистская и католическая семья (он всегда оставался парадоксален: республиканский роялист, аристократический пролетарий и свободомыслящий католик); его острая паранойя, доходившая до помешательства и ставившая его на грань самоубийства, и мания величия, которая нередко сопровождает последнюю (эти качества делали его невыносимым для всех, кто старался помочь ему в продвижении по академической лестнице, и доставляли мучения друзьям и домашним Конта, пытавшимся облегчить его состояние, — единственным вознаграждением за заботу была его злость, достойная барона Корво1).

Взгляды Конта и даже его характер сложились под сильным воздействием событий того времени. Франция, почти до конца обес кровленная Наполеоновскими войнами, проходила через труднейшую полосу превратностей и неопределенностей последующих лет, которые доводили Конта до отчаяния, все более и более убеждая его в том, что основная проблема эпохи носила не политический, а нравственный характер и могла быть разрешена только с помощью научного изучения социальных вопросов, соединенного с глубоким духовным возрождением французского народа, состоящим в искреннем осознании альтруистических основ, ценностей и чувств.

Хочу повторить, что вклад Конта в развитие социальных исследований следует рассматривать в перспективе общей истории идей — иначе нельзя до конца оценить оригинальность его мысли и признать его притязания на статус основателя социологии. Нет сомнения, что он находился под сильным влиянием многих людей: в первую очередь Кондорсе, затем Монтескье, Дидро, Тюрго (и энциклопедистов в целом), де Месгра, Юма, Фергюсона и Адама Смита, а также разнообразной социалистической публицистики того времени. На него, конечно же, оказал самое глубокое воздействие Сен- Симон, поскольку Конт работал секретарем последнего в течение семи лет, с 1817 по 1824 г. (и да простят мне небеса то, что я затрагиваю сложнейшие отношения этих двух людей). Очевидно также, что лшогое из того, что Конт приписывал своим вдохновенным открытиям, в частности позитивистский подход к исследованию социальных институтов, было практически общим местом в работах философов XVIII Вч а его требования необходимости сочетания общественных исследований с признанием порядка и власти представляли собой весьма широко распространенную тему, особенно в католической Франции эпохи Реставрации. Действительно, заслуга выдвижения этой темы могла бы достаться Бональду (1754—1840), де Местру (1754-1821) и Шатобриану (1768-1848), хотя толику славы можно было бы оставить и на долю Конта

Однако кому бы ни принадлежали те или иные заслуги и в какой бы мере Конт ни был сыном своего века и наследником века предшествовавшего (ведь в широком смысле никто не может считать себя совершенно оригинальным мыслителем), все равно не может быть никакого сомнения в его огромном влиянии на то направление, которое приняли исследования общества под пером Спенсера, Милля, Леки и Морли у нас, в Великобритании, и Леви-Брюля и

Дюркгейма на его родине (а каждый из них был значительной фигурой!)3.

Но мы отложим все эти сведения, которые были бы более существенными при составлении биографического очерка, и перейдем к нашему основному вопросу: что в сочинениях Конта не только представляет интерес как исторический факт, но и значимо для социальной антропологии и социологии в свете наших современных реалий? Ведь многие из поднятых Контом проблем остаются и по сей день нерешенными, многие из заданных им вопросов так и не получили ответа или в лучшем случае остаются спорными.

Родившийся в 1798 г. и умерший в 1857 г., Конт прожил не очень долгую жизнь, а если принять во внимание, насколько последовательно ее сопровождали бедность, болезни, неурядицы в семейной жизни и желчные ссоры самого разного характера, можно лишь удивиться тому, как много он успел написать: шесть томов «Курса позитивной философии» (Comte [далее — С] 1830—1842), четыре тома «Системы позитивной политики» (С. 1851—1854), «Катехизис позитивиста» (С. 1852) и массу небольших работ. О нем самом тоже написано немало.

Для наших целей мы, пожалуй, обратим основное внимание на «Курс...» — настоящее чудовище в стилистическом отношении: его 2582 страницы и, вероятно, почти миллион слов, которые своей нудностью и назидательностью вызывают еще большее раздражение, чем объем, усугубляют испытание на выносливость читателя. Первые три тома этой громадной энциклопедии человеческих знаний (Конт и Спенсер были двумя последними людьми, стремившимися к универсальному знанию) посвящены тому, что мы бы сегодня назвали естественными — органическими и неорганическими — науками, и только три последних — социальным институтам и морали. Социологу, однако, не следует игнорировать тома, посвященные естественным наукам, потому что они представляют собой пролог к книгам, рассматривающим социальные науки, и являются по двум причинам необходимым введением к ним Во-первых, как полагает Конт, каждому социологу необходимо определенное знакомство с естественными науками, потому что основная методология едина для всех наук и, стало бьггь, точное употребление приемов наблюдения и анализа в социальных науках может бьггь с успехом почерпнуто из тех наук, которые им предшествовали и были более развиты.

Д.СЛ4илль сжато излагает аргументы Конта* «Таким образом, точность чисел истинна для всех вещей и зависит только от собственных законов; поэтому науку Числа, состоящую из Арифметики и Алгебры, можно изучать вне связи с какой-либо другой наукой. Положения Геометрии опираются на законы чисел, а также на более специфический класс законов, свойственный пространственным телам, но не требуют никаких других законов, по причине чего Геометрию можно изучать отдельно от всех наук, кроме науки Числа». И так далее: «Явления, происходящие в человеческом обществе, подчиняются своим собственным законам, но не покоятся на них исключительно, а зависят от всех законов органической и животной жизни, так же как и от законов неорганической природы, причем последние оказывают влияние на общество не только тем, что имеют непосредственное воздействие на жизнь, но и тем, что определяют естественные физические условия, в которых развивается общество» (Ш 1961 [1865], 37-38).

Отсюда следует, что явления каждой последующей науки предстают более сложными, чем явления предыдущей, а если это действительно так, то сложность формулирования законов для тех или иных явлений должна возрастать по мере того, как мы поднимаемся по шкале наук. Поэтому если социологии в конце концов и удастся сделать общие заключения о своем предмете, эти заключения скорее всего будут иметь меньшую степень обобщения, чем заключения, полученные в неорганических и органических науках. Кроме того, они вообще смогут быть получены только тогда, когда органические науки достигнут высокого уровня развития. Это, конечно же, не значит, что предметная область той или иной науки может быть определена и объяснена с точки зрения концепций, выработанных в предшествующей по шкале науке.

Здесь мы можем прерваться и задаться рядом вопросов, предварительно отметив (как уже не раз указывалось), что Конт не поставил на шкалу своих наук психологию (к недовольству Милля, Спенсера и многих других), да и вообще высказал к ней открытое презрение Это, впрочем, облегчило ему поиск специфичности в социальных явлениях. Презрение Конта к интроспективным описаниям, которые сходили в его время за психологию, может быть вполне оправданным, но у меня складывается впечатление, что он исходил из логических посылок, когда говорил, что такой науки, как психология, быть не может. Человек приходит в мир как животное. Его моральные и интеллектуальные функции являются продуктами культуры и привносятся в организм обществом По данной причине нам не следует искать определения «человечества» в «человеке», но следует, наоборот, искать определение «человека» в «человечестве». Более того, совершенно бессмысленно пытаться объяснять общество, даже на его простейшей фетишистской стадии, с точки зрения потребностей человека. Теория, производящая человеческие способности из его потребностей, является самой порочной из всех существующих метафизических теорий (слово «метафизический» было одним из самых грубых слов в устах Конта). Люди отвечают на изменившиеся потребности, создавая новые социальные институты, и это происходит только тогда, когда сами социальные условия определяют необходимость этого.

А потом, где было место для такой науки, как психология, между уже существовавшими физиологией и социологией? То, что некоторые предпочитали называть психологией, для Конта было попросту ответвлением физиологии — ответвлением, которое он называл «церебральной физиологией».

Что можно сказать об идее иерархии наук, основанной на возрастающей сложности их предметного содержания? Классификация наук, предложенная Контом, для его времени была оригинальным и показательным примером систематизации явлений (хотя Карл Пирсон4 так вовсе не думал). Как логическое построение она даже убедительна, но в упрощенном изложении Конта ее нельзя принять за исторически достоверную картину поступательного развития наук, как это отмечал уже Спенсер.

В схеме Конта проступает ряд основных положений, которые являются весьма спорными, несмотря на то что многие современные антропологи, как кажется, до сих пор принимают их как данность. Наиболее фундаментальное из них — это догма, разделявшаяся большинством философов-моралистов XVIII в. (за исключением Руссо) и гласящая, что социальные институты являются в такой же мере частью «природы» (один из их излюбленных метафизических терминов), в какой и все явления, изучаемые физиками и химиками. Конт заявляет это в манере самой недвусмысленной, хотя, может быть, в чем-то противоречивой. Все предшествующие идеи о социальных институтах, по ею мнению, являлись либо теологическими фантазиями (находившимися, по счастью, на стадии упадка), либо, что гораздо хуже, метафизическими домыслами (следы которых, увы, до сих пор бытовали в обществе). Реформация и Революция уничтожили католическо-феодальную структуру в Европе, но метафизические идеи, направленные на подрыв последней, оказались таким хламом, что смогли сыграть только роль иллюзорного стимула — роль временную и негативно-критическую. По-прежнему недоставало рационального научного изучения общественной жизни. Теологические догмы и метафизический жаргон должны были уступить дорогу трезвым научным исследованиям физической вселенной, а также исследованиям функций и структуры живых организмов — только тогда человек приобрел бы настоящие знания о законах существования последних. Эти знания он мог бы в какой-то степени применить к улучшению собственного положения.

Старые понятия греков о различии между натурфилософией и этикой должны быть, считал Конт, оставлены навсегда. Истинный путь, которому надо следовать, был указан еще предвестниками позитивной философии: Бэконом (им в особенности), Галилеем и Декартом Теперь же развитие человеческой мысли достигло того уровня, на котором социальные явления могли и должны были исследоваться теми же методами, которые принесли столь замечательные результаты в естественных науках. Подобных результатов можно было вполне ожидать и в области социальных наук Конечно же, несмотря на общие методы, социальные науки нуждались в специфических технических приемах исследования, согласных с природой изучаемых явлений. Методами являлись: наблюдение (включая эксперимент), сравнение и обобщение (во всех этих методах, если задуматься, можно усмотреть процессы наиболее общие и одинаково характерные для любого мышления, научного или обыденного). Под индуктивным методом в социальных науках Конт понимал метод варьирования обстоятельств, при котором технические приемы исследования должны были изменяться в соответствии с ситуацией, в которой проводилось наблюдение. В основных чертах это и есть то самое, что Конт подразумевал под «позитивной философией», т.е. под его програлшой, гласящей, что, задаваясь вопросами о природе социальной жизни, мы должны придерживаться строго научных правил, проводя анализ по образцу сложившихся естественных наук* Мне хочется добавить, однако, что с тех пор положения Конта так часто переиначивали и представляли в неправильном свете, что, если бы он сейчас был жив, он, вероятно, сказал бы, что не был позитивистом, — так же как Маркс, пожалуй, вынужден был сказать, что он не был марксистом Впрочем, как заметил в своей книге ДЧарлтон, вопрос о том, насколько последовательным позитивистом был Конт, представляется сродни вопросу, был ли папа Римский католиком (Charlton 1959, 24).

Какие замечания мы можем сделать в отношении короткого и вместе с тем многозначительного (хотя, как мне кажется, весьма двусмысленного) слова «естественное»? С одной стороны, все сущее является «естественным», а также частью определенной системы и имеет определенную структуру и, следовательно, может изучаться как явление «естественного» характера Но в данном смысле концепция представляется настолько аморфной и всепоглощающей, что ее полезность становится сомнительной. Когда слово означает все что угодно, оно уже не означает ничего конкретного. В самом деле, наша планетарная система и какой-нибудь закон, принятый парламентом представляют собой в равной мере части «естественного» миропорядка, т.е. природы, но вместе с тем это явления такого разного уровня, что резонно было бы спросить, чего же мы действительно достигаем, ставя вопрос таким образом. Для того чтобы придать какую-то конкретность термину «естественное», по моему мнению, сначала необходимо определиться на предмет того, что является «неестественным», проследив использование последнего термина на тех или иных примерах. В конце концов научная, или позитивная, философия Конта сама по себе не менее «естественна» (в том смысле, что она порождена социальными условиями), чем теологическая или метафизическая философия, которую Конт отверг. С данным положением, в самом деле, Конт мог бы и согласиться. Таким образом, мы возвращаемся к старой дилемме: наука о знаниях сродни двум приставленным друг к другу зеркалам, между которыми ничего нет. Кто здесь охотник, кто добыча, кто гончар и что есть поделка?

Положения Конта не кончаются требованием строгой научности при изучении социальных институтов — в частности, он затрагивает вопрос о законах развития последних. Конт заявлял, что ему удалось открыть наиболее фундаментальный из таких законов, а именно закон трех стадий (или состояний). В действительности первым об этом законе заговорил Тюрго. Согласно Конту, человек прежде всего осмысляет мир теологически, т.е. антропоморфным образом, — сначала в рамках того, что Конт понимал под фетишизмом, затем в рамках политеизма и, наконец, монотеизма. В современной Европе монотеизм приходит в упадок вследствие раздробления католической церкви под натиском национализма, а также в результате анархии, возникшей из-за распространения протестантизма, рациональной критики, деизма и смеси абсурдных метафизических понятий, возведенных в ранг объяснительных категорий («принципы», «причины», «природа», «субстанция», «сущность», «достоинства», «форма», причем к ним добавляется еще и такая политизированная бесполезная ерунда, как «свобода», «равенство», «братство», «естественное состояние» и все остальное, на что только ум горазд!). Конт испытывал особую нелюбовь к юристам из-за их постоянных разговоров о «естественных правах», в которых он усматривал бессмысленную концепцию, заимствованную из римского права.

Он причислял даже величайших философов XVII—XVIII вв., таких, как Гоббс, Локк, Вольтер, Гельвеций и Руссо, к категории бесполезных и бесплодных мыслителей. Они не могли понять, что кризис их времени носил нравственный и духовный характер, и полагали, что все проблемы могли быть решены законодательным порядком. Их ошибка лежала в самом предположении, что разум и учение могли одни все разрешить и устроить (в этом Конт видел греческую утопическую иллюзию, причем худшую из всех иллюзий). «Педанто- кратия» (термин, привнесенный в английский язык ДС-Миллем) попросту не смогла бы функционировать. «Законное общественное верховенство, надлежащим образом говоря, принадлежит не силе и не разуму, но морали, руководящей действиями первой и выводами последнего» (С. 1830—1842, vol. 6, 312).

В отношении трех стадий Конту не воздали должную справедливость. А говорил он практически о том же самом, что составляло центральную тему работ его лучшего биографа, Люсьена Леви- Брюля, — о том, что в целом примитивные и дикие народы склонны относить события к тому, что обобщенно называется сверхъесте ственными силами (магией или религией), и о том, что эта тенденция в ходе культурного прогресса постепенно сменяется рациональнопозитивистскими, или научными, способами интерпретации. Более того, в отличие от Леви-Брюля, Конт старался показать, при каких условиях возможен культурный прогресс. В широком смысле здесь вряд ли можно отрицать его правоту. Однако был ли он прав, отождествив онтогенетическое с филогенетическим (как позже поступил Фрейд в своей теории либидо), это уже совсем другой вопрос: «Разве не вспомнит любой из нас, мысленно созерцая собственную историю, что в отношении своих наиболее важных идей он последовательно менялся от теолога в детстве к метафизику в юности и до естественного философа в зрелости?» (С. 1830—1842, vol. 1, 4).

Из логики его аргументации далее следует, что теологический, или вымышленный (fictif), тип интерпретации и метафизический, или абстрактный, тип интерпретации постепенно вытесняются рациональными и экспериментальными, или позитивными, типами интерпретации, проявляющимися в исторической последовательности наук: сначала это неорганические науки, затем органические. В стороне остаются только социальные науки, захламленные дурацким пустословием, которое сходило в прошлом и сходит до сих пор за рациональное толкование. Пожалуй, положение вещей несколько сложнее, чем его обрисовывал Конт, но в общих чертах и с некоторыми оговорками его тезис опять же может быть принят. Конт также не утверждал (как впоследствии полагали некоторые), что три стадии (или состояния) культурного развития — теологическая, метафизическая и позитивистская — были закрытыми и взаимоисключающими системами мышления. С его точки зрения, подобное утверждение было бы абсурдным, ибо центральная идея всей его концепции заключалась в противоположном: в то время как на каждой стадии доминирует своя философская система, которая в целом стремится исключить толкования явлений, находящиеся в противоречии с ней, другие способы мышления все же существуют и должны существовать, поскольку науки последовательно развиваются от теологической фазы к позитивистской в хронологическом порядке. Более того, в противном случае не могло бы быть никакого прогресса, так как прогресс обусловливается тем фактом, что на каждой стадии появляются бутоны, которые расцветают на последующих стадиях. Далее следует, что в явлениях отживающих и упадочнических можно видеть зачатки нового, а в том, что нам представляется пиком развития на той или иной стадии, можно всегда усмотреть верный симптом упадка. У Конта не было никаких иллюзий на предмет того, что теологические и метафизические идеи все еще продолжают сосуществовать с позитивистскими — в действительности, даже беглый взгляд на его «Систему...» позволит сполна оценить ту меру, в которой он осознавал (может быть, в своей особенной манере видения вещей), что так, по-видимому, будет всегда.

Мне представляется, что нередко неправильно истолковывали отношение Конта к теологическому и метафизическому. Разумеется, он считал позитивистсісую философию наилучшей как потому, что она занимала последнее место в эволюционной прогрессии (эволюция и прогресс значили для Конта одно и то же), так и потому, что она предлагала наиболее рациональное понимание природы. Но к предыдущим стадиям, для которых был характерен другой взгляд на мир, он относился как к неизбежным и необходимым этапам в развитии мышления, а следовательно, как к полезным с исторической точки зрения. Ведь если бы на теологической стадии не накопились бы знания, полученные элширическим путем, и не возникло чисто рациональное мышление, современная наука никогда бы не появилась на свет. Разве религия не являлась матерью культуры и общественного порядка? Стало быть, даже у протестантизма и метафизических идей была причина существования: они сделали свое дело, участвуя в разрушении феодально-католического общества в Европе. Несмотря на то что Конт клеймил их за незрелый, анархистский и негативный характер, он полагал, что они сыграли необходимую, переходную роль, облегчив установление того нового позитивистского порядка, который Конт считал конечной целью (подобно марксистам, которые видели конечной целью установление диктатуры пролетариата и исчезновение государственного аппарата). В этой точке неумолимые и неотвратимые законы прогресса — борьба с которыми бесполезна и власть которых мы в состоянии только признать, в чем и состоит наша единственная свобода, — каким-то образом останавливались. Человек становился хозяином вселенной и хозяином своей судьбы. Но, как мы увидим далее, Конт постепенно все более убеждался, что он допустил большое упрощение и по сути дела выдал желаемое за действительное, предположив, что знание само по себе могло привести к установлению требуемого социального порядка и что наука могла успешно излечить тот упадок нравственности и смущение умов, которые он видел во Франции. Это была способна сделать только религия, но не религия откровения (la religion revelee), а религия доказательная (la religion demontree), та, что сродни гуманизму и морали. 3

- 7759

Часто замечалось, что центральная тема работ Конта — это философия истории (которая в той же мере могла быть названа и историей философии). По характеру она представляет собой не просто философию отдельной дисциплины, но философию развития мысли в истории человечества. Здесь нам следует пояснить, что именно Конт, его современники и непосредственные предшественники (а впрочем, и антропологи XIX в.) понимали под историей, которую, по их мнению, стоило исследовать, ибо в общем и целом у них всех было потеряно чувство перспективы — возможно, это нанесло ущерб тому, что делало их мысль интересной и последовательной.

Согласно Конту, социальные исследования должны были в идеале разделяться на две ветви: социальную статику, имеющую дело с законами сосуществования, и социальную динамику, относящуюся к законам наследования. Он считал такое подразделение фундаментальным и находил его во всех науках: например, в биологии, подразделявшейся на анатомию и физиологию. Следовательно, при изучении предметов политического характера необходимо четко разграничивать «фундаментальные исследования условий существования общества и исследования законов поступательного развития последнего» (С. 1830—1842, vol. 4, 167). Конт полагал, однако, что в его время попытка рассматривать эти две стороны социальных явлений раздельно была бы преждевременной (и с тех пор такая попытка вряд ли когда-либо удавалась кому-то другому). О социальной статике он сообщает нам немногим более того, что все виды общественной деятельности образуют гармоничное целое и достигают своею рода консенсуса: экономические, правовые, религиозные и эстетические факты не могут быть поняты изолированно, а должны рассматриваться в их отношении друг к другу. Далее этого лаконичного высказывания, вполне выражающего то, что Мосс позже назовет fait total3 Конт не идет, а лишь подкрепляет свое положение некоторыми очень общими наблюдениями о таких явлениях, как милитаризм и индустриализм Но он пространно рассуждает об эволюции цивилизации, утверждая, что по самой природе человеческого общества и культуры метод анализа должен быть историческим, ибо социология в отличие от биологии (хотя здесь мы могли бы вспомнить генетику!) интересуется тем влиянием, которое одни поколения оказывают на другие, т.е. процессом постепенною, но последовательного накопления. Впрочем, необходимость историчности в методе одинаково относится и к социальной динамике, и к социальной статике, так как законы сосуществования в первую очередь проявляют себя в движении.

По мысли Конта, у авторов более раннего времени было определенное понятие о законах, но не имелось оформленной концепции прогресса, без которой идея закона как таковая становится бесплодной, так как законы, регулирующие социальные явления, являются в сущности законами развития, или эволюции, или прогресса. Во всяком случае, считает Конт, можно говорить о том, что, до тех пор пока диахронные законы не будут открыты, синхронные законы не могут бьггь обнаружены. Ни «несравненный» Аристотель, ни Монтескье, к примеру, так и не постигли идею прогресса, в то время как она одна могла бы привести их к истинному пониманию природы социальных институтов, поскольку ее подлинное содержание следует усматривать в движении социальных институтов в определенном направлении. В отсутствие идеи о прогрессе представления о социальных институтах увязли в неясных и химерических концепциях о круговых или колебательных движениях. Понятие о заданном и поступательном движении в одном направлении, согласно Конту, впервые возникло в христианскую эпоху, но поначалу не получило успешного развития, поскольку общественные условия были еще не совсем подходящими и естественные науки только зарождались. Заслуга первой последовательной попытки сформулировать законы социального прогресса должна бьггь отдана Кондорсе. Даже если он и не был первым, то во всяком случае именно он яснее остальных выразил, чем должен являться социологический закон — формулой, выведенной на основании изучения культурного развития. Конечно же, частью вклада Конта в социальные исследования было осознание непреложного факта- если мы хотим понять общественные явления, мы должны признать, что последние всегда находятся в движении и могут изучаться только с такой точки зрения. Прошлое находится в настоящем, а настоящее — в будущем Как однажды перефразировал Конта Леви-Брюль: «Человек обретает знание о себе самом, когда он ставит себя назад, на путь эволюции человечества» (Levy-Bruhl 1921 [1900], 243).

Однако мы должны снова подчеркнуть, что в истории Конт не улавливал того смысла, который в ней находит читатель современной книги по политической истории народа К историческим сочинениям своего времени он не испытывал ничего, кроме презрения, находя в них не более чем упражнения в литературных повествованиях, если не в анекдотах. Впрочем, я не думаю, что он оценил бы и большинство современных исторических исследований. Для него они были бы простыми летописями событий и деяний малозначительных людей. В социальной истории, как ее понимал Конт и его предшественники XVIII в., мы не найдем частных лиц и событий. Искать даты, имена и порой даже названия народов у таких авторов, как Адам Фергюсон (может быть, за исключением его истории Римской республики), Кондорсе или Конт, — напрасное занятие. Какое значение для них имел тот факт, кто конкретно и когда изобрел книгопечатание? Подобные детали были случайностями, не стоившими упоминания. Для них не существовало никакой истории, кроме истории всеобщей и универсальной. Не могло быть одной истории математики по одну сторону Альп и другой — по другую.

Во всем этом Конт придерживался взглядов, далеких от материалистического взгляда на историю. Хотя он признавал, что важнейшие социальные сдвиги в истории человечества были вызваны в значительной мере* экономическими (а на ранней стадии развития — биономическими) изменениями, он также утверждал, что последние не могут быть отделены от духовного развития: «Серьезная ошибка исторической философии... проистекает, очевидно, из чрезмерного и почти исключительного увлечения разбором событий человечества во временнбм срезе» (С. 1830—1842, vol. 5, 47). И далее: «Именно идеи правят миром и возмущают мир... Весь социальный механизм покоится в конечном счете на мнениях». Глубокий нравственный и политический кризис как таковой в сегодняшних обществах вызван интеллектуальной анархией» (С. 1830—1842, vol. 1, 26). В обществе нет согласия по фундаментальным вопросам и ценностям, а без такого согласия стабильная социальная жизнь невозможна, и тд. Как только Конт садится на своего любимого конька, его уже нельзя остановить. Но мы еще посмотрим на этого «конька» несколько позже.

Взгляд Конта на историю может весьма удивить современных ученых-обществоведов в одном отношении. Несмотря на то что он говорит о необходимости использования сравнительного метода (того, что он называл inethode historique) при движении к общим выводам, сам он достаточно спокойно ограничивает себя предположением (типичным для философов его времени), что все народы, будучи во всем подобными друг другу, идут по пути прогресса фундаментально одинаковым образом и только некоторые из них развиваются медленнее или быстрее по причинам климата, расовых различий и других «неизбежных особенностей вторичного характера» либо же вследствие «исключительных потрясений», которые иногда приводят к нарушениям в социальных условиях (С. 1830—1842, vol. 4, 232).

А в дальнейшем он приходит к заключению, что для общего исследования развития социальных институтов достаточно проследить их эволюцию до наивысшей достигнутой точки в западноевропейской цивилизации и, в частности, во Франции, centre потий de VOccident4 (С 1851—1854, vol. 1, 62). В таком подходе присутствует значительная доля фантазии, но для Конта эта фантазия представляла собой методологическое требование. Пуститься в рассмотрение истории Индии или Китая значило бы добавить ненужной путаницы и попросту под даться тщеславию пунктуальности и бессмысленной эрудиции. Незаменимой тактикой было создание гипотетической модели одною народа, с которой можно было бы идеальным образом соотносить все дальнейшие социальные модификации, обнаруживаемые среди различных групп населения. Без такой абстракции, такой доли рациональной фантазии и такой теоретической установки социология была бы не более чем бессмысленным и бесплодным делом эмпирическою коллекционирования бесконечных фактов и бесцельного накопления бессвязных монографий. Впрочем, если бы он дожил до сегодняшнею дня, то мог бы сказать, что это и есть то самое, чем социология как таковая и стала, и то, чем вполне может стать социальная антропология.

Наука по существу состоит из законов, а не из фактов. Простое собирательство фактов ни к чему не ведет. Индивидуальные «истории» не имеют смысла, кроме как в свете всеобщей универсальной истории и законов, определяющих ее развитие Уже Боссюэ понимал это, даже будучи теологом Это также осознавали Тюрго и Кондорсе. Частности истории не поставляют нам законов истории — напротив, именно законы в высшей мере отвечают за частности, придавая им значение и наполняя их смыслом для того, кто их созерцает: «Философское понятие о естественном „законе* есть всегда попытка уловить неизменное в разнообразном» (С. 1851—1854, vol. 2, 41). Польза частных историй состоит только в том, что они дают социологии материал для проверки гипотез и для иллюстрирования теоретических выводов. Но если у автора нет гипотезы как таковой, они не могут выполнить даже и эту простую функцию. Подобные рассуждения представляются здравыми, если предположить (как предполагал Конт), что мир общественных явлений находится на одном порядковом уровне с миром физических явлений, в котором как падение яблока, так и траектория пули могут быть объяснены с точки зрения одинаковых, конкретно установленных законов. Конт несомненно прав, когда он говорит о том, что никакое наблюдение на самом деле невозможно, если оно не направляется той или иной теорией, дающей возможность интерпретировать наблюдаемое. Люди, полагающие, что теории возникают из процесса голого наблюдения, по мнению Конта, весьма заблуждаются. Даже в простейших исследованиях научному наблюдению должно предшествовать какое-либо понятие об исследуемом предмете.

Но даже если принять все эти положения (а большинство из них нам, вероятно, придется принять), то все равно не следует ожидать, что результаты применения естественнонаучных методов к общественным явлениям будут в какой-то мере соотносимы с результатами, достигнутыми в самих естественных науках. Общественные явления гораздо более сложны по характеру, и, кроме того, мы до сих пор находимся, как говорит Конт, подразумевая свое время (хотя он мог бы сказать то же самое и в отношении нашего времени), лишь на пороге установления позитивистской социологии: это сродни тем временам, когда астрономия едва сменила астрологию, химия — алхимию, а медицинские исследования — поиски универсальной панацеи. Не следует надеяться, что в настоящее время (а возможно, и когда-либо вообще) нам удастся вывести законы высшего уровня обобщения. Более того, обобщения любого уровня, связанные с социальными явлениями, сразу же потребуют определенных видоизменений и поправок в методологических концепциях.

Первая и наиболее фундаментальная поправка обусловлена самой природой социальных явлений. В неорганических науках и даже в биологии ученые сначала стремятся разобраться в простейших фактах, а затем в более сложных, т.е. сложная реальность разбивается на простые элементы, и, таким образом, последние становятся первоначальным объектом изучения. Анализ подобного рода не представляется уместным в случае с социальными явлениями, которые теряют смысл, будучи разбиты на элементы, и должны изучаться только как целое. Наше знание о социальных явлениях всегда подразумевает собой целое. А потому следует придерживаться здравого правила науки: двигаться от известного к неизвестному. Следовательно, в социальных науках мы должны перевернуть процедуру, характерную для неорганических наук, и продвигаться от сложного к простому. По этой причине социальный факт «становится объяснен, в истинно научном смысле слова, когда он должным образом связан либо со всеми аспектами настоящей ситуации, либо со всеми аспектами ситуации предшествующей» (С. 1830-1842, vol. 4, 214).

Из понятия о тотальной ситуации, в свою очередь, следует, что социальные отношения, идеи и обычаи образуют систему, в которой каждая часть находится в функциональной зависимости от любой другой части как в вопросах ее непосредственного функционирования, так и в вопросах того значения или смысла, который открывает в ней сторонний наблюдатель: «Этот предварительный аспект политической науки с необходимостью и очевидностью предполагает тот факт, что вопреки философским привычкам сегодняшнего дня каждый из многочисленных социальных элементов должен пониматься не как абсолютный или независимый, но как родственный всем другим элементам, с которыми он всегда находится в тесной и фундаментальной связи-. Следовательно, научный принцип общих взаимоотношений заключается, в сущности, в тенденции к очевидной, спонтанно возникающей гармонии, которая должна царить между частями и целым социальной системы, элементы которой не могут избежать окончательного объединения друг с другом в манере, полностью подчиненной их собственной природе» (С. 1830—1842, vol. 4, 171, 176).

Другими словами, политические, моральные, экономические, внутрихозяйственные, религиозные, интеллектуальные и эстетические явления на любой стадии сцеплены вместе и образуют сложное единство, в основе общей структуры которого лежит следующий основной принцип: «Между различными аспектами человеческого развития существует тесная и необходимая взаимосвязь» (С 1830— 1842, vol. 6, 61). Этот центральный принцип Монтескье и до сих пор является (по крайней мере являлся до недавнего времени) той самой догмой или, в лучшем случае, методологической аксиомой, которую можно найти у многих социальных антропологов. Конт видел его проблематичность и понимал, что соединить исследования статики с динамикой, т.е., в более широком смысле, социологию с историей, гораздо легче на словах, чем на деле; ибо материал, который мы изучаем, состоит не только из фактов, существовавших в определенный период, но и из того самого, что однажды привело к возникновению этих фактов. Социальные факты, следовательно, надо рассматривать с точки зрения их эволюционного потенциала, т.е. того, чем эти факты становятся, или того, чем они могут стать.

Я не буду обсуждать идеи Конта о стадии позитивизма, поскольку они представляют собой умозрительные рассуждения о будущем — еще более проблематичные, чем его рассуждения о прошлом Всегда самоуверенный до великолепия, Конт представлял себя почти единственным знатоком данной стадии с ее новым миром науки, технологии, рационализма, гуманизма, агностицизма, индустриализации, пацифизма, альтруизма и т.п. Пожалуй, нам следует задать более конкретный вопрос какие результаты и конечные цели преследовало его пространное исследование?

Конечной целью предполагалось установление законов общественной жизни — причем в согласии с положением, что такие законы не могут быть абсолютными, но должны соответствовать уровню наших знаний на каждой конкретной ступени развития, ибо абсолютного знания реальности достичь невозможно. Должно существовать два типа естественных наук: один из них — абстрактный и общий («номотетический»), относящийся к открытию законов, которые управляют явлениями разных классов и порядков (мне кажется, что слово «закон» в употреблении Конта порой оказывается чрезмерно близким к тому, что он сам клеймил как «метафизическое»); другой — частный, конкретный и описательный («идеографический»), занимающийся применением этих законов к непосредственной истории всего сущего. Я полагаю, что данное разграничение трудновыполнимо и малополезно на практике, но, с точки зрения Конта, науки первого типа (умозрительные) являлись фундаментальными, а науки второго типа (прикладные) — вторичными. В рассуждениях о позитивистской стадии Конта как философа занимали вещи исключительно умозрительные и общие. Можно, конечно, сказать, что он дал нам прекрасные указания на предмет того, где и как искать эти законы, но, увы, нельзя сказать, что сам он нашел какой-либо из них. Так называемый закон трех стадий, даже если последние и соответствуют реальности, вряд ли можно считать законом в том смысле, какой это слово имеет в естественных науках и какой ему придавал сам Конт. Он полагал, впрочем (и это можно понять), что естественные науки могут преподаваться на догматических примерах, а социальные науки, будучи только на стадии зарождения и не имея корпуса развитой теории, должны преподаваться на исторических примерах.

Однако, несмотря на его личную склонность к умозрительным рассуждениям, Конт считал, что приобретение знаний о законах общественной жизни было бы пустой тратой времени, если бы на них нельзя было основать прикладную социологическую науку. Вряд ли, конечно, он верил, что практические исследования могут заменить собой исследования умозрительного характера даже с какой- то утилитарной точки зрения, но все же знание, достойное затраты сил и энергии, должно было иметь прикладной потенциал. Его часто цитируемый девиз был таков: «Science, d’oii prevoyance; prevoyance d’oii action!»5. Пожалуй, он согласился бы со словами, начертанными на памятнике К-Марксу на Хайгетском кладбище в Лондоне: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

И все же, говорит Конт, изменить социальные условия посредством их научного изучения можно лишь в незначительной мере, да и в том случае повлиять можно только на темп развития, но не на его направление или конечные результаты, которые определяются непреложными естественными законами. Поскольку прогресс движется не совсем по прямой линии, а по линии, отмеченной серией отклонений, нам предоставляется некоторая свобода действий в том единственном отношении, что точное знание этих отклонений, полученное методом проб и ошибок, может позволить уменьшить их амплитуду и предупредить некоторые из возможных кризисов путем рационального прогнозирования. Это не значит, спешит добавить Конт, что мы можем с надеждой смотреть на государственных деятелей и прочих важных людей, иллюзорно полагающих, что общественными явлениями можно бесконечно управлять как им заблагорассудится. Все их порывы сводятся лишь к ряду беспорядочных экспериментов. Позиция Конта в данном вопросе в общем напоминает позицию марксистов (или по крайней мере то, что некогда было их позицией): в целом мы должны признать наше бессилие перед лицом великих социальных и культурных движений.

Ко всему вышесказанному можно добавить одно замечание. Даже несмотря на тот очевидный факт, что прикладную науку организовать нельзя до тех пор, пока не будет развита теоретическая наука, которую возможно было бы, собственно говоря, к чему-то приложить (к примеру, не может быть развитой медицины без развитой физиологии), все равно эмпирическое знание всегда имеет определенное применение. Резонно будет также сказать, что процесс познания может быть полезен не только в строгом (и, вероятно, узком) позитивистском смысле, но и с других точек зрения. Рассмотрением данных вопросов Конт занимается лишь поверхностно, но все же из его «Системы...» ясно видно, что нравственное возрождение, за которое он ратует, вряд ли может наступить в результате социологического изучения общественных явлений или введения каких-то долгожданных законов, которые смогли бы управлять последними.

Мы затронули некоторые из основных положений Конта, выдвинутые в его объемистом «Курсе...». Мне представляется, что большинство из них сегодня заслуживают такого же внимания, какого они заслркивали во времена Конта Безусловно, мы не можем безоговорочно согласиться со всеми из них. К тому же Конта надо подвергнуть критике за его почти всецелое пренебрежение фактами (когда в третьем томе «Системы...» он вдруг начинает приводить факты из европейской истории, это даже вызывает удивление). Вместе с тем судить его слишком сурово тоже не следует, ибо он читал лекции по философии науки и истории науки (можно сказать, что он был первым историком науки), а не по науке как таковой. Конта весьма часто упрекали за его манию к систематизации, или, по выражению Ренана, за «системный дух». Но я полагаю, что наиболее серьезная критика относится к его интерпретации истории в стиле post factum, к его толкованию исторического процесса на основании материала, ограниченного во временнбм и географическом отношениях, с точки зрения всеобщей последовательности событий «неизбежного», «неотвратимого» и «необходимого» характера (опять же метафизические термины!), где для человеческого выбора и намерения не оставалось места и человек становился исключительно зрителем, а не творцом своей собственной судьбы. В адрес Конта часто отпускалось и еще одно справедливое замечание: мог ли он, со всеми своими разговорами о методологии и законах, предсказать хотя бы одно более или менее значительное событие в истории человечества, хотя бы один из тех великих социальных сдвигов, о которых он так много говорил? Что ж, мы можем только сказать, что его предсказания носили в самом деле чересчур широкий характер: «Сова Минервы расправляет свои крылья только с приходом сумерек»5.

И все же, несмотря на все недостатки «Курса...», мне представляется правильной его оценка Джоном Морли: «Этот анализ социальной эволюции будет и впредь считаться одним из величайших достижений человеческого интеллекта». Социальным антропологам стоит поразмышлять над тем, какое глубокое воздействие (как прямое, так и косвенное) труды Конта оказали на наш собственный предмет. Обычно — и по сути, конечно, верно — воздается должное исследованиям Дюркгейма; но если быть до конца честными и внимательными, то надо признать, что в сочинениях последнего мы найдем немного методологически и теоретически важных элементов, которых мы бы прежде не нашли у Конта И хотя, опять же, его нельзя сравнивать с Дюркгеймом, я бы, пожалуй, рискнул сказать, что даже в теоретических построениях Рэдклифф-Брауна нет ничего, что не было бы на век раньше настолько же ясно и логично изложено Контом. Мы можем закончить наше знакомство с «Курсом-.» словами его автора: «Человеческое мышление создало физику небесных тел, физику земных тел, механических и химических, органическую физику растительного и животного мира Теперь, чтобы завершить систему наук наблюдения, ему только остается создать социальную физику» (С. 1830—1842, vol. 1, 12).

Но что мы можем сказать о «Системе..» Конта, представляющей собой более поздний этап его интеллектуального пути? Сам Конт противопоставлял две свои «карьеры»: он считал себя Аристотелем- Контом, т.е. ученым, во время написания «Курса-.»; и апостолом Павлом — Контом, т.е пророком, во время работы над «Системой-». Однако озаряющего света по дороге в Дамаск здесь не было. Все значительные идеи «Системы-» (еще 2613 страниц!) можно найти в зачаточной форме в его более ранних сочинениях, как, впрочем, и в работах Сен-Симона А потому удивленное негодование его друзей, таких, как Литтре и Милль, по поводу якобы внезапного перехода Конта в «другую веру», представляется мне плохо обоснованным В самом деле, многое из сказанного в «Системе-» — это полемическое по характеру и достаточно напыщенное по стилю повторение того, что уже было изложено в «Курсе-», причем с добавлением весьма утомительного назидания для людей будущего. Во всяком случае, можно вполне понять то уныние, с которым кое-кто из его почитателей встретил «Систему-». И потом, надо признать, что Конт все-таки был немного сумасшедшим (пожалуй, даже в большей степени, чем Сен-Симон и Фурье). Большинство из его современников видели в его поздних сочинениях и поступках симптомы неуравновешенности, о которых Литтре говорил как о «приступах безумства»6. Достаточно взглянуть на его портрет, чтобы заметить его блуждающий взгляд отрешенного демона Но не будем погружаться в детали и приведем лишь один пример его причуд В убеждении Конта, что наука и католичество являлись естественными союзниками, вероятно, был свой резон, но все же его попытки соединить позитивизм с нравственным возрождением зашли далековато, когда он решил отправить эмиссара к генералу ордена иезуитов, чтобы склонить последнего на свою сторону (в лице генерала иезуитов Конт видел настоящего главу церкви, считая папу Римского не более чем епископом Рима). Конт, как и Ренан, никогда не переставал бьггь своего рода католиком Вся задуманная им структура его «Религии человечества», с ее литургическим календарем и таинствами (Конт считал, что религиозные обряды возникли раньше догматов), была построена по образцу римской церкви. Стоит ли удивляться, что к концу жизни книга «О подражании Христу» стала для него настольной? Далее он предусматривал, что новое общество должно было управляться предпринимателями вместо военачальников и учеными вместо священников, которые олицетворяли бы собой светскую и духовную власти (еще одна из идей, которые Конт позаимствовал из средневековья). Объему социального регулирования в этом обществе могли бы позавидовать даже коммунисты. Каждый человек к 21 году был обязан иметь определенное знание обо всех абстрактных науках, а также владеть греческим, латинским и пятью основными современными языками. Милля сокрушал тот факт, что Конт отобрал только 150 книг по науке, философии, поэзии, истории и общему знанию (подборка, впрочем, была совсем недурна) и предложил подвергать все остальные книги систематическому истреблению. При этом сам Конт взял за правило и вовсе воздерживаться от чтения, за исключением произведений ряда своих любимых поэтов, в целях «умственной гигиены» (hygiene cerebrcde), — в чем Милль усмотрел еще одно свидетельство его деградации, но, как мне кажется, мог бы с таким же успехом усмотреть и поступок оздоровительного характера. Думаю, что многие из таких странностей можно было бы попросту приписать эксцентричности, в то время как более серьезные симптомы психического расстройства следовало бы видеть, вероятно, в его дошедшей до маниакальных пределов страсти к систематизации — систематизации, как я уже, кажется, упоминал, не только в интеллектуальных, но и во всех нравственных вопросах.

Может сложиться впечатление, что «Система^» не стоит дальнейшего рассмотрения как сочинение, содержащее столь много очевидно странноватых идей, не представляющих большого научного интереса — быть может, за исключением некоторых тем, например соображений Конта по поводу семьи и языка. Я остановился на «Системе-.», однако, по двум основным причинам Во-первых, Конт полагал, что наука сама по себе нейтральна. Она может вести к открытию фактов и законов, которые управляют фактами, но она не может решить за нас, каким образом мы должны поступать с полученным знанием (в этих выводах Конта присутствует явное противоречие, так как если мы подчинены непреложным законам, то у нас просто нет выбора). Наука может, по разумению Конта, предсказать нам даже направление неизбежного хода социальной эволюции, но она не может гарантировать, что какое-либо общество останется навсегда на этом эволюционном пути (снова противоречие). Для того чтобы наука приносила пользу человеку, должна быть социальная гармония, происходящая не только из позитивистской философии, но и из нравственности, которая зиждется на чувстве долга (конечно же, он ставит ударение на долге, а не на правах — «вульгарной метафизической концепции»), а также из милосердия и любви. Мы должны «жить для других». История для Конта, по верному замечанию РАрона (Aron 1967), заключалась не только в развитии разума, но и в развитии чувств и нравственности, поскольку именно чувства определяют непосредственные действия, в то время как разум служит лишь достижению конечных целей: «Обдумывай действия, но действуй по предчувствию!» (С. 1851—1854, vol. 1, 688). Сердце и ум должны находиться в согласии, но сердце должно быть ведущим, а интеллект — ведомым Есть логика ума, и есть логика сердца, но «чувство должно., всегда доминировать над разумом» (С. 1851 — 1854, vol. 1, 435).

В конечном счете, однако, мораль и нравственность покоятся не только на любви — хоть она и является сама по себе необходимой, наивысшей и конечной инстанцией, но и на дисциплине, наблюдении, порядке, систематизации и силе. Вероятно, следуя нашей современной терминологии, некоторые могли бы назвать Конта «фашистом», ибо, согласно Конту, социальные институты вырастают из убеждений и обретают законность и стабильность только в том случае, если все без исключения проникаются этими предписанными и обязательными убеждениями (на самом деле люди просто вынуждены принять их, так как альтернативные убеждения невозможны). Фанатичную строгость и деспотизм такого правила должно было до некоторой степени смягчить положительное влияние женщин — матерей, сестер, жен и дочерей; женам предназначалась роль «морального центра семьи» (С. 1851—1854, vol. 2, 204). Чувству, разуму и действию в позитивистском обществе должны были соответствовать «три элемента, необходимые для союза возрождения: женский, философический и народный» (С. 1851—1854, vol. 1, 215). Впрочем, никакой сентиментальности в отношении Конта к женщинам в этом усматривать не следует. Надо напомнить, что Конт видел в браке моногамный и неразделимый союз, в котором жена подчинялась мужу, ибо гармония могла существовать только там, где один командовал, а другой повиновался (безусловно, взгляды Конта и Милля расходились по данному вопросу). К тому же надо добавить, что в живом и всеобъемлющем воображении Конта реформы общества и мадам де Во смешивались воедино. В заключительной части «Системы...» он писал: «После 1845 года, под ее святым покровительством, я в полной мере познал смысл своей карьеры, вторая часть которой должна преобразить философию в религию, подобно тому как первая ее часть преобразила науку в философию» (С. 1851-1854, vol. 4, 529). Так что даже если озаряющего света и не было, то было, во всяком случае, ангельское видение.

Вторая причина, по которой я затрагиваю «Систему...», заключается в следующем У Конта сложилось понятие об истории как об эволюционном росте человечества, Великом Существе» (Grand-Etre), частью которого являлись как живущие, так и ушедшие. По его собственным памятным словам6 «L'Humanite se compose de plus de morts que de vivants» и «Les morts gouvement de plus en plus les vivants»*. Мы не существуем как отдельные лица. Если мистики могли утверждать, что мы обретаем свое существование в Боге, в котором мы становимся частью друг друга, то, согласно Конту, мы существуем только в человечестве Великого Существа, в котором наши незначительные единичные сущности соединяются. Если в течение нашей жизни мы отдаем человечеству то, что в наших силах ему отдать, а не просто берем от него то, что можем взять, мы бессмертны, а вернее, бессмертны наши имена, но не сами наши личности (несколько неудовлетворительное решение проблемы выживания для тех, кто отдает, но о ком забывают). Во всем этом по сути заключается его позитивистская концепция Церкви Воинствующей, Церкви Претерпящей и Церкви Победительной. Как я уже упомянул, индивид являлся для Конта абстракцией. Но общество, в его более широком смысле «человечества», являлось реальностью. Имена индивидов могут всплывать в областях искусства, философии и науки, но в истинном смысле все эти сферы деятельности следует понимать как создания человечества, даже несмотря на то что их коллективная природа выражена через индивидуальность. Знаменитые люди — наследники истории, а не ее творцы — не они творят историю, но история творит их. Безусловно, основное положение религиозной теории Дюркгейма, гласящее, что люди чтят свое собственное общество, думая, что они поклоняются богам, опирается на выводы Конта — на ту самую иллюзию, которую Конт хотел сделать реальностью. От Конта же Дюркгеймом унаследована и вся его концепция общества и культуры как явлений, коллективно вырабатываемых и носящих обязательный или принудительный характер для индивидов. Некоторые склонны усматривать в идее Великою Существа излишнюю сентиментальность, но я бы, пожалуй, предпочел увидеть в ней глубокое чувство. В этой идее можно различить весьма глубокомысленную концепцию истории (скорее этическую, чем научную, если хотите), в которой, как мне кажется, присутствует вовсе не противоречие программе «Курса-», а ее переложение с нравственной, благотворительной и поэтической точки зрения. А если рассматривать ее с такой точки зрения, то, несмотря на все разговоры Конта о «неизбежности», можно только в очень неопределенном и частном смысле утверждать, что он был детерминистом.

Дойдя до конца этого очерка, читатель может задаться вопросом есть ли смысл копаться в прошлом? В отношении социальных исследований Конт сам ответил на этот вопрос мы сможем уяснить смысл наших понятий об общественной жизни лишь тогда, когда мы что-нибудь узнаем об истории их развития. А антропологам к тому же это может просто преподать урок скромности: «После меня придет созидатель. Скажите ему, что и я что-то познал!»