В. Г. Сергеева ВОПРОСЫ ЗАСЕЛЕНИЯ АМЕРИКИ И ТРАНСОКЕАНСКИХ КОНТАКТОВ В ТРУДАХ ХУАНА КОМАСА

Хуан Комас — крупнейший мексиканский антрополог и один из ведущих специалистов по общей антропологии (1900— 1979 гг.) — родился в Испании, в г. Алайор на Балеарских островах. Свою деятельность он начал как учитель средней школы.

В 1936 г. республиканское правительство Испании поручило ему организацию приюта для детей, родители которых погибли во время войны. Он работал в отделе культурных связей министерства иностранных дел, возглавлял также генеральную дирекцию народного образования. С приходом к власти франкистов Комас эмигрировал во Францию, а в 1940 г. переехал в Мексику. С 1941 по 1959 г. он преподавал здесь в Национальной школе антропологии и истории. В 1942 г. ему была присвоена степень доктора антропологии. В 40—50-е годы Хуан Комас работал также в Межамериканском индеанистском институте и пре- * подавал в высших учебных заведениях страны. С 1955 г. он работал в Институте исторических исследований при Национальном автономном университете Мехико, где с 1963 г. руководил секцией антропологии. Хуан Комас совершил немало экспедиций по Мексике и другим странам Америки. Он изучал не только антропологию разных племен и народов континента, но и положение .индейцев. За свою научную, деятельность Хуан Комас был удостоен многих почетных званий и наград. Одним из последних присвоенных ему званий было звание почетного гражданина его родного города Алайора, которое он получил в 1978 г.1 В сферу научных интересов Хуана Комаса входила и проблема заселения Америки и ее связей с другими континентами. Происхождение человека на Американском континенте ин" тересовало европейцев с самого открытия Америки, но лишь со второй половины XIX в. началось научное изучение истории освоения континента и возникновения здесь самостоятельных цивилизаций. Интерес к заселению Америки и ее сношениям в доколумбо- ву эпоху с другими континентами возрос в послевоенные годы в связи с развитием археологических исследований и многочисленными находками изделий, аналогичных находкам из Старого Света.

Кроме того, антропологическое изучение древнего и современного населения Америки (индейцев) показало, что в его физическом облике прослеживаются явно немонголоидные черты. Некоторые ученые (О. Менгин, сам X. Комас и др.) обнаруживали у одних племен индейцев негроидные, у других — европеоидные черты. Изобразительное искусство и мифы этих народов дают немало параллелей с творчеством народов Восточной Азии, Океании. Именно этим вопросам посвящены первые работы X. Ко* маса. Большинство ученых отрицают автохтонность американского населения. Гипотеза о существовании в Америке в эпоху плиоцена Hesperopitecus оказалась несостоятельной: единственная находка его останков — зуб, обнаруженный в Небраске (США), при более тщательном исследовании оказался зубом свиньи. Во время экспедиции 1917—1920 гг. в окрестностях оз. Маракайбо французский геолог де-Лоиз убил одну из двух крупных обезьян, напавших на экспедицию. По сохранившейся фотографии антрополог Ж- Монтандон определил ее как представителя семейства Ameranthropoidae, но другие ученые считают, что это обезьяна из семейства цепкохвостых, род Ateles 2. Аргентинский ученый Ф. Амегино считал южную часть Южной Америки прародиной всего человечества, но исследования А. Грдлички и других ученых-показали беспочвенность подобных утверждений 3. Поскольку в Америке не найдены останки человека стадий Pre-sapiens, ученые стали разрабатывать гипотезы о возможных путях заселения ее жителями других континентов. Большинство склоняется к гипотезе о приходе населения из Азии (учитывая в основном монголоидный антропологический тип коренного населения Америки и непосредственную связь по суше этих континентов в древности). Время появления человека в Америке также не установлено окончательно. Этот вопрос связан с определением временных и территориальных границ наступления и отступления ледника. Нет среди ученых единства и в вопросе об уровне развития древнейших американских культур. В науке долгое время господствовало мнение американской школы, возглавляемой А.

Грдлич- кой, согласно которому человек прибыл в Америку не ранее 15 тыс. лет назад. Однако применение метода С14 для датировки древнейших каменных орудий позволило отнести начало этого процесса к гораздо более раннему времени. Боливийский ученый Д. Э. Ибарра-Грассо определяет время заселения Америки в 40 тыс. лет, что соответствует верхнему палеолиту Европы *. Именно тогда, в середине периода висконсинского оледенения, вследствие понижения уровня мирового океана между Чукоткой и Аляской образовался перешеек, по которому могли проникнуть на континент первые люди. Начало висконсинского оледенения —- примерно 70 тыс. лет назад. Оно прошло несколько этапов и продолжалось после вюрмского оледенения в Европе. Комас подробно излагает историю оледенений в Северной и Южной Америке в двух своих работах, сопоставляя эти процессы с европей- ?кими, причём во второй работе начинает изучение висконсин- ского оледенения с' более ранней даты — 45 тыс. лет назад5. Геологические процессы интересуют автора прежде всего в связи с возможностью прихода человека на континент. X. Комас дает классификацию древнейших находок каменных орудий (костных останков обнаружено очень мало). Наиболее древние культуры найдены на территории США, это фол- ъом, сандиа, скоттсблаф, юма, плейнвью и др.6 Самые древние Орудия труда обнаружены на стоянке Льюисвиль в Техасе. Автор принимает датировку Д. Э. Ибарра-Грассо (по С14—38 тыс. лет) 7, который сопоставляет эту дату с верхним палеолитом Европы8. Следующей по древности стоянкой X. Комас называет Америкен-Фаллз (30 тыс. лет). Далее он перечисляет стоянки первобытного человека на территории современной Латинской Америки и приходит к выводу, что в Северной Америке человек жил еще в первой половине висконсинского оледенения, а в Южной — с VII тыс. до н. э., т. е. в начале голоценаэ. Называя немногочисленные костные останки, X. Комас пишет, что датировка их очень затруднительна. Наиболее точно датирован «человек из Тепешпана», часть скелета которого обнаружена в 1931 г.

неподалеку от г. Мехико, —9—10 тыс. лет до н. э. Комас предупреждает о необходимости осторожно датировать останки людей, обнаруженных рядом с костями животных, поскольку, как установили геологи и палеонтологи, виды животных, вымершие в Европе в конце плиоцена, в Америке пережили оледенения и сохранялись дольше 10. Из этих фактов X. Комас делает вывод, что в Америку пришел уже Homo sapiens, пришел в вюрме. Однако если вначале он называл дату в 20—25 тыс. лет и, то в последующей работе он ее удревнил — около 40 тыс. лет, т. е. второй межледниковый период в середине вюрма, когда наблюдалось сильное уменьшение ледникового покрова и в Европе 12. Анализируя вопрос о путях миграции человека в Америку, X. Комас показывает изменение взглядов на эту проблему. По его мнению, путь этот проходил по долине р. Анадырь, перешейку и по долине р. Юкон 13. Правда, А. Грдличка считал более вероятным путь по побережью и островам 14. Находки советской Северо-Восточно-Азиатской экспедиции показали, что основной путь шел через перешеек. Древнейшие из известных культур Северо-Восточной Азии (дюктайская в Якутии и ушковская нд Камчатке) имеют сходство с культурами того же периода на Аляске. Ушковская культура VII слоя (XIII тыс. до н. э.) восходит к более древнему субстрату, сходному с культурой бри- тиш-маунтин на Аляске15. Различия в антропологическом типе индейцев также вызывали много споров среди ученых. До середины XX в. большинство ученых считали всех индейцев монголоидами16. А. Грдличка вообще отрицал различия между индейцами, он утверждал, что заселение Америки произошло | в результате миграций нескольких волн монголоидов, и поддерживал тезис о «среднем американском индейце», выдвинутый ( Мортоном еще в 1842 г., а сообщения о наличии у индейцев ме- ланезоидных и австралоидных черт считал следствием недобросовестной работы или плохой сохранности костных останков ,т. Комас пишет, что исследователи брали в расчет лишь внешний монголоидный облик индейцев, совершенно не учитывая строение скелета, черепа и другие факторы 18.

Английский ученый А. Кейт признавал различия между индейцами, но считал их ?едиными по происхождению1Ь. Однако дальнейшее изучение антропологии индейцев привело ученых к выводу о больших различиях в их, расовом составе, которое они объясняли двумя причинами: 1) Америку заселяли люди, принадлежавшие к разным расам; 2) расовые различия между индейцами — влияние внешней среды 2°. X. Комас подробно излагает аргументы обеих гипотез. Он занялся этим после публикации статьи американских ученых Т. Д. Стюарта и М. Т. Ньюмена2!. Впервые вопрос о расовых различиях среди индейцев он поставил на «Второй встрече интеллектуалов» в Сан-Пауло (Бразилия) в 1961 г. Он рассматривал антропологические данные о возможной связи жителей Америки и других континентов 22; дальнейшей своей целью он ставит систематизацию расового состава населения Нового Света 23. f Т. Д. Стюарт и М. Т. Ньюмен признавали различия между индейцами разных областей, но Стюарт объяснял их впоследствии селекцией и генетической тенденцией, связанными с различными природными условиями континента. По его мнению, человек появился в Америке около 20 тыс. лет назад24. Относительно заселения Америки представителями разных рас Ньюмен писал, что таким образом отрицалась возможность антропологических изменений в условиях Нового Света. На это X. Комас возразил, что даже сторонники полигенеза в Америке считали возможными расовые изменения и образование новых рас в результате смешения и приспособления к новым условиям обитания. В качестве примера он приводит тезис X. Им- беллони о семи волнах миграций в Америку и одиннадцати образовавшихся здесь расах25. В вопросах о приспособляемости многие ученые опирались на правила Бергмана и Аллена, согласно которым в северных областях обитают более крупные особи, так как больший объем позволяет лучше сохранить тепло в теле. М. Т. Ньюмен не считал это обязательным; строение человеческого тела он ставил в зависимость от генетических и экологических факторов. Он приводил много доводов в пользу частичного формирования американских рас в Новом Свете, что, по его мнению, подтверждало концепцию Бергмана и Аллена Он считал, что приспособления и изменения в физическом облике людей начались сразу после переселения в Новый Свет, т.

е. 15 тыс. лет назад. Концепцию Бергмана и Аллена расширили немецкие ученые Ферембах и Шрайдер, но последний не считал возможным объяснять изменения физического облика (в частности, уплощение лица) только влиянием среды27. X. Комас отрицательно отнесся к правилам Бергмана и Аллена; возражая М. Т. Ньюмену, он привел в пример малый рост эскимосов. В этих правилах слишком много исключений. Другие ученые, мнения которых приводит X. Комас, — Э. Майр, Ч. Г. Вильбер, Б. Ренш, Т. Добжански — отрицают их применимость к человеку, а Ч. Г. Вильбер считает их неприменимыми и к животным (пример — животный мир Африки и других южных районов мира). Вильбер указал и на некоторые противоречия в правилах: 1) экологические условия не всегда доминируют над человеком; эскимосы в своей одежде не чувствуют холода, но его чувствуют австралийцы, страдающие от недоедания; 2) правила Бергмана и Аллена не могут объяснить расовые различия; 3) разные группы по-разному приспосабливаются к тяжелым условиям существования (пример — эскимосы и австралийцы) 28. Не отрицая влияния внешней среды, X. Комас считает основной причиной расовых различий среди коренного населения Америки разные в расовом отношении волны переселенцев а9. Впоследствии и М. Т. Ньюмен признал возможность проникновения в Америку людей разных рас, не отрицая в то же время влияния наследственности и среды, с чем согласился и X. Комас30. Подробно рассматривает X. Комас и распределение групп крови на Американском континенте. Большинство антропологов считали индейцев гомогенными в этом отношении, предполагая распространение здесь групп ABO, MN, Rh. Т. Д. Стюарт писал о равном распределении среди индейцев групп О, М, Rh. О совпадении групп крови индейцев и монголоидов Азии идут споры. X. Комас собрал все имеющиеся данные по серологии коренного населения Америки и отметил неравномерность распространения здесь групп крови. Обычно преобладает группа О, но, например, у алгонкинов — группа А; у чиппева, живущих среди алгонкинов, и сэлишей — группа 0. Исследованиями Ф. Сальсано установлено наличие у жителей Амазонии почти исключительно группы 0; у жителей Анд — преобладание группы 0 и распространение групп А и В; у жителей пампы — преобладание группы 0, встречается группа А и почти не встречается группа В; у огнеземельцев в древности была распространена почти исключительно группа 031. Другим важным признаком X. Комас считает распространение Диего-фактора, обнаруженного Левиным в 1954 г. в Венесуэле. Он встречается у жителей Америки, Японии и Китая и совершенно отсутствует у европеоидов и негроидов. Поэтому его еще называют «индейским» или «монгольским» фактором. У коренного населения Америки его изучали Лэрис и Вильберт, разделившие монголоидов на четыре группы по степени концентрации этого фактора, выделив в первую группу не имеющих его. X. Комас уточняет эту классификацию и дает свою табли- | цу распределения Диего-фактора в Америке32. Он делает вывод о недостаточности этого признака для определения монголоид- ности, тем более невозможно с его помощью установить родство между отдельными группами индейцев 33. Заканчивая рассмотрение этого вопроса, X. Комас приводит цитату из труда Бойда о противоречиях между серологическими и прочими антропологическими данными34; поэтому применять данные групп крови надо осторожно. Рассматривая вопрос о возможности непосредственной связи некоторых индейских племен с населением Азии, X. Комас . упоминает сообщение Стюарта о находке в 1960 г. в верхней пещере Чжоукоудянь останков человека, определенного как Homo sapiens, но более примитивного, чем кроманьонец; его относят ко времени верхнего плейстоцена. Его антропологический тип (умеренно низкий черепной свод, короткое и широкое лицо) Стюарт сопоставляет с типом некоторых индейских племен Калифорнии. X. Комас осторожно относится к этому сообщению и считает необходимым изучить вопрос о возможности заселения Америки представителями метисного типа, образовавшегося из монголоидов и архаических кавказоидов (так называемый «амурский»2 антропологический тип) 35. г Затем X. Комас переходит к изложению гипотез о заселении Американского континента. Он приводит гипотезу П. Риве о переселении в Америку монголоидов и эскимосов — на севере, представителей австралоидного и малайско-полинезийского типов — на юге. Появление австралоидов в Америке X. Комас считает трудно объяснимым, предпочитая говорить о меланезийском (или малайско-полинезийском) типе, к которому относятся, как он считает, останки людей в Лагоа-Санта (штат Минас- Жераис, Бразилия). Этот же тип он находит у населения Калифорнии, Центральной Америки, Эквадора, Колумбии, Перу и Бразилии. П. Риве отметил также сходство материальной культуры (каноэ и т. д.) и в языках между индейцами этих областей и жителями Меланезии и Полинезии (островитяне с Фиджи, Лоялти, Новой Каледонии и др.) 36. X. Комас считает возможными такие связи, поскольку полинезийцы — хорошие мореходы, с давними традициями мореплавания. В. Кнохе исследовал физико-географические условия миграций (ветры, течения) и пришел к выводу о возможности плаваний из Полинезии в Южную Америку37. Подробно рассмотрена также гипотеза португальского ученого А. Мендес-Корейа, выдвинутая им в 1925 г.; согласно ей, контакты между Австралией и Америкой могли осуществляться через Антарктиду, имевшую в древности более мягкий климат. П. Риве признал ее единственно удовлетворительной и определил время такого перехода — 6 тыс. лет до н. э.38 X. Комас ука- зывает возможный путь: через острова Тасмания, Окленд, Мак- куори, Баллени — до Антарктиды, затем по землям Мэри Берд, Александра I (ныне Антарктический п-в) — по южному материку, от него по островам Аделейд, Южным Шетландским, Южным Оркнейским и Фолклендским (Мальвинским)—до Америки. При этом он опирается на данные гляциологических исследований экспедиций Э. Шеклтона, Р. Скотта, О. Норденшельда, а также советских ученых, доказавших существование на Антарктиде в древности субтропической растительности и каменноугольных слоев. Метод В. Д. Ури определять время появления донных осадков по степени распада урана, иония и радия, осевших на скалах в море Росса, позволил ему, а также X. Хоугу и К. С. Пигготту доказать, что между XV и VI тысячелетиями климат в Антарктиде был теплый39. X. Комас считал эту гипотезу возможной, но проверить ее невозможно из-за ледяного покрова Антарктиды40. Однако в результате исследований ученых разных стран доказано, что ледяной покров на этом материке существовал в течение всей жизни человека современного вида “, поэтому Антарктида никогда не могла использоваться для перехода человека из Австралии в Америку. X. Комас приводит еще одну гипотезу о заселении Америки — через Тихий океан и о. Пасхи, выдвинутую в 30-е годы. Согласно ей, циклопические постройки о. Пасхи можно было возвести лишь в условиях развитой социальной организации, в которой имелись и рабы. Полинезийцы могли захватывать рабов в Австралии. Наличие на острове подобного населения подтверждают краниологические находки. Возможно также, что жители о. Пасхи плавали в Америку за камнем. Этот путь мог проходить через острова Сала-и-Гомес, Хуан-Фернандес, Сан-Феликс, Сан-Амбросир42. В плавание они брали рабов, которые могли сбежать по прибытии на континент. Последние две гипотезы X. Комас считает более понятными, чем предположение X. Им- беллони о миграциях населения вдоль тихоокеанского побережья Азии и через Берингов пролив43. Однако последняя гипотеза вызывает сомнения. Вряд ли полинезийцы могли захватывать много рабов в редко заселенной Австралии. Если бы даже рабы сбегали во время плаваний в Америку, то их небольшие группы* не приспособленные к местным условиям жизни, не могли бы оказать заметного влияния на антропологический тип населения. Кроме того, у полинезийцев не зафиксирован развитый институт рабства. X. Комас знакомит также и с гипотезой Т. Хейердала, утверждающего, что Полинезию заселили древние жители Америки — высокие, светлокожие, светлоглазые, длинноносые, бородатые, которых и застали конкистадоры. Эта гипотеза полностью отвергнута современной наукой м. Подробно разбирает X. Комас и гипотезу X. Имбеллони, основанную на его исследованиях и на антропологических работах Дж. Сержи, Р. Биасутти и Э. фон Эйкштадта, о заселении Америки представителями семи групп населения; тасманоидами, 4 австралоидами, меланезоидами, протоиндонезийцами, индонезийцами, монголоидами и эскимосами45. Из этих семи групп, по- мнению X. Имбеллони, образовались 11 расовых типов современных индейцев 4в. X. Комас и другие ученые (М. Т. Ньюмен, X. Бирдзелл) считают эту гипотезу основанной на устаревших данных. Выводы X. Бирдзелла, основанные на гипотезах X. Имбеллони и на собственных исследованиях, также изложены Ко- масом. Бирдзелл отрицает наличие в Америке негроидов, мела- незоидов и средиземноморских кавказоидов, но считает, что она была заселена монголоидами и потомками восточноазиатских: кавказоидов, черты которых он видит у индейцев Калифорнии. . Из всего изложенного X. Комас делает вывод, что X. Бирдзелл признает путь заселения Америки только через Берингов-, пролив47. Однако Комас считает, что если бы Америку заселяли только перечисленные расы, то у индейцев было бы высокое- содержание компонента N в крови и была достаточно широко распространена группа В. Но у них мало N и почти не встречается группа В. Здесь, в Новом Свете, жило расово иное население 48. Вот основные гипотезы о заселении Америки с берегов Тихого океана, изложенные X. Комасом. Советские ученые иначе f подошли к этому вопросу49. Много внимания уделял X. Комас и гипотезам о плаваниях в Америку через Атлантический океан. 6—12 декабря 1970 г. на Канарских островах состоялся первый симпозиум, посвященный трансатлантическим контактам в доколумбову эпоху. X. Комас собрал все имевшиеся к тому времени сведения о контактах,, происходивших еще до плаваний викингов в Америку50. X. Комас больше склонен к гипотезе Коттевье-Жироде, выдвинутой между 1928 и 1931 г., об идентичности «краснокожих» и кроманьонцев верхнего палеолита (при этом автор гипотезы не отрицает переселения через Берингов пролив). Коттевье- Жироде подтверждает ее остеологическими и археологическими, материалами. X. Комас приводит его описание европеоидного антропологического типа коренного населения Атлантического побережья Америки: высокий рост, долихокефалия, череп пен- тагональный, высокий выпуклый лоб, выступающие скулы, нос довольно узкий, нижняя челюсть короткая и мощная, выступающий подбородок, кожа смуглая, волосы черные. Этот тип Коттевье-Жироде назвал Homo sapiens atlanticus, чтобы выделить его среди прочих жителей Америки. В подтверждение он представил мнения антропологов Ж. Катрефажа и др. о сходстве внешнего облика чироков с европейцами. Об аналогиях между коренным населением востока США (особенно беотуков) и европейцами писал и Шримен в 1963 г.51 . X. Комас видит возможный путь из Европы в Северную Аме- . рику через Шотландию, Гебриды, Оркнейские, Шетландские и Фарерские острова, далее через Исландию, Гренландию, Баффинову Землю 52. Однако наиболее важным в этом вопросе он считает подтверждения биологов. Таковы, по его мнению, результаты полного вскрытия трупа индейца племени чирок, скончавшегося в возрасте 67 лет в госпитале в Миллдгевилле. Исследование тела показало, что этот индеец не был монголоидом, он скорее относился к кавказоидному типу (что подтверждает гипотезу Брин- тона, высказанную еще в 1891 г., о заселении Северной Америки из Европы) 53. Далее X. Комас рассматривает предположения о связях Африки с Америкой. Он приводит собранные А. Вивантом данные 17 испанских хронистов. Среди них девять подтверждают ?существование негров в Америке, сведения трех сомнительны и ?использование пяти зависит от интерпретации ученого. X. Комас приводит также сведения арабских авторов об отплытии в 1300 г. султана Гвинеи Махмуда Гао с флотом на запад, чтобы узнать, есть ли земля по ту сторону «моря», и другие данные о -возможных плаваниях арабов в Америку. Сам Комас рассматривает два, на его взгляд, видимо, наиболее интересных сообщения. Так, Антонио де Эррера упоминает рассказы индейцев Эспаньолы (испанское название о. Гаити) о прибытии с юга и того-востока черных людей с металлическим оружием. Он же пишет о попытках Колумба найти в Атлантике южнее экватора более светлых людей, поскольку считалось, что ближе к экватору кожа у людей чернеет от солнечных лучей54. О колонии негров на территории современной Панамы, в районе полуострова Дарьен, сообщали В. Нуньес де Бальбоа, Ф. Лопес де Гомара и Б. де Лас Касас. Местные индейцы воевали с ними, захватывали их в рабство либо сами попадали к ним в плен. Но о неграх-рабах не упоминает участник экспедиции Бальбоа Г. Фернандес де Овьедо ”. Французский натуралист Ж- Л. Катрефаж в 1889 г. свел воедино все известные в то время факты о плаваниях негров в Америку (негритянское племя, обнаруженное В. Нуньесом де Бальбоа на полуострове Дарьен; карибы-негры на о. Сент-Вин- сент; племена ямаси во Флориде и чарруа в Бразилии, имеющие очень темную кожу; «черные люди» перуанских легенд). Однако X. Комас сомневается в его данных, поскольку сам Ж. Л. Катрефаж никогда не был в Америке, а источники, на которых он базировался, были весьма неточны5в. Кратко описаны также выводы польского антрополога А. Верциньского, исследовавшего черепа из Тлатилько (долина Мехико), относящиеся к 2110—600 гг. до н. э., и Серро-де-лас- Месас (штат Веракрус, Мексика). Последние X. Комас относит тс ольмекской культуре классического периода. А. Верциньский, основываясь на 16 расовых типах по таксономии Генцеля и Ми- -хальского, обнаружил среди черепов из Тлатилько 13,5% негроидных, а из Серро-де-лас-Месас—4,5% негроидных. X. Комас указывает на противоречия в самой таксономии, Поскольку черепа из Тлатилько — мезокранные, а из Серро-де-лас-Месас — t брахикранные57. Рассматривая население Канарских островов, Комас приводит таблицу расового состава (по Фалькенбургеру). Негроидный тип определялся здесь как смешанный кроманьонско-буш- меноидный, с низким или средним лицом, низкими или средними орбитами глаз, широким носом. Испанский антрополог М. Фусте в указанных чертах видел признаки примитивности58. Швидецкий выделил среди коренного населения островов два типа: кроманьонский3 и средиземноморский. X. Комас согласен с ними в том, что острова не могли быть пунктом на пути из Африки в Америку59. Остеологический материал Америки и- Канарских островов также не подтверждает этой гипотезы. X. Комас подробно знакомит также с гипотезами Диксона и- Хутона о прото-негроидах и псевдо-негроидах. Однако X. Комас подчеркивает, что оба они не связывают прото-негроидов Америки — первый человеческий субстрат с очень примитивной культурой — с негроидами Африки 6°. Касаясь изображений негров в искусстве древней Америки, X. Комас пишет, что толстые губы и широкий нос ольмекских скульптур, как показали упомянутые исследования, не являются доказательством негроидности, поскольку отсутствуют такие р черты, как долихокефалия, прогнатизм и курчавые волосы. Имеющиеся черты указывают лишь на мифическое происхождение от ягуара и. Здесь нужно напомнить, что у ольмеков существовал обычай деформации черепа, а на головах ольмекских скульптур изображали шлемы либо показывали их без головных уборов и без волос; курчавые волосы и прогнатизм изображены у пленника на майяской стеле из Альварадо. Мексиканский бог Тескатли- пока тоже иногда изображался с курчавыми волосами. В разные годы на Мексиканском нагорье находили глиняные головки, изображавшие людей разных антропологических типов, в том числе и негроидов. Эти факты еще ждут своего объяснения. В заключение X. Комас указывает на возможность плаваний из Европы в Америку через Северную Атлантику и полностью' отрицает плавания из Африки. Можно назвать еще одну работу X. Комаса, в которой собраны все сведения о «пигмеях» — индейцах очень маленького роста. Это айяманы в штате Лара (Венесуэла), куна в Панаме, сену (или финсену) в Колумбии и некоторые другие племена, расселившиеся по реке Ориноко и притокам Амазонки. «Пигмеями» являются многие группы племени мотилонов, живущие В’ горах Периха (Колумбия) 62. Среди ученых не было единого мнения об их происхождении. М. Гузинде и некоторые другие ученые объясняли их малый рост ?плохими условиями жизни; некоторые исследователи видят причину в нехватке в их пище каких-то микроэлементов. П. Риве ?считал возможным их прибытие из Старого Света либо мутации в самой Америке ез. X. Комас определяет эти племена не как пигмеев, а как карликов, малый рост которых может быть ?связан с экологическими условиями64. Еще в 1962 г., начиная изучение вопроса о заселении Америки, X. Комас дал основные положения, которых придерживался :в своих последующих работах: население Америки не автохтон- :ное; нет «среднего американского индейца»; при заселении преобладала миграция монголоидов в Америку 65. Таковы основные антропологические работы Хуана Комара, в которых затрагиваются вопросы заселения Американского континента. Немало внимания он уделил также развитию культуры Р этом регионе. С проникновением в Америку различных волн переселенцев многие ученые связывают и развитие здесь цивилизации. Давно замечено сходство орнаментальных мотивов у индейцев северо- западного побережья Северной Америки, тихоокеанского побережья Центральной и Южной Америки и у народов Восточной и Юго-Восточной Азии в6. Немало сходных черт имеет материальная и духовная культура народов этих регионов, например уже упоминавшиеся глиняные фигурки людей разных антропологических типов 67. Обнаружены также сходные мифы и легенды у населения Америки и Азии68. При этом Р. Хейне-Гельдерн пытается разобраться в настоящих и кажущихся параллелях. Т. Хейердал объясняет культурное развитие Океании с позиций диффузионизма (переселенцы из Америки), Б. Меггере — Центральной Америки (переселенцы из Китая), О. Менгин — тихоокеанского побережья континента (переселенцы из Китая и Японии) 6Э. Это лишь некоторые работы, показывающие, какой интерес проявляют исследователи к проблемам межконтинентальных связей. Советские ученые тоже уделяли внимание культурным контактам Америки с другими континентами. Так, А. В. Ефимов писал о нескольких открытиях Америки со стороны Азии, а В. И. Гуляев, рассматривая возможность таких контактов, считал их спорадическими, они не могли повлиять существенным -образом на развитие местной культуры 7°. Хуан Комас занимался проблемами культурных влияний в основном в 70-е годы. Однако еще в 1961 г. он опубликовал статью о земледелии в Америке, в которой доказывал местное происхождение земледелия в Америке и. примерно в то же время, что и в Старом Свете — в VII тыс. до н. э.71 В одной из последних своих работ Хуан Комас обобщает сведения о возникновении и развитии цивилизации в Америке72. Он повторяет здесь свои прежние высказывания и мнения других авторов о развитии земледелия в Америке, о предполагае- мых плаваниях в Америку, о местных способах трепанации че- ^.репов и мумификации трупов. Новыми являются материалы о ^развитии металлургии, данные о календаре и записи чисел; X. Комас доказывает их местное происхождение. В Перу и Мексике делали сплавы, неизвестные в других частях света. Платила в XV в. была известна лишь в Америке. Бумагу из местных •растений здесь начали делать раньше, чем в Европе73. В заключение Комас предлагает избегать однозначной позиции (диффузионизма или изоляционизма) и рассматривать •элементы культуры каждый раз конкретно (происхождение, хро- лология, назначение, распространение). В работах Хуана Комаса, посвященных проблеме заселения Америки, собраны все сведения о находках древнейших орудий и костных останков, представлены все существующие гипотезы ?о проникновении в Америку людей разных рас. Сам он не выдвигал новых гипотез, но давал критический анализ прежних либо развивал их (указывая, например, возможные пути переселения). Представленные им гипотезы весьма интересны, но не всегда подкреплены достаточными доказательствами. Так, гипотеза о проникновении в Америку австралоидно-тасманоидно- го населения через Антарктиду полностью отпадает, поскольку в голоцене и плиоцене южный материк был покрыт льдом. Кро- ме того, отсутствуют исследования в промежуточных пунктах — •^на островах между Австралией и Антарктидой, Антарктидой и Америкой. Гипотеза Коттевье-Жироде о переселении в восточную часть Северной Америки жителей Европы во время верхнего плейстоцена также нуждается в подкреплении ее более широкими исследованиями. Очень сомнительна гипотеза о завозе полинезийцами в Америку австралийцев-рабов. Требуют объяснения и «негроидные» черты на скульптурах из Центральной и Южной Мексики. Разные мнения ученых об антропологическом типе коренного населения Америки объясняются разными таксономическими методами при определении расовых черт. Нужно выработать •единую таксономию, о чем не раз писал Хуан Комас. Изучая историю цивилизации в Америке, Комас привлекает археологические и этнографические данные для доказательства самостоятельного пути ее развития. Для него характерны скрупулезное изложение материала, критическое (хотя и не всегда достаточное) отношение к имеющимся фактам и их объяснениям. Anuario indigenista, diciembrc хождение коренного населенич 1978, апо 38, v. 38, p. 167—169; In Америки.— В кн.: Происхождение memoriam: Juan Comas Camps человека и древнейшее расселение (1900—1979). Mexico, 1980, р. 11— человечества. ТИЭ, 1951, т. 16, с. 12. 523—524. Comas I. El hombre fosil en Ameri- 3 Comas J. El hombre fosil..., p. 123— cana.— Cuadernos americanos, Me- 124. vico, julio — agosto 1957, ano 16, 4 Ibarra-Grasso D. E. El paleolitic э N 4, p. 123; Дебец Г. Ф. Проис- inferior en America.— Cuadernos americanos, julio — agosto 1957, ano 16, N 4. D. 136—138. 5 Comas I. El hombre fosil.., p. 124— 125; idem. El hombre fosil en America.— In: Manual de antropologia fisica. Mexico, 1966, p. 487—488. 6 Comas J. El hombre fosil...— In: Manual..., p. 489. 7 Ibidem. 8 Ibarra-Grasso D. E. El paleolitico.., p. 139. 9 Comas J. El hombre fosil...— In: Manual.., p. 490. 10 Ibid., p. 494. 11 Comas I. El hombre fosil...— Cua- dernos..., p. 124. 12 Comas J. El hombre fosil...—• In: Manual.., p. 494. 13 Ibid., p. 487. 14 Ibidem. !5 Береговая H. А. Древнейшие культурные традиции Американской Арктики и их связи с северо-востоком Сибири (по раскопкам 1955—1964 гг.).— В кн.: История и культура народов Севера Дальнего Востока. М.: Наука, 1967, с. 85—103; Мочанов Ю. А. Древнейшие этапы заселения Америки в свете изучения дюктайской палеолитической культуры Северо-Во- сточной Азии.— В кн.: IX МКАЭН. Докл. сов. делегации. М.: Наука, 1973; Окладников А. П., Васильевский Р. С. По Аляске и Алеутским островам. М.: Наука, 147G, с. 25— 36; Диков Н. Н. Древние культуры Северо-Восточной Азии. М.: Наука, 1979, с. 286—287. ,в Цит. по: Comas J. El orfgen del hombre americano у la antropologia fisica. Mexico, 1961, p. 7. 17 Hrdlicka A. Melanesians and aust- ralians and the peopling of America. Washington, 1935, p. 57—58. 18 Comas J. Introduccion a la prehis- toria general. Mexico, 1962, p. 222. 19 Цит. no: Comas J. El origen.., p. 7. 20 Comas J. Antropologia de los pueblos iberoamericanos. Barcelona, 1974, p. 41. 21 Stewart T. D., Newman М. T. An historical resume of the concept of differences in Indian types.— American anthropologist, Menasha, 1951, N 3, p. 19—36. 22 Comas J. El origen..., p. 5. 23 Ibid., p. 7. 24 Ibid., p. 8. 25 Ibid., p. 9. 28 Ibid., p. 12—14. 27 Ibid., p. 15—17. 28 Comas I. Antropologia..., p. 44. 29 Comas J. Introduction.., p. 229—1! 230. 30 Comas J. Antropologia..., p. 43; idem. La differenciacion biologica entre los aborigenes americanos.— Anales de antropologia, Mexico 1969, v. 6, p. 79—102. 31 Comas J. El origen..., p. 21—22. 32 Ibid., p. 23, 25. 33 Ibid., p. 27. 34 Ibid., p. 31. 35 Ibidem. 36 Comas J. Introduccion..., p. 223 226; idem. Antropologia..., p. 47. 37 Ibidem. 38 Comas J. Introduccion..., p. 222— 225. 39 Comas I. Antropologia..., p. 48— 40 Comas J. Introduccion..., p. 225— 226. 41 Лосев К. С. Антарктический ледниковый покров. М.: Наука, 1982. с. 42—44. 42 Comas J. Antropologia..., p. 50.; idem. Introduccion..., p. 226. 43 Comas J. Antropologia..., p. 50. 44 Ibid., p. 51. I 45 Comas J. Introduccion..., p. 227— 228. 46 Ibid., p. 229. 47 Ibid, p. 230. 48 Ibid., p. 230—231. 40 Так, еще в 1951 г. Г. Ф. Дебец считал, что ко времени переселения в Америку (не указывая его) основные расовые стволы еще не- разделились полностью. Он же приводит мнение Я. Я. Рогинского о том, что американцы (аборигены Америки) представляют собой древнюю форму монголоидной расы (Дебец Г. Ф. Происхождение- коренного населения Америки.., с. 534—535). Точку зрения Г. Ф. Де- беца развивает А. А. Зубов, который объясняет наличие австрало- идного компонента переселением, представителей «восточного» расового ствола, палеоиндейцев с чертами монголоидов и негроидов. Второй волной было переселение «классических» индейцев в период, выделения монголоидного типа из общего расового ствола (Зубое А. А. О физическом типе древнейшего населения Америки.— Сов. этнография, 1968, № 4, с. 118— 121). Отсюда и австралоидност черепов из Пунина (Эквадор) и Лагоа-Санта (Бразилия). Впоследствии, изучая одонтологию населения Перу, А. А. Зубов обнаружил аналогии с населением Приморья и Приамурья. Он отметил ?сходство одонтологических признаков у монголоидов, австралийских аборигенов и айнов, которых он тоже относит к австралоидам (Зубов А. А. О расовом типе аборигенного населения Америки.— В кн.: Расы и народы. М.: Наука, 1978, вып. 8, с. 53—57). В. П. .Алексеев на основе данных генетики относит большинство коренного населения Америки к прото- американоидной и североамериканской расам, допуская их самостоятельное возникновение. В первой из них он выделяет варианты калифорнийский, центральноамериканский, амазонский, андский, патагонский и огнеземельский, во второй — атлантический и тихоокеанский (Алексеев В. П. Антропологические особенности коренного населения Гвианы.— В кн.: Гайана. Французская Гвиана. Суринам. М.: Наука, 1969, с. 206— 207). '!0 Comas J. Hipotesis transatlanticas sobre el poblamiento de Amirica. Mexico, 1972. 51 Ibid., p. 6—8. '52 Ibidem. ** Ibid., p. 7—8. 54 Ibid, p. 9—II. 55 Ibid., p. 11—12. Ibid., p. 12—13. 57 Ibid., p. 18. 58 Ibid., p. 19—20. 59 Ibid., p. 21. Ibid., p. 14—15. Ibid., p. 22—24. "западной, главным образом британской, науки в совокупности обещали будущему ^-специалисту приобретение эрудиции как фактографического, так и теоретического характера на высоком уровне. Однако в начале 60-х годов, т. е. как раз в пору первых подступов восточноафриканцев к освоению гуманитарных наук, в западной социальной (культурной) антропологии появляется критическое течение, утверждающее, что эта дисциплина находится в кризисном состоянии. Причем зачастую речь шла не только и не столько о кризисе той или иной школы, теории или метода, что бывало и раньше. Сомнению, а иногда и прямому отрицанию подвергалось право на существование этой науки как таковой. Радикально настроенные критики считали, что антропология— это всего лишь «дитя колониализма», и теперь, с падением колониализма, участь ее предопределена. Таким образом, в начале 70-х годов анализ или констатация кризиса стали общим местом в антропологической литературе. Однако в те же годы, может быть, как никогда наблюдался широкий размах исследований, рост числа специалистов, научных учреждений, исследовательских программ, поиск новых методов, тем и т. д., что в итоге никоим образом не оставляло впечатления застоя в науке. Это опровергало поспешные прогнозы, предрекавшие в периоды социальных кризисов столь же однозначно кризисное состояние той или иной области гуманитарной культуры. К тому же, как бы ни были справедливы некоторые упреки по адресу социальной (культурной) антропологии, в целом она представляет собой слишком крупномасштабное и многообразное явле ние, чтобы те или иные изъяны смогли в корне подорвать ее жизнеспособность. Однако в Африке, как, по-видимому, и в других частях раз-*» вивающегося, лишь недавно освободившегося от колониального* ’ господства мира, кризисные настроения по отношению к этой, науке были особенно болезненны. Если курс этой дисциплины: еще можно обнаружить в программах некоторых университетов; и колледжей, то в названиях факультетов и отделений она не- фигурирует. Приведем высказывание на этот счет нигерийского ученого О. Оноге: «До тех пор пока новое поколение африканистов не достигнет радикального отхода от прошлой ориентации, не может быть оправдания для включения этой дисциплины в африканские университеты и исследовательские институты». Под «прошлой ориентацией» Оноге имеет в виду оправдание1 «бремени белого человека», которое, как он полагает, «было в остается господствующим аспектом африканистских социальных наук», несмотря на некоторые изменения в «риторическом облачении» 3. Такая позиция находит поддержку не только в Африке, но и. среди некоторых западных ученых: так, Ван ден Берге, сетуя на неоправданное, с его точки зрения, раздельное существование в. американских университетах факультетов социальной антропологии и социологии, заключает: «Только африканские университеты имеют здравый смысл отказаться от этой бессмыслицы*^ решив, что если изучение социальной жизни белого человека'* должно называться социологией, то черного — также. Отсутствие отделений антропологии в новых университетах Тропической Африки является само по себе вкладом в более универсальнук> концепцию социальной науки, свободную от «западного этноцентризма»4. «Хотя основание социологических отделений многих африканских университетов было заложено выдающимися антропологами, в независимой Африке нет отделений антропологии»,— констатирует угандиец Виктор Ученду, возглавлявший (по данным 1973 г.) Институт социальных исследований при Университете Макерере в Уганде5. Пошатнувшийся на всех уровнях престиж профессии—в официальных инстанциях, в учебных аудиториях, среди коллег-гу- манитариев — чувствуют на себе не только зарубежные, но » местные специалисты, работающие «дома», в своей родной стране. Симптоматична в этом отношении жалоба суданского исследователя А. Ахмеда: «Большинство африканских интеллектуалов в лучшем случае индифферентны или умеренно терпимы к социальной антропологии, а часто они испытывают и острое чувство враждебности к предмету и его практикующим». Он с грустью отмечает, что со времен, когда Кениата, Азикиве или Бусия были студентами-антропологами, «климат», в котором приходится работать специалисту, заметно изменился к худшему6. ‘’S'. Отсюда понятна и малочисленность социальных антропологов в Тропической Африке. Но, может быть, тогда преждевременно браться за указанную в заглавии настоящей статьи тему? Думаю, что, к счастью, ситуация не столь драматична и есть по меньшей мере два основания считать этнографическое русло не совсем иссякшим за счет отведения исследовательских сил в другие направления общественных наук. Во-первых, национальные проблемы властно заявляют о себе в странах Африки, какую бы социальную проблематику ни рассматривать и кем бы при этом ни считаться (социологом, политологом, историком и т. д.). Поэтому представители всех социальных наук в этих странах в той или иной мере выполняют функции этнографов. И второе: хотя симптомы кризиса антропологии выражены здесь сильнее, чем в Европе или Америке, но кризис не стал тотальным, что объясняется, с одной стороны, контактами с зарубежной, главным образом евроамериканской, наукой, а с другой — неучастием в этих дискуссиях определенного контингента молодых африканских специалистов. Имеется достаточно большое число молодых ученых, предпочитающих пока просто собирать, классифицировать и излагать первичный этнографический материал. Ведь именно к этому описательному жанру принадлежит большинство их трудов-пер- ^венцев. Встречается и прямое признание, хотя бы частичное, заслуг западной антропологии в изучении народов континента. Итак, есть достаточные основания полагать, что «де-факто» национальная африканская этнография существует, хотя не вполне признана или даже прямо отрицается «де-юре». Необходимо отметить, что этот двойственный статус — важнейшая и общая для всей Тропической Африки специфическая черта состояния этнографического знания. Коль скоро тема нашей статьи региональна, естественно было бы в первую очередь посмотреть, что по этому поводу думают восточноафриканские ученые. Нам, однако, не удалось найти свидетельств сколько-нибудь широкого обсуждения здесь этой проблемы. Большинство обществоведов Уганды, Кении и Танзании ее, как правило, не касаются, хотя, как будет показано ниже, сам жанр и стиль многих исследований, их методологическая и идеологическая направленность имплицитно предполагают определенное отношение к дисциплине и нынешним тенденциям ее пересмотра. Единичные критические работы, специально посвященные этому сюжету, дают лишь некоторые ориентиры в переосмыслении классической социальной антропологии. Короче, проблема такова, что ее понимание возможно лишь в контексте современных теоретико-методологических течений в африканистике и этнографии в целом. Исходя только из специальной литературы стран Восточной Африки составить представление о состоянии проблемы довольно трудно. Разумеется, здесь не место вдаваться во все перипетии дискуссии о современном Г состоянии социальной антропологии, но краткая ее характеристика представляется нам необходимой7. ^ Два момента служат отправными в дискуссии: европейское и: одновременно (по мнению некоторых) «колониальное» происхождение социальной антропологии (или по меньшей мере ее тесная связь с колониализмом). Отсюда берут начало и два направления ее критики: эпистемологическое и идеологическое* выступающие, как правило, взаимосвязанно. Первое рассматривает чисто познавательные возможности европейской науки адекватно отражать характер внеевропейских культур, второе, как легко догадаться, усматривает в социальной антропологии вольную или невольную идеологическую ангажированность и даже прямую практическую связь с нуждами колониального режима. В совокупности оба компонента критики подвергают пересмотру предмет, объект, метод (методы), теорию (теории), тематику,, терминологию, цели — короче, буквально все стороны дисциплины. Диапазон мнений при этом иногда таков, что крайние точки зрения оказываются взаимоисключающими. На взгляд наиболее радикальных критиков, предмет ил» объект (их иногда не различают) социальной антропологии иллюзорен: либо потому, как думают одни, что «экзотические» народы, традиционно привлекавшие внимание антропологов, сейчас быстро теряют свой прежний облик, а вместе с ним в процессе «модернизации» исчезает и специфика, изучаемая этой дис- циплиной; либо, полагают другие, эти народы никогда и не- обладали такой спецификой, ради которой стоило бы создавать, особую науку8. Есть и третья экстремальная позиция — непознаваемость извне совершенно особой природы африканской культуры и полная невозможность (и ненужность) ее описания с помощью понятийного аппарата европейской науки. Оставив пока в стороне это последнее мнение, заметим в адрес сторонников первых двух точек зрения, что современная социальная (культурная) антропология охватывает изучение всех народов, вплоть до самых «модернизированных»9. И если можно говорить об исчезновении, то лишь тех или иных конкретных объектов исследования, а не этнической, культурной специфики как таковой, которая и составляет предмет данной науки. При игнорировании этого принципиально важного момента теряется критерий, отделяющий этнографическую науку от других сопредельных дисциплин, и возникает представление либо о своего рода «антропологии без берегов», либо (что почти одно и то же) о растворении ее в общей социологии. Последнее, по-видимому,, особенно импонирует африканским ученым, но находит поддержку и среди западных коллег: к примеру, в определении ученого из Ганы М. Овусу10 «современная антропология, фактически социальная наука в целом», практически ничем не отличается от расплывчатой «социальной антропологии, или социологии» В. Аренса11 и некоторых других представителей западной нау- ки, употребляющих эти понятия рядоположенно, без уточнения, j их соотношения. ? Некоторые ученые идут в этом направлении еще дальше и прямо заявляют о необходимости слияния антропологии с другими социальными науками. Так, французский исследователь Ж. Копан настаивает на том, что разграничение социальной антропологии и других общественных наук произвольно и его необходимо ликвидировать, поскольку «единство гуманитарных наук соответствует унификации законов функционирования их объекта (человеческого общества)»12. Как уже упоминалось,, «бессмысленным» считает различие между антропологией и социологией Ван ден Берге, и даже сам префикс «этно-», по его мнению, не что иное, как проявление европоцентризма, так как им якобы обозначают все, что европейцу кажется «примитивным». Отсюда несообразности, в силу которых, например, Вивальди изучают музыковеды, а музыку зулу или кикуйю — этно- музыковеды, американскую Гражданскую войну относят к истории, а гражданские войны йоруба — к этноистории13. Уязвимость такого взгляда слишком очевидна, чтобы относить ее на счет одной лишь нечеткости или смешения понятий; стремясь преодолеть западный этноцентризм, Ван ден Берге «преодолевает» самое этнографию. Не менее остро ставится вопрос о традиционных объектах; * социально-антропологических исследований в Африке. В этом отношении западной науке чаще всего приходится слышать упреки в том, что за единицу изучения избиралось некое изолированное «племя», как «тотально работающая система», равновесная и статично замкнутая на самое себя, в своем «трибалист- ском микрокосме», в то время как на самом деле общественные структуры Африки, и в доколониальную эпоху многообразные и подвижные, при колониализме оказывались частью общей колониальной системы и иод ее воздействием существенно модифицировались, что не принималось во внимание европейскими специалистами или описывалось как процес «культурных контактов» безотносительно к политическому доминированию одной из участвующих в нем сторон и. В таком подходе, помимо его антиисторичности, усматривается двойной недостаток: либо романтическая приверженность к экзотике, безразличная к насущным нуждам африканцев («коллекционирование бабочек», по выражению М. Овусу1Г>), либо, напротив, сугубо прагматическая установка на консервацию уходящих в прошлое институтов под видом «просвещенной политики» и в интересах упрочения колониальных режимов. Разумеется, игнорирование или искаженная картина влияния общественной макроструктуры, каковой был колониальный режим, должны были неблагоприятно отразиться на понимании культуры колонизованных обществ. Однако вряд ли стоит ставить в вину социальным антропологам их профессиональный ин- sjT терес к «экзотике», т. е. этносоциальной специфике изучаемых ими обществ. Кроме того, рекомендации социальных антропологов, предупреждающие колониальную администрацию о необхо- ь .димости очень осторожно вводить какие-то инновации, с тем < чтобы не разрушать быстро и резко традиционные институты, исходили нередко из интересов «управляемых»: слишом хорошо уже было известно, какое губительное воздействие оказывает на отставшие в социально-экономическом развитии общества так называемый цивилизационный шок. Для социальных антропологов не осталось не замеченным, что изучаемые ими общественные структуры претерпевают определенные изменения. Так, на первой конференции Ассоциации африканских исследований Соединенного королевства, состоявшейся в 1964 г., широко дискутировался вопрос о том, «как антропологи адаптируют свои методы исследования к ситуациям, в которых небольшие общины интегрируются в нации», и как решаются «проблемы, возникающие из того факта, что африканские общества испытывают быстрые социальные изменения» 16. В том, что касается метода, если отвлечься.от частностей критики всех направлений — от эволюционизма до структурализма (на которых здесь не место останавливаться), основное внимание исследователей, как западных, так и африканских, акцентируется на двух моментах: недостаточности синхронного анализа и эпистемологических возможностях западной науки в исследовании обществ с иным во многих чертах опытом социаль- ного и культурного развития. Первый из этих моментов сейчас уже потерял значение дискуссионного: достигнуто общее согласие в том, что африканские общества не были застывшими в некоем статичном равновесии, что они прошли определенный путь развития, в том числе и этнического, познание которого, помимо синхронного, предполагает также и диахронный подход. Остается, однако, вопрос о том, как именно следует вводить эту диахронию, работая с такими специфическими источниками, как миф и устная традиция. Ведь хорошо известно, что восприятие времени на ранних, докапиталистических стадиях развития общества существенно отличается от современного, что, кстати, исследуется и в трудах африканских ученых, в частности в работах кенийца Дж. Мбити, с ошибочным, правда, тезисом о якобы сугубо африканской специфике такого восприятия17. Таким образом, возникает проблема сопоставимости двух временных систем и возможности разработки принципов хотя бы приблизительного «пересчета» из одной системы в другую. Но и это еще не все, остается решить, :во всех ли отношениях правомерен такой пересчет, т. е. возможно ли реконструирование истории африканских народов на детальном конкретно-хронологическом уровне, привычном для европейской науки, или ее достоверность может быть обеспечена только при помощи более обобщенных моделей, прослеживающих основные этапы эволюции скорее на «эмическом», нежели эмпирико-хронологическом уровне18. V Затронув вопрос о концепции (вернее, концепциях) времени,. - мы, собственно, уже отчасти перешли к названной выше эписте- ” мологической проблеме, так как этот вопрос, очевидно, является одной из ее сторон. В общем же виде ее можно представить как совокупность трех основных вопросов. Дает ли социальная антропология как наука по преимуществу европейская (евроамери- канская) адекватное представление об африканских и вообще незападных культурах? И если не дает, то что и как необходимо менять в выработанных ею концепциях и понятиях, чтобы «трансляция» одной культуры на язык другой не искажала сущности первой и в то же время была бы понятна второй. Наконец, возможна ли в принципе такая трансляция? Ответы варьируют от умеренных рекомендаций внести те или иные частные поправки в теорию, методологию и терминологию- западной науки до крайне релятивистских воззрений, совершенно исключающих возможность плодотворного изучения африканских культур «извне». Более того, за этим, казалось бы, последним рубежом релятивизма обнаруживается вынесенное из идей «негритюда» и доведенное до абсурда мнение о чуждости и ненужности для африканцев научного мышления как такового, что оно (это мышление) — порождение западного критического рационализма, в то время как достоинства африканской культуры — в ее «гуманистических ценностях»: «Африканская * история не является и не имеет целью стать знанием или наукой... Африканская история — это искусство, форма поэзии, элемент религии скорее, чем наука. Но ее ограниченная научная ценность уравновешивается большой гуманистической. Она проявляет тепло живого эмоционального участия и патриотического жара, прискорбно отсутствующих в западной истории, которая, обладая критическим анализом, страдает от холодности и иррелевантности человеческого н социального уровней»19. Если бы, говоря о специфике «африканской истории», автор имел в виду только традиционное историческое сознание, ему мало что можно было бы возразить. Но при оценке донаучного сознания как лишь «развитого в ином направлении» по отношению к научному знанию противопоставление того и другого теряет смысл и оба рассматриваются как однопорядковые, т. е. фактически отождествляемые. Тем самым африканским ученым как бы дается рекомендация всецело следовать свойственной народному сознанию традиции осмысления своей культуры и прошлого и не искать выхода в научное знание, якобы не сулящее- никакой помощи в познании африканской культуры, а, напротив, лишь создающее препятствия на пути к нему. Мы специально остановились на последней интерпретации не потому, что считаем ее типичным направлением в национальных африканских школах. Но в ней есть элементы, сходные с некоторыми проявлениями научного творчества африканских ученых. Это чрезвычайно эмоциональное отношение к исследуемым про- •f блемам, подчас ведущее к остро пристрастным оценкам явлений национальной культуры; недостаточно критическое отношение к источникам, и в первую очередь к устной традиции; своего рода «интровертность» — сосредоточенность на узких рамках небольших этнических групп, к которым принадлежат авторы исследований, без сколько-нибудь широкого сравнительного контекста; опоэтизация традиционных ценностей, поиски разного рода приоритетов с целью возвеличить свою культуру иногда в ущерб другим; эмпирический, описательный уровень работ без глубокого осмысления достижений мировой науки. Все эти особенности — не что иное, как модифицированные проявления традиционного сознания, с которым современная африканская научная мысль таким образом обнаруживает генетическое родство, хотя эти же особенности порождаются и вполне актуальными потребностями — стремлением к духовной деколонизации, невозможной без утверждения национальных ценностей. Это отчасти объясняет, почему африканские ученые не всегда готовы или расположены идти навстречу европейской науке в эпистемологическом поиске. В той или иной степени большинству из них свойственно настаивать на особой природе африканской культуры, трудно познаваемой «со стороны» и методами европейской науки. Последняя, надо признать, проявляет значительную большую, подчас даже чрезмерную готовность пересмотреть свои понятия и методы: в некоторых обобщающих ра- * ?ботах последнего десятилетия дается скурпулезнейшая, иногда прямо-таки уничтожающая критика всех направлений — от «однолинейного» до «многолинейного» эволюционизма и предлагаются способы избавления от «этноцентризма». Иногда самокритичность западных ученых приводит, по выражению одного низ них, к «помрачению разума», когда «любое проникновение наук белого человека» расценивается как вызывающее «грандиозный этноцид», а преподавание, скажем, классической философии в Абиджанском университете рождает тяжелое самоподоз- рение: не кроется ли в этом «представление о высшей ценности нашего западного мышления?»20. Крайние мнения приводятся здесь не для того, чтобы представить невозможным диалог между европейской и африканской наукой. Но этот диалог сложен, и вряд ли можно ожидать его устойчивых и конструктивных результатов на пути к взаимопониманию. Целесообразно посмотреть, что думают те из африканских ученых, которые как будто не причисляют себя к сторонникам релятивистских взглядов и предполагают возможным до- ?стижёние взаимопонимания между западными и африканскими исследователями. О такой позиции заявляет, например, в последней своей работе уже упомянутый нами М. Овусу, ученый из Ганы. Отвечая на сомнения рецензента, не базируются ли его взгляды на имеющем известное распространение тезисе «предоставь- те нам самим изучать себя», Овусу вполне однозначно отклоняет это предположение и выражает уверенность, что, несмотря на $ разное миропонимание и некоторые практические трудности, принципиально возможно найти общий научный язык21. Это примечание, однако, не подкрепляется впечатлением от самой статьи, в которой дается столь отрицательная, по существу дискредитирующая западную социальную антропологию критика с общим резюме о «поистине разочаровывающих» ее результатах, что остается непонятным, на чем же основываются оптимистические прогнозы автора, приведенные в послестатей- ном примечании, если пока он не видит ни малейшего проблеска истины в работах своих западных коллег, а следовательно, и обнадеживающих симптомов будущего взаимопонимания. Как считает Овусу, картина африканского общества,, представленная западными антропологами, от описательного уровня и до абстракций не соответствует реальности. Происходит это по разным причинам, таким, например, как незнание языков изучаемых народов (чему придается первостепенное значение), психологический и интеллектуальный барьер между исследователем и информантом, недостаточные сроки полевой работы, некритическое отношение к признанным теориям и безответственное построение собственных. В итоге нагромождения ошибок создаются модели африканских «структур», отражающие не действи- ||гтельные характеристики изучаемого объекта, а черты, присущие изучающему его субъекту, европейски мыслящему антропологу, привносящему, по мнению Овусу, привычные «европоцентристские» понятия в культуры, не имеющие им аналогов. Вот здесь- то — в неоправданности претензий «европоцентристских» теорий на значение «космоцентрических» систем — и просматривается подлинный пафос аргументации Овусу, хотя сам он больше подчеркивает необходимость знания африканских языков. Иначе заключительные выводы его работы выглядят не более чем трюизмами: европейским исследователям надо знать африканские языки, африканским — критически относиться к творчеству западных и всем вместе — вести откровенный и квалифицированный диалог22. Несомненно, опыт европейской истории и культуры во многом отличен от африканского. Но при любой, даже самой «астрономической» удаленности друг от друга разных культур нет причин думать, что расстояние это принципиально непреодолимо и этнограф, изучающий этнос «извне», не способен выйти из круга привычных представлений и понять образ жизни и мировоззрение «чужого» народа. Поэтому трудно поверить Овусу, что европейская этнографическая наука при всех ее недостатках и прискорбной связи с колониализмом оказалась неспособной достичь определенного приближения к истине в познании неевропейских народов и ее опыт ничего не стоит. Вряд ли в конечном итоге так думает и сам Овусу, хотя бы потому, что, как Г и многие его соотечественники, он, по-видимому, считает целесообразным периодически подолгу работать в научных центрах Европы и США. $ ^ Обрисовав в самых общих чертах некоторые проблемы и трудности современной этнографии, вернемся к непосредственной задаче настоящей работы и посмотрим, что свое, особенное вносят в эти проблемы восточноафриканские специалисты. Начнем с программной статьи угандийского ученого В. Учен- ду «Насущные проблемы социально-антропологических исследований в Африке в следующие два десятилетия», опубликованной: в 1969 г.23-24 (Кстати, в Уганде появился первый в этом регионе Университет Макерере в Кампале, здесь раньше начали формироваться научные кадры — и не только угандийские, но и для всей Восточной Африки). Уже само название работы Ученду достаточно красноречива заявляет о главном в позиции автора: он не отвергает социальную антропологию как таковую, утверждая, что если «для мышления многих африканцев имплицитно сознательное отрицание... плохой антропологии, то ...это не означает, что антропология не имеет будущего на континенте», хотя бы потому, что «проблемы, перед которыми стоят африканские общества, отчасти антропологические по природе и таковыми останутся»25. Более того, Ученду не склонен разделять мнения крайне левых радикалов, о необходимости полного разрыва с западными школами социальной антропологии и не находит последние во всех отношениях «плохими». Напротив, он усматривает в их развитии за последние два десятилетия «значительный прогресс» (в расширении тематики, разработке новых методов и т. д.) и благожелательно относится как к растущему вне Африки интересу к африканистским исследованиям, так и к расширяющимся возможностям сотрудничества с зарубежными коллегами. Силу социальной антропологии Ученду видит в «холистском подходе», в знании культуры в целом, без чего, по его мнению, невозможно решение насущных проблем развивающейся Африки. Слабость же ее —в некоторых недостатках «традиционного подхода», производных от того обстоятельства, что до недавнего времени эта дисциплина была наукой об «иных» культурах, т. е. ограничивалась изучением одних культур носителями других, вследствие чего европейские ученые полностью определяли направление и характер исследований. В частности, они сосредоточивали свое внимание преимущественно на «уходящих» обществах, рассматривая их к тому же в изоляции, как бы вне влияния колониальной системы. Ученду полагает, что такой подход стимулировался не только академическими интересами, но и практическими нуждами колониального управления26. Теперь другое время, продолжает Ученду, и ученые развивающегося мира должны внести коррективы в понимание того, ка- ковы первоочередные проблемы социально-антропологических исследований. Время и ресурсы, которыми располагают афри- *4 канские страны для достижения своих социальных целей, ограничены, и потому важнейший критерий в определении этих проблем — их связь с этими целями. Это не означает, поясняет Ученду, что надо поощрять лишь сугубо практические проекты, спор о приоритете теории или практики в науке он считает ложной проблемой, необходимо то и другое как взаимодополняющие стороны исследования. Но в любом случае наука в Африке должна принимать во внимание современную социальную реальность и «помогать принимать решения» неотложных вопросов 27. Отсюда делается вывод, что в следующие два десятилетия и даже в более отдаленной перспективе перед африканскими учеными стоят две главные исследовательские проблемы: национальное строительство и социально-экономическое развитие. Вместо «племени», традиционной единицы антропологического исследования (по мнению автора, неопределенной дефиниции, «редко соответствовавшей демографическим фактам»), предлагается избрать в качестве нового объекта исследования «нацию» или «национальное государство». Относительно же социально- экономического развития автор указывает, в каких аспектах разработки этой проблемы антропологи могли бы принять уча- ?0- стие: в изучении динамики численности и соотношения различных групп населения в связи с вопросами использования природных и экономических ресурсов, в изучении урбанизации или специфики развития тех или иных сельских районов и т. д.28 В заключение автор высказывает предположение, что «не будет резкого разрыва между тем, что интересовало антропологов в прошедшие два десятилетия, и тем, что их будет интересовать в следующие два, «однако произойдет смещение в акцентах исследований». Молодое пополнение антропологов-африка- нистов, как надеется Ученду, не станет себя сковывать традиционными рамками дисциплины и смело обратится к поиску новых направлений и теорий, которые помогут «организовать материал». В дальнейшем определение африканских проблем во все большей степени «будет принимать во внимание африканскую точку зрения». Перспективны, по мнению Ученду, развитие междисциплинарной кооперации, разрушающее традиционный изоляционизм социальной- антропологии, взаимопроникновение социальных наук, расширение комплексных региональных исследований и изучение современных «сложных» институтов и обществ. Будут также продолжаться диахронные исследования небольших групп и сбор основной этнографической информации, но не как самоцель, а как часть изучения более широких проблем социально-экономических изменений. Наконец, актуальным останется и поиск «единой теории социального действия»29. Нельзя не согласиться с Ученду в том, что кардинальные пе- г ремены, происходящие сейчас в африканских обществах, долж- ны привлечь пристальное внимание антропологов и что всесторонне их можно исследовать только комплексными усилиями специалистов различных профессий. Однако в постановке этой проблемы у автора явно проглядывает уже отмеченная нами тенденция придать социальной антропологии характер всеохватывающей общественной науки или размыванием междисциплинарных границ растворить ее в контактных специальностях. Одну из положительных сторон западной антропологии Ученду видит как раз в том, что «антропологи... обычно не занимались бесконечными и бесплодными спорами о природе и границах своей дисциплины»30 (что, кстати, не совсем верно). В итоге восстановленная было в своих правах социальная антропология теряет в такой трактовке свою специфику, свой особый предмет, отличный от предмета родственных, но все же других наук, а стремление расширить компетенцию антропологов оборачивается не слишком конструктивным предложением «объять необъятное». Действительно, исходя из программы Ученду трудно понять, где же в разработке проблемы социально-экономического развития поле деятельности антрополога, тот ракурс работы, который отличает его от коллег смежных специальностей. Без этой спецификации антрополог (этнограф) рискует выглядеть либо претендующим на глобальное социальное знание, либо более или менее случайным дублером обществоведа того или иного Т. профиля. Причины такого понимания задач социальной антропологии кроются в желании автора максимально привлечь антропологов к решению актуальных проблем развивающихся стран. Однако сомнительно, что именно таким способом можно эффективнее достичь желаемых результатов: «безграничность» предмета в сочетании с заметной тенденцией к сведению исследовательских программ к прагматическим задачам (а такое направление чувствуется в рекомендациях автора) чреваты противоположным эффектом — ограниченностью практической «отдачи» исследований, не говоря уже об опасности появления застойных признаков в развитии дисциплины. Национальное строительство — в самом деле одна из наиболее животрепещущих проблем современной Африки. Но в постановке этой проблемы позиция Ученду в некоторых отношениях кажется нам довольно уязвимой. Прежде всего он слишком опережает время, полагая, что «нация» или «национальное государство» должны быть приняты как единица антропологического изучения. Его тезис о том, что еще в эпоху колониализма происходит объединение множества этнических групп в крупные политические образования31, неубедителен: само по себе такое объединение еще не создает нации, хотя и может при некоторых условиях способствовать этому. Действие политических факторов, как и многих других, на ход этнических процессов противоречиво, и тенденции к консолидации, как показывает постколониальный период этнического развития в Африке, про- . тивостоят центробежные силы явления, получившего название ^ трибализма. Поэтому сейчас, по-видимому, обоснованнее говорить о консолидации не столько на общенациональном, сколько на более низких, частных уровнях, — о формировании ряда этносов в пределах одного государства. Другое дело, что, как справедливо считает Ученду, понятие племени уже малопригодно для характеристики нынешней фазы развития большинства этнических групп в Африке. Наконец, в любом случае, как резонно заметил в замечаниях на статью Ученду А. Вольф, почему анализ этноса должен ограничиваться лишь одним таксономическим уровнем?32 Ведь даже в самых развитых нациях сохраняются группы, имеющие значительные культурные отличия, игнорирование которых способно лишь обеднить общее представление о национальной культуре народа. Такой подход тем более неправомерен применительно к африканским этносам. С умеренно критической позицией Ученду контрастирует мнение танзанийца П. Е. Тему. Представители социальных наук, утверждает Тему, еще очень мало сделали для понимания и разрешения насущных проблем современной Африки, где первостепенное значение имеет не развитие абстрактного научного зна- _ ния, а возможность применить это знание на практике с тем, ? «чтобы позволить человеку распоряжаться своим социальным и материальным окружением». Именно это последнее, как считает Тему, не входило в задачи социальной антропологии: колонизаторы и находившиеся у них на службе социальные антропологи преследовали цели грабежа и эксплуатации африканских народов и не обнаруживали почти никакого интереса к их социальным и экономическим проблемам, изучению культур и традиционных институтов. В тех же случаях, когда подобного рода исследования все-таки проводились, они не проясняли, а затемняли суть дела, так как были ориентированы на подтверждение колониалистских концепций, исходящих из идеи превосходства европейской культуры и ее цивилизаторской мисссии. Как думает Тему, такое отношение со стороны европейских исследователей не вполне изжито и поныне; более того, даже самый добросовестный европеец просто не в состоянии понять и оценить сложную игру множества факторов, воздействующих на социальные процессы в Африке. Для этого нужны взгляд «изнутри», детальное и всестороннее знание не только поверхностной части «айсберга» (по выражению Тему) африканской истории и культуры, но и глубинной его массы, скрытой от глаз стороннего наблюдателя, обучавшегося в западных университетах по разработанным там же программам и, что важнее всего, всецело принадлежащего к совершенно иной культуре. До тех пор пока Африка будет полагаться на иностранных ученых, сохранится риск произвольного внедрения чужой культуры, несущей с собой г лишь чуждые для африканца ценности и некорректную оценку его проблем. Именно в этом — главная причина неэффективности ведущихся исследований. Другая же заключается в узко- g дисциплинарном подходе к ним. Пора подумать, заключает Те- ' му, не о разграничении социальных наук, а об их синтезировании. Чрезмерная специализация мешает пониманию целостности, динамики и общего направления движения «айсберга» африканской культуры33. Таким образом, в отличие от Ученду Тему решительно отсекает африканскую науку от европейской, и не только по идеологическим соображениям (хотя его критика социальной антропологии колониального периода крайне односторонняя и потому несправедливая), но и эпистемологически. Африканская культура оказывается, в его представлении, принципиально непознаваемой «извне» — идея, повторяем, восходящая в своих истоках к теориям негритюда и панафриканизма34. Тему в данном случае лишь низводит ее с высот философско-политических концепций на уровень сугубо практических рекомендаций, предлагая отказаться в исследовании Африки от услуг неафриканцев. Скажем сразу, что в последовательном виде такая экстремистская установка не завоевала популярности у ученых Восточной Африки. Однако сама по себе проблема эпистемологических особенностей методов изучения культуры «изнутри» и «извне» не лишена содержательности. Сомнения в пригодности некото- ^ рых элементов понятийного аппарата, выработанного европей- ?> ской наукой, для анализа африканских обществ имеют под собой серьезные основания. Вот что, например, пишет угандийский историк Г. Узоигве: «Антропологи, несмотря на огромный вклад, сделанный ими ранее в этнографию, должны найти для себя новую роль в современных африканских исследованиях. Тенденция представлять доколониальное развитие Африки в категориях примитивности, трибализма и феодализма создает ошибочное впечатление, что прошлое Африки имеет статическую природу». Узоигве считает, что основной недостаток большинства изучающих Африку — «неспособность говорить в понятиях африканцев» (in the idiom of africans). И несколько ниже, поясняя задачи историка Африки: «Он (историк. — Э. Г.) должен также понять, что история специфически политического развития является анахронизмом: доколониальная Африка не имеет четких различий между политическим, экономическим и социальным»35 (и, может быть, этническим?) . Нам еще не раз придется возвращаться к проблеме «африканского подхода», пока же, забегая вперед, отметим, что если концепции и терминология европейской науки не всегда адекватно отражают изучаемые африканские явления, то и африканским исследователям свойственна иногда переоценка специфики культуры африканских народов. В последнем высказывании Узоигве явно видна ориентация на уже знакомый нам тезис о синтезе социальных наук и, еле- .*• довательно, либо «вспомогательном» значении этнографического .знания, либо полной до неразличимости его растворенности в ^ единой социальной науке. Ведь если нет дифференциации на уровне явлений (политических, экономических, социальных ж т. д. — по Узоигве), то, по его же логике, не могут быть дифференцированы и соответствующие области знания, и мы опять- таки приходим к идее единой социальной науки. Хотя уже исходная посылка Узоигве далеко не бесспорна, но доля истины в ней, вероятно, есть, так как он имеет в виду доколониальные африканские общества с присущей некоторым из них нерасчле- ненностью общественной жизни. Но вряд ли из этого следует, что выделение этнографического или любого другого аспекта исследования этих обществ невозможно или ненужно. Ту же озабоченность современными проблемами высказывает и кенийский историк Бетвел Огот. «Мы крайне нуждаемся в •социологическом исследовании того, как так называемые примитивные общества превращаются в национальные государства .или племенной вождь — в национального президента», — пишет -он в программно-критической статье «История, антропология и социальные изменения: кенийский пример»36. Далее Огот перечисляет другие актуальные темы: эволюция семейно-брачных .институтов кенийских народов, социальное происхождение кенийской элиты, личность и общество в традиционной и совре- Ш менной структуре и т. д. Все они в совокупности приблизительно укладываются в две основные перспективные проблемы исследований, намеченные Ученду: национальное строительство и социально-экономическое развитие. Но в отличие от угандийского коллеги и тем более от прагматического подхода Тему Огот шире понимает задачи африканских антропологов и историков. Он -придает значение не столько современности тематики (не менее .важно «отодвинуть исследования вглубь», говорит он в другой работе37) или вопросу разграничения — синтеза социальных наук, сколько методу исследования. Социальные изменения — вот что должно стоять в центре внимания африканиста безотносительно к его специализации. Именно поэтому главный его упрек классической социальной антропологии — метод синхронного -анализа, игнорирующий социальные изменения, присущие всем, .в том числе и африканским, обществам. Отсюда и внеисториче- ская категория «племени» как изолированного, извечно данного и застывшего в своей неизменности образования. В тех же случаях, когда фактор «изменений», казалось бы, принимался во внимание антропологами, роль его, как полагает Огот, представала в извращенном виде. Так было, например, когда африканцев описывали пассивными реципиентами чужеродной культуры :в диффузионистских построениях типа «хамитской теории» или когда проблема «культурных контактов» в колониальный период .рассматривалась без учета влияния колониальной системы — •«самого важного агента изменений» в этот период. Огот при- г знает, что сейчас антропологи понимают необходимость диах- ронных исследований, но сколько-нибудь удовлетворительная теория социальных изменений еще, по его мнению, не разрабо- | тана38. Показательно, что Огот менее других склонен подчеркивать историко-культурную самобытность Африки: «Большая часть так называемых африканских ценностей — это ценности, присущие многим обществам на определенной стадии развития»39. Стереотипные противопоставления европейского рацио африканской интуиции, гуманизму, коллективизму и т. п. не кажутся ему убедительными. Вероятно поэтому Огот не придает большого значения эпистемологической проблеме восприятия африканской истории и культуры «извне» и «изнутри». Для него «африканский подход» не может быть принципиально отличным от методов исследования культуры любого другого общества. Напротив, Огот усиленно подчеркивает, например, что мифы и устная традиция африканских народов — достоверный исторический источник, что в этом качестве они не уступают письменным свидетельствам европейской истории и по характеру существенно не отличаются от последних. Той же логикой можно объяснить достаточно холодное отношение Огота к идее якобы свойственного африканцам специфического восприятия времени: ни суждения на этот счет британских антропологов М. Фортеса и Э. Эванса-Притчарда, ни концепция «африканского времени», разработанная кенийцем Дж. Мбити, не кажутся ему обоснован- 3*: ными, хотя от окончательных выводов Огот предпочитает воздерживаться, полагая, что эта проблема нуждается в дальнейшем исследовании40. Излишне говорить, что на фоне довольно распространенной тенденции африканских исследователей видеть чуть ли не в каждой черте национальной культуры уникальные проявления «африканской личности» позиция Огота выгодно отличается стремлением включить африканские народы в общечеловеческое русло развития истории и культуры., Однако приходится признать, что Огот не всегда последователен в своих взглядах: например, он поставил в вину эволюционистам как раз тот элемент их концепции, который, казалось бы, должен ему импонировать, а именно их мнение об, африканских обществах как о ранних стадиях развития, общих для всего человечества41. Разумеется, Огот прав в том, что, Африка не была «идеальной лабораторией» для построения таких реконструкций: известно, что процедура экстраполяции довольно поздних этнографических данных требует, большой осторожности и не сводится к простому опрокидыванию настоящего в прошлое. Но если, как Огот, признавать саму идею общеисторической стадиальности, тогда логично и предположить, что отставшие в своем развитии общества несут некий заряд информации о ранней истории более развитых, что постулирует и сам Огот, но что плохо согласуется с его критикой упомянутого тезиса эволюционизма. Некоторая неясность имеется у Огота и в критериях разли- , чения национального и стадиального. Так, настаивая на иден- j тичности характера устных и письменных источников,, Огот, по- • видимому, хочет подчеркнуть, что природа исторического мышления африканцев вопреки мнению последователей теории нег- ритюда кардинально ничем не отличается от таковой европейцев. При этом Огот упускает из виду, что при решении данного вопроса не на общефилософском, а конкретно-историческом уровне определяющими являются, стадиальные характеристики, без учета которых возникает опасность модернизации, стадиального «подтягивания» в понимании исторического развития Африки. То же самое может произойти при недооценке диахрон- ных (и также общечеловеческих) особенностей восприятия времени— здесь Огот опять-таки неправомерно усматривает попытку абсолютизировать африканскую специфику, в то время' как речь идет о специфике разных исторических эпох. Ведь и время, скажем, исландских саг несопоставимо с современным его пониманием, и исландскому скальду, наверное, в этом отношении легче было бы понять африканского гриота, чем современному европейцу или африканцу — его же собственных предков. Таковы взгляды трех представителей восточноафриканских стран на место и задачи этнографических исследований в Африке. Легко заметить, что по диапазону они отражают всю ам- ?? плитуду колебаний общественной мысли, касающейся этой проблемы, а по содержанию находятся в русле нынешней дискуссии, хотя и не освещают ее всесторонне. Каково же отношение к этнографии многих других обществоведов Восточной Африки, с определенностью судить трудно, так как этот вопрос широко не обсуждался, и только по некоторым косвенным признакам можно догадаться, что автор того или иного исследования тяготеет к умеренным или радикальным трактовкам. Тем самым общее представление о «климате» этнографических исследований в Восточной Африке может быть лишь весьма приблизительным. Все же можно сказать, что в целом складывается впечатление не в пользу крайностей, подобных позиции Тему. Например,, крупнейший танзанийский историк и религиевед И. Кимамбо' полагает, что «основная нужда», которую испытывает страна для проведения исторических исследований, состоит в «историках с антропологической подготовкой»42. Причем Кимамбо не' склонен отмежевываться не только от антропологии, но и (вопреки рекомендациям Тему) от европейских коллег, что показывает его неоднократное сотрудничество с ними в соавторстве- или при редактировании трудов. То же самое можно сказать и в отношении многих других представителей социальных наук в странах Восточной Африки. Так, один из ведущих историков- Уганды С. Киванука высоко оценивает «вклад антропологов, сделавших Буганду одной из наилучшим образом документи- - рованных областей Межозерья»43. В рецензии на одну из книг английского антрополога О. Ричардс, ученицы Б. Малиновского, с 30-х годов работавшей в Восточной Африке, Киванука заключает, что ее исследование показало, «как многому историки ?могут научиться из работ социологов и антропологов» 44-45. Большинство местных специалистов в области общественных наук склонны называть себя историками, социологами, политологами и т. д., но не социальными антропологами. А между тем многие их работы можно определить как в той или иной мере этнографические. Более того, вряд ли найдется труд по истории, социологии и т. д., совершенно лишенный этнографического аспекта исследования. Напротив, в большинстве работ этот аспект занимает значительное место, иногда капиллярно пронизывая их, а иногда и вычленяясь в специальные разделы ж главы. В некоторых случаях такой комплексный, междисциплинарный подход в какой-то степени объясняется заметной тенденцией африканской гуманитарной интеллигенции к энциклопедичное™ — ей чужда академическая замкнутость рамками од- ?ной узкой дисциплины. Историк, философ, социолог, литератор подчас совмещаются в одном лице. Однако явление это ;вовсе не уникальное и не является, как думают иногда сами африканцы, специфическим проявлением африканской творческой натуры, многогранной и цельной одновременно. Рациональный, узкоспециализированный Запад в свое время тоже прошел через подобный творческий универсализм, да и в наше время известны его примеры. Но именно этнографическое знание, может быть как никакое другое, объективно подготовлено в Восточной Африке к вычленению в особую, самостоятельную дисциплину: оно имеет здесь достаточно солидную предисторию, изобилующую, особенно в Уганде, именами «предтеч»—таких, как А. Кагва, Дж. Ньякатура, Т. Виньи, Р. Нгала, Дж. Отиенде и др.4е, зачастую готовивших свои, еще не профессиональные труды в контакте с антропологами; да и первые восточноафриканские профессионалы воспитывались главным образом на антропологической литературе. В колониальный и постколониальный периоды в Восточной Африке работали и сейчас продолжают работать видные представители социальной антропологии, в основном британской школы. Достаточно назвать такие имена, как 3. Э. Эванс-Притчард, О. Ричардс, Л. Фоллерс, Л. Мейр, А. Саутхолл, М. Саутхолд, Дж. Битти и др. Ими на материале народов Восточной Африки написаны труды, вошедшие в классический фонд социальной антропологии47. Даже самое беглое знакомство с работами восточноафри- канцев убеждает, что упрек в незнании или игнорировании трудов предшественников — как соотечественников-непрофессиона- лов, так и британских социальных антропологов — в данном случае был бы несправедлив. И хотя нельзя сказать, что это наследие уже достаточно освоено и критически осмыслено, но * оно известно и в той или иной степени принимается во внима- J ние. Тем знаменательнее присущее большинству восточноаф- риканских ученых уклонение от признания себя или хотя бы признания в себе этнографов — даже в тех случаях, когда чисто этнографический характер исследования, казалось бы, не оставляет никакой возможности уйти от должного его определения. Итак, знакомясь с состоянием национальных этнографических исследований в трех восточноафриканских странах, мы прежде всего сталкиваемся с переходом их как бы в иную «ипостась» бытия, анонимного и иногда растворенного в родственных социальных науках. Поэтому нам придется вести очень широкий поиск с охватом практически всех направлений обществоведения— с тем, чтобы выделить из них интересующий нас этнографический аспект исследования. Представляется удобным построить изложение материала по проблемно-тематическо- му принципу, приблизительно следуя порядку убывания значимости или степени разработанности тех или иных тем и проблем. 4* •}» «}• 1 j Как мы уже убедились, в Тропической Африке этнографов вместе с социологами ориентируют главным образом на изуче- ^ ние современности и по возможности ближе к ее практическим нуждам. Что же касается прошлого африканских народов, то его изучение считается делом историков48. Тем самым у этнографии «узурпируются» по меньшей мере такие классические ее сюжеты, как этногенез и этническая история, а при более широком понимании задач этноистории — и все другие темы, в этнографическом ракурсе касающиеся эволюции материальной и духовной культуры различных народов. Указанная ориентация предполагает инерцию привычного стереотипа, связывающего социальную антропологию лишь с синхронным методом ?исследования, несмотря на распространенную (и уже неактуальную) критику ограниченности этого метода. В итоге африканские историки оказываются в той или иной мере этнографами, но обращенными к прошлому и в первую очередь — к доколониальному прошлому, исследованию которого принадлежит едва ли не ведущая роль в национальной историографии стран Восточной Африки. Можно сказать, что, несмотря на молодость национальной науки в этих странах, разработка проблемы доколониальных общественных образований успела стать традиционной, что объяснимо рядом обстоятельств. Прежде всего в такого рода исследованиях есть острая потребность: они призваны содействовать укреплению чувства национального достоинства деколонизованных народов, для чего необходимо показать, что эти народы не были пассивным объектом воздействия чужеродных влияний, а имели, как и все другие, свою исто- г рию, свою, во многом неповторимую культуру, а, следовательно, и внесли свой оригинальный вклад в человеческую цивилизацию. Существенно также, что для подобных исследований в распоряжении ученых имеется обширный, накопленный более чем за сто лет материал: от записей традиций и обычаев местных народов европейскими путешественниками, миссионерами, чиновниками и первыми грамотными представителями этих народов до современных полевых данных, собранных профессиональными (и в том числе национальными) исследователями. Наконец, в приверженности к этой тематике сказывается и известная преемственность — продолжение традиций британской школы, в отличие от французской, интересовавшейся прежде всего местными общественными структурами. Причем внимание к данной проблематике стимулируется не только, а иногда и не столько стремлением к дальнейшей разработке предложенных антропологами интерпретаций, но и некоторыми негативными оценками этих интерпретаций и потребностью их пересмотра. Сложилось так, что раньше всего привлекла к себе внимание компактная группа доколониальных общественных образований, располагавшихся приблизительно на территории современной Уганды. Это так называемые «королевства» Буганда, Буньоро (Китара-Буньоро), Нкоре (Анколе), мелкие «княжества» Бусоги и некоторые другие. В свое время более ста лег назад они (в особенности Буганда) поразили воображение европейцев, усмотревших в них сколок или по меньшей мере дальний отголосок высоких «хамитских» цивилизаций долины Нила или даже Передней Азии. Отсюда усиленный интерес к этим обществам, чему свидетельства — сотни посвященных им страниц в дневниках путешественников и миссионеров. И сколь бы ни были спекулятивны тогдашние диффузионистские построения, к тому же расистски окрашенные, надо признать, что авторы дневников были не так уже далеки от истины, уловив в общих чертах стадиальное и типологическое сходство этих обществ с некоторыми древними и средневековыми обществами Северо-Восточной Африки и Востока и поняв их значительный отрыв от уровня развития большинства «племенных» культур Восточной Африки. Неудивительно, что впоследствии, проводя политику «косвенного управления», британские колониальные власти опирались главным образом на представителей именно этих, более «цивилизованных» обществ, и прежде всего Буганды. Поэтому баганда — основной и практически единственный этнос Буганды— первыми были приобщены к управлению протекторатом, для чего была необходима хотя бы элементарная грамотность, а позднее — среднее и для немногих — даже высшее образование. Последствия неравномерности социального развития разных этнических групп, в частности различный уровень образованности, сказываются и поныне. В современных научных кад- •pax Уганды заметно преобладание баганда и в несколько меньшей степени — выходцев из других бывших «королевств». За редкими исключениями, все они могли бы повторить вслед за Овусу, что африканский исследователь «в первую очередь интересуется своим обществом и его проблемами»4Э. О «своем» обществе пишет известный угандийский историк, муганда по национальности, Семакула Киванука. Его интерес в основном сосредоточен на доколониальной Буганде, которой он посвятил множество статей и монографию «История Буган- ды. От основания королевства до 1900 года»50. Из очень подробной историографической главы монографии становится очевидно, что автору известно практически все, что когда-либо было написано о Буганде на английском, французском и луганда, в том числе и неопубликованные архивные материалы. Кроме того, автор считает нужным упомянуть, что им просмотрены труды по некоторым сравнимым с Бугандой обществам африканского континента, а также работы по «исторической методологии»51. Наконец, важнейшее значение автор придает собственным полевым материалам, позволившим внести существенные поправки в первоначальные представления, сложившиеся на основе других источников. Добавим, что Кивану- -ке принадлежит заслуга перевода с луганда на английский, с предисловием и подробными комментариями, хроники «Короли рг Буганды» в изложении знаменитого в Уганде знатока устной традиции Аполло Каггвы52. Главная проблема книги — процесс образования государства в Буганде, причем этнические и социальные оценки призваны подкреплять друг друга. Основной тезис автора — автохтонное происхождение государственности у баганда — зиждется на отрицании какой бы то ни было роли в его сложении иноэт- яических пришлых групп. Ни «хамиты», как думали историки и социальные антропологи колониального времени, ни нилоты- луо, как полагают многие сейчас, не могли быть причастны, согласно Кивануке, к генезису бугандского государства по той простой причине, что, будучи скотоводами, они обходили стороной влажные, зараженные мухой цеце саванны, прилегающие с севера к озеру Виктория, где зарождалось ядро будущего государства и этноса баганда53. На это, по мнению Кивануки, указывает и слабая выраженность «скотоводческого комплекса» в обычаях и культуре баганда54. Поэтому Буганду нельзя считать дочерним образованием скотоводческой «империи» Кита- ры-Буньоро, что, как полагает автор, подтверждается и хронологическими несоответствиями в традициях баганда и баньо- ро55. Истоки государственности автор видит во взаимодействии -родовых коллективов близкого этнического происхождения и сходного уровня экономического и общественного развития, что он пытается реконструировать отчасти на основании преданий различных родов, а отчасти умозрительно. В межродовых раз- дорах и союзах на фоне растущей плотности населения и вследствие притока иммигрантов рождается институт верховного вождя как естественное развитие института родовых старейшин, но на новом, племенном уровне. Важные стимулы создания племенного и тем самым этнического единства автор видит в возникновении единой «системы администрации» и несколько позднее— территориальной экспансии, хотя систематизированного анализа — чем же обусловлено появление того и другого — автор не дает. Не найдем мы и критериев, по которым автор отличает племенную структуру от государственной. Судя по тому, что южная Уганда XIV—XVI вв. характеризуется как состоявшая из «небольших государств», которые были «основаны на родовой организации», Киванука не придает особого значения разграничению этих понятий56. Это впечатление подтверждается и его рассуждением о том, что «понятие лидера»- существовало всегда, что социальный опыт постепенно вызывал необходимость в «лидерах, стоящих над уровнем семьи или рода», впоследствии становящихся «королями»57. Отсюда напрашивается предположение, что знакомство автора с литературой по «исторической методологии», упомянутое в историографической главе, не показалось ему, очевидно, сколько-нибудь полезным. Особенность Буганды Киванука справедливо усматривает в том, что в отличие от большинства других государственных образований Межозерья ни один из вошедших в ее состав родов не стал господствующей, замкнутой группой, а, напротив, все они в той или иной степени имели доступ в высшие слои складывающейся социальной иерархии. В этом усматривается еще одно свидетельство относительно гомогенного состава Буганды: если бы луо, основавшие, как считается, династии соседних стран (в чем Киванука также сомневается), были бы причастны к основанию государства и в Буганде, то почему бы им здесь вести себя иначе и не замкнуться в господствующем роде?58 Не вступая в полемику по этому вопросу (при нынешнем состоянии источников однозначно решить его невозможно), скажем только, что для специфики социальных процессов в Буганде имела значение не столько предполагаемая Киванукой и вряд ли возможная первичная этническая однородность ее населения, сколько обусловленная экологией экономическая общность; действительно, скотоводам (луо или другим) делать здесь было нечего, хотя нельзя исключать возможность, что на стыке двух экологических зон могло происходить частичное взаимопроникновение двух культур. Автор, пожалуй, слишком доверился устной традиции как «основному и лучшему источнику» по доколониальной истории, не всегда отличая собственно исторические предания от мифов и расценивая как факты истории некоторые сюжеты, представленные фольклорным жанром. В его конкретное, иногда дотошно подробное повествование вкрадывается немало беосозна- тельно «рационализированных» автором мифов, не говоря уже- о некоторых явных анахронизмах и натяжках в сторону модер- 4 низации истории баганда, спровоцированных, вероятно, патриотическими пристрастиями Кивануки. При более критическом: отношении Кивануки к устной традиции и более внимательном—к другим видам источников, а также к теоретическим вопросам, связанным с генезисом государства, намеченные автором тенденции развития бугандского общества могли бы быть выявлены полнее и глубже. К сожалению, собственно этногенетические построения Кивануки нельзя отнести к сильным сторонам его книги. Начав с того, что относительно «древнейших предков баганда в источниках очень мало сведений» и поэтому «невозможно сказать, кем они были»59, Киванука почему-то уделяет внимание только двум, к тому же привратно им понятым и устаревшим интерпретациям. Одна из них принадлежит английскому путешественнику Дж. Спику, в 1862 г. побывавшему в Буганде, другая — британскому ученому и колониальному администратору Г. Джонстону, в 19.02 г. опубликовавшему большой двухтомный' труд «Претекторат Уганда». По утверждению Кивануки, Джонстон предположил, что «баганда произошли от пигмеев», потомками которых он считал небольшие группы, населявшие периферийные северо-во- р сточные районы Буганды, влажные леса Мабира. Опровержение гипотезы Джонстона Киванука видит в результатах некоторых антропомедицинских исследований, согласно которым- малый рост и грацильность жителей Мабира — патологического происхождения (интоксикация организма и нарушение обмена веществ, вызванные укусами определенного вида летающих насекомых — simulium damnosum), следовательно, как думает Киванука, «пигмейские» группы на самом деле таковыми не являются и вопрос о «пигмейском» происхождении баганда снимается сам собой60. Но, во-первых, ничего не сообщается о других существенных характеристиках этих групп, а между тем не только рост называется учеными в числе типичных пигмоидных черт. Поэтому остается непонятным соотношение патологических и нормальных антропологических характеристик у обитателей Мабира. И, кроме того, что самое важное, Джонстон и не думал причислять пигмеев, подлинных или нет, к прапредкам баганда. Другое дело, что он считал их древнейшим автохтонным на- -селением восточноафриканского Межозерья, постепенно, по мере сокращения лесных пространств оттесненным более поздними здесь группами «западноафриканского негрского типа» и «хамитами». По Джонстону, большинство народов Межозерья" представляет собой смешение последних двух типов, причем- группы с преобладанием «негрских» черт и лишь малой примесью «хамитских», к каковым Джонстон и относил баганда„ определялись им как особый тип «банту». Никаких пигмоид- ных следов Джонстон у баганда не находил61. Здесь не место, да сейчас и не актуально, анализировать • взгляды самого Джонстона. Важно только отметить, что отправной момент в критике Кивануки выбран явно неудачно. Не утверждал также и Спик, как это приписывает ему Киванука, что «баганда — потомки хамитских галла»62. Смысл рас- суждений Спика был в другом: даже небольшое и к тому же позднее смешение баганда и «хамитов» дало якобы поразительный социальный эффект — высокоразвитую общественную структуру63. Кстати, в этой части Джонстон и Спик утверждают одно и противопоставлять их гипотезы, как это делает Киванука, смысла нет. Стоит отметить, что сейчас никто не отрицает наличие в Уганде (но главным образом не у баганда) особого антропологического типа, как бы его ни называть: «хамитским», подобно Спику и Джонстону, эфиопидным, как чаще всего называют его сейчас, или Elongated Africans — по последним исследованиям известного антрополога Ж. Иерно е\ хотя относительно его происхождения окончательных выводов пока нет. Столь же прочным оказалось представление Джонстона о древности распространения в Межозерье пигмейских популяций— его и сейчас разделяют большинство исследователей. Непосредственно вслед за критикой взглядов Джонстона и 4 Спика Киванука вдруг делает крайне неожиданный, никак им 4 не подготовленный вывод: «Можно предположить, что когда-то существовало большое королевство банту, занимавшее большую часть северного бассейна озера Виктория»65. Несколькими строками ниже утверждается, что «район великих озер, возможно, был главным центром дисперсии бант у»66,— мнение не тривиальное, но никакими аргументами не подтвержденное. А ведь проблема этногенеза банту — одна из самых сложных и дискуссионных в африканистике. Киванука даже вскользь не упоминает о нынешнем состоянии этой проблемы хотя бы применительно к Межозерью, и остается непонятным, на чем строится убежденность в межозерной «прародине» банту. Начало следующего раздела «Миграции и расселение. 1200—1500» демонстрирует и далее то же отношение автора к этногенетической проблеме: «Хотя большая часть людей, пришедших в Буганду, возможно, принадлежала к одной этнической группе и хотя наблюдалась тенденция к единому языку и культуре... истории родов обнаруживают гетерогенное происхождение... и различные волны миграций в Буганду»67. Откуда это известно — этническое и языковое единство предков баганда еще в XIII в., тем более при «гетерогенном происхождении» родовых групп и интенсивных миграционных процессах? И особенно, если принять во внимание утверждение автора, что из приблизительно 40 родов, к которым еще и сейчас причисляют себя баганда, только шесть, согласно родовым преданиям, счи- . тают себя автохтонами. Остальные роды, на основании тех же преданий, группируются автором в четыре последовательных миграционных потока, по времени растянувшихся на три — четыре столетия, а по направлениям иногда и противоположных (например, первый поток — с востока, а второй — с запада)68. Создается впечатление, что представленный автором материал, свидетельствующий по крайней мере о множестве и вероятной разнородности этнических компонентов, из которых сложился багандский этнос, противоречит выводам автора об исходном его единстве. Заметной натяжкой кажется и суждение о том, что к началу XV в. баганда уже осознавали себя особой группой69, хотя бы потому, что в это время, по мнению самого Кивануки, все еще продолжался приток иммигрантов в приозерье Виктории и население этой области далеко не стабилизировалось. Можно лишь согласиться, что развитию этнического самосознания способствовали общие экспансионистские интересы приозерных групп, толкавшие их к сплочению в единый союз, который и положил начало будущему бугандскому этносу и государству. Гораздо убедительнее выглядит картина этносоциальных процессов в Буганде XVII—XIX вв., что совершенно естественно, учитывая большую полноту и надежность источников для этого времени. Особенно интересны две подмеченные автором ф тенденции, казалось бы, противоположные, но на самом деле органически связанные: тенденция к самоизоляции баганда, претензии на «чистоту крови» и одновременно — практическая инкорпорация в этнос контактных групп, что стимулировалось формированием общих экономических и политических связей. В «Истории королевства Нкоре в Западной Уганде до 1896 г.», написанной соотечественником Кивануки, угандийским историком С. Р. Каругире, прослеживается иной вариант этносоциального развития, но тем нагляднее элементы сходства в методе и воззрениях обоих ученых. Каругире также склонен опираться скорее на устную, главным образом династическую традицию и собственные полевые материалы, нежели на европейские письменные источники и литературу, исказившие, по его мнению, подлинную картину развития общества Нкоре70. Подобно Кивануке, он пытается нащупать в ранней традиции какие-то хронологические привязки, не вполне учитывая, что время в мифе — особая, отличная от реального и тем более современного восприятия категория, малопригодная для извлечения точных датировок. Резко отрицательно относится Каругире к «хамитской» теории, как и Киванука, отстаивая идею автохтонного происхождения Нкоре — соседнего с Бугандой раннегосударственного образования. И сходным же образом Каругире почти целиком замыкается на «родиноведческом» материале, не прибегая к сравнительному анализу и лишь в ограниченной степени и неадекватно, эклектически используя социологические категории европейской науки (понятия класса, феодализма, капитализма) ”. ^ Наконец, подобно Кивануке, основную цель своего исследо- ' вания автор видит в «установлении стадий эволюции королевства как политического объединения»72, но и в данном случае вопросы социально-политического развития оказываются актуально связанными с пониманием этнических процессов. В Нкоре в отличие от Буганды основные рубежи социальной стратификации складывались не в пределах одного консолидирующегося этноса, а в ситуации с двумя этнокультурными группами — бахима и баиру, хотя и говорившими (во всяком случае к началу XIX в.) на одном языке, но резко отличными в физическом облике и культуре. Первые — высокорослые, худощавые, с заметно более светлой кожей и рядом других специфических черт физического облика — вели скотоводческое хозяйство. Причем, пожалуй, только из работы Карутире стало, наконец, ясно, почему в условиях саванн Нкоре земледелие и скотоводство были взаимоисключающими видами хозяйственной деятельности. Повседневные обязанности по уходу за скотом, постоянная опасность нападения диких животных или набегов соседей, престижные и эстетические ценности бахима, побуждавшие стремиться к увеличению поголовья скота и выведению особо ценных, «красивых» особей, создавали довольно напряженный трудовой режим, в котором не оставалось времени ^ и людских резервов для ведения земледельческого хозяйства, также требующего больших трудовых затрат73. Полагая, что при нынешнем состоянии источников «трудно доказать или опровергнуть генетическую связь между бахима... и хамитами Северной Африки», автор склоняется к мнению, что сходные особенности культуры тех и других — не обязательно следствие этнического родства, а может быть просто «сходством обычаев у людей, ведущих скотоводческое хозяйство» 74. Что же касается физического типа бахима, то вслед за английским археологом и историком М. Познанским автор в нем усматривает следствие определенной диеты и социальных факторов: большое количество протеина в пище скотоводов и предпочтительность заключения браков в своей этнокультурной среде, т. е. эндогамия бахима75. Мнение Ж. Иерно, предполагающего древнее происхождение типа, названного им Elongated Africans, к которому он относит и бахима, пока не кажется Ка- ругире достаточно обоснованным76. Земледельцы и ремесленники баиру (более темнокожие, ниже ростом, коренастые, типично негроидного типа) социально- и этнически были сопряжены с бахима, по мнению автора, совсем не так, как описано европейскими исследователями. Баиру были «независимыми земледельцами», а не «рабами» бахима, и отношения между баиру и бахима строились на добровольном обмене продуктами, а не принудительной дани77. Не суще- ъ ствовало и запрета на заключение браков между представите- ? лями этих двух групп. Далее Каругире обращает внимание на тот факт, что «классовая система была открытой»’8. Разбогатевшие баиру могли приобрести скот, жениться на женщинах- бахима, забросить земледельческое хозяйство и стать таким образом бахима. Они могли также завоевать благосклонность ?омукамы (правителя Нкоре), отличившись в битвах и набегах и получив от него скот, перейти в категорию бахима. При этом им иногда доверялись высокие посты в иерархии Нкоре, например должность наместника провинции. Таким образом, заключает Каругире, граница между бахима и баиру была не этнической, а социальной: бахима — богатые и знатные, баиру—бедные простолюдины79. Однако тут же он добавляет, что браки между рядовыми бахима и баиру были редки, а следовательно, сохранялись и присущие им разные антропологические характеристики, точно так же как при сохранении двух хозяйственнокультурных типов обеспечивалась преемственность этнической и культурной специфики бахима и баиру. Хотя автор показывает, что во второй половине XIX в. в Нкоре наметилась тенденция к большей социальной мобильности, не замеченная европейскими исследователями, до сколько-нибудь значительной ее реализации было, по-видимому далеко и - «истинные» скотоводы-бахима явно преобладали в верхах Нко- * ре. Поэтому в конечном итоге картина этносоциальных связей, представленная Каругире, принципиально не отличается от модели его европейских предшественников, хотя он и вносит в нее существенные поправки, показав, что отношения бахима и баиру были не столь статичны и однозначны, как это полагали раньше. Как ни странно, но самое древнее и обширное в Межозерье (если верить традиции баньоро) «королевство» Буньоро-Кита- ра, доколониальная история которого не единожды реконструировалась европейскими учеными, до сих пор не было объектом целостного исследования в национальной историографии. Правда, угандийский историк Г. Узочгве посвятил ряду аспектов истории баньоро несколько статей и перевел с руньоро на английский традиционную версию этой истории, записанную Дж. Ньякатурой80 и по объему и значению приравненную Узо- игве к «Королям Буганды» А. Каггвы (хотя хроника Ньякату- ры записана значительно позднее и несет на себе заметную печать искажений и модернизации). Судя по предисловию к публикации, а также по статье, специально посвященной анализу традиций баньоро, Узоигве, хотя и отмечает позднюю фиксацию большей части устной истории баньоро, но не видит в этом основания подвергать сомнению ее доброкачественность как источника. Напротив, в согласованности поздних версий, записанных у баганда, баньоро и баньян- коре, Узоигве склонен видеть свидетельство их достоверности81. Такая точка зрения получила довольно широкое распро- странение как у африканских, так и зарубежных исследователей. Ее придерживаются или придерживались до недавнего времени такие известные специалисты по Межозерью, как Р. Оливер, Д. Коэн, М. Познански, А. Данбар и др. В последние годы, однако, она была подвергнута чрезвычайно резкой, почти уничтожающей критике в работах американского ученого Д. Хе- ниджа, полагающего, что в поздних записях легенд народов- Межозерья прослеживается тенденция во что бы то ни стало хронологически и логически «свести концы с концами», т. е. согласовать предания разных народов, чтобы они в совокупности составили общую гармоническую картину их истории. Хенидж считает, что быстрая трансформация формы и содержания традиций в колониальное время, когда они по большей части и были записаны, не позволяет видеть в них надежный источник и созданные на основе этих традиций исторические реконструкции на самом деле неадекватно отражают прошлое африканских народов82. Мы не будет повторять того, что уже сказано в нашей африканистике о специфике такого сложного для анализа источника, как устное историческое творчество африканских народов. Хотя и кратко, но освещены взгляды на эту проблему и восточноафриканских ученых83. Поэтому отошлем читателя к соответствующим изданиям84 и остановимся здесь только на том, что еще не обсуждалось, вероятно, потому, что появилось лишь в самое последнее время. Всего несколько лет назад упомянутая критика Хениджг произвела впечатление шока. Аргументация его была слишком скрупулезной и изощренной, чтобы не придать ей серьезного значения, но она ставила под сомнение с таким трудом реконструированную картину доколониальной истории народов Уганды. Вслед за Хениджем в литературе стали появляться скептические замечания относительно ненадежности устного творчества как источника для исторических реконструкций, а некоторые отважились даже прямо заговорить о «псевдоистории»85. Этот накопившийся скептический потенциал констатировал ироничной фразой английский историк Т. Рейнджер (много сделавший для формирования национальной исторической школьг Танзании): «Вансина был так необходим всем нам, что, если бы он не существовал, мы должны были бы выдумать его»86. Говоря так, Рейнджер никоим образом не намеревался дискредитировать заслуги бельгийского ученого Я. Вансины в разработке методов анализа устной традиции. Он хотел лишь обратить внимание на то, что безотлагательная потребность в восстановлении африканской истории провоцировала слишком быстрое и смелое движение к этой цели, по ходу которого первоначальноосторожные, вероятностные модели Вансины упрощались, огрублялись и в таком виде оказывались способны «выжать» из сложной природы устного источника лишь соответственно упро- щенную, а иногда и существенно искаженную картину историче- ? ского развития африканских народов. «Мы были не слишком строги в анализе»,— признает Рейнджер 87. Впрочем, он не склонен предавать анафеме энтузиазм пионеров исторической науки в Африке, но справедливо полагает, что сейчас необходим более «суровый климат» для ее дальнейшего развития. Два фактора, по мнению Рейнджера, показывают, что африканская наука готова к «радикальному переосмыслению методологий»: с одной стороны, «урожай новых исследователей», которые «оказались способны обсуждать вопросы методологии так, как это не делал еще никто», и с другой — все более широкое обращение к историческим интерпретациям представителей других дисциплин и особенно таких признанных знатоков устной традиции, как социальные антропологи. «И сам Ванси- на,— продолжает Рейнджер,— показал, как исторический подход вместе с тщательным использованием устных и других свидетельств может дать антропологию очень высокого класса»88. Второе поколение африканских историков, как думает Рейнджер, учится на ошибках интерпретации устной традиции первым— таких, как буквализм и «неуместная конкретность» в передаче содержания, неадекватный пересчет мифологического времени на историческое и т. д. Такой пересмотр методологии - птодотворен, заключает Рейнджер, но он сопряжен с признани- ^ ем того, что ни одна из имеющихся сейчас обобщающих работ по африканской истории не может быть принята даже в первом приближении как обоснованная89. Вывод Рейнджера, быть может, чрезмерно суров, но очевидно, что предстоит еще большая и исключительно сложная работа по выявлению в традиции свидетельств, действительно заслуживающих доверия. Интенсивность исследований доколониальной истории баганда, баньоро и баньянкоре в национальной историографии Уганды не идет ни в какое сравнение с гораздо меньшим вниманием, уделяемым другим народам, особенно не имевшим в прошлом раннегосударственных структур. Объясняется это, по- видимому, тем, что в научных кадрах Уганды еще мало представителей этих народов, а заниматься «несвоим» народом, как правило, не принято. К кенийской национальной науке проблема доколониальных этносоциальных образований была программно провозглашена первоочередной, задачей исследования. Один из первых профессиональных историков Кении Бетвел Огот призвал своих коллег отодвинуть вглубь временные рамки исследований и поставить в их центр африканцев как творцов собственной истории90. Впрочем, с самого зарождения национальной науки она уже была стихийно обращена к прошлому и самобытной культуре местных народов, так что Огот лишь спроецировал на будущее уже складывавшуюся тенденцию родиноведческих исследований. Уже в первом опыте кенийской этнографии — широко известной книге Джомо Кениаты «Глядя на гору Кения. Племенная жизнь гикуйю»91, впервые изданной в 1938 г., за поверхностными атрибутами функционализма (Кениата учился в Лондоне у Б. Малиновского) и наивно европеизированной терминологией хорошо различимо глубокое осмысление традиционной культуры. Оперируя понятными западному читателю понятиями государства, церкви, конституции, демократии и т. п. в применении к обществу кикуйю (для которого они, разумеется, непригодны) , Кениата, вероятно, стремился как-то обосновать свою идею о том, что общественная система его родного народа не чужда элементов тех же институтов, которыми привык гордиться европейский мир, но вдобавок обладает моральными и эти- ническими ценностями, утраченными деловым Западом. Индивидуализму европейца он настойчиво противопоставляет «коллективную жизнь общины», атмосферу эмоциональной и духовной общности в жизни африканцев. Традиционное общество предстает у Кениаты романтически идеализированным, это фон, на котором британская колониальная политика должна производить впечатление тем более неприглядного контраста, что она не оправдана ни сомнительным «превосходством» общества метрополии, ни теми средствами, которыми насаждался «прогресс». Рост профессионализма исследователей, острые проблемы постколониального развития в какой-то мере излечивают сейчас африканскую интеллигенцию от романтических форм реакции на вторжение в традиционную жизнь «модернизирующего» влияния Запада, но в той или иной степени идеи «гуманистического» характера африканских культур, противопоставляемого «бездуховному технократизму» Запада, остаются близки многим представителям африканской науки и культуры. И когда они обращают свой взор в прошлое, то всегда как бы примеряют его к настоящему: сохранятся ли в новых условиях выработанные веками ценности или африканцы рискуют остаться без «корней», наскоро приспособившись к требованиям современности. Находятся сторонники и западной ориентации, но большинство восточноафриканцев считают и возможным, и необходимым сохранение преемственности культуры, более того, ощущают органическую потребность в «корнях» и видят в них высшие ценности, призванные противостоять натиску прагматизма и уберечь от распада африканскую культуру. Этим во многом объясняется нынешний интерес африканцев к своему прошлому и стремление привлечь к нему внимание как соотечественников, так и всего мира. Подобно своим угандийским коллегам, ученые Кении тяготеют к изучению наиболее развитых в социально-экономическом отношении обществ на территории своей страны. Если не считать суахилийских городов-государств восточноафриканского побережья92, эти общества располагались главным образом в западных областях Кении, прилегающих к озеру Виктория, j- Исторически и культурно местные народы во многом связаны с межозерной группой нилотов и банту. В первую очередь это касается чрезвычайно мобильных и широко расселенных этнокультурных групп нилотского происхождения, объединяемых общим этнонимом луо. Последним и посвящен основной труд Б. Огота (кстати, тоже луо по национальности)—«История южных луо. Миграция и расселение, 1500—1900»93. Хронологически и локально Огот начинает издалека: с начальных веков II тысячелетия н. э., когда в областях, входящих сейчас в южный Судан, предположительно сложился первичный нилотский ареал. Основную причину нилотских миграций автор справедливо усматривает в развитии кочевого скотоводческого хозяйства и связанной с ним необходимостью поиска новых, пригодных для пастбищ земель. В противоположность не так давно распространенному мнению, что появление в Межозерье кочевых скотоводов тотчас вызвало консолидацию образований раннегосударственного типа, Огот показывает, что «обнаружена положительная связь между появлением территориальных политических организаций и существованием плюрального и оседлого общества»94. Иными словами, только там, где скотоводы-луо вступали в тесное ? взаимодействие с земледельцами-банту, а отчасти и сами переходили на оседлость, оказывалось возможным создание сколько-нибудь прочного политического доминирования скотоводов над земледельцами в объединении государственного характера' (вариант Буньоро, где с луо автор связывает так называемую династию Бито) 93. При иных условиях, как, например, в контакте луо с довольно отсталыми в социально-экономическом отношении суданоязычными группами северно-западной Уганды, луо смогли навязать свою весьма шаткую гегемонию лишь на уровне chiefships — «вождеств»96. Заметного социального прогресса и существенного обновления этноса в таких случаях не наблюдалось, и подобные образования «зацикливались» на периодических распадах и объединениях. Поэтому и у луо Кении, прошедших долгий путь с предполагаемой прародины, лишь в той мере развились элементы территориально-политической организации, в какой они приобщились к «плюральной», скотоводческо-земледельческой экономике. Как думает Огот, к концу XIX в. кенийские луо значительно изменили свой этнический облик, ассимилировав банту-«хамит- ские» компоненты, и подошли к первичным формам раннегосударственного общества: в Западной Кении возникла конфедерация, известная под названием «королевство Ванга», правители которой, луо по происхождению (мнение Огота, разделяемое далеко не всеми кенийскими учеными), «утратили свой язык и посредством смешанных браков — свою этническую обо- j»> собленность»97. Так, заключает Огот, «из небольшой полукоче- вой группы... луо к 1900 г. стали сильной оседлой общиной, ведущей смешанное хозяйство. Они, несомненно, превратились в господствующую этническую группу кенийского ' приозерья»9S. Исследования Огота принесли ему заслуженную известность в среде африканистов. Нельзя также не сказать о поразительной энергии, проявленной Оготом в организации исторических исследований в Кении. В настоящее время он руководит историческим отделением Университета в Найроби, является ответственным редактором двух научных журналов и директором издательства. В подготавливаемый ЮНЕСКО «Всеобщей истории Африки» Огот — ответственный редактор и один из авторов 5-го тома «Африка в XVI—XVIII вв.», а также автор 20-й главы («Район Межозерья») в 4-м томе. Характерные черты Западной Кении — пестрота этнического состава и разнообразие хозяйственно-культурных типов. Полукочевые скотоводы могли близко соседствовать с земледельцами, а районы относительно высокой плотности населения перемежались с полупустынными сухими саваннами. Мигрирующие группы находили здесь легко проходимые коридоры и различные экологические микрониши. В результате образовался своего рода полиэтнический «котел» с подвижным и разнообразным составом населения. Естественно, что и работы по этому региону, даже посвященные какому-то одному из местных этносов, по необходимости вовлекают в исследование множество сопредельных групп, во взаимодействии которых не так-то легко разобраться. Этим, по- видимому (наряду с приоритетными интересами), объясняется полемика, ведущаяся вокруг уже упомянутого государства Ванга по вопросу о том, какой именно этнос сыграл решающую роль в его возникновении. В отличие от Огота кенийские историки Дж. Осого и Г. Вере полагают, что не луо, а банту аба- луйя (балухья) обязано в первую очередь своим происхождением это образование, господствующий слой которого (так называемый клан абашитсетсе) они и составили. Трудность установления этнической принадлежности абашитсетсе наводит на мысль, что процесс усложнения социальных структур шел параллельно с синтезированием новых этносов, впитавших в себя разнородные как нилотские, так и бантуские компоненты. Как ни странно, но африканские ученые, столь резко восстающие против неадекватного применения понятий европейской науки в оценках африканских общественных явлений, сами зачастую некритически используют эти понятия. Мы уже не раз отмечали это в творчестве Кивануки, Каругире и других восточноафриканских исследователей. Таким же образом и Вере, полемизируя с Оготом относительно начал государственности в Западной Кении и упрекая его в слишком поздней датировке этого процесса, называет государством (и притом централизованным!) всего лишь некое первичное объединение нескольких родов в малонаселенной стране, возглавляемое единым лидером — до статочно мифологической фигурой с весьма неопределенными и организационно слабо оформленными полномочиями89. Строго * говоря, даже развитое Ванга лишь с некоторыми оговорками можно отнести к собственно государственной форме правления. Что же говорить о начальных попытках объединения нескольких, к тому же еще полукочевых скотоводческих групп! К счастью, подобные модернизации у восточноафриканских исследователей проявляются, как правило, лишь чисто терминологически. Вере только называет государством описываемое общество, но не пытается «подтянуть» материал к данному определению, как бы не замечая, что представленная весьма архаичная картина никак не сообразуется с тем, что обычно вкладывается в понятие государства. Что же касается этнической истории аба- луйя в изложении Вере, то здесь можно согласиться с его выводами о довольно позднем сложении этнической общности этого народа. Обращает на себя внимание широтой интересов молодой кенийский историк, ученик Огота, В. Р. Очиенг. Традиционно начав с монографии о доколониальной истории одного из народов страны (гусии) 10°, он затем в очень короткий срок подготовил серию очерков о ряде историко-культурных областей Кении — Ньянзе, Рифт-Вэлли, Западной и Восточной Кении 101. Очиенг : обладает несомненным даром популяризации историко-этногра- ^ фических знаний: написанные для широкого читателя, его очерки привлекают ясностью ориентировки в современном состоянии этнографических проблем, касающихся кенийских народов, и '?чением просто и увлекательно их изложить. 1 В монографии о гусии Очиенг, видимо, пытался учесть критические замечания Огота по адресу большинства кенийских историков, а именно: что они представляют доколониальную историю кенийских народов только как миграции и расселение, но не вскрывают внутренних факторов социального развития. Очиенг также начинает с этногенетических корней гусии, причем рассматривает этот вопрос очень широко — на фоне происхождения двух больших групп банту Кении — западной и северо- восточной— и втягивает таким образом в свое исследование десятки этнических групп. Предки гусии в этом контексте предстают как частичка в большом и сложном потоке, вычленившая- ся из него довольно поздно, примерно три столетия назад, и то не как нечто единое, а как элементы, из которых это единство впоследствии сложилось. Параллельно автор пытается реконструировать и картину социального развития гусии, которая выглядит у него как «трансформация индивидуальных семейных объединений» в «небольшие роды» и затем в «подплемена» 102. Как согласуется такая схема с современными взглядами на развитие и соотношение институтов семьи и рода — этим вопросом автор, по-видимому, не задается. Неуместным выглядит определение Очиенгом общества гусии р* как «теократического», даже если бы мы согласились с автором, 1'то «религия была главным интегрирующим фактором в обществе гусии» 103. Впрочем, Очиенг и сам отмечает, что у гусии религиозную деятельность вождей рода (а род автор считает «наиболее эффективной политической единицей гусии») 104 трудно отделить от выполняемой ими политической или любой другой функции. Таким образом, о какой-либо специализированной теократии применительно к обществу уровня и типа гусии говорить не приходится. Небольшая монография Дж. Мутьяни «Акамба изнутри. Эгалитаризм в социальных отношениях» 105 представляет собой основанное главным образом на полевом материале автора живое, скорее популярное, нежели научное, описание традиционного жизненного уклада акамба. Эту работу, может быть, ничто не выделяло бы среди ряда подобных родиноведческих трудов, если бы не своеобразная на общем фоне позиция автора, не Только не избегающего признания своей причастности к этнографии (культурной антропологии — Мутьяни работает сейчас в США), но с первых строк предисловия указывающего на этнографический характер работы. Несколько полнее представлен материал по акамба в монографии «Элементы жизни акамба» К- Ндети, возглавляющего сейчас отделение социологии Университета Найроби. В этом исследовании читатель найдет сведения почти обо всех элементах традиционного жизненного уклада акамба: языке и истории, системе родства и социальной структуре, моральных ценностях и космогонических представлениях, народной медицине и искусстве, религии и фольклоре. Особый интерес, по-видимому, представляет глава о кекамба, языке акамба, в которой автор строит гипотетическую реконструкцию истории этого языка и устанавливает его генетическую связь с рядом других родственных языков банту, а также дискутирует вопросы фонемической системы и грамматики кекамба. В предисловии книги заявляется та же этнологическая цель исследования, что и у Дж. Мутьяни, что, повторяю, отнюдь не типично для восточноафриканской историографии. И кроме того, также не слишком популярное в этих научных кругах мнение: автор полагает, что не нужно непременно быть представителем изучаемого народа, чтобы глубоко понять суть его культуры. Эти два момента свидетельствуют об общности позиций обоих специалистов по акамба. Обширная литература, использованная автором, не оставляет сомнений в его эрудиции, но тем более неоправданными кажутся некоторые социологические трактовки Ндети, касающиеся общества акамба. Так, пытаясь объяснить отсутствие «формального способа управления» у акамба, т. е. невычлененность специализированных, отделенных от общества политических институтов и представляющих их лиц (вождей, «королей» и т. д.), автор, представляет дело таким образом, как будто в подобных случаях вопрос решается всего лишь свободным волевым реше нием членов общества: коль скоро, по разумению акамба, всем людям свойственны в той или иной мере какие-то личные достоинства и недостатки, нецелесообразно доверять власть одному человеку, и «поэтому акамба заключили, что делегирование власти каждому человеку было лучшим средством политической стабильности» (perpetuation, т. е. точнее «вечности», «неизменности»). Якобы по этой причине у акамба и не было никогда вождей, королей или президентов и преобладала «коллегиальная» система управления 108. Такая картина лишена даже намека на какую бы то ни было историческую перспективу. Общество акамба в ней представлено изначально основанным на некоем идеально-разумном, неизменном и вечном «общественном договоре». За таким осмыслением легко просматривается наивное желание автора уклониться от признания очевидного — более развитой в социально-экономическом и политическом отношениях природы обществ «королей» и «президентов». В данном случае, как нам кажется, происходит логическая ошибка, довольно часто встречающаяся в национальной африканской литературе: стремление отстоять достоинство своей культуры сознательно или бессознательно связывается с тенденцией к отрицанию объективной социальной и экономической отсталости общества — носителя этой культу: ры, как будто признание этой отсталости может умалить значение национальной культуры. Такой подход закрывает возможность объективной оценки уровня социального развития общества и неизбежно искажает также и понимание его этнокультурных особенностей. Если историко-этнографические исследования в Кении посвящены по преимуществу, а в Уганде — почти исключительно отдельным этносам или их родственным группам, танзанийские ученые еще в 60-х годах поставили вопрос о необходимости изучения Танзании как единого целого: «Танзанийская нация,—? утверждается в сборнике «История Танзании», выпущенном в 1969 г. под редакцией И. Н. Кимамбо и А. И. Тему,— не возникла из ничего в один день. Это не просто результат национальной борьбы и завоевания независимости; не является она и созданием колонизаторов. Это продукт долгого исторического развития» 107. «Племена» — слишком зыбкие и неустойчивые образования, чтобы их стоило брать за основу реконструкции танзанийской истории. Они то возникали, то распадались, и только формирование танзанийского «народа» (the people) «шло дальше», т. е. проявляло себя постоянным фактором, из которого и надо исходить, восстанавливая историю страны 10S. Но как же тогда быть с собственными признаниями издателей и авторов сборника относительно «-крайней этнической пестроты» населения Танзании, «лингвистически наиболее разнообразной области африканского континента» 10Э, и притом еще, что большая часть этнических групп не изучалась, по многим из них нет пока необходимой информации, археологический и линг вистический материал, имеющийся в распоряжении исследователей, скуден и далеко еще не полно собрана устная традиция. Очевидно, что полиэтнический состав населения Танзании не •отличался статичностью и неизменностью и, следовательно, ни одно из племен нельзя рассматривать в изоляции. Но следует ли это из этого, что их изучение «бессмысленно и антиисторично» 110? И практически — как иначе можно реконструировать историю страны, до недавнего времени, за вычетом восточного побережья, не знавшей письменности, как только обращаясь к устной истории (с привлечением других видов источников) множества населяющих ее этнических групп? Естественно, что, только восстановив эти «частные» истории, реально обратиться к реконструкции истории страны в целом. Можно понять желание танзанийских ученых видеть свою страну не только политически, но и национально единой. По- видимому, именно это желание или по крайней мере боязнь три- бализма отталкивает их от идеи «племенных» исследований. Но вряд ли стоит отказываться от исследований множества реально существующих этносов в угоду идее танзанийской нации, пока еще не сложившейся. Более плодотворным представляется региональный подход, учитывающий историко-культурные связи этносов, позволяющие в первом приближении выделить несколько соответствующих регионов. По этому принципу построена гла^а, написанная И. Н. Кимамбо. В ней выделяются четыре района, каждмй со своими особенностями развития в доколониальный период и некоторыми элементами сходства культуры местных этнических групп, хотя внутри этих районов существовало значительное разнообразие этносоциальных характеристик. По тому же региональному принципу построен сборник «Танзания до 1900 г. История семи районов»111. В нем обобщены итоги полевой работы, проводившейся в разных областях страны по весьма обширной программе, охватывающей множество этнических групп и широкий диапазон проблем. Региональная изученность Танзании, однако, заметно неравномерна: преимущественное внимание уделялось западным и северо-восточным районам, т. е. тем, в которых наиболее развиты были институты вож- деств, в первом случае тяготеющие к группе межозерны-х «королевств», а во втором — к зоне суахилийских цивилизаций. Монография И. Н. Кимамбо «Политическая история паре Танзании»112, посвященная одной из северо-восточных этнических групп страны, по замыслу, методике и характеру в общих чертах близка к работам Кивану.ки, Огота, Вере и других восточноафриканских историков. Она также основана главным образом на полевом материале автора и направлена против диффузионистских теорий происхождения и развития раннегосударственных структур местных народов. Впрочем, Кимамбо не отрицает известной роли диффузии в распространении социальных и культурных явлений, он лишь справедливо подчерки вает, что она только в тех случаях способна оказать воздействие на местный субстрат, когда его собственное развитие достаточно подготовлено к тем или иным заимствованиям. Что же касается собственно паре, то автор не находит в устной традиции этой этнической группы каких-либо следов восприятия «хамитских» или других культур и полагает, что в данном случае эволюция «политических форм» происходила спонтанно. Кимамбо различает четыре стадии этой эволюции, в процессе которой общество паре из небольших кровнородственных коллективов постепенно превратилось в относительно консолидированное образование раннегосударственного типа. Подобно Очиенгу, автор усматривает основной стимул трансформации общества в «религиозных нуждах», вызвавших к жизни институт наследственных вождей, впоследствии оформившийся в определенную политическую иерархию. Автор, однако, приходит в противоречие с этим тезисом, объясняя «неудачу» подобной консолидации у южных групп паре, в отличие от северных, спецификой местных экологических условий, при которых, как он признает, «социаль- но-религиозные средства» оказались бессильными объединить разрозненные общины в единый социальный организм. В заключении Кимамбо ставит этнографический вопрос: можно ли считать северных и южных паре единым этносом, при том что между ними не было значительных культурных контактов, что они говорили на разных языках и имели некоторые различия в религиозных представлениях. В колониальный период произошло сближение обеих групп паре и прежние различия почти исчезли, но автор считает, что и в доколониальное время культурное сходство было достаточным, чтобы определить паре как единую этническую общность. Аргументы, приводимые Кимамбо в доказательство такого вывода, не кажутся безусловно убедительными. Во всяком случае, можно предположить некоторую недооценку автором различия между северными и южными паре: если первые, по-видимому, действительно приблизились к пред- или раннегосударственным формам социальной организации, то вторые не подошли еще к этому рубежу, между тем как Кимамбо склонен в данном случае видеть лишь разную степень «централизации» и развития «бюрократии», а не стадиальное различие в социальном развитии этих обществ. Здесь, как и во многих других исследованиях восточноафриканских историков, мы сталкиваемся с весьма неопределенным пониманием того, что же является сущностью государства, каковы критерии его отличия от более ранних форм социальной организации. Итак, основная тема всех рассмотренных работ — история того или иного этноса или группы этносов в доколониальное время. Социальное и этническое в этих трудах предстает в более или менее общей картине доколониального развития этносоциальных организмов. Сейчас, по-видимому, этот жанр — истори- ко-этнографическое повествование, имеющее некоторые черты сходства со своим первоисточником — устной традицией,— наи более типичен для восточноафриканской историографии. Из него выделяются специализированные русла исследований, проложенные с избирательностью, в которой угадывается резонанс современности. Пытаясь понять злободневные проблемы своей страны, африканские ученые задаются вопросом: можно ли считать ту или иную из них новообразованием или она восходит к доколониальному прошлому. Именно в таком остро актуальном ракурсе рассматриваются, например, такие вопросы, как этногенез и этническая история (как соотносятся результаты этих процессов с нынешними границами расселения и взаимоотношениями разных этносов); доколониальная этноэкономика (насколько она обусловила современное экономическое отставание); личность и общество (особенно проблема лидера: механизм его выдвижения и ограниченность диапазона деятельности традиционными нормами); духовная культура (система ценностных ориентаций и как она соотносится с современными потребностями общества); родовые и семейно-брачные институты (их функция и роль сегодня) и т. д. Разумеется, перечень проблем гораздо шире и не сводится к каким-то сугубо прикладным или конъюнктурным задачам. Мы хотим лишь сказать, что особое внимание ученых привлекают те вопросы, которые созвучны современным актуальным потребностям и проблемам африканских народов. Рассмотрим немногие пока специальные исследования восточноафриканских историков по этногенетическим проблемам. Нередко случается, что интерес к той или иной проблеме возникает из смутных, но вместе с тем упорных указаний на нее источников. Работая в поле, кенийские исследователи обнаружили, что многие местные народы сохранили предания о некоей легендарной прародине, называемой всеми ими «Мисри» — суа- хилийским словом арабского происхождения. Мисри на суахили— Египет. В преданиях кратко, но единообразно описывается засушливая страна с бедными урожаями, откуда предки этих народов ушли в поисках более благодатных земель. Столь же согласно указывается, что покинутая прародина находится где- то на севере и охотно признается «право» на нее ряда соседних этнических групп. Более того, именно указание традиции на эту общую прародину осознается как свидетельство родства этих групп или даже исконного их единства, лишь впоследствии в процессе миграции распавшегося “3. Что в самом деле кроется за загадкой Мисри, установить пока не удалось. Взвесив имеющиеся скудные данные, большинство из участвовавших в дискуссии по этой проблеме склонны пока ли&о вообще считать легенды о Мисри поздней аберрацией устной традиции, либо не слишком удалять предполагаемое местоположение Мисри от нынешней территории обитания исследуемых народов. Показателен, однако, сам факт возникновения этой дискуссии как попытка поиска историко-культурных контактов между Восточной и Северо-Восточной Африкой: ведь не так давно такой поиск неизбежно ассоциировался бы с пресловутой хамитской теорией; следовательно, последняя уже доста- jf точно отошла в прошлое, чтобы не отпугивать от такого рода изысканий и не усматривать в них ущемления самостоятельных потенций развития восточноафриканских народов. Несомненно одно: область распространения легенд о Мисри тяготеет к зоне, через которую в Восточную Африку проникали кушитские народы, образующие контактное звено между семитами северо- восточной части континента, с одной стороны, и нилотами и банту— с другой. Содержательное и обобщенное описание этих контактов в национальной науке — дело будущего. Одна из важнейших и до сих пор нерешенных проблем современной африканистики — проблема происхождения и расселения бантуязычных народов. Недавно угандиец С. Лванга- Луньииго предпринял смелую попытку заново ее пересмотреть, предложив новый и, по его мнению, более плодотворный подход к проблеме, а именно: не ориентироваться, как это делали до сих пор, в первую очередь на лингвистические гипотезы Дж. Гринберга и М. Гатри, коль скоро они дают совершенно разные и, следовательно, ненадежные решения, а попытаться найти ответ «в анализе всей культуры банту, а не отдельных ее аспектов» ш. Привлекая новейшие данные археологии, палеоантропологии и палеоэкологии субсахарекой части континента, автор пытается доказать, что приписываемые обычно предкам банту антропологические и культурные характеристики (негро- идность, распространение земледелия и металлургии железа, определенные типы керамики) локализируются, по самым ранним датировкам, не в тех или не только в тех областях, где Гринберг или Гатри видят «прародину» банту, т. е. соответственно не в излучине Нигера к северу от лесов Конго и не в сходной экологической зоне к югу от них. Что касается негроидных предков банту (и не только банту), то последние находки, по мнению автора, не позволяют свести область их формирования к небольшой зоне в Западной Африке, ее можно представить, скорее, как некий пояс, тянущийся от Межозерья в Восточной Африке до побережья Атлантики в современном Заире. В вопросе происхождения земледелия и металлургии железа автор склонен еще большее значение придавать межозернОму району, в котором он видит самый ранний центр возникновения того и другого. Независимо от того, достаточно ли обоснованы сами по себе выводы автора относительно происхождения негроидной расы, земледелия и использования металла в Тропической Африке (некоторые из этих выводов основываются на единичных находках), остается весьма проблематичной связь этих характеристик с развитием и распространением бантуских языков. Д. А. Ольде- рогге справедливо отмечает, что в таком подходе кроется логическая ошибка, забвение того, что «банту — всего лишь и толь- ко языковое понятие» и распространение бантуских языков совершенно не обязательно должно совпадать с распространением тех или иных черт культуры или антропологических типов и\ Поэтому метод, по существу игнорирующий лингвистические данные, вряд ли может быть полезен в разрешении этой проблемы, хотя, возможно, сами по себе наблюдения угандийского ученого имеют определенную ценность, но не для проблемы банту, а для трех упомянутых вопросов (антропологических характеристик, земледелия и металлургии железа) как таковых. Излишне говорить, что без осмысления предшествующего экономического развития африканских народов вряд ли можно понять современное его состояние и планировать его будущее. Понятен поэтому и возрастающий с каждым годом интерес специалистов к традиционной экономике (этнозкономике) и ее судьбам в современном мире. В восточноафриканской научной литературе последних лет стали появляться статьи, специально посвященные традиционной экономике тех или иных этнических групп. Авторы этих работ пытаются сопоставить результаты своих полевых исследований с существующими в западной экономической антропологии теориями «примитивных» и «крестьянских» экономических структур. Итоги такого сопоставления различны у разных исследователей. Угандиец Б. Турьяхикайо-Ругуема, например, по- видимому, полагает, что известная «субстантивистская» теория К. Поланьи и Дж. Дальтона вполне пригодна для понимания отношений обмена у бакига юго-западной Уганды ш. По его мнению, из трех выделенных Поланьи форм «интеграции» экономики — реципрокности, редистрибуции и рыночного обмена — ведущее значение в обществе бакига принадлежало первой, хотя две последние (и в наименьшей степени — рыночных обмен) также им прослеживаются. Здесь не место вдаваться в существо концепции Поланьи 117, скажем только, что для автора рассматриваемой работы наименьшая роль рыночной формы обмена отнюдь не означает абсолютного малого ее значения. Напротив, он показывает, что рынки довольно интенсивно функционировали у бакига. Нам кажется, что в такой позиции автора нет противоречия и можно было бы за него договорить, что одно дело — существование и даже, по выражению автора, «процветание» рынков и другое — господство товарных отношений, которого, разумеется, не было в обществе бакига. Основные элементы той же теории пытается проверить на материале Буньоро-Китары другой угандийский историк — Г. Узоигве и приходит при этом к выводам, противоположным мнению своего соотечественника118. Правда, позиция Узоигве крайне противоречива и дает основание предполагать, что критикуемые им положения западных ученых недостаточно хорошо им поняты. Отклоняя априорное предположение некоторых западных экономистов о том, что африканская доколониальная экономика «не должна проявлять себя принципиально инымоб- разом по сравнению с западной» 11э, Узоигве далее направляет „ свою критику не против этого формального направления в эко- ^ номической антропологии, отождествляющего законы функционирования экономики в современном и докапиталистических обществах, а против субстантивистов, основной тезис которых как раз и состоит в том, что до эпохи капитализма экономика «проявляет себя принципиально иным образом», и Узоигве в этом отношении с субстантивистами, казалось бы, мог только согласиться. Расхождение с последними он усматривает в том, что Буньоро-Китару, по его мнению, нельзя отнести ни к обществам с «самообеспечивающей» экономикой, ни к тем, в которых преобладает принцип товарности, господства рыночных связей, так как в ней имеются признаки сочетания обоих видов экономических связей 120. Отсюда делается общий вывод о том, что концепция Поланьи—Дальтона «не работает» на материале автора,— вывод неправомерный, как бы ни относиться к этой концепции, коль скоро очевидно, что она не исключает переходных состояний общества с разным балансом рыночных и нерыночных связей. Причем позиция Узоигве кажется тем более неубедительной, что он сам же признает «периферийное» для большей части населения Буньоро-Китары значение товарообмена: крестьяне — «производители и торговцы одновременно ... в основном обеспечивали себя всем необходимым в своем хозяйстве. Только избыток (npo- lf дукции.— Э. Г.) шел на рынок» 121 . Возражая против «евроамериканских оценок в качестве стандартов для определения уровня развития общества» 122, Узоигве, однако, не предлагает своей сколько-нибудь систематизированной концепции экономики исследуемого им общества, ограничиваясь призывом рассматривать его «в понятиях африканцев» и некоторыми частными обобщениями. Единичные попытки конкретизировать, как именно следует трактовать тот или иной вопрос «в понятиях африканцев», нельзя признать удачными: например, Узоигве предлагает не проводить, как это делают экономисты, «различия между рыночным принципом и рыночным местом», поскольку для африканцев такое различие не существует и «африканская концепция рынка не является абстрактной», она сугубо конкретна — он имеет в виду попросту факт существования базаров 123. Но ведь не следует же из этого, -в самом деле, что экономисты должны просто заимствовать бытовые представления? Как ни странно, но именно такой вывод напрашивается из этого рассуждения Узоигве. Несмотря на спорность некоторых интерпретаций, работа Узоигве представляет большой интерес, и прежде всего как сводка обширного, содержательного и очень ценного материала, дающего основу для дальнейших теоретических разработок крайне сложных и дискуссионных вопросов, касающихся экономики докапиталистических обществ. То же самое, по-видимому^ можно сказать и в целом о только начинающихся исследованиях - традиционной экономики в странах Восточной Африки 12\ В изучении современных этническлх процессов в странах Восточной Африки на первом месте стоит проблема национального строительства и как предварительное условие его реализации— проблема преодоления трибализма. Обсуждение этих актуальных вопросов выходит далеко за рамки академических интересов и изданий, охватывая широкий круг участников — историков, политологов, социологов, журналистов, общественных и политических деятелей и, конечно, этнографов. Как на пример собственно этнографического исследования современных этнических процессов можно указать на работу кенийца Д. Б. Осага Одака, защищенную в Институте этнографии АН СССР в качестве кандидатской диссертации. Автор посвятил ее Западной Кении — району наиболее сложного этнического состава в стране. Показательно, что одной из главных целей исследования ставилось «наметить пути возможного использования выявленных закономерностей для решения некоторых повседневных практических задач административного, экономического и культурного переустройства» 125 — еще одно подтверждение уже не раз отмеченной нами актуально-прикладной направленности этнографического изучения современности в Восточной Африке. Анализируя нынешние тенденции этнического развития в избранном регионе, автор использует выработанные в советской науке понятия хозяйственно-культурного типа и историко-этнографической области, что позволяет, несмотря на видимую этническую пестроту, выделить в Западной Кении четыре основных центра консолидации общностей, которые, по мнению автора, можно уже определить как формирующиеся народности (луо, балухья, календжин и масаи). Отмечаются также зачатки общекенийского национального самосознания, правда, с оговоркой, что достижение политической независимости несколько притормозило процесс его развития, усилив узкоэтническое сознание племенной принадлежности. Интенсивно занимается разработкой проблемы национального строительства кениец Али Мазруи. К любой рассматриваемой проблеме Мазруи подходит глобально, ставя ее в предельно широкий «релевантный» контекст. Межэтнические конфликты в Африке он связывает с возрождением или обострением националистических движений в мировом масштабе. По мнению Мазруи, роль дезинтегрирующего фактора, нередко угрожающего цолитической целостности государств, сыграл распад колониальной системы. «Триумф самоопределения» бывших колоний вызвал взрыв этносепаратистских устремлений не только в них самих, но и в бывших метрополиях (например, у валлийцев и шотландцев), а также просто в многонациональных государствах, где этнические меньшинства подвергаются дискриминации или по каким-либо другим причинам выдвигают требование национально-политической автономии. Эту тенденцию к «ретри- бализации» Мазруи называет ни больше, ни меньше как «социальной революцией современности», которая, как он считает, могла бы зайти весьма далеко, если бы не противостоящая ей «революция глобальных коммуникаций», сулящая в будущем ? «новые и более широкие границы идентификации» этнических * групп. Реализация потенциала «реинтеграции», т. е. этнополитической консолидации, во многом зависит от того, какие возможности увидят в ней для себя малые этнические группы: только на основе их достойного участия в жизни своей страны возможен постепенный отход от идей сепаратизма 12S. В связи с этой же проблемой Мазруи предостерегает от недооценки трибалистских привязанностей африканских общественных и политических деятелей: «вестернизация» их образа жизни не должна вводить в заблуждение относительно сохранения ими «лояльности своей этнической группе». В данном случае, полагает Мазруи, необходимо различать «традиционализм», под которым он понимает «определенный племенной образ жизни», и трибализм как сознание своей этнической принадлежности и верность интересам прежде всего своего племени безотносительно или даже конфликтно к интересам других этнических групп и государства в целом. Эрозия традиционализма вовсе не означает таковой трибализма, напротив, в постколониальный период африканский национализм как идея и практика солидарного движения против колониализма подвергся испытанию из-за обострения межэтнических конфликтов, что в частности, нашло _ отражение и в общественно-политической деятельности предста- Р вителей различных этнических групп 127. Пытаясь заглянуть в будущее, Мазруи предполагает, что нынешнее состояние этнических процессов в Африке является переходным от былого «расово-осознанного национализма — через испытания трибализма — к предстоящему «государственно-осознанному патриотизму», т. -е. к «созданию самой нации» (nationhood) 12S. В процессе этой национальной интеграции он выделяет четыре стадии: первая — «простого сосуществования» этнических групп в границах одной страны, при котором некоторые из них могут даже «ничего не знать друг о друге»; вторая стадия — контакт, «мирный или военный» (?); третью Мазруи называет стадией компромисса, предполагающей «достаточно сложные, разнообразные и взаимозависимые отношения, требующие атмосферы мирного разрешения конфликтных интересов»; и, наконец, четвертая стадия — объединение (coalescence) интересов различных этнических групп, причем поясняется, что имеется в виду скорее совпадение этих интересов, чем их полное слияние 129. Социальный механизм, движущий процесс интеграции, Мазруи усматривает в разрешении межэтнического конфликта. Роль конфликта от стадии к стадии возрастает, но возрастает и «кумулятивный опыт» его разрешения, способствующий углублению интеграции. Такой опыт, полагает Мазруи, формирует «кумулятивная сила прецедента, взаимозависимость и общая идеология национализма» 130. Мазруи считает необходимым пояснить различие, существующее между национализмом и национальным самосознанием. Первый, по его мнению, отличается от второго большей степенью ?самоутверждения или самозащиты, что провоцируется прежде всего такими социальными факторами, как внешняя или внутренняя нестабильность положения этнической группы (наблюдение очень точное, хотя, разумеется, не исчерпывающее всех причин, вызывающих националистические настроения) ш. Пытаясь оценить, в какой стадии находится сейчас процесс национальной интеграции в Африке, Мазруи приходит к выводу, что лишь «немногие из развивающихся областей далеко зашли за стадию контакта и насильственного подчинения», и в перспективе национальное строительство — «дело ряда поколений»132. В одной из последних своих работ Мазруи предпринял попытку прогнозировать процессы национальной интеграции на конкретном материале стран Восточной Африки. Он предполагает пять отчасти последовательных, отчасти синхронных процессов, в совокупности охватывающих все стороны формирования национального единства — от социально-экономической интеграции до культурно-психологических ее форм 133. Внимание исследователей разных профилей закономерно привлекают области со сложными межэтническими отношениями. Проблема бугандского сепаратизма, угрожавшая отчлене- нием от Уганды важнейшей, наиболее развитой области — королевства Буганды,— была едва ли не самой острой и жизненно важной из всех этнополитических проблем за весь период независимости всех трех государств Восточной Африки. Не обошел стороной эту проблему и Мазруи, работы которого вообще, как правило, касаются самых «горячих точек». В данном случае Мазруи идет «против течения», оспаривая широко бытующее мнение, что автономное и привилегированное положение Буганды в составе протектората и в первые годы независимости однозначно противодействовало сплочению страны. Напротив, полагает Мазруи, привилегии Буганды, вызывая протест со стороны других этнических групп, составляли «важный элемент позитивной стороны национального развития Уганды» 134. Это проявлялось в том, что Мазруи называет «вертикальной» и «горизонтальной гомогенизацией». «Если три небольших племени в Уганде имитируют некоторые аспекты культуры ганда, они становятся похожими друг на друга»,— поясняет Мазруи 13\ Увлекаясь полемикой с оппонентами, Мазруи упускает из виду, что в целом сепаратизм Буганды негативно воздействовал на процессы национально-государственной консолидации и только ликвидация бугандского королевства подорвала силы сепаратистского движения. Кроме того, трудно с уверенностью утверждать, что сама по себе культурная «гомогенизация» народов Уганды, особенно если учесть ее вынужденный характер, в будущем непременно положительно скажется на национальном единстве ?страны. Во всяком случае, развитие этнического самосознания угандийских народов не исключает возможность реакции на _багандизацию и возрождение тенденции к отстаиванию собственной культурной самобытности. Наконец, даже объективная культурная конвергенция еще не означает субъективно осознанного единства, путь к последнему значительно сложнее и длительнее. Заметим, что Мазруи сейчас не одинок в своем противостоянии общему мнению по этому вопросу: ту же точку зрения высказывает, например, крупный политический деятель, постоянный представитель Уганды в ООН Г. Ибингира. В монографии «Формирование африканской нации» он посвятил проблеме бу- гандского сепаратизма специальный раздел, в котором проанализировал исторические корни этого явления и показал его противоречивое влияние на процессы национальной консолидации в стране, отметив невольный «позитивный вклад» баганда — по существу по тем же соображениям, какие высказал Мазруи136. Весьма остро стоит в Восточной Африке и так называемая азиатская проблема — вопрос о будущем индийской общины, в Уганде вылившийся в трагические последствия — высылку из страны правительством Иди Амина большинства индо-паки- станского населения. Имеются симптомы антииндийских настроений в Кении и Танзании, что связано с особым местом индийцев в национальной экономике и прежде всего — значительной ролью в ней индийского торгово-промышленного капитала. Исследования этой проблемы как в социально-экономическом, так и этнографическом плане показывают, что проблема индийской общины в Восточной Африке дает ценнейший материал для обобщающих исследований о специфике развития иммигрантов в новой для них социальной и культурной среде 137. Другой комплекс вопросов, связанных с современным этническим развитием народов Восточной Африки, касается социологии этноса. К этой группе относятся такие исследования, как «Переходные социально-экономические родовые отношения у басога» 3. Д. Мвамула-Лубанди, где автор рассматривает, как в условиях товарного хозяйства, интенсивных миграций рабочей силы, развития образования и тому подобных явлений современности трансформируются «нормативные ценности семьи и рода» и прослеживается «постепенная замена лойяльности по отношению к роду лойяльностью племени и нации» 138. Сходная эволюция традиционных институтов анализируется в работе Т. Кабвегъере о социальной стратификации в Уганде, главным образом у баганда и баньоро, причем ее развитие справедливо связывается с появлением и укреплением частнособственнических отношений139. В этих, а также других исследованиях по данной тематике ставится неизменный вопрос: какие традиционные общественные институты африканского общества способны не только выжить, но и оказаться полезными в дальнейшем его развитии. Этот тезис лежит, как известно, в основе идеологии «уджамаа» в Танзании и «харамбе» в Кении. Г Угроза военных переворотов и установления военных режимов заставила исследователей обратить пристальное внимание на изучение роли армии в социальном развитии Африки. В пре- * дисловии к изданному под его редакцией сборнику «Война и общество в Африке» Б. Огот обращает внимание на ошибочный, по его мнению, тезис некоторых западных социологов о том, что социальную роль армии в современной Африке можно 'понять, исходя лишь из колониального и постколониального опыта общественного развития африканских народов. Огот предлагает «выяснить отношения между социальными идеями, организацией общества и стремлением к насилию в Африке» в доколониальный период с тем, чтобы установить степень влияния традиционных общественных институтов на характер и социальную функцию- армии в последние десятилетия140. Впервые эту идею — о восходящих к доколониальному прошлому предпосылках формирования военных режимов в Африке — высказал и разработал в ряде исследований уже известный нам угандийский историк Узоигве 141. В разработке проблемы «личность и общество» африканских ученых прежде всего интересует вопрос о допустимых пределах свободы воли индивида, действующего в обществе с довольно жестко определенными традиционными нормами. В сборнике «Современные танзанийцы» под редакцией Дж. Илиффе, содержащем 13 биографических очерков общественных деятелей-тан- ^ занийцев, внимание концентрируется на роли, которую1 играл каждый из этих 13 лиц в «процессе инновации» общества в колониальный период, и прослеживается, как в условиях колониализма, с одной стороны, и давления традиционных институтов— с другой, осуществлялся индивидуальный'выбор того или иного стиля поведения общественного деятеля-африканца142. В сборнике «Лидерство в Африке XIX в.», подготовленном под редакцией нигерийца О. Икиме, но при участии африканских ученых из разных стран, в том числе и стран Восточной Африки, анализируется та же проблема: формирование личности и «как: сильные личности и лидеры помогают делать историю» 143. Особое внимание при этом уделяется лидерам, чьи претензии на власть не были санкционированы традиционными нормами; здесь опять-таки чувствуются реминисценции с социально-политической современностью Африки. Не ускользнул от внимания восточноафриканских исследователей такой классически этнографический сюжет, как семейнобрачные традиционные отношения. Так, например, в работе угандийского юриста Д. Нсереко прослеживается эволюция природы и функций'института брачного дара, в специальной литературе иногда именуемого брачным выкупом, что Нсереко считает принципиально неверным. Автор показывает, что за внешнетрадиционной формой этого института скрывается постепенная и глубокая трансформация его сущности. Товарная экономика, «силы индивидуализма и урбанизации» предъявляют африкан- ^ щам новые требования, плохо совместимые с традиционными -представлениями о нормах семьи и брака. В частности, институт '' брачного дара, все более приобретающий «коммерческий» оттенок, на‘фоне инфляции и угасания обычаев родовой взаимопомощи становится в некоторых случаях препятствием в формировании новой семьи i44. Показательно появление в последние годы в восточноафриканской научной литературе 'исследований, посвященных различным сторонам традиционной духовной культуры. Так, морально-этические представления южных луо рассматриваются в труде кенийца А. Очолла-Айяйо, причем автор выделяет четыре гипотетических ‘ варианта комплекса этих представлений, обусловленных, по его мнению, особенностями социально-экономического развития различных групп луо: чем однороднее тип хозяйства (соответственно преимущественно скотоводческое или земледельческое), тем жестче определяет традиция поведение индивида, в отличие от смешанной экономики, способствующей формированию более гибких и разнообразных этических норм 145. К этой же категории можно отнести'монографию угандийца Дж. Оситти о формировании традиционного мировоззрения у ачоли Уганды. Автор подробно, от младенчества и до зрелости, показывает процесс социализации индивида в обществе ачоли, полагая, что знание этого процесса представляет также и прак- f тический интерес, прежде всего для учителей, работающих в районах страны, населенных ачоли 146. Важное место в исследованиях восточноафриканских ученых занимает изучение традиционных африканских религий. Труды Дж. Мбити, Окот п’Битека, А. Лугиры известны сейчас не только в Африке, но и в мировом религиеведении. Недавно переведены и опубликованы на русском языке (с сокращениями) две работы п’Битека: «Африканские религии в освещении западных ученых» и «Религия луо центральной группы» 147. sj: sfc sfc Общественные науки в странах Восточной Африки еще очень молоды: их становление началось всего лишь около двадцати лет назад, причем развитие этнографической профессионализации было поставлено в неблагоприятные условия. Но и в этих условиях и за столь короткий период была создана обширная литература, полный обзор которой, разумеется, не осуществим в рамках одной статьи. Мы попытались показать лишь основные направления исследований, уделяя при этом внимание не только известным ученым, но и молодым, начинающим специалистам, малознакомым вне узкого профессионального круга на родине. Всем им, как мы надеялись показать, присущи некоторые общие черты научного творчества, питаемые местными, «африканскими» корнями: глубокое знание своей культуры, ее языка и ми- г- ровоззренческой специфики. В остальном труды восточноафри- канских ученых несут печать индивидуальных различий, а также разных теоретических и идеологических склонностей их авторов, * Общим для них остается поиск наиболее адекватных теорий, ’ методов, терминов, которые помогли бы лучше понять и описать- специфику африканской культуры. Этот поиск неизбежно сопряжен с крайностями некоторых трактовок и с эклектикой взглядов, но он плодотворен, и уже сейчас проглядывают некоторые симптомы, позволяющие надеяться, что этнографическое знание в будущем станет полноправной дисциплиной в развивающихся странах, в том числе и в странах Восточной Африки.' В последние годы проявления левацкого экстремизма, требующего ликвидации этнографии (как бы ни называть эту отрасль знания), становятся все реже и явно перестают пользоваться популярностью даже в радикально настроенных общественных и научных кругах этих стран. И все более очевидно становится, что проблема «кризиса» социальной (культурной) антропологии в значительной степени надумана. Есть несомненные признаки, что пик этого «кризиса» уже позади. Об этом говорят хотя бы такие факты, как результаты симпозиума, состоявшегося в 1978 г. и посвященного социальной антропологии незападных стран. Участники симпозиума пришли к соглашению, что- дальнейшее развитие этой дисциплины в развивающихся странах возможно лишь на основе единых в мировой науке эпистемоло- гических принципов и равноправного сотрудничества и обмена >• опытом с европейскими учеными143. Таким образом, можно считать, что закономерная в свое время негативная реакция некоторых африканских ученых на социальную антропологию сейчас постепенно изживается и эта дисциплина перестает отождествляться с проколониальной идеологией и практикой. Надо надеяться, что та же тенденция в полную меру заявит о себе ив странах Восточной Африки и будет способствовать самостоятельному развитию в них этнографической науки.

<< |

↑

Источник: Бромлей Ю.В.. Пути развития зарубежной этнологии. 1983

Еще по теме В. Г. Сергеева ВОПРОСЫ ЗАСЕЛЕНИЯ АМЕРИКИ И ТРАНСОКЕАНСКИХ КОНТАКТОВ В ТРУДАХ ХУАНА КОМАСА:

В. Г. Сергеева ВОПРОСЫ ЗАСЕЛЕНИЯ АМЕРИКИ И ТРАНСОКЕАНСКИХ КОНТАКТОВ В ТРУДАХ ХУАНА КОМАСА

- Альтернативная история - Антропология - Археология - Всемирная история - Древняя Русь - Загадки древних цивилизаций - Историография - История древнего мира - История Европы и Америки - История Латинской Америки - История науки и техники - История России - История советской России - История средних веков - История стран Азии и Африки - История Украины - Мемуары военных - Музееведение, консервация и реставрация - Научно-популярная история - Нумизматика - Этнография и этнология -

- Абитуриентам и школьникам - Бизнес-литература - География - Гуманитарные дисциплины - Для школьников и абитуриентов - Журналистика и СМИ - Исторические науки и археология - Конфликтология - Культурология - Литература по недвижимости - Медицинская литература - Менеджмент и маркетинг - Политология - Право - Психология и педагогика - Публицистика - Студентам и аспирантам - Технические науки - Физика - Физическая культура и спорт - Философские науки - Философы - Экология и природопользование - Экономика - Языки и языкознание -