Что-то произошло в Западной Европе в XV-XVIII в. Основатели социологии полагали, что их дисциплина должна определить это что-то и объяснить, почему это случилось именно там. Карл Маркс, Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм — каждый посвятил свои научные изыскания этой задаче. На протяжении последующего столетия социологи и ученые в смежных областях отличались друг от друга и определяли себя именно по тому, как они характеризовали главные черты этой трансформации в Европе1. Интеллектуально и духовно изменились европейцы, впрочем, как и материальные условия их существования. Сперва среди католиков, а потом и среди протестантов все больше и больше мыслителей развивали новое понимание природного мира, человеческого тела и разума. Сначала новое знание маскировалось под переот- крытия старой классики, его возрождение началось с переизданий и комментариев греческих и латинских рукописей, которые обнаружились в монастырских и аристократических библиотеках. Интеллектуальное пробуждение христианской Европы черпало источники вдохновения и в капитальных библиотеках и идеях кружков ученых людей, живших в мусульмано-иудейских общинах Ближнего Востока, Северной Африки и Испании. Темпы интеллектуальных открытий ускорились с изобретением книгопечатных станков, которые позволяли накапливать в личных и институциональных библиотеках работы классиков и современников. «Появление типографий полностью преобразило те условия, в которых тексты производились, распределялись и потреблялись... Оно остановило искажение текстов, зафиксировало их более надежно, а также позволило их накапливать со все возрастающей скоростью. Благодаря ему стали возможны новые формы кросс-культурно- го обмена и систематического сбора информации в больших масштабах» (Eisenstein, 1969, с. 24). Открытия, частично навеянные классическими текстами, варьировали в самом широком диапазоне — от фундаментальных научных до бытовых. Коперник, Кеплер и Галилей изменили европейское понимание небесных тел. Их систематические наблюдения ночного неба привели к формулировке гелиоцентрической модели Солнечной системы вместо одобряемой церковью геоцентрической. Знаменательно, что Коперника, который сообщал о своих открытиях в письмах и рукописях избранным читателям, терпели и даже поддерживали высшие иерархи церкви, с которыми он сообщался. Галилей навлек на себя гнев церкви, опубликовав теории, схожие с ко- перниковскими, в книгах, доступных всем (Mandrou, 1979, с. 32 - 40). Большинство книг касалось менее возвышенных предметов. В XV в. отмечался небывалый подъем в сельском хозяйстве: земледельцы улучшили семенной фонд, вывели новые зерновые культуры, освоили более эффективный севооборот, а также изобрели новые техники ирригации и осушения. Каждое нововведение быстро и широко распространялось с момента его первого успешного внедрения благодаря появлению популярных бюллетеней, которые публиковались на многих языках по всей Западной Европе. Кроме того, как и сейчас, «приложением-убийцей» (killer-app, «программа-приманка») для новой технологии стала порнография. Множество книг касались порнографических сюжетов. Однако порнографические труды имели отношение — иногда прямое, иногда косвенное — к политическим противоречиям. Философы оспаривали королевские, аристократические и церковные привилегии при помощи интеллектуальных и социологических аргументов, а порнографы подрывали социальный порядок, высмеивая его и предлагая картины родства душ иного рода2. Новые, все умножающиеся книги, газеты и журналы становились доступными все большему числу людей. Грамотность возросла с V4 части от взрослого населения в Средние века до более чем Уз в Англии и Нидерландах XVII в. и даже V4 во Франции XVII в. Все литературные, философские, религиозные, научные и политические трактаты опровергали доминирующий социальный порядок. Прогресс превратил существующие социальные отношения в оковы. Карло Гинзбург (Carlo Ginzburg, 1976) проследил превращение средневековой религиозной максимы «Не высокомудрствуй» («Не ищи знания высшего») через литературные и народные тексты в лозунг голландских кальвинистов «Осмелься быть мудрым». Средневековая церковь пыталась не допустить простых людей до анализа божьего творения и его планов по поводу загробного существования. И клирики, и светские власти осуждали попытки понять или усомниться в социальном порядке, созданном королями и аристократами. Религиозный скептицизм и политический раскол тесно сотрудничали с научными и технологическими изысканиями. Европейцы отважно старались познать высшее в самых разных областях. Развитие перспективы в живописи в XIV в. дало художникам и зрителям ощущение, что они видят более глубокую и подлинную реальность, чем раньше. «Зрители [таких картин] внезапно сталкивались с совершенно приемлемым образом мистического Рая Земного, где они могли физически ощущать первичный свет Бога, дышать небесной атмосферой и прикасаться к Источнику Четырех Рек, в котором омывались Праотцы» (Edgerton, 1985, с. 21). Человеческое тело изображалось в деталях и реалистично. (Художникам помогали новые более точные анатомические атласы, которые составляли вскрывавшие тела в нарушение учения церкви.) Зрители учились уважать человека в каждом, ибо, как оказалось, каждый происходит от божественного образца, хотя образы Бога, Иисуса и ангелов у художников и у зрителей, конечно, были основаны на знании человеческого тела. Некоторые художники стали включать в свои картины открытия Галилея, изображая падающие звезды и лунные кратеры, о которых они читали в его трактатах или трудах церковников, осуждающих астронома (Reeves, 1997). Некоторые европейцы были скептично настроены и в отношении церковных институтов, изыскивая способы, как самим укротить естественные и сверхъестественные силы. В эпоху Ренессанса и особенно в эпоху Постреформации процветали магия, астрология и алхимия. «Желание обрести магическую силу создало интеллектуальную обстановку, благоприятную для опытов и развития индуктивного метода, что означало разрыв с характерным для Средневековья отношением созерцательного смирения» (Thomas, 1971, с. 643). Открытость в экспериментах перешла от магии к науке. Ньютон всю свою жизнь интересовался алхимией, даже когда разрабатывал теорию притяжения и одновременно с Лейбницем стал основателем математического анализа. Новые, более точные научные инструменты и научные сообщества обеспечили условия для проведения опытов по физике, химии, физиологии, а также для распространения их результатов. Были идентифицированы и классифицированы естественные разновидности и системы человеческого тела, и, что более важно, именно в XVII в. были заложены основы современной математики. В добавление к математическому анализу Декарт и Ферма формализовали аналитическую геометрию. Ферма и Паскаль заложили основы теории вероятности. Эти открытия в математике подтвердили гипотезы европейцев, что Вселенная живет по законам, которые можно открыть и проанализировать силой человеческой мысли. А усовершенствования в санитарии к концу XVII в. практически свели к нулю вспышки чумы в Европе. В Северной Европе подобные улучшения произошли только в XVIII в. Но хотя развитие гигиены сильно сократило распространение болезней, стоило человеку заболеть, доктора оказывались практически беспомощны. Прогресса в медицине до конца XVIII в. не было видно по большей части из-за того, что врачи основывали свое лечение на теории жидкостей Галена на протяжение всего раннего Нового времени. Первая вакцина против оспы была разработана только в 1796 г. Удвоение сельскохозяйственного производства в большинстве районов Западной Европы в XIII-XVIII вв., выведение новых культур и пород уменьшили голод и его смертельные последствия. Однако средняя продолжительность жизни оставалась низкой, а детская смертность не уменьшалась вплоть до XIX в. В 1541 г. в Англии средняя вероятная продолжительность жизни была чуть меньше 34 лет. К 1696 г. она повысилась меньше чем на полгода. Средняя продолжительность жизни достигла 43 лет только в 1830-х гг. (Wrigley, Shofield, 1981, с. 528 -529). То же самое наблюдалось во Франции и во всей остальной Европе (Dupaquier, 1979). Инновации в сельском хозяйстве и развитие санитарии сопровождались развитием инженерного и оружейного дела, мануфактурного производства, кораблестроения и навигации. В XVII-XVIII вв. новые техники пожаротушения уменьшили риск смерти и разрушений от крупных пожаров. Когда жители европейских городов наблюдали, как бригады пожарных сражаются с пламенем, у них возникало ощущение, что социальные силы могут контролировать природные стихии, так же, как в предшествующие столетия призыв церкви жертвовать в пользу пострадавших от пожаров напоминал мирянам о их бренности и могуществе капризной судьбы (Dupaquier, 1979). Европейские бронзовые пушки сначала догнали по огневой мощи, а к концу XV в. и перегнали китайские, от которых они произошли. Усовершенствование чугунных пушек в XVI в. позволяло европейским армиям и флотилиям выставлять в бой беспрецедентно сильную артиллерию. Новые пушки способствовали появлению новых правил ведения войны на континенте. Военное преимущество перешло от аристократов в замках-крепостях к государствам, владевшим достаточными ресурсами для создания армий, обеспечения их артиллерией, а это, в свою очередь, заставило аристократов пойти в услужение к государству. Быстрое развитие кораблестроения и разработка такелажной оснастки в XV в. позволили европейцам как завевателям привезти новое оружие в Азию, Африку и Америку, а затем воспользоваться плодами военного и торгового господства. «Пушечные суда, разработанные атлантической Европой в ходе XIV и XV столетий, оказались прекрасной выдумкой, которая сделала возможной европейскую сагу... Когда парусные корабли атлантической Европы прибывали куда-либо, мало что могло им противиться» (Cippola, 1965, с. 137) Мировосприятие европейцев расширилось от осознания того, что существуют другие страны, населенные народами с иными обычаями и цветом кожи. Путешественники привозили все более точные и подробные карты, а их отчеты о странствиях по другим континентам печатались во многих книгах и газетах. Европейские кошельки разбухли благодаря специям, новым видам продуктов и товаров, драгоценным металлам и рабочей силе со всех частей света. Исследователи, колонизаторы и торговцы сколачивали огромные состояния в Азии, Африке и Америке. Большая сельскохозяйственная продуктивность позволила многим людям перебраться в города, оставив земледелие, в то время как богатство, полученное от торговли, поддерживало городских работников в новых и все расширяющихся профессиях. Городское население Европы за 1500-1800-е гг. почти учетверилось, а количество европейцев, живущих в городах, увеличилось с 5 до 10%. В 1800 г. в Англии, Нидерландах и Бельгии более Vs части населения проживало в городах. Европейские города трансформировались из разобщенных островков Средневековья в региональные, национальные и даже интернациональные центры торговли и управления. Крупнейшие европейские города в XIV-XV вв. были торговыми складами, они служили посредниками между значительно более богатыми и изысканными центрами Ближнего Востока и Азии и сельскими аристократами, провинциальными городками, духовенством. Великие города XVI и последующих столетий были административными и коммерческими цент рами. Горожане превратились из лавочников в правителей крупных государств. Вместе с европейским завоеванием Америки и большей части Азии и Африки горожане обогатились благодаря активному сальдо, получаемому от крестьян, батраков и рабов со всех заселенных континентов. Европейские города стали центрами массовой культуры. Еще до появления массовой продукции городские мастерские и сети сельских производителей-надомников создали стандартизированные товары широкого потребления для представителей среднего класса. Английские и голландские фермеры-лавочники, ремесленники и специалисты образовали первый массовый сельский рынок промышленных товаров. В XVII-XVIII вв. число и ассортимент этих товаров увеличились, увеличив спрос на еще большее изобилие товаров для покупателей из рабочего и среднего класса XIX-XX вв. Богатство, возникшее благодаря международному и внутреннему господству и росту продуктивности сельского хозяйства в центре Европы, было инвестировано в институции, которые до сих пор отличают современный мир: государства и компании. Сословия, финансируемые податями и налогами, и коммерсанты инвестировались в государственные службы и займы. Государственные власти использовали доступные им ресурсы для увеличения числа подвластных им людей и территорий. Европа, которая в 1490-х гг. «делилась примерно на 500 государств, зачаточных государств, государствочек и государствоподобных организаций», к 1990-м была «разделена на 25-28 государств» (Tilly, 1990, с. 42- 43). В то же время госчиновники присваивали себе все более растущую долю богатства своих подданных и позволяли себе всесторонне регулировать их поведение. Государственные власти и духовенство соперничали друг с другом за право введения однообразных стандартов действий и веры своих подданных. Сперва Реформация и Контрреформация пытались подавить неофициальные и местные религиозные практики, которые могли бросить вызов правоверию каждой из них. Европейские церкви всегда требовали формальной лояльности, регулярного посещения служб и денежных выплат. После Реформации амбиции католических и протестантских церквей стали расти, им все лучше удавалось отслеживать веру своих прихожан и их поведение за пределами религиозной службы. Мирские власти также все более назойливо и широко предъявляли претензии на умы и тела своих подданных3. Короли побуждали аристо кратов соперничать за государственные должности и почести. Отдельные локальные обычаи и системы права постепенно навязывались провинциальным, а потом и общенациональным судебным органам. Короли сносили замки аристократов и распускали армии магнатов. (Средневековые города-государства делали то же самое с городскими крепостями аристократических кланов.) Дуэли запрещались. Рыцарство было интегрировано в армии, которые приняли новые технологии и формы дисциплины, что делало невозможным аристократам придерживаться рыцарских норм и правил ведения боя. Атаки на аристократию со стороны городов-государств и монархических правительств шли параллельно с народными выступлениями против власти элиты. Старым и новым системам господства бросили вызов эксперименты с самоуправлением. Философы Ренессанса начали предлагать новые конституции. Города-государства Италии и немецкой Ганзы освободились от своих суверенов и стали осваивать самоуправление и выборность при ограниченном праве голоса. Эти города бросали прямой мощный вызов божественному праву королей, несмотря на узость круга выборщиков. Английская революция вознесла вызов власти монархии, аристократии и духовенства на новые высоты. В течение одиннадцати лет крупное европейское государство управлялось выборным парламентом и народной армией с выборными офицерами. В это же время радикальные группировки предлагали отменить частную собственность и утверждали, что каждый человек способен общаться с Богом сам, без посредничества духовенства; они обрели много последователей и даже соперничали друг с другом за право формировать английское общество. быть движущими темами нового исторического нарратива, который может противостоять истории материалистов. В этой книге заботы Фуко по большей части игнорируются. Я упускаю многие возможности затронуть вопросы культурных и символических структур и рассматриваю опыт власти и сопротивления у социальных лишь тогда, когда они открыто проявляются в действии. В этой книге я не следую проекту Фуко обязательно рассказывать о субъективных переживаниях людей при столкновении с семьей, сообществом, государством и гражданским обществом и их сопротивлении. Конечно, эти темы важны и достойны глубокого обсуждения, но задача данной книги рассмотреть, насколько исторические изменения можно объяснить при помощи структуральной модели элитного конфликта, которую я раскрываю в следующем разделе этой главы. Я рассматриваю усовершенствование структуральных теорий социального изменения как необходимый компонент самых различных интеллектуальных задач конструирования множественных нарративов того, как социальное изменение воспринимается и переживается. Народные восстания вынудили правительства разработать новые методы контроля граждан. В якобы децентрализованной Англии «законы о бедных» (Poor laws) регулируют место жительства и трудовую жизнь большой части граждан. Выявляются и караются случаи добрачной половой жизни и появления незаконнорожденных детей. В последнем столетии Старого режима французы создают национальные полицейские силы. Эту инновацию скопировали и другие монархии на континенте. Полиция создавала сети информаторов, огромные досье на всех подданных, достигнув значительных успехов в разоблачении и наказании религиозного и политического инакомыслия. Претензии государства и духовенства зависели от систем управления подданными, рассеянными по обширным территориям. И хотя мы не можем назвать полицию и другие учреждения бюрократическими, новые сети часто коррумпированных и наследующих должности чиновников были достаточно эффективны для того, чтобы заставлять подданных прислушиваться и отвечать на идеологии центра, если не принимать их. Координации помогало развитие транспортной системы. Новопроложенные дороги и каналы облегчали путешествия на короткие и длинные расстояния. Благодаря общественным и частным судоходствам перемещения людей, товаров и новостей стали более дешевыми и быстрыми. Эти улучшения в инфраструктуре и организации впервые вводились в Нидерландах и Англии на протяжении XVII в., а в отдельных частях Франции в последующие десятилетия. Успехи в области накопления и передачи знания, а также организации власти совпали с приходом капитализма. Манориальные земли, выпавшие из обращения (заброшенные, переставшие переходить из рук в руки) из-за перекрестного использования и права на доходы земледельцев, аристократов, клириков и монархов стали частной собственностью, которую можно улучшить и использовать согласно расчетам одного инвестора. Крестьяне, лишившись права на землю, пролетаризировались. В XVI и XVII вв. большинство английских крестьян потеряло свои фермы и стало наемными рабочими. К 1700 г. существование более 3/4 французских крестьянских семей зависело от наемного труда. Урожаи зерновых в большинстве стран Северо-Западной Европы за три столетия, последовавших за Реформацией, удвоились. Качество сельскохозяйственной продукции улучшилось, во много раз возросло производство мяса, вина, молочных продуктов, овощей, фруктов и зерновых культур, имеющих промышленную ценность. Кресть яне, несмотря на свои права землепользования, и работники ничего не получили от увеличения богатства, созданного их трудом: заработки в сельском хозяйстве и промышленности за эти три века либо снизились, либо остались на одном уровне. И потребители не получили выгоду, потому что цены за эти столетия выросли. Повышение продуктивности сельского хозяйства было на руку только землевладельцам, а во Франции — еще и государственным чиновникам. Кроме того, землевладельцы выиграли от перевода средневековых прав землепользования в частную собственность, вызвавшего гораздо больший приток доходов, нежели сеньориальные и церковные сборы; к тому же эти доходы можно было продать или передать в залог. Хотя много доходов и ресурсов в руках землевладельцев и чиновладельцев растрачивалось на демонстративное потребление или войны, значительная часть их была вполне продуктивно инвестирована. Почвы улучшались. Была организована сельская и городская промышленность, пусть и малого масштаба. Некоторые налоговые поступления были вложены во внутренние инфраструктуры, по большей части дороги и каналы. Государственные вооруженные силы использовались для завоевания иностранных колоний и торговых маршрутов, что сильно повлияло на последующее развитие любой государственной активности капиталистов. Англия, Нидерланды, часть Франции и отдельные территории в других частях Западной Европы XVIII в. были капиталистическими по любому определению этого термина. Налицо были все условия, необходимые для промышленной революции, которая началась в Англии в конце XVIII в., уже после того периода, о котором идет речь в этой книге. Земля и другие производительные силы находились в частной собственности. Большинство работников пролетаризировались. Государства гарантировали права собственности, регулировали труд и рынки и пытались обеспечить привилегиями внешней торговли избранных граждан и компании. Итак, в Европе в XV-XVIII вв. случилось многое. Об интеллектуальном, политическом и экономическом развитии, которое преобразовало Европу за эти столетия, подробно рассказано многими историками. Нет нужды еще раз описывать «истоки современного мира». Однако причины этих изменений остаются предметом споров. Многие ученые, когда рассуждают о причинно-следственной связи, представляют себе некий ведущий процесс, который по мере своего развития преобразовывал остальную часть общества. Из-за трудности выделения ведущей причины большинство споров пред ставляют собой некий набор заявлений: «Все эти изменения — это Ренессанс, интеллектуальное пробуждение от глубокого сна Темных веков». «Средневековое общество трансформировалось потому, что новый класс захватил контроль над экономическими и политическими ресурсами и использовал их для продвижения своих интересов». «Современный мир сформировался благодаря веберовскому увеличению целерационального действия в ряде сфер — экономической (капитализм), политической (бюрократическое государство), научной и медицинской (экспериментальный метод) — и систематическому развитию и теоретизации знания в искусствах, теологии и истории». «Перемены изначально накапливались в демографической и политической областях, а затем создалась критическая масса, которая трансформировала и свойства социальных отношений». «Классовые конфликты стряхнули оковы феодального общества и освободили капиталистов для создания новых форм господств». «Возникновение миросистемы было ведущим процессом, который затем рассовал народы мира на их позиции, определявшиеся их политическим и экономическим опытом». Ученые предлагают и другой набор теорий, когда пытаются определить мотивы, которые подтолкнули европейцев раннего Нового времени к преобразованию своего социального мира4. Для Вебера беспрецедентная практика целерационального действия в Европе XVI в. была вызвана антирациональными страхами, которые спровоцировали новые протестантские концепции Бога и спасения. Теория модернизации видит в соперничестве за материальные блага, научные достижения, национальную силу и престиж, а также бюрократические должности (возможно, мотивированном упрощенным пониманием протестантской этики или происходящей от желания не отстать от все более и более современных соседей «Джонсов») движущую силу всех и каждого типа исторического развития. Иные школы исторической социологии концентрируют свое внимание на мотивациях избранных групп акторов, видя в них ведущие причинные силы исторических перемен. Так, ученые из формации государственников анализируют, как своекорыстная государственная элита использует технические достижения (особенно в военной области) и как она, пересиливая бюрократическое сопротивление, централизует ресурсы и власть в границах национальных государств. Теоретики, которые называют себя сторонниками теории рационального выбора, видят в государствах, организациях и особенно в капиталистических рынках достижения эгоистических индивидуумов, которые научились добиваться максимальной выгоды для себя лично. Некоторые марксисты считают стремление капиталистов получить прибавочную стоимость двигателем общественного прогресса. Если объяснять социальное изменение в терминах стимулов, нужно либо показать, как и почему возникла такая мотивация именно перед совершением трансформации социального действия, или продемонстрировать, как некогда эффективное действие было заблокировано, а потом разблокировалось, позволив мотивации повлиять на социальную реальность. Вебер воспользовался первым подходом, используя протестантскую Реформацию как стрелку на железной дороге, которая направила людей по пути целерационального действия. Таким образом, его модель происхождения капитализма обладает логической связностью, даже несмотря на то, что она плохо ладила с историческими свидетельствами. Другие модели выбрали второй способ, указывая на помехи, препятствующие образованию государства, целерациональному действию или капиталистическим общественным отношениям, как на причину того, почему извечная человеческая жажда власти, престижа, материальных благ или господства над природой не вызвала к жизни национальные государства и капиталистический рынок до XVI в. Я написал эту книгу потому, что меня не убедили описания этих помех и анализ их преодоления. В них отсутствует конкретика, способная объяснить различия между странами Европы и их частями, и часто они просто утверждают, что помехи были устранены, даже не указывая на исполнителей или процессы, ответственные за такое социальное изменение. Истинная основа для исторического сравнения скрывается в тумане, когда ученые начинают говорить, что все протестанты разделяли одно понимание пути спасения или что все победители в феодальных конфликтах из буржуа преследовали одни и те же капиталистические интересы, или же что разные жители государствоподобных организаций стремились увеличить общую выгоду. Следуя за новейшими работами социологов, экономистов и других ученых, я утверждаю, что индивидуумы рациональны и когда они объединяются с другими, заинтересованными в том же, и действуют в рамках организаций или рынков как элиты и классы, они коллективно со храняют рациональную ориентацию. Я надеюсь продемонстрировать, что Реформация не ознаменовала начало эры целерационального действия. Средневековые европейцы тоже были рациональными. Объявление и даже демонстрация рациональности исторических деятелей объясняет немногое. Возможности для эффективных действий в то время и в тех местах, которые здесь исследуются, были редкими. В большинстве случаев исторические акторы могли достичь тех же решений или тех же целей, если бы они только следовали традиции, не погружаясь в рациональные расчеты. Редко и на короткое время возникали возможности изменения какой-либо ситуации к лучшему. Целерациональные действия были необходимы для того, чтобы воспользоваться этими возможностями, и исторические акторы в этих обстоятельствах, безусловно, были достаточно рациональны, чтобы ухватить свое. Как только рациональные акторы видели свои возможности и пользовались ими, они запускали целую последовательность событий, которую нельзя было предугадать. Таким образом, конечный эффект рациональных действий шел их исполнителям так же во вред, как и на благо. Подобные различия в результатах нельзя объяснить различиями в степени рациональности, зато они объяснимы специфическими структурными контекстами, в которых рациональные акторы изменяли историю. Ниже я проиллюстрирую эти утверждения и покажу ограниченность теории рационального выбора для объяснения изменений общественных отношений и других действий в каждом конкретном месте в конкретное время. Начнем с анализа, кто в средневековой Европе был способен действовать по-новому? Затем сделаем следующий шаг и спросим, как они действовали, чтобы преобразовать всю структуру общественных отношений и какие новые возможности эти трансформации открыли? Затем перейдем к определению и объяснению причинно-следственных связей. Вместо ведущего рычага изменения или эссенциалист- ского разворачивания государственной систем, или капитализма, мы обнаружим весьма случайное развитие разных политик и экономик. Хотя люди были агентами изменений, они не собирались создать то общественное устройство, которое в результате возникло. Средневековые общественные акторы хотели только улучшить или сохранить свое положение. Индивидуумы и группы шли на изменения, чтобы решить свои проблемы, которые они определяли в рамках существовавшего контекста их обществ, эпохи Средневековья или раннего Нового времени. Все долгосрочные изменения были неожиданными, и агенты этих изменений были капиталистами поневоле. ЭЛИТЫ И КЛАССЫ КАК АГЕНТЫ ИСТОРИИ Не все люди способны изменить что-то вокруг себя. Большинство из них практически все время находится в таких точках социальной структуры, в которых они не могут значительно оспорить свои отношения с другими социальными акторами. Структурные изменения можно прогнозировать и анализировать, только помещая агентов изменения в отношения с другими акторами, которые косвенно или неосознанно создают стратегический просвет собственными действиями внутри той же самой общей структурной обстановки. Наша задача определить причинно-следственные связи, по которым акторы в некоем месте преобразуют социальную структуру, создавая дальнейшие стратегические возможности для других акторов в иных местах. В этой книге предпринята попытка отыскать начала таких «цепочек причинно-следственных связей»3 в средневековой социальной структуре и проследить разные последовательности действий, создавшие капиталистические общественные отношения. Мое основное открытие состоит в том, что цепочки случайных изменений начинаются с элит, а не с классов или индивидуумов. Конфликт элит приводит в движение и направляет каждую эпоху трансформаций. Если мы хотим понять, почему капитализм развился вначале в определенный момент в отдельных частях Европы, и если мы хотим понять различия между экономиками и политиками европейских стран, мы должны начать с того, чтобы отследить различия в структуре отношений внутри элит, между элитами и классами по отдельности, в городах-государствах, в империях и в государствах Европы Средних веков и раннего Нового времени. Элиту можно определить как группу правителей, обладающих возможностями присваивать себе ресурсы неэлит и входящих в обособленный организационный аппарат5. Элита сама по себе определяется характеристиками организационного аппарата, в который входит7. Однако только некоторые элиты способны защитить и расширить свои автономию и власть, изменяя в свою пользу отношения с соперничающими элитами и классами-производителями, которые являются объектами присвоения. Социальные изменения производятся элитами, действующими для себя. Общество управляется одиночной элитой, если и только если: 1) все ресурсы, забираемые у производящего класса (классов), присваиваются некой унифицированной организацией; 2) ни одна соперничающая элита не способна создать конкурирующей организации присвоения; 3) индивидуальные члены или группы внутри элиты не могут подорвать существующую организацию управления, лишив опоры остальных членов этой элиты. Множественные элиты возникают в том случае, если группа акторов (либо внутри старой элиты, либо пришедших с неэлитных позиций) развивает возможность извлекать ресурсы из неэлит таким образом, что другие элиты должны терпеть это для того, чтобы сохранить собственный доступ к ресурсам неэлит. Элиты, согласно этому определению, подобны правящим классам в том, что и те, и другие живут эксплуатацией производящих классов. Элиты, однако, отличаются от правящих классов в двух значительных аспектах: во-первых, в рамках теории Маркса коренной интерес правящего класса — воспроизводство своих эксплуататорских отношений с производящим классом, а в модели конфликта элит этот интерес дополняется равно жизненным интересом в сохранении способности расширить свой организационный охват конкурирующих элит. Другими словами, когда правит единичная элита, ее интересы можно анализировать в терминах Маркса, так как их единственным противником является производящий класс. Когда правят множест- ли могут передавать культурный капитал за пределы организаций, но сам по себе он развивается для присвоения ресурсов или доминирования над другими через организации. 7 Это определение элиты «в себе» и «для себя» напоминает различение Марксом классов «в себе» и «для себя». Однако Маркс полагал, что классы обречены в конечном итоге стать классами для себя, а модель элитных конфликтов, которую я предлагаю, утверждает, что только те элиты, у которых есть возможность действовать для себя, могут поддержать свою автономию. Элиты сами по себе подчинятся элитам-конкурентам с большими способностями, потеряют свою автономию и не смогут действовать для себя в будущем. Конечно, могут возникнуть новые элиты, возможно, с теми же организационными чертами, что и бывшая подчиненная элита, но с большими способностями для конфликта. венные элиты, их интересы направлены на противостояние вызову как со стороны конкурирующих элит, так и со стороны подчиненных классов. Во-вторых, способность каждой элиты преследовать свои интересы в первую очередь обусловлена структурой отношений между различными сосуществующими элитами и только во вторую очередь межклассовыми производственными отношениями. (И снова, если деятельность единичной элиты не ограничена конкурирующими элитами, тогда, как предсказывал Маркс, все их способности и интересы направлены только против подчиненных классов.) Элита сначала совершенствует свою способность преследовать собственные интересы, частично или целиком подчиняя организационный аппарат конкурирующей элиты своему собственному. Этот процесс я называю элитным конфликтом. Успех в конфликте элит измеряется тем, становятся ли у объединенных элит методы присвоения ресурсов менее уязвимыми. Если расширяющаяся элита умеет парировать удары конкурирующей элиты, то она может и совершенствовать свои организационные способности воздействовать на производственные отношения, улучшать методы изъятия ресурсов у производителей и уменьшать перспективы сопротивления со стороны производящего класса. Все элиты должны присваивать себе ресурсы неэлит, если они хотят выжить. Их интерес в этом первично формируется классовыми силами, то есть производственными отношениями. Однако способность каждой элиты реализовывать свои интересы главным образом определяется структурой межэлитных отношений. Конфликт элит в первую очередь угрожает способностям элиты. При этом те интересы, которые каждая элита пытается защитить, коренятся в ее отношениях с производящими классами. Если организационная база некой элиты выделяется по своим производственным отношениям, то эту элиту также можно определить как фракцию класса. Статический анализ отношений некой элиты или фракции класса с производящим классом или их усилий защитить себя от конкурирующей элиты нельзя провести на основе теорий Маркса или конфликта элит, так как обе фокусируются на организации изъятия элитой, которая также является фракцией класса. Для проверки обеих моделей требуется историческое исследование. Если найдется случай, в рамках которого элитные и классовые отношения испытывают некий сдвиг, реагируя на изменения в производственных отношениях, это только подтвердит преимущества марксистской теории элит. Тогда марксистская теория будет иметь все основания утверждать, что множественные элиты обычно являются фракциями класса. Их, наконец, можно будет опознать, а их интересы и способности предсказать в зависимости от их производственных отношений. Маркс в «Восемнадцатом брюмера» (1852) приводит именно такой аргумент в пользу классовых фракций и исследует, как способности фракций определяются организационными и идеологическими факторами, не сводимыми к классовым понятиям. Моя теория конфликтов элит признает, что некоторые элиты являются фракциями классов. Тем не менее за редкими исключениями, когда правит единичная элита и классовый анализ эффективен, классовые фракции делят правление с элитами, которые не различаются по отношению к производству. Когда фракция класса соперничает с неклассовой элитой, фракция выигрывает или проигрывает в своей классовой способности после сдвига в структуре отношений между элитами. Например, путем исторического анализа Англии раннего Нового времени в четвертой и шестой главах демонстрируется, что модель элитного конфликта по сравнению с моделью Маркса обладает большей предсказательной силой, когда речь идет о сдвиге интересов и способностей фракции класса джентри. Джентри смогли трансформировать аграрные классовые отношения только после того, как конфликт элит лишил духовенство, которое не было фракцией класса, способности регулировать производственные отношения. Чтобы определить, какая элита или фракция класса пересилит, нужно рассмотреть всю структуру отношений между элитами. Изменения в силе организации элит приводят к изменению контроля каждой элиты над организацией производства. И модель конфликта элит, и модель Маркса в основу своих доводов кладут рациональное значение способности, а способность проявляется на уровне производства и на уровне институций, вытесненных из производства. Модель конфликта элит показывает динамику конфликта и изменения, которая отличается от той, что дается марксистской моделью, тем, что помещает первичную причину на уровне элиты, а не на уровне классовых отношений. Теоретическая схема Маркса своим изяществом обязана предположению, что получатели выгоды от производства также являются его создателями и охранителями и что их возможности действия (agency) определяются структурой экономических отношений. Другими словами, Маркс утверждает, что и классовые интересы, и классовые способности определяются производственными отношениями. Однако он же утверждает и то, что до того, как эксплуатируемый класс сможет трансформировать производственные отношения в своих интересах, необходимо дальнейшее развитие производительных сил. Для Маркса изменения в производительных силах делают проблематичной способность правящего класса воспроизводить благоприятные производственные отношения. В то же время ослабление контроля правящего класса над производством помогает эксплуатируемому классу в его усилиях переформировать производственные отношения. Новый поднимающийся класс может реализовывать свои растущие способности на организационном или идеологическом уровне. Тем не менее подлинный интерес класса—получить или воспроизвести господство над средствами производства6. Временная последовательность, выдвигаемая Марксом, предполагает, что изменение в производительных силах и производственных отношениях предшествует изменению интересов и способностей каждого класса, но так как историческое изменение протекает непрерывно на всех уровнях, такую последовательность различить сложно. Только исследуя эпохальные трансформации, такие как переход от феодализма к капитализму или от капитализма к социализму, можно проследить какую-либо логику. Теория конфликта элит предполагает причинно-следственную связь между конфликтом и структурным изменением, отличную от той, которую отстаивает Маркс. Классы, наиболее близкие к производству, имеют меньше возможностей для действия (agency), чем элиты, потому что классы вдвойне связаны: во-первых, как указывает Маркс, медленным изменением производительных сил и возникающим равновесием классовых сил; во-вторых, способностями множественных элит внедрять свою автономию на средства организации для изъятия ресурсов у производящих классов. В результате производящие классы разделяются, и их интересы определяются тем, какие именно группы производителей и аспекты производства включены в организации элит по присвоению. Возможности действия подчиненных классов первоначально деформируются изменениями в структуре взаимоотношений элиты. Когда элиты многочисленны, производящие классы разделены и менее способны начать борьбу за свои собственные интересы. Отсутствие давления со стороны производителей развязывает элитам руки, позволяя им сражаться друг с другом, не подвергая риску свой контроль над неэлитами. Конфликты элит, разрывая связи между элитами и фракциями производящих классов, увеличивают возможность действия и позволяют производителям объединять интересы и способности, прежде связанные с организациями производства, которые были созданы единичной элитой. Когда конфликт элиты перестраивает некогда стабильную структуру множественных элит и консолидирует ранее автономные элиты, возникают новые возможности для альянса между неэлитами. Когда производители способны действовать как класс, элиты вынуждены миром улаживать свои споры, если только они собираются как-то парировать классовый вызов. Способности производящих классов наиболее сильно сдерживаются, когда множественные элиты сплачиваются, через компромисс или принуждение, в единичную монолитную элиту. Единичная монолитная элита имеет самую большую возможность трансформировать производственные отношения так, чтобы поддерживать и расширять эксплуатацию производящих классов. Конфликт элиты происходит в том случае, когда одна элита пытается подорвать возможность другой отнимать ресурсы у неэлиты. Такие попытки могут принимать самые разнообразные формы, например, простого подчинения одной элиты другой, без какого-либо воздействия на структуру отношений между другими элитами или на производственные отношения. Если существует только две элиты и одна поглощает другую, итогом будет фундаментальное воздействие на классовые отношения, потому что одна элита будет ограничена возможностями подчиненного класса. Если выживет больше, чем одна элита, последствия конфликта можно определить только при анализе результирующего взаимодействия элиты и классовых структур. Чаще всего элита добивается частичного успеха в своей атаке на другую, например, более слабая элита может предложить порцию экспроприируемого у класса-производителя в обмен на некоторую степень автономии во взаимоотношениях с более сильной элитой. Такой вид компромисса может ослабить связи между первичными экспроприаторами ресурсов внутри ослабленной элиты и вторичными получателями дохода, которые добились соглашения с конкурирующей элитой. В таких условиях первичные экспроприаторы могут организоваться в элиту, отдельную от своих номинальных лидеров, либо в одиночестве, либо в содружестве с третьей элитой, либо под ее давлением. Раскол внутри элиты, вызванный внутренними конфликтами, давлением или побуждением со стороны конкурирующих элит, приво дит к вопросу: как определить границы некой элиты? Являются ли все выгодополучатели в рамках некоей организации членами одной и той же элиты или некоторые из них просто работают на эту элиту? Агенты включаются в элиту, если они необходимы для функционирования организационного аппарата элиты или если они могут покинуть его и создать свой собственный аппарат. Если выполняется только первое условие, они являются средним классом, наемными работниками организации, способными вытребовать себе некие привилегии, отказывая в своих услугах или в доступе к своим нематериальным активам, однако они остаются зависимыми от настоящей элиты. Ни один актор не может оставаться в элите, если он не является для нее необходимым. Насколько разрушительным будет уход индивидуума или группы для некой элиты, если ушедшие не являлись для нее необходимыми, и как формирование новой элиты или разрастание уже существующей влияет на отношения элит в целом, равно как и на силу остающихся членов старой элиты? По той доле избыточного продукта, которую удерживают акторы по пути продвижения потока ресурсов, невозможно определить, являются ли члены организации необходимыми для элиты или они способны образовать свой собственный организационный аппарат. Поскольку элиты определяются по своей силе, акторов можно зачислить в элиту, только если они способны поддерживать экспроприацию ресурсов без помощи других агентов на ресурсопотоке7. Не существует способа проследить, кто незаменим для организации отъема ресурсов, и именно в этом вопросе отчетливо видны различия между марксистской теорией и теорией конфликта элит. Для Маркса классы определяются по способу производства, и фракции классов создаются в процессе развития производительных сил. Теория конфликта элит перевертывает эту причинно-следственную связь, утверждая, что система производства определяется возможностями элит организовать систему экспроприации, хотя иногда организация экспроприации у элит соответствует структуре производства и определяет ее. Теория конфликта элит соглашается с марксистской в оценке относительных возможностей и интересов. Тем не менее организационные возможности элит и их способности отражать удары и подчинять себе конкурирующие элиты могут измениться еще до изме нения производства. Это справедливо даже для тех элит, которые являются фракциями класса. Мощь элиты определяется структурой отношений между элитами. Удобный случай для элиты увеличить свою мощь открывается в зазорах межэлитных отношений. На самом деле часто невозможно вывести итоги конфликтов элит из существующих производственных отношений. Таким образом, основанный на производстве анализ фракций классов совсем необязательно позволяет предсказывать масштабы и результаты элитного конфликта. Тем не менее сила, полученная в результате конфликта, недолговечна, если только она не укореняется в производственные отношения. Теория элит в истории в основном весьма пессимистично оценивает возможности классовых конфликтов преобразовать классовые отношения. Одну из причин этого пессимизма подсказывает диалектика самого Маркса. В каждый переходный период, исключая переход к социализму, новый правящий класс — вовсе не один из антагонистических классов, вовлеченный в борьбу, которая, как Маркс обнаружил, эндемично присуща старому социальному порядку. В результате Маркс представляет некоторый механизм изменения производительных сил, которое может перестроить производственные отношения, дать рождение новому классу с его возможностями и интересами, отличными от возможностей и интересов двух старых антагонистических классов. Метод Маркса сталкивается с эмпирическими трудностями. Так как большинство конфликтов случается между двумя старыми классами, сложно различить приметы нового класса на трансформирующих событиях. Одним из способов решить эту головоломку будет признание того, что трансформирующий агент изначально не является классом сам по себе и для себя. Напротив, он развивается как побочный продукт, структурное приращение битв между старыми классами. Беспокойство и марксистов, и немаркси- стов по поводу феодальных и капиталистических государств вызвано осознанием того, что все государства являются продуктами деятельности существующих социальных акторов и одновременно той средой, где могут сформироваться новые социальные отношения и интересы. Модель элитного конфликта подсказывает логику, которая может объяснить долгую неподвижность классов в рамках существующих способов производства и предсказать, когда и почему сформируются новые классовые интересы. Если признать, что правящие агенты в обществе имеют различные интересы, при том что они одновре менно являются частью некоего класса и членами отдельных элит, то можно объяснить, почему возможности правящего и подчиненного классов развиваются с разной скоростью. В этой модели подчиненный класс-производитель ограничен производственными отношениями и организационными аппаратами множественных элит. В то же время возможность действия8 правящего класса ограничивается его двойственным интересом: поддерживать и свою классовую силу, и автономию от других, конкурирующих элит. Моя модель показывает, что различные возможности действия заключаются в структурах элиты и классовых отношениях. Последние ограничиваются силами элиты и класса, в то время как отношения элит еще могут измениться, не обязательно влияя на классовые отношения. Модель элитного конфликта при объяснении исторического изменения строится на отсутствии симметрии и отставании по времени между изменениями в элите и в классовых отношениях. Классовые ограничения, накладываемые на элиты, менее непосредственны и тотальны, чем элитные ограничения, накладываемые на действенность класса. Маркс и его последователи неспособны объяснить, почему конфликты между одними и теми же классами в разное время приводят к различным результатам, даже если положение подчиненного класса в производственных отношениях неизменно. Теория конфликта элит справляется с этой проблемой, признавая, что элиты определяются по своим возможностям упредить те изменения в производственных отношениях, которые угрожают их автономии. Подчиненный класс, напротив, неспособен сопротивляться разным маневрам элит, которые увеличивают силу одной из них за счет другой. Эта неспособность — определяющая в вопросе подчинения класса-производителя. Это важная часть самой основы коллективного правления элит над неэлитами, и именно из-за нее изменения в классовых отношениях должны дожидаться изменений в элитных отношениях. Последствия элитных конфликтов для классовых отношений являются косвенными. Конфликты элит увеличивают способности одного или другого класса, сокращая разделение внутри него. Когда конфликты стирают разделение элит, выжившая элита получает преимущество над классом-производителем потому, что она боль ше не ограничена в своих действиях способностями конкурирующей элиты. Способности подчиненного класса увеличиваются и в том случае, если фракции внутри этого класса, некогда связанные с разными организациями элит, способны объединиться против недавно укрупнившейся элиты. Сама по себе моя теория конфликтов элит не предлагает общих оценок идентичности акторов, которые получают возможности от консолидации элиты. Это задача исторического исследования, результаты которого демонстрируются в последующих главах. В данной книге я использую свою теорию элитного конфликта как метод отслеживания цепочек непредвиденных изменений, которые привели к появлению капитализма. Я начинаю с вводных понятий действенности (agency) и структуры, сначала определив действенность только в отношении ее влияния на структуру. Таким образом, классы, фракции или элиты существуют лишь настолько, насколько они производят наблюдаемое воздействие на конкретные структуры — организации производства или политические институции. Я сформулировал модель конфликта элит потому, что полагал и полагаю, что исторические свидетельства, относящиеся к Европе раннего Нового времени, являются аргументами в пользу эффективности элит и классов, хотя эти группы и определяются в рамках конкретных исторических контекстов. Структуры можно рассматривать как артефакты прошлых цепочек действенности. Вместо того чтобы утверждать, будто у структур есть своя логика развития, я показываю, что на эволюции структур продолжают сказываться ограничения, которые на них накладывает действенность акторов, особенно элит. Структуры, выявляемые мной через исторический анализ, могут использоваться для определения долгосрочных эффектов социальных взаимодействий и ограничений, накладываемых на акторов и их действия. Мой подход позволяет не впадать в пессимизм по поводу проекта сравнительной исторической социологии. Сравнительный анализ осуществим благодаря тому, что возможности действенности обычно весьма ограничены. В результате структурное изменение протекает медленно и поддается и анализу, и сравнительным обобщениям. Тем не менее мы должны быть осторожны в теоретизировании истории и всячески избегать соблазна овеществить ограничения агентов в логике структуры. Вот почему эта книга выдвигает теорию конфликтов элит как теорию среднего уровня, даже когда проверяет и опровергает различные метатеоретические марксистские и вебе- рианские подходы. ПЛАН КНИГИ Эта книга затрагивает темы фундаментальных споров относительно европейского перехода и касается кардинальных вопросов социологии, сперва анализируя по-новому социальные структуры Западной Европы перед трансформацией, а затем показывая, как перестройка феодальных элементов создавала новые капиталистические классы и государства и благоприятствовала носителям более рациональных идеологий и практик. В каждой части моих рассуждений затрагивается особый комплекс спорных тем европейского перехода. По этой причине я не привожу всеобъемлющего обзора и критики литературы по переходу, вместо этого позволяя проявиться своей позиции в этих спорах так, как я и выстраиваю свои аргументы, шаг за шагом, от главы к главе. Набор тем и вопросов, которые вели за собой исторический анализ в каждой главе, сформировался в ответ на ошибки предшествующих исследований. Значительную часть критики в узкоспециальных вопросах я поместил только в примечаниях9. Мои прежние попытки разобраться с недостатками в марксистских и веберианских разрешениях этих споров (Lachmann, 1987) заставили выделить три скорее элиты, а не аристократических класса в качестве агентов в феодальной Англии и проследить, каким образом конфликт между этими элитами стал первичным, а конфликт с крестьянством вторичным факторами, определившими формы собственности, наемного труда и государства, возникшего между Реформацией Генриха VIII и Английской революцией. В этой работе я расширяю сферу применения своего основного довода. Во второй главе обрисованы границы конфликта элиты и класса в Англии и Франции на век раньше и позже «Черной смерти». Так как средневековые Англия и Франция были нецентрализованными государствами, я уделяю больше внимания различиям между английскими графствами и французскими провинциями, а также вариациям на манориальном уровне. Сравнительный анализ средневековой социальной структуры показывает, как и какие различия в числе и типах элит, а следовательно, и в их отношениях, повлияли на феодальное производство. Сравнения в этой главе служат для определения реальной роли демографических, экологических, технологических и идеологических изменений в ограниченных политической и экономической трансформациях сельской Европы в период Ренессанса. Третья глава выходит за пределы моего первоначального круга проблем, существующих в аграрном секторе, для того, чтобы определить место городов и более крупных политических единиц в мире Ренессанса. Итальянские города-государства в целом и Флоренция в частности сравниваются с Лондоном, Парижем, Мадридом и папским Римом, с одной стороны, и с городами Нидерландов и Ганзейской лиги—с другой, чтобы определить источники городской автономии и показать, как трансъевропейские союзы и войны позволили некоторым элитам добиться гегемонии внутри своих локальных баз и получить выгоду от торговли и политики в своих столицах. Главы вторая и третья дают основания для дальнейшего противоборства модели, разработанной Вебером, касательно происхождения и развития капитализма. Во второй главе подвергается сомнению понимание Вебером феодализма как хронического состояния конфликта, который был не способен вызвать значительные изменения без внешнего вторжения городских купцов и, в конечном итоге, протестантской этики. В третьей главе очерчиваются границы городского капитализма и показывается, почему конфликты среди городских элит и классов привели к рефеодализации политики и экономики каждого города-государства. Показанный в третьей главе тупик, в котором оказались городские элиты, объясняет, почему города не повели за собой Европу. Чтобы рассмотреть следующее звено в моей цепи рассуждений и в реально происходившем историческом развитии Европы, требуется вернуться к конфликтам среди отсталых сельских аристократий, которые уже были предметом изучения во второй главе. Четвертая глава исследует влияние Реформации на отношения элит и конфликты в Англии и Франции. В моем анализе Реформация выступает скорее как структурное, нежели как идеологическое потрясение системы Европы эпохи Ренессанса. Отношения элит по-разному перестроились в Англии и Франции. Я исследую эти различия в четвертой главе, противопоставляя горизонтальный абсолютизм, развившийся в тюдоровской и стюартов- ской Англии, вертикальному абсолютизму Франции той же эпохи. Различные виды абсолютизма дали возможность местным элитам бросить вызов короне в английской гражданской войне и во французской Фронде и сформировали организации, которые элиты использовали для контроля над крестьянами и регулирования аграрного производства. Итальянские казусы, рассмотренные в третьей главе, дополнены анализом конфликтов испанских и голландских элит в пятой. Эти ка зусы позволяют рассмотреть роль торговли и империализма в трансформации европейской политики и экономики. Пятая глава анализирует вопрос, по-разному освещенный Фернаном Броделем (1979, 1984) и Иммануилом Валлерстайном (1974), почему гегемония над европейской экономикой перешла от итальянских городов к Нидерландам и затем в Британию. В третьей главе анализируется итальянский упадок, через разбор внутренней динамики конфликта элит и консолидации внутри каждого города-государства. Глава пятая объясняет, как отсталость, распространенная испанским империализмом, и подъем, а потом и застой голландской торговой державы в социальных структурах были порождены конфликтами элит внутри особых государственных образований Испании и Голландии. Конфликты элит помешали развитию национального государства в Италии раннего Нового времени, а в Испании и Нидерландах привели к появлению государств, чьи формы загнали в угол конкуренцию в европейской экономике. Сравнивая влияние выживших феодальных элит на возникающие формы государства, можно показать, почему социальная система Ренессанса не уступила места капиталистическим классам и государствам по всей Западной Европе. За обсуждением провалившихся переходов и слабых государств следует базовое сравнение Англии и Франции. В шестой главе исследованы последствия консолидации элит внутри и снаружи государства для классовых отношений аграрного сектора с тем, чтобы объяснить различия в английском и французском экономическом развитии. Я начинаю со сравнения тех способов, при помощи которых английские и французские землевладельцы отвечали на угрозы их сеньориальному доходу и силе со стороны элитных конфликтов, проанализированных в четвертой главе. Затем я обращаюсь к классовым конфликтам. Я обрисовываю весь спектр ответов крестьянства на покушение на их древние права, которые предъявили землевладельцы и другие элиты, объясняю, как прежние конфликты элит и классов повлияли на силу крестьянских общин и возможности крестьян сопротивляться или формировать аграрные отношения производства, которые появились в XVII в. Эта глава завершается объяснением, как английский и французский режимы определяли экономическое развитие в последующих столетиях. Глава шестая завершает мое альтернативное объяснение капиталистических общественных отношений как артефактов из цепи конфликтов элит и классов. В седьмой главе я пересматриваю тезис Вебера о протестантской этике и позднейшие работы его критиков и последователей. Так же, как продолжительный тупик феодальных элит ограничивал рацио нальность Флоренции, распад феодальных общественных отношений открыл путь для главнейших исполнителей целерационального действия среди элит и усилил дисциплинарное воздействие на массы. Эта глава помещает реформационно-протестантских и контррефор- мационно-католических носителей новых идеологий в рамки структур постфеодальной Англии и Франции. Я объясняю, почему некоторые клирики и представители других элит пропагандировали новые практики, и отношу их успех в трансформировании элитных и народных верований и практик за счет связей этих пропагандистов со спонсорами из элит, по-разному размещавшихся в социальных структурах Англии и Франции. Анализ структуры элиты дает возможность понять, как их интересы выражались в идеях, и увидеть, как у акторов появлялись стимулы к трансформации общественных отношений, часто с такими последствиями, которых они не могли предусмотреть и которые вызывали к жизни новые идеологии для понимания и новые практики для продвижения в мире, созданном ими. Восьмая глава показывает значение содержательного анализа, проведенного в предыдущих главах, для изучения социального изменения в целом и перехода к капитализму в частности. Я выдвигаю некоторые предположения относительно того, как должны быть пересмотрены процессы образования государств и классов в свете преимущества модели конфликта элит над моделью классовых конфликтов. Я показываю, как изучение конфликта элит может объяснить развитие революций — и тех, которые возглавлялись элитами, и тех, которые вели возникшая буржуазия и пролетарии в XVIII в.