ГЛАВА ПЕРВАЯ ПЕРВЫЕ ШАГИ ПРИМЕНЕНИЯ МАШИН В ТЕКСТИЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ

Если применение машин и недостаточно для определения или объяснения промышленной революцйи, то все же оно составляет главный ее феномен, вокруг которого группируются все остальные и который, в конечном результате, подчинил себе их все и предписал им свой закон.

I

Человек с незапамятных времен умел делать себе орудия труда: это одна из самых древних и, быть может, самых существенных особенностей человека. Но провести границу между орудием труда и машиной—дело довольно трудное. Бесспорно, прялка или молот не могут быть названы машинами, а станок Жакарда есть нечто большее, чем орудие труда. Но между этими двумя крайними примерами есть место для сомнительных случаев. Куда отнесем мы насос или самопрялку? Быть может, машину можно узнать по тому признаку, что она не только помогает человеческому труду, но и делает его излишним и заменяет его? Тогда достаточно заметить, что самое простое орудие труда дает возможность сберегать значительную сумму ручного труда: человек, вооруженный заступом, выполняет работу 20 людей, в распоряжении которых были бы только их ногти, чтобы рыть землю. И, обратно, самая усовершенствованная автоматическая машина не устраняет абсолютно человеческого труда: она нуждается в рабочем для управления ею.

Здесь намечается, однако, одно различие. Рабочий, управляющий этой машиной, имеет своей задачей пускать ее в ход, останавливать ее, подавать ей материал, следить за ее функционированием, но он вмешивается в отведенную машине операцию только для того, чтобы замедлить или ускорить последнюю, самое большее—чтобы обеспечить правильное ее выполнение, без толчков.

В этом случае произошло бы лишь то, что сам человек был бы сведен к роли механической силы. Машина, которая занимала бы еще его руки, делала бы бесполезными его пальцы. И в этом заключается основное свойство машины: вместо того чтобы быть инструментом в руке рабочего, сама машина представляет собой искусственные пальцы руки. От орудия труда она отличается не столько автоматической силой, приводящей ее в движение, сколько движениями, к которым она способна,—движениями, вложенными в ее механизм искусством инженера и заменяющими приемы, навыки, ловкость руки. Самопрялка—не вполне машина, так как, даже пользуясь ею, прядильщица вытягивает нить пальцами. Напротив, насос есть машина, ибо, для того чтобы заставить его действовать, достаточно сообщить его поршню движение взад и вперед, источником которого может быть и неодушевленная сила. Таким образом, машине можно было бы дать следующее определение: это механизм, который под давлением простой движущей силы выполняет сложные движения какой-нибудь технической операции, производившейся раньше одним человеком или несколькими людьми.

Этим определением устраняется уже большое число неправильных примеров, при помощи которых делаются попытки возводить употребление машин до самой отдаленной древности. Надо признать, однако, что появление их относится к эпохе, значительно предшествующей современности: у древних были не только очень сложные и мощные военные машины, но и машины промышленные, например, водяная мельница.

Если оставить в стороне типографское дело, представляющее, впрочем, гораздо больше интереса для истории умственного прогресса, нежели для истории экономической эволюции, то первый пример машинного производства, понимаемого в самом полном значении этого слова, представляют отрасли текстильной промышленности.

Одним из самых интересных фактов этого рода, хотя результаты его остались ограниченными, было изобретение в 1598 г. станка для вязания чулок (stocking-frame) Вильямом Ли, воспитанником Кэмб- риджского университета531. Чулочновязальный станок есть, несо- мненно, машина притом одна из тех, которые, выполняя существенную, основную операцию известной промышленности, не могут быть введены в нее, не вызывая в ней настоящего переворота. Удивительно ли после этого, что Ли испытал ту же горькую участь, какая должна была постигнуть после него столько других изобретателей? На его машину смотрели как на пагубное новшество, грозившее отнять у значительного числа рабочих, вместе с их привычным занятием, их средства к существованию,—упрек, постоянно повторяемый и задерживающий во многих случаях даже в наши дни прогресс промышленной техники, который оно уже бессильно остановить. Вынужденный покинуть Англию, Ли нашел приют во Франции благодаря покровительству просвещенного правительства Генриха IV: он устроил свою мастерскую в Руане с 9 или 10 рабочими. Но после смерти короля изобретатель, непопулярный в Нормандии, как и в Англии, и подозрительный, сверх того, в глазах населения в своем двойном качестве иностранца и цротестанта, принужден был вторично бросить свое дело и отправился в Париж, где вел жалкое существование и умер в неизвестности.

В следующем столетии оно почти совершенно вытеснило здесь ручное вязание. Это было уже применение машины с большинством его последствий. Правда, оно не привело к соединению многих рабочих в обширных мастерских: вязальный станок, подобно ткацкому, употреблялся на дому. Но это было слишком дорогое орудие труда, чтобы рабочий мог приобрести его. Отсюда получился тот своеобразный порядок, главные особенности которого мы уже имели случай указать532: рабочий брал свой станок в аренду и принужден был вычитывать из своего заработка арендную плату за него—frame rent; капиталист, одновременно хозяин сырья и орудий производства, был всемогущ и сурово давал чувствовать свою силу. Иногда хозяева набирали рабочих, не имея работы для них, единственно с целью разместить несколько незанятых станков и получать за них frame rent 533. Эта отрасль промышленности представляла любопытную смесь старых и новых черт, из которых одни были заимствованы у традиционных промыслов, а другие были уже предвестниками предстоявших вскоре преобразований. Существовала корпорация вязальщиков чулок, организованная по образцу средневековых цехов: в нее входили одинаково хозяева и рабочие, принадлежность к ней была обязательна, и число членов было ограничено; мастера, подмастерья и ученики были подчинены сложной системе обычаев и правил Ч Но правила эти, скопированные с промышленного законодательства XVI в., обращались в мертвую букву, как только они сталкивались с интересами хозяина, собственника орудий производства и раздатчика работ. Предписания, имевшие целью ограничение числа учеников, постоянно нарушались: хозяин хотел иметь в своем распоряжении возможно больше недорогих рабочих рук. Именно в этой отрасли промышленности мы встречаем первые примеры коллективных договоров об ученичестве, заключаемых между фабрикантами и приходами; для приходов это был удобный случай отделаться от своих призреваемых детей, а для фабрикантов—способ получить даровой труд и снизить заработную плату взрослых рабочих534.

Другой пример местного развития машинного производства, с ограниченными последствиями, дает нам шелковая промышленность. Собственно говоря, настоящего ее происхождения надо искать не в Англии; шелковая промышленность никогда не могла здесь привиться в совершенстве, и преобразовавшее ее изобретение было изобретением итальянским.

В последние годы XVII в. производство шелковых тканей стало быстро развиваться в Англии. В предместьях Лондона незадолго перед этим поселилась колония искусных работников, изгнанных из Франции отменой Нантского эдикта, и слава спиталфильдских шелковых материй начала все больше распространяться. Между тем английским фабрикантам приходилось бороться с серьезными трудностями. Вынужденные покупать шелк-сырец (грёж) за границей, так как климат Англии делает невозможными культуру тутового дерева и разведение шелковичных червей, они были бы заинтересованы производить сами органсин, шелковую пряжу, получаемую путем соединения и скручивания тонких коконных нитей. Контрабанда выбрасывала на английский рынок органсин по дешевым ценам—настолько дешевым, что все задавали себе вопрос, каким образом он мог быть произведен Шли слухи, что в Италии существуют машины для кручения шелка, но никто этих машин не видел и не знал, как они устроены. Около 1702 г. некий Кротчет из Дерби ухитрился без всяких данных построить сам такую машину 535, но потерпел неудачу, и итальянский органсин продолжал ввозиться контрабандным путем.

Такие машины действительно существовали. Когда они были изобретены—неизвестно. Бесспорно одно: что описание их имеется в одном сочинении по механике, напечатанном в Падуе в 1621 г536. Но сочинение это, если даже допустить, что оно было когда-нибудь известно в Англии, к описываемому времени было, по всей вероятности, совершенно забыто. Что касается самих машин, то надо полагать, что их ревниво оберегали от чужого любопытства, судя по той таинственности, которою вообще окружались в те времена даже самые незначительные способы фабрикации. Ехать в Италию, чтобы похитить там драгоценный секрет, было предприятием трудным и даже опасным, и если история такой экспедиции была потом разукрашена некоторыми романическими подробностями, то в этом нет ничего удивительного.

Путешествие было совершено Джоном Ломбом в 1716 г537. Он отправился в Ливорно, и ему удалось не только увидеть машины, но и пробраться в здание, где они находились. При содействии одного итальянского священника он имел возможность тайком снять с них чертежи и послать их в Англию спрятанными в кусках шелка. Выполнив свою опасную миссию, он сел обратно на корабль; говорят, что он чуть не был разоблачен, и в погоню за ним был послан бриг. Но ему удалось ускользнуть. Вернувшись на родину, он умер там через несколько лет еще совсем молодым; шел слух, что итальянцы из мести отравили его.

Тотчас по возвращении, в 1717 г., он принялся за установку близ Дерби машин, построенных по чертежам, которые он привез из Италии 538. Необходимый капитал доставил его брат Томас Ломб, выхлопотавший себе в 1718 г. привилегию на 14 лет 539. Вскоре на одном островке, среди реки Дервент, возвышалась настоящая фабрика, первая в Англии.

Здание поражало своими размерами: имея в длину 500 фут., в вышину—от 5 до 6 этажей и 460 окон, оно производило впечатление огромной казармы. Еще более возрастало изумление посетителя, когда он входил в него: машины, очень большие, имели цилиндрическую форму и вращались на вертикальных осях; несколько рядов катушек, помещенных на окружности, получали нити и посредством быстрого вращательного движения сообщали им желаемую крутку. Наверху органсин автоматически наматывался на мотовила—совершенно готовый, чтобы быть разделенным на мотки для продажи. Множество частей, из которых состояли эти машины и которые приводились все в движение одним водяным колесом, точность и быстрота их действия, тонкость выполняемой ими работы—все это способно было очень живо поразить глаз людей, никогда не видевших ничего подобного. Главная задача рабочих заключалась в связывании оборвавшихся нитей. Каждый из них следил одновременно за 60 нитями х. Мы имеем уже перед собой современную фабрику, с ее автоматическим оборудованием, ее постоянным й неограниченным производством, с узко специализированными функциями ее рабочего персонала.

Развитие машинного производства сопровождается развитием промышленного капитализма. Факты, отмеченные нами в чулочно- вязальном производстве, повторяются здесь в более подчеркнутом, более многозначительном виде. Явление концентрации становится более отчетливым, так как существование фабрики придает ему конкретную и очевидную форму. Фабрика Томаса Ломба занимала 300 рабочих. Предприятия, для которых она послужила образцом, были часто столь же и даже более значительны по своим размерам* Некоторые хозяева, выслушанные парламентской комиссией, производившей в 1765 г. обследование шелковой промышленности, занимали от 400 до 800 рабочих: некий Джон Шеррард заявил, что занимает одновременно до 1 500 рабочих540. Несомненно, что часть их работала у себя на дому, но органсин, по крайней мере, производился машинным способом, в обширных мастерских. Натаниель Патерсон, из Лондона, владел 12 машинами для сучения органсина, соединенными в одном здании 541. Тип крупного промышленника, отличный от круп- ного коммерсанта, с которым он был наполовину смешан до тех пор, выделяется теперь и выступает в полном свете. За 15 лет Томас Ломб наживает состояние в 120 тыс. ф. ст. х; он занимает последовательно должности ольдермена и шерифа, король жалует его в рыцари, и; когда, по настоянию других фабрикантов, парламент отказывает ему в 1732 г. в возобновлении его привилегии, то в возмещение причиняемого ему ущерба и в виде награды ему выдается сумма в 14 тыс. ф. ст. 542. Он не только богатый и сильный человек: на него смотрят, как на общественного благодетеля, и государство признает себя в долгу перед ним.

Казалось бы поэтому, что путешествие Джона Ломба отмечает собой истинное начало фабричной системы в Англии. Каким же образом случилось, что это столь важное событие было оставлено как бы в тени, а хлопчатобумажная промышленность некоторым образом узурпировала почетное место, принадлежавшее по праву шелковой промышленности? Не результат ли это национального самолюбия, которое хотело бы приписать современной крупной промышленности чисто британское происхождение? Мы не должны забывать, что под словами «современная крупная промышленность» надо разуметь целый экономический и социальный строй, понимаемый не как совокупность абстрактных условий, а как живая реальность. Мы исследуем здесь не ее абсолютное происхождение, а историческое начало. Когда дело идет об определении и классификации явлений с экономической или философской точки зрения, то должно ограничиваться рассмотрением их отличительных особенностей. Другое дело—историческая точка зрения: здесь приходится принимать в расчет их объем, так сказать, и массу, их подлинное действие на окружающие явления—принимать в расчет все, что определяет конкретное происхождение фактов, отличное от логического выведения принципов и следствий.

Шелковая промышленность, даже после введения машин и возникновения крупных предприятий, всегда была в Англии только второстепенной отраслью производства. Правда, образовалось несколько центров ее: в Лондоне, в Дерби, в Стокпорте, близ Манчестера 543, в Макклесфильде, где фабрикация органсина занимала в 1761 г. около 2х/2 тыс. рабочих 544. Но ни в одном из этих центров не создалось промышленное движение, которое можно было бы сравнить с движением, вызванным в графствах Ланкастер и Дерби изобретением бумагопрядильных машин. Этому помешал ряд препятствий: крайне высокая цена шелка-сырца, особенно с тех пор как сардинский король запретил его вывоз; обескураживающая конкуренция французской и итальянской промышленности, превосходство которых обусловливалось отчасти естественными преимуществами. Отсюда частые кризисы, которые тщетно пытались предотвратить мерами таможенного покровительства545; отсюда жалобы хозяев и возмущения рабочих546; отсюда, наконец, настоящая остановка роста, от которой эта отрасль промышленности никогда больше не могла оправиться и которая образует контраст с развитием смежных отраслей промышленности.

Эта остановка роста чувствовалась также в области техники. Введение машины для производства органсина не послужило отправным пунктом ни для одного нового изобретения. Во всем, что касается тканья и отделки материй, остались старые технические приемы, а вместе сними и строй мелкого производства. Спиталфильд- ские ткачи шелка, коалиции, стачки и бунты которых читатель припомнит, работали у себя на дому; хозяева их были скорее торговцами и предпринимателями, нежели промышленниками, и причины антагонизма между ними были те самые, медленное и непрерывное действие которых преобразовало постепенно старые отрасли промышленности. Джон и Томас Ломб, с их фабрикой на берегу Дервента, были скорее предтечами, чем инициаторами: промышленная революция возвестила о себе, но еще не началась.

Противоположность этому неполному или, по крайней мере, вялому движению, не имевшему продолжения, составляет безостановочный прогресс хлопчатобумажной промышленности. От нее исходил решительный толчок, который в немногие годы сообщился всей текстильной промышленности в целом. Развитие это тем более замечательно, что его начало относится к более недавнему времени.

Слово cotton (хлопок) пользуется правом гражданства в английском языке уже в течение нескольких столетий, но до XVII в. значение его было иное, нежели TQ, которое мы придаем ему теперь: оно означало исключительно некоторые грубые шерстяные ткани, выделывавшиеся в северной части Англии 547. Слово это долго сохраняло свой первоначальный смысл и, быть может, еще сохраняет его в некоторых округах Кумберленда и Вестморленда 548. Следует отметить, что Манчестер был одной из местностей, наиболее славившихся производством таких cottons549. Но между отраслью промышлен- ности, упоминаемой в «Britanniae descriptio» Кемдена (1586) 550 и той индустрией, которая в наши дни составила богатство Манчестера, нет ничего общего, кроме названия.

Бумажные ткани, выделываемые на Востоке и особенно в Индии, проникли с незапамятных времен в страны, лежащие у Средиземного морд, где уже рано стали делаться попытки имитировать их. В северных странах это подражание началось позднее. Только в XIV в. появляется во Фландрии сырой хлопок, привезенный из Леванта венецианскими купцами. Антверпен был городом, где сначала сосредоточились бумагопрядение и бумаготкачество—маловажная отрасль промышленности, которая не в состоянии была соперничать с шерстяной, столь процветавшей тогда во всем Фламандском крае. После осады и взятия Антверпена Александром Фарнезе в 1585 г. некоторое число тамошних рабочих эмигрировало в Англию. Таково, по Шульце-Геверницу, происхождение ацглийской хлопчатобумажной промышленности551.

Первый текст, упоминающий в недвусмысленных выражениях об этой отрасли промышленности, относится к 1641 г.552. Он содержится в небольшом памфлете, озаглавленном: «Сокровище торговли, или рассуждение о внешней торговле», Льюиса Роберта, купца и капитана в лондонском Сити553. Автор говорит о жителях Манчестера и их торговых сношениях с Ирландией: «их деятельность не ограничивается этим, ибо они покупают в Лондоне сырой хлопок, привозимый из Кипра или Смирны, и обрабатывают его в своих домах; они выделывают из него плис, бумазею, кумач и тому подобные материи, которые посылают затем для продажи в Лондон. Нередко эти ткани отправляются в некоторые чужие страны, которые могли бы достать сырье сами, и притом дешевле» 554. На этот раз дело идет не о шерстяных материях, и ясно, что Манчестер уже с этого времени обладает своей знаменитой специальностью. В продолжение этого периода, который можно было бы назвать первоначальным периодом хлопчатобумажной промышленности в Англии, качество производства было посредственным, а количество его незначительным. Почти все бумажные ткани, продававшиеся в Лондоне и в главных городах, шли более или мейее непосредственно из Индии. Существует очень тесная, хотя и довольнс* трудно поддающаяся определению, связь между этим стародавним ввозом, с одной стороны, и зарождавшимся отечественным производством— с другой. Как мы видели, развитие колониальной торговли, в особенности торговли с Ост-Индией, было одной из главных черт великого экономического движения, обозначившегося к концу XVII в. В пер- БОМ ряду изделий, произведших впечатление на английскую публику и ставших предметом все более оживленного спроса с ее стэрэны, фигурировали хлопчатобумажные ткани, с нарисованными или напечатанными на них цветами. В дело вмешалась мода, и скоро эти материи стали производить фурор. «Лица знатного происхождения,— писал де Фоэ в 1708 г.,— напяливали на себя индийские ковровые материи, которые еще совсем недавно их горничные нашли бы для себя слишком вульгарными; ситцы получили повышение в чине: с паркета они поднялись на спину, из оберточного холста они стали юбками, и сама королева555 любила в это время показываться одетою по-китайски и японски, я хочу сказать—в китайские шелковые материи и коленкоры. Мало того: наши дома, наш кабинет, наши спальни были наводнены ими: занавески, подушки, стулья, самые постели—все это было сплошь один коленкор и ситец»556.

В то же время со всех сторон поднялся хор упреков и жалоб. Что станет с национальной промышленностью, с привилегированной шерстяной промышленностью, если и дальше будут терпеть эту иностранную конкуренцию? Мы уже знаем, что шерстяная промышленность не привыкла терпеливо переносить какую бы то ни было конкуренцию. Парламент поспешил дать ей удовлетворение: в 1700 г. был издан закон, безусловно запретивший ввоз набивных тканей из Индии, Персии и Китая; всякий товар, ввезенный в нарушение закона и задержанный, подлежал конфискации, продаже с аукциона и обратному вывозу 557.

Надо полагать, что эта энергичная мера не произвела ожидаемого действия, ибо жалобы вскоре возобновились558. Около 1719 г. они стали более настойчивыми, и парламент был снова засыпан петициями 559. Был опубликован ряд памфлетов, где производители шерстяных материй в резких выражениях восставали против моды на набивные бумажные ткани560. И они не ограничивались словами. В нескольких местах произошли беспорядки: ткачи, доведенные до отчаяния продолжительной безработицей, нападали на улицах на лиц, одетых в хлопчатобумажные материи, разрывали или сжигали их одежду; были даже случаи, когда целые дома были взяты приступом и под- верґлшсь разграблению Это возбуждение превратилось лишь после проведения нового запретительного закона (7 Geo. I, с. 7), более определенного и радикального, чем предшествующий. «Принимая во внимание,—говорится в его вводной части,—чтр употребление коленкоров в рисунках и узорах для одежды или меблировки наносит ущерб национальному производству шерстяных и шелковых тканей и имеет тенденцию увеличивать нужду, и что если не принять действительных мер для его прекращения, то последствием его может оказаться полная гибель названных отраслей промышленности и разорение тысяч подданных его величества, которые кормятся ими»,— запрещается всякому живущему в Англии лицу продавать или покупать эти ткани, носить их или хранить их у себя, под угрозой штрафа в 5 ф. ст. для частных лиц и 20 ф. ст. для торговцев.

Эти факты не могли не оказать влияния на развитие хлопчатобумажной промышленности в Англии. Уже в то время когда ввоз тканей из Индии не был подвержен никакому ограничению, спрос, созданный их ввозом, открывал шансы успеха и обогащения тому, кто сумел бы имитировать их 561. После запрещения 1700 г. эти шансы значительно возросли: публика, лишенная любимого изделия или, по крайней мере, вынужденная доставать его контрабандным путем, оказала благосклонный прием неискусным на первых порах имитациям английских ткачей.

Графство Ланкастер, где эта отрасль промышленности успела уже пустить ростки, представляло благоприятную почву для ее развития. Благодаря близости Ливерпуля сырье прибывало туда с возможно минимальными транспортными расходами. В то время как в предшествующем столетии хлопок привозился из Смирны в Лондон и уже оттуда шел в Манчестер,—Ливерпуль получал его непосредственно из Ост-Индии и Вест-Индии. Ибо Восток потерял свою монополию культуры хлопка: она процветала теперь на Антильских островах, в Бразилии 562, и тогда как Индия или Китай вывозили только свой избыток, почти весь американский сбор хлопка шел в европейские порты; отсюда двойной поток ввоза, сходившийся в Ливерпуле. Но одного этого было бы недостаточно. В самом деле, бумагопрядение требует особых климатических условий: довольно значительной влажности воздуха, малой амплитуды колебаний температуры. Эти условия осуществлены в Ланкашире. Средняя темпе- ратура лета составляет вБольтоне +16° Ц, зимы +4°. Среднее состоя- йие влаги равно 0,82, влажность наиболее сырого месяца равна 0,93, а самого сухого—0,78563. Возвышенности, поднимающиеся на востоке и севере от Манчестера, по направлению к Рочделю и Аштону, задерживают идущие с моря облака; довольно крутые склоны их получают большую часть дождей, составляющих для всего графства годовую среднюю приблизительно в 1 м. Замечено, что фабрики имеют тенденцию все более и более группироваться в этом поясе с очень обильными осадками, где благодаря особой влажности атмосферы удается придать бумажной пряже исключительную тонину 564.

Одного недоставало ланкаширским прядильщикам и пряхам: ловких пальцев и необычайной искусности индийских рабочих. Пряжа, которую они получали при помощи орудий, вряд ли, правда, более совершенных, чем употребляемые в Индии 565, была либо слишком груба, либо слишком слаба. Поэтому вошло в обыкновение выделывать смешанные ткани из льна и хлопка: льняная пряжа, более крепкая, шла на основу, а бумажная—на уток566. Таковы были материи, положившие первоначальное основание репутации Манчестера. Набиваемые от руки, при помощи гравированных набивных форм, они могли если не соперничать с индийскими ситцами, то, по крайней мере, с грехом пополам заменять их и удовлетворять спросу публики, встречавшему помеху вследствие запретительных мероприятий.

Но именно этого боялись производители шерстяных тканей. Их кампания 1715—1720 гг. была направлена по видимости против чужеземной промышленности и велась во имя английской промышленности по преимуществу. В действительности, однако, дело шло об устранении конкуренции, тем более стеснительной, что она обосновалась в самой Англии. Корпоративный эгоизм остался, быть может, ныне таким же свирепым, каким был прежде, но он стал менее наивным. В наши дни не стали бы писать строк, подобных следующим: «Как видно, наша страна не должна никогда испытывать недостатка во врагах, задавшихся целью во что бы то ни стало разорить ее; мы видим это из того, что не успели запретить индийских коленкоров и всех набивных тканей иноземного происхождения, как извращенные дети Великобритании... принялись за обход запретительного закона, обучая рабочих подражанию индусской ловкости»567. Таким образом, желание ввести в Англию новую отрасль промышленности объявлялось преступлением! Когда в публике высказывалась я^алость к тысячам людей, которым предстояло лишиться из-за этого работы и хлеба, то некоторые свободные от предрассудков лица не могли удержаться от указания, что многие зато найдут

Занятия во вйовь открывающихся мастерских568. Па это им возражали, что число рабочих, занимаемых в хлопчатобумажной промышленности, невелико 569. Но раз эта отрасль промышленности была так незначительна, то как поверить, что она могла делать убийственную конкуренцию старой, могущественной шерстяной промышленности?

Таким образом, были пущены в ход все средства, чтобы задушить хлопчатобумажную промышленность при самом ее рождении. Однако она не погибла. Запрещено было только употребление разрисованных или набивных коленкоров. Выделка тканей не прерывалась; что же касается набивки их, то существуют все основания думать, что к ней скоро стали относиться терпимо570: закон редко одолевает моду. Уже в 1736 г. производители добились от парламента издания закона, который формально изъял из запрещения 1720 г. смешанные ткани из льна и хлопка, как «отрасль старого бумазейного производства»571. Запрещение было сохранено по отношению к тканям иа одного хлопка, разрисованным или набивным; оно было отменено только в 1774 г. по требованию Ричарда Лркрайта572.

Эта история первых шагов хлопчатобумажной промышленности интересна во многих отношениях. Она дает нам весьма отчетливый пример влияния торгового развития на развитие промышленности. Новая отрасль промышленности—дочь ост-индской торговли. Зарождение ее было обусловлено ввозом иноземного товара; точно так же ввоз экзотического сырого материала определил отчасти место и условия, в которых она обосновалась. Не менее интересна роль, которую сыграла в этом случае старая текстильная промышленность. Своим слепым духом монополии она сама вызвала конкуренцию, которую потом пыталась раздавить; успех английских бумажных тканей, явившихся суррогатом индийских, ведет свое начало от запрещения 1700 г. Наконец, перед нами ясно выступает с тех пор контраст между обеими соперничающими отраслями промышленности, и он помогает нам понять быструю эволюцию одной и более трудное и более позднее преобразование другой. Новая, лишенная традиций отрасль промышленности имела на своей стороне, за недостатком привилегий, все преимущества свободы. Она не была связана рутинной традицией, не была стеснена мелочной регламентацией, которая препятствовала бы техническому прогрессу или задерживала его. Она явилась словно опытным полем, открытым для изобретений, для всякого рода инициативы. Именно на этой вполне подготовленной для него почве предстояло осуществиться вскоре первым шагам машинного производства. Хлопчатобумажная промышленность, как со стороны организации труда, так и со стороны оборудования, была вначале точка в точку похожа на шерстяную промышленность. Она носила характер домашней и сельской промышленности. Ланкаширский ткач работал в деревне, в своем коттедже, окруженном небольшим участком земли женщины и дети чесали хлопок и пряли 573. Нигде тесное сочетание земледелия с промышленностью не было так необходимо: влажный и туманный климат, степная и болотистая местность вынуждали крестьянина искать других заработков, кроме земледельческого труда.

Вместе с характерными чертами домашней системы мы и здесь находим следы самопроизвольной эволюции, которая мало-помалу внесла сюда элемент капитализма. Около 1740 или 1750 г. в графстве Ланкастер появляется класс предпринимателей, вполне сходный с так называемыми купцами, промышленниками юго-запада. Их называли fustian-masters (хозяева-бумазейщики). Они покупали сырье, льняную пряжу и хлопок и раздавали его ткачам; эти последние брали на себя выполнение подготовительных операций, чесание, приготовление ровницы и прядение, играя, таким образом, роль помощников-предпринимателей и одновременно рабочих. Часто мы находим ниже их еще одну категорию посредников; прядильщиков, которые получают плату от ткачей и, в свою очередь, платят от себя сами чесальщикам и тем, кто приготовляет ровницу 574. Сотканный кусок материи сдавался хозяину-бумазейщику, который перепродавал его торговцам в собственном значении этого слова575. Как мы видим, разделение труда уже подвинулось здесь довольно далеко. И в то время как работа по прядению раздавалась еще по деревням, ткачество обнаруживало уже тенденцию к сосредоточению в нескольких пунктах, среди которых главным был Манчестер.

В таком виде эта отрасль промышленности сделала довольно заметные успехи—если не в такой степени, чтобы оправдать зависть и тревогу, жертвою которых она чуть не сделалась в 1720 г., то, по крайней мере, настолько, чтобы оправдывать благоприятное мнение об ее жизнеспособности и будущности 576. Но пока ее техника не была изменена, она все-таки оставалась второстепенной отраслью промышленности и даже менее чем второстепенной. В 1750 г. ценность выве- зенных из Англии хлопчатобумажных тканей составляла едва 46 тыс. ф. ст. гВ 1760 г. в Манчестере было устроено, по случаю коронации Георга III, большое шествие цехов «в соответственных костюмах и с присвоенными им значками». Среди участников этой церемонии фигурировали портные, сапожники, шапочники, ткачи шелка и шерсти, чесальщики шерсти, красильщики, столяры. О рабочих, прявших или ткавших хлопок, нет речи; они были, несомненно, слишком малочисленны, чтобы составить отдельную группу 577. Однако ряд изобретений, которым предстояло вскоре преобразовать хлопчатобумажную промышленность, а за нею и все другие отрасли текстильной промышленности, уже начался.

Одно общераспространенное заблуждение, против которого мы должны теперь же предостеречь читателя, заключается во мнении, что технические изобретения всегда и везде были результатом практического применения научных открытий. Мы нисколько не думаем оспаривать решительное влияние, оказываемое на технический прогресс естественными науками. Но если внимательно всмотреться в этот прогресс, то он разлагается на два вполне отличных друг от друга момента. Наука появляется на сцену только во второй из этих моментов. Первый состоит весь из эмпиризма и искания ощупью; экономическая необходимость и самопроизвольные усилия, вызываемые ею, достаточны для его объяснения. Всякий технический вопрос есть прежде всего вопрос практический и возникает сначала именно как таковой. Раньше чем встать как проблема перед людьми, обладающими теоретическими познаниями, он встает перед профессионалами как трудность, которую требуется преодолеть, или как материальная выгода, которой надо добиться. Мы наблюдаем здесь как бы инстинктивное движение, которое не только предшествует сознательному, но и является его необходимой предпосылкой. «Общеизвестен факт,—говорил в 1785 г. адвокат Адэр, защищавший интересы Ричарда Аркрайта,—что самые полезные изобретения во всех ремеслах и мануфактурах были сделаны не кабинетными умозрительными философами, а смышлеными ремесленниками во время хода привычных технических приемов,—людьми, знакомыми практически с тем, что составляло предмет их изысканий» 578. Идея, внезапно рождающаяся в уме гениального человека и применение которой производит столь же внезапно экономическую революцию,—такова романтическая, так сказать, теория изобретений 579. Действительность не показывает нам нигде таких примеров творчества «из ничего»— настоящих чудес, которых ничем нельзя было бы объяснить, если не считать объяснением таинственную силу индивидуального вдохновения. История изобретений представляет собой не только историю изобретателей, но и историю коллективного опыта, разрешаю- щего прстепенно проблемы, которые стайятся коллективными нуждами.

Среди изобретений, преобразовавших текстильную промышленность, первым по времени, составившим как бы исходный пункт всех остальных, было простое усовершенствование старого ткацкого станка: мы имеем в виду челнок-самолет (fly-shuttle), изобретенный Джоном Кэем (Кау) в 1733 г. Кэй родился в 1704 т. близ Бэри, в графстве Ланкастер, и работал сначала у одного суконщика в Кольче- стере. Затем у нас есть сведения, что около 1730 г. он занимался производством берд (гребней) для ткацких станков г. Таким образом, он: наполовину ткач, наполовину механик: он сам пользовался орудиями, которые старался потом усовершенствовать. В этом самом 1730 г. он сделал свое первое изобретение: новый способ «чесать и приготовлять ровницу из могэра (козьей шерсти) и гребенной шерсти»580. Ему приписывают также введение стальных берд вместо деревянных или роговых, которыми были снабжены старые станки 581.

Изобретение самолетного челнока было вызвано одной практической трудностью, которую постоянно испытывали ткачи. Получить куски известной ширины невозможно было иначе, как занимая для этого двух или более рабочих, ибо один рабочий, передавая челнок из одной руки в другую, принужден был, конечно, соразмерять ширину ткани с длиною своих рук. Кэй придумал способ пробрасывать челнок от одной стороны станка к другой: для этого он снабдил его роликами и поместил на гладкой доске (склизе), расположенной таким образом, чтобы не мешать поочередному опусканию и подыманию нитей основы. Чтобы сообщить челноку движение взад и вперед, он поместил: справа и слева две деревянные ракетки, подвешенные на горизонтальных прутьях; обе ракетки были соединены двумя шнурками с одной и той же рукояткой, так, чтобы можно было одной рукой пробрасывать челнок в обоих направлениях. Система функционировала следующим образом: ткач, дергая шнур, приводил поочередно в движение ракетки; челнок, получив от них резкий удар, летел вдоль склиза, а пружина у конца каждого прута останавливала и приводила сделавшую свое дело ракетку в первоначальное положение 582.

Самолетный челнок не только давал возможность ткать более широкую ткань, но позволял также ткать гораздо быстрее прежнего. Джон Кэй не избежал вечного упрека, который делается изобретателям: кольчестерские ткачи обвиняли его в том, что он хочет лишить их хлеба. В 1738 г. ои отправился искать счастья в Лидс, но там он натолкнулся на не менее жестокую враждебность промышленников, которые весьма не прочь были пользоваться его челноком, по отказывались платить ему за это. Пошли бесконечные тяжбы; для ведения их промышленники устроили союз, Shuttle Club; Кэй разорился на судебные издержки583. Из Лидса он вернулся около 1745 г. в свой родной город Бэри. Но ненависть врагов продолжала преследовать его и здесь: в 1753 г. вспыхнул настоящий бунт, толпа ворвалась в его дом и разгромила его. Несчастный изобретатель бежал сначала в Манчестер, откуда выбрался, говорят, спрятанным в мешке с шерстью584; затем он сел на корабль и уехал во Францию. Несмотря на противодействие, которое долго встречало употребление самолетного челнока, последний все-таки получил скоро всеобщее распространение, и уже к 1760 г. влияние его давало себя чувствовать во всех отраслях текстильной промышленности585.

Последствия этого изобретения были неисчислимы. Различные операции одной и той же промышленности образуют как бы совокупность солидарных движений, подчиненных одному и тому же ритму, и когда какое-нибудь техническое усовершенствование вносит изменение хотя бы в одну из этих операций, то оно нарушает общий ритм. Во всей системе происходит как бы нарушение равновесия, и пока расстроившаяся соразмерность движений не восстановлена, вся система остается неустойчивой, подверженной колебаниям, которые только мало-помалу становятся правильными и дают начало новому ритму производства 586. Двумя главными операциями текстильной промышленности являются прядение и ткачество; при нормальном ходе вещей они должны итти в ногу друг с другом: количество пряжи, произведенной в данный промежуток времени, должно соответствовать количеству материи, которое можно соткать в то же время. Ткацкие ставши не должны прекращать своей работы из-за недостатка пряжи, и, наоборот, прядильни не должны подвергаться опасности простоя из-за того, что они раньше работали слишком быстро,

В старой текстильной промышленности это равновесие трудно было поддерживать: известно, что один станок давал работу пяти или шести самопрялкам 587. В результате получалась при нормальных условиях, несмотря на ввоз, почти постоянная недохватка пряжи 588. Когда самолетный челнок значительно ускорил труд ткача, эта недохватка стала еще более чувствительной. Пряжа не только поднялась в цене, но часто невозможно было достать требуемое количество ее в ограниченный срок. Отсюда опоздания в сдаче кусков, к великому ущербу производителей. Ткачи, которые должны были платить от себя прядильщикам или пряхам, с большим трудом могли выработать себе на жизнь. Такое положение вещей не могло долго длиться. Абсолютно необходимо было, чтобы равновесие было восстановлено: надо было найти способ производить пряжу с такой же быстротой, с какой происходило ткачество. По мере того как эта необходимость давала себя настоятельнее чувствовать, искания в этом направлении велись с большой энергией, пока практическое решение не было, наконец, найдено.

IV

Хлопчатобумажная промышленность была как бы предназначена служить полем для опытов. Поскольку дело касается механического прядения, она представляла для изобретателей особенно благоприятные условия, ибо хлопок, будучи материалом более цепким и менее эластичным, чем шерсть, легче поддается кручению и вытягиванию в непрерывную нить.

Вопрос о происхождении прядильной машины до сих пор еще остается несколько темным. В изобретении участвовало два человека— ДжонУайатт—(Wyatt) и Льюис Пауль: точно определить их относительные роли—задача довольно щекотливая589. Льюис Пауль фигурирует на первом плане: именно он берет в 1738 г. патент на изобретение, где имя Уайатта не упоминается590, и современники именно его считали, повидимому, изобретателем 591. Существует, однако, возможность полагать, что один сделал гораздо меньше, а другой—гораздо больше, чем можно было бы думать, исходя из одних видимых фактов.

Джон Уайатт родился в 1700 г. в деревне в окрестностях Личфиль- да. Первоначально он занимался плотничьим ремеслом592, но он родился изобретателем, с тем специфическим темпераментом, проявление которого напоминает проявление инстинкта. Он изобретал в течение всей своей жизни, и разнообразие его последовательно сменявшихся проектов поражает не меньше, чем их многочисленность: гарпуны, выбрасываемые ружьем, усовершенствованные весы, машины для ремонта и выравнивания дорог, такими проектами наполнены его бумаги, хранящиеся в Бирмингемской библиотеке593. Первым его изобретением была, повидимому, машина для обточки и сверления металлов; она была куплена одним бирмингемским оружейником, по имени Ричард Гили594. Этот Гили делал плохие дела и, не будучи, очевидно, в состоянии выполнить свои обещания, решил уступить свои права третьему лицу. Новым приобретателем был Льюис Пауль, который вступил, таким образом, в сношения с Уайаттом: заключенный между ними договор об эксплоатации изобретения, брошенного оружейником Гили, помечен 19 сентября 1732 г. 595.

Льюис Пауль, сын французского эмигранта, пользовавшийся покровительством графа Шефтсбери, был интеллигентным, энергичным человеком, с манерами и подчас претензиями джентльмена. Он считал в числе своих родственников богатых или знаменитых людей, например, Кэва, издателя «Gentleman's Magazine», и Самюэля Джонсона, автора известного словаря4. Уайатт надеялся, без сомнения, извлечь отсюда пользу; быть может, Пауль уверил его, что у него есть деньги596. Так или иначе, но они вступили в кампанию, которая стала вскоре более тесной и продолжалась более десяти лет.

В момент встречи с Льюисом Паулем у Джона Уайатта, по словам его сына Чарльза Уайатта, уже зародилась мысль о прядильной машине. В следующем 1733 г. он осуществил ее. «Около 1730 г.,— пишет Чарльз Уайатт в цитированной выше книге,—у нашего отца, жившего тогда в деревне близ Личфильда, явилась первая идея этого изобретения, и он занялся осуществлением ее. И вот в 1733 г., в небольшом здании близ Sutton Coldfield, была выпрядена на модели приблизительно в 2 фута первая хлопчатобумажная нить без помощи человеческих пальцев597, причем сам изобретатель, выражаясь его собственными словами, стоял рядом в ожидании, волнуемый одновременно чувством радости и тревоги» 598. Некоторые указания, содержащиеся в бумагах Джона Уайатта, достаточно согласуются с этим рассказом. Мы имеем в виду письма, где он намекает на новое изобретение, от которого ждет больших результатов. «Мне кажется,— пишет он своему брату,—что я нашел довольно важную игрушку (gimcrack)». И он сообщает о своем намерении переселиться в Бирмингем599. Затем мы находим два довольно загадочных документа, помеченных 12 и 14 августа 1733 г.: они содержат условия, на которых Льюис Пауль становится единственным собственником «известной машины для известного употребления»600. Это намеренно темное обозначение и значительность суммы, обещанной Уайатту в обмен за его права на таинственную машину601, дают основание думать, что дело идет здесь об очень ценном секрете. Изобретение не было еще, впрочем, закончено и не могло дать немедленных барышей.

Прошло несколько лет, прежде чем оно могло получить практическое применение. Переписка обоих компаньонов выдает их разочарование. Взаимные упреки чуть не привели в 1736 г. к разрыву. Уайатт жаловался на нужду, в которую повергли его обещания Льюиса Пауля: «Я несчастнее,—писал он,—бедняка, просящего милостыню... Я задаю себе вопрос, не представляет ли моя опрометчивая легковерность преступление более непростительное, чем все те, в которых вы меня обвиняете». Льюис Пауль напоминает ему, что он всецело в его руках: «Я знаю ваш большой секрет и могу делать с вами все, что захочу» 602. К тому же у Пауля не было денег; лишь с большим трудом он мог притти в 1737 г. на помощь Уайатту, дошедшему до крайней нужды. Повидимому, он отчаивался в успехе затеянного предприятия: «Мне кажется,—пишет он Уайатту,—вы продолжаете еще отдаваться пустым мечтам о том, что было для нас прямой дорогой к разорению... С вашей стороны было чудовищной неосторожностью рискнуть всем ради затеи, от которой при разумном отношении к делу можно было ждать лишь небольшие результатов или даже полного отсутствия таковых» 603.

К следующему году машина получила, очевидно, усовершенствования, в которых она еще нуждалась, и наши компаньоны воспрянули духом. Патент был зарегистрирован 24 июня 1738 г.

Этот патент представляет собой важный документ для истории промышленной техники; текст его сравнительно ясен и дает о машине Уайатта, первоначальные модели которой исчезли, довольно отчетливое представление: «Машина эта устроена для прядения шерсти или хлопка..., которые до помещения в нее должны быть подготовлены сначала следующим образом: содержимое каждой карды, после того как оно навито само на себя, соединяется концами (с содержимым других кард) так, чтобы вся масса образовала своего рода бечевку или толстую нить... Один конец этой бечевки помещается между двумя валиками или цилиндрами604, которые вследствие своего вращательного движения и пропорционально скорости этого движения увлекают подвергаемый прядению хлопок или шерсть. В то время как этот хлопок или шерсть равномерно проходят между обоими цилиндрами, последовательный ряд других цилиндров, вращающихся со все большей скоростью, вытягивает их в нить какой угодно тонины»605. Таково существенное расположение частей машины, которое мы встретим опять в так называемой машине Аркрайта. Если мы без труда можем понять, каким образом нить, проходя между валиками, вращающимися со все большей скоростью, вытягивается и становится все тоньше по мере своего движения вперед, то не так легко понять, каким путем она приобретает так называемый twist, т. е. степень скручивания, которая сообщает ей надлежащую крепость. Текст патента в этом пункте довольно темен: несомненно, что здесь скрывалась слабая сторона изобретения606.

Образовавшаяся нить наматывалась затем на веретена, вращение которых сообразовалось с вращением самых скорых цилиндров. Эти веретена могли служить, в случае надобности, и для другой цели. «Иногда употребляется только первая пара валиков, и тогда катушки или веретена, на которые наматывается нить, располагаются таким образом, чтобы тянуть к себе нить быстрее, чем она подается им валиками, а именно—пропорционально степени тонины, которую хотят получить». В этом случае валики служат только для удержания нити, а вытягивание и кручение ее производятся веретенами, вращающимися вокруг своей оси. Принцип здесь почти тот же, что в дженни Харгревса. Таким образом, оба великих изобретения, которым предстояло 30 лет спустя окончательно разрешить проблему механического прядения, ведут свое начало от машины Уайатта.

Какова должна быть двигательная сила? Этим вопросом изобретатель, повидимому, не был сначала озабочен. Но он допускал, как нечто очевидное, что сила эта в состоянии будет приводить в движение несколько прядильных машин зараз. Размышляя об этом предмете, он представлял себе нечто вроде мельницы, где колеса-двигатели приводятся в действие лошадьми, водой или ветром607. Только позже ему пришла в голову мысль, что его изобретение могло бы быть приноровлено к нуждам мелкого производства: «В тех районах, где не будет подходящих условий для употребления этих больших машин, можно будет делать небольшие, легко перевозимые машины, достаточные для снабжения пряжей одного или двух ткачей с их семьями»608. Именно так была применена позже дженни Харгревса, тогда как машина Аркрайта дала начало крупным прядильням.

Уайатт предвидел фабричную систему и принимал во внимание ее вероятные последствия. По его расчету, машины должны были сократить на одну треть число необходимых рабочих рук. Каков будет результат такого сокращения? Во-первых, очевидный выигрыш для фабриканта. Но не явится ли этот выигрыш ущербом для рабочих и для всего общества? Уайатт не думал этого: «реализуемая фабрикантом добавочная прибыль поощрит его к новым предприятиям и позволит ему развить свою промышленность соответственно экономии, которую сделают возможной его машины. Расширение его дел побудит его, без сомнения, дать занятие некоторым из рабочих, которых он рассчитал. Затем понадобится более многочисленный персонал во всех других отраслях текстильной промышленности, а именно—понадобятся ткачи, стригали, шерстомои, чесальщики шерсти ит. д... Имея больше работы, чем прежде, последние сумеют больше зарабатывать»609. Вся нация будет в выигрыше от этого. «Всякое усовершенствование этого рода, будучи введено в одной какой- нибудь отрасли промышленности, представляет несомненный выигрыш для страны, в особенности когда дело идет о стране, торгово- промышленная деятельность которой развивается с такой быстротой, как у нас... Точно так же человек, работающий быстрее своих соседей, должен непременно зарабатывать больше, или, если он находит технический прием, благодаря которому один из его членов семьи зарабатывает столько, сколько они прежде зарабатывали все вместе взятые, то все, что остальная семья может приобрести другими способами, составляет, очевидно, новый барыш»610.

Во всяком случае этому изобретению, долженствовавшему обогатить Англию, не удалось обогатить своих первых авторов. Пови- димому, оно до 1740 г. не получило практического применения. Тем временем Льюис Пауль был посажен в тюрьму за долги, а модель машины описана вместе с прочей его движимостью611. Наконец, в Бирмингеме была устроена маленькая прядильня, несомненно, при помощи капитала, ссуженного друзьями Пауля; управляли ею сами изобретатели. Она имела одну машину, приводимую в движение двумя ослами и обслуживаемую десятью работницами612. В литературе было высказано сомнение, чтобы эта машина могла правильно работать и производить пряжу хорошего качества; этим и объясняется будто бы неудача предприятия613. Такого заключения как будто нельзя вывести из свидетельств современников. «Вчера,—писал д-р Джемс библотекарю Уоррену,—мы пошли смотреть машину м-ра Пауля, которая вполне удовлетворила нас... Я убежден, что если бы Пауль располагал для начала 10000 ф. ст., то он в 20 лет мог бы нажить бЪлыне денег, чем стоит все лондонское Сити»614.

Этих 10 тыс. ф. ст. Пауль и Уайатт всю свою жизнь не имели. Вот почему их предприятие, несмотря на свои скромные размеры, не в силах было удержаться. В 1742 г. они обанкротились615; изобретение было продано Эдварду Кэву, издателю «Gentleman's Magazine». Этот последний попробовал поставить дело на широкую ногу. Он устроил в Нортгемптоне мастерскую, где были поставлены 5 машин по 50 веретен в каждой. Подобно фабрикам для производства органсина в Дерби, эти машины пускались в ход гидравлическим двигателем, приводимым в действие водою р. Нен. Прочесывание производилось при помощи цилиндрических кард, изобретенных Льюисом Паулем 616. Персонал состоял из 50 работников и работниц; половина была занята прочесыванием хлопка, а остальные наблюдали за машинами и связывали оборвавшиеся нити617. Недостаток испытывался на этот раз не в капитале, а в элементе, столь же необходимом для успеха промышленного предприятия: в хорошей администрации, как коммерческой, так и технической. По расчетам Уайатта, предприятие должно было бы приносить более 1 300 ф. ст. прибыли в год, между тем, вследствие неопытности и халатности лиц, управлявших им, оно с трудом прозябало618 и, оставаясь мало кому известным, прекратило свое существование в 1764 г.619; оборудование его было куплено впоследствии Ричардом Аркрайтом. Однако, несмотря на шаткое существование нортгемптонской фабрики и на то, что она вызвала мало шума в деловом мире, ее приходится считать первой бумагопрядильней в Англии, родоначальницей всех фабрик, бесчисленные трубы которых высятся теперь вокруг Манчестера, Глазго, Руана, Лоуэлля и Хемница. В поэме Дайера, посвященной описанию и прославлению шерстяной промышленности, имеется любопытное место, очевидно, относящееся к применению изобретения Уайатта. Автор посещает суконную мануфактуру в долине р. Кальдер, и здесь ему показывают «недавно изобретенную круговую машину, которая вытягивает и прядет шерсть без скучной работы рук, ставших ненужными. Невидимое колесо под полом, расположенное гармонично относительно колес механизма, сообщает необходимое движение. Внимательный рабочий следит за машиной; прочесанная шерсть,—объясняет он нам,—осторожно захватывается этими движущимися цилиндрами, которые легко, без усилия вращаясь, подводят ее вот туда, к этому ряду вертикальных веретен, а эти последние путем быстрого вращения дают однородную непрерывную нить бесконечной длины» 620. Действительно ли доказывает, однако, приведенный текст, что машина Уайатта применялась в шерстяной промышленности ранее 1760 г.? В этом позволи- дельно сомневаться. Дайер хотел, вероятно, Цросто описать образцовую мануфактуру, куда и перенес путем законного вымысла ту машину, которую мог видеть в действии в нортгемптонской фабрике,—единственной, существование которой составляет бесспорный факт621.

Как бы то ни было, изобретение не получило распространения, и попытки, которые были сделаны в целях его эксплоатации, остались мало замеченными. Ткачи продолжали жаловаться на недостаток пряжи и ее чрезмерно высокую цену. В 1761 г. Общество поощрения ремесл и мануфактур, основанное лишь немногими годами раньше, опубликовало заметку следующего содержания: «Общество осведомлено, что когда прядильщики заняты в поле жатвенными работами, то производители шерстяных, льняных и бумажных тканей испытывают величайшие затруднения в приискании достаточного числа рабочих, чтобы иметь возможность продолжать раздачу работ ткачам; за отсутствием необходимой быстроты в этой части производства сдача заказов, сделанных торговцами, часто запаздывает, к великому ущербу торговца, производителя и нации вообще». Общество полагало, что нужно поощрить всякое изыскание, способное помочь этой беде, и назначило две премии для тех, кто сумеет не построить прядильную машину,—такая мысль не приходила даже в голову членам Общества,—а просто усовершенствовать самопрялку2.

Таким образом, проблема продолжала оставаться неразрешенной, и решения ее ожидали и требовали со все возрастающим нетерпением. Если бы Уайатт и Пауль имели перед собою 20 годами раньше такой настоятельный спрос, то их труды были бы, несомненно, вознаграждены лучшими результатами. Но они явились слишком рано. Для изобретения плохо, если оно слишком опережает момент достижения наибольшей интенсивности тою потребностью, которую оно должно удовлетворить.

V

Этот решительный момент, наконец, наступил. Следует отметить, что оба великих изобретения, успех которых произвел революцию в текстильной промышленности, появились почти одновременно: так называемая spinning-jenny Харгревса и water-frame Аркрайта622 отделены друг от друга только одним или двумя годами. Изобретение water-frame относится, повидимому, к 1767 г., а изобретение jenny—к 1765 г.; в употребление та и другая машина вошли в 1768 г., а патенты, образующие, так сказать, их официальные метрические свидетельства, выданы соответственно в 1769 и 1770 гг. Они являются двойным результатом одного и того же ряда экономических причин.

Но если происхождение обоих изобретений тождественно, то действие их было, напротив, довольно неодинаково. Исторически одновременные, они логически представляют, однако, две последовательные ступени промышленной эволюции. Изобретение Харгревса отличается большой простотой, оно вносит менее глубокие изменения в организацию труда. Оно отмечает собою переходную стадию между ручным трудом и машинным производством, между домашней системой, или системой мелкой мануфактуры, и фабричной системой.

О личности и жизни Джемса Харгревса мы знаем мало. Между 1740 и 1760 гг. он жил в окрестностях Блакберна, в Ланкашире, где совмещал ремесло ткача с ремеслом плотника623. Заниматься машинами ему приходилось, без сомнения, как плотнику. В эту эпоху, когда инженеров по профессии не было, роль их, с грехом пополам, выполняли столяры, слесари, часовщики, достаточно привычные к работе по дереву и металлу, к установке колесных механизмов и собиранию их частей. Среди этих импровизированных инженеров надо отвести особое место строителям мельниц (millwrights), помощь которых бывала часто необходима при постройке первых фабрик624. Millwright умел обращаться с орудиями труда токаря, плотника, кузнеца. Он знал обыкновенно арифметику и был немного знаком с механикой. Он умел сделать чертеж, вычислить скорость или сцлу колеса. К нему прибегали во всех затруднительных случаях— требовалось ли починить насос, расположить в надлежащем порядке систему блоков или провести воду. Он пользовался репутацией мастера на все руки, и когда затевалось какое-нибудь новое предприятие, то без его помощи совершенно не могли обойтись. У Харгревса был сосед, производитель набивных материй, родоначальник крупной промышленной семьи Пилей. У него Хэргревс работал в 1762 г. над постройкой кардной машины, по образцу, несомненно, машины Льюиса Пауля625. Это было началом его карьеры механика и изобретателя. Все более заметно выступавшее несоответствие между производительностью прядения и ткачества вызывало в промышленности настоящее недомогание. Ткачи часто сидели без работы; торговцы задавали себе вопрос, как им суметь удовлетборйть постоянно возраставший спрос. В такой местности, как Ланкашир, которая жила текстильной промышленностью, это был вопрос, постоянно обсуждаемый, о котором все говорили, который каждый старался разрешить626. То, что Харгревс нашел, многие другие искали одновременно с ним 627. Устройство и функционирование его машины, в первоначальной ее форме, было очень просто. Она состояла из неподвижной прямоугольной рамы на четырех ножках. У одного из ее концов помещался ряд вертикальных веретен; поперек ее два деревянных бруска, прилегающих один к другому, образуя зажим, и помещенных на своего рода каретке, скользили, по желанию, вперед и назад. Хлопок, предварительно прочесанный и обращенный в ровницу, проходил между обоими брусками и навертывался затем иа веретена. Одной рукой прядильщик сообщал каретке движение вперед и назад, а другой вертел рукоятку, движение которой передавалось веретенам; таким образом нить одновременно вытягивалась и скручивалась628.

Таков принцип дженни, идея которой пришла, говорят, Хар- гревсу в голову, когда он увидел, как опрокинувшаяся на бок прялка продолжала несколько секунд вертеться, между тем как зажатая между двумя пальцами нить прялась как бы сама собой. Перед прялкой, от которой она явно ведет свое начало629, дженни имела то крупное преимущество, что позволяла одному рабочему делать несколько нитей зараз. Первые модели, построенные Харгревсом, имели только по 8 веретен, но это число могло быть увеличено, не встречая другого ограничения, кроме величины применяемой двигательной силы. Еще при жизни самого Харгревса стали строить дженни на 80 веретен и более.

Понял ли Харгревс с самого начала всю важность своего изобретения? Во всяком случае, прошло несколько лет, раньше чем он огласил его. На первых порах он ограничился тем, что сам испытал его в своем собственном доме; лишь в 1767 г. он сделал несколько машин для продажи. Он тотчас же увидел себя предметом той непопулярности, от которой не ускользали изобретатели. Рабочие Блакберна ворвались в его дом и разбили его машины630. Он переехал в Ноттингем; там, как и в Ланкашире, текстильная промышленность переживала кризис, вызванный недостаточностью старых приемов пряде- ния631. Тогда он взял патент632 и начал систематически эксплоатиро- вать свое изобретение. Он продал бэлыпэе количество дженни и нажил бы состояние, если бы ему не приходилось бороться, подобно Джэну Кэю, с недобросовестностью производителей. Он хотел начать процесс против тех, кто отказывался платить ему: затронутый интерес был уже так велик, что он отказался взять Зтыс. ф. ст., которые были предложены ему в виде компромисса633. К несчастью для него, было установлено, что модель дженни находилась уже в продаже раньше, чем она была запатентована, и права его были объявлены утратившими силу. Таким образом, он, подобно своим предшественникам, имел серьезные неприятности, но неверно, что он умер в нищете, как пытался уверить Аркрайт, с целью заинтересовать в своей судьбе общественное мнение и парламент634. Мы знаем, напротив, что Харгревс, который был беден в 1768 г., оставил в 1778 г. своим наследникам более 7 тыс. ф. ст.635,—сумму незначительную, впрочем, если сравнить ее с огромным увеличением богатства страны благодаря изобретению дженни. Спустя десять лет после смерти Хар- гревса высчитывали, что в Англии имеется не менее 20 тыс. этих машин; самые небольшие из них выполняли работу 6 или 8 рабочих636. В графстве Ланкастер употребление их распространилось с поразительной быстротой: в течение нескольких лет они повсюду заменили самопрялку637. Шерстяная промышленность, которая в этой части Англии никогда особенно не процветала, была тотчас же почти брошена: «хлопок, хлопок и опять хлопок; это был теперь единственный товар—товар, дававший занятие всем... Старые самопрялки были брошены как хлам; для прядения пользовались отныне только машинами дженни»638.

177

12 Манту. Дженни была несложной машиной, и пострэйка ее стоила недорого. Она занимала мало места и не требовала устройства специальных мастерских. Она функционировала без помощи всякой искусственной двигательной силы. Употребление ее вносило довольно мало расстройства в привычки рабочих и не изменяло—по крайней мере, внешне—организации труда. Это и было, несомненно, одной из причин ее быстрого успеха. Не только не разрушая домашней промышленности, она сначала как будто даже укрепляла ее: ее можно было видеть в маленьких мастерских мастеров-ремесленников, на фермах, где заработок от самопрялки из поколения в поколение дополнял собой заработок от плуга. Но огромное увеличение производства и роль оборудования, которая уже стала перевешивать роль ручного труда, возвещали о грядущем пришествии крупной промышленности. И в то время, как дженни Харгревса заменяли в хижинах бабушкины самопрялки, в Ноттингеме, Кромфорде, Дерби, Белпере, Чорли, Манчестере вырастали уже прядильные фабрики Ричарда Аркрайта.