<<
>>

ГЛАВА ПЕРВАЯ СТАРАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ЕЕ ЭВОЛЮЦИЯ

Контраст между нашими крупными промышленными городами, наполненными шумом многочисленных заводов и почернелыми от дыма, и небольшими тихими городками, где неторопливо работали ремесленники и торговцы былых времен, нигде не выступает с большею разительностью, чем в Англии.

Дело в том, что их можно сравнивать здесь еще и теперь, даже не переходя той идеальной границы, которая, по меткому замечанию одного писателя, как бы разделяет Англию на пастушескую половину и половину мануфактурную50. Недалеко от Манчестера и всего в нескольких лье от Ливерпуля лежит Честер, с его массивными городскими стенами, фундамент которых заложили еще римляне, с его неправильными живописными улицами, старыми домами с выступами, с фасадами, расчерченными балками и лавками под двухэтажными арками. Но эти города былого времени сохраняют, подобно ископаемым, только отпечаток функций, живыми органами которых они некогда были: за исключением некоторых захолустных и бедных округов или некоторых отсталых ремесл, формы и технические приемы старой промышленности исчезли. Между тем их необходимо знать, дабы иметь возможность сравнить их с условиями экономической жизни в последующий период и оценить важность перемен, которыми отмечено было к концу XVIII в. появление современной крупной промышленности.

I

Шерстяная индустрия представляет собою в Англии самый характерный и законченный тип старой промышленности. Ее распространение во всех почти провинциях, ее тесная связь с сельским хозяйством, древность и сила ее традиций придают взятым из нее примерам общее значение. С незапамятных времен, задолго до того, как возникла ее промышленная деятельность, Англия, страна пастбищ, кормила стада овец и извлекала пользу из их шерсти. Шерсть эта продавалась большей частью за границу: она обменивалась на вина южной Франции, она питала станки ткачей в оживленных городах Фландрии.

Уже со времени норманского завоевания фламандские ремесленники, переезжавшие пролив, научили англичан, как извлекать самим барыши из этого источника богатства. Иммиграция их поощрялась королевской властью, которая неоднократно—особенно в начале XIV в.—делает усилия основать при помощи этих иностранных инициаторов национальную английскую промышленность. И мы видим, что, начиная с царствования Эдуарда III, эта последняя не перестает развиваться и процветать: она распространяется по местечкам и деревням и становится главным источником существования всего их населения. Более того: если верно, как это утверждали в XVII в. теоретики меркантилизма, что всякая нация богата в меру количества монеты из благородных металлов, находящегося в ее обладании, и что для своего обогащения она должна вывозить товары за границу, получая за них в уплату металлические деньги,—если это положение, говорю я, верно, то шерстяная промышленность составляет достояние Англии. Исключительно английская, как по сырью, так и по его обработке, она ничего не заимствует извне: все золото и серебро, выкачиваемые ею, идут на увеличение общей казны, этого необходимого орудия национального величия.

Престиж, которым пользовалась эта промышленность почти до конца XVIII в., и своеобразная гегемония ее над всеми другими промышленными отраслями подтверждаются одним выражением, получившим право гражданства: промышленность называют обыкновенно «the staple trade, the great staple trade of the kingdom»,—выражение, с трудом поддающееся точному переводу и означающее приблизительно: «преимущественная, главная, основная промышленность королевства». В сравнении с ее интересами все другие считаются второстепенными. «Шерсть,—пишет Артур Юнг в 1767 г.,—со столь давнего времени рассматривается как священный предмет, как основа всего нашего богатства, что несколько опасно высказывать мнение, которое не клонилось бы к ее исключительной выгоде»51. Покровительство этой промышленности, ее поддержание, обеспечение высокого качества ее изделий и высокого уровня ее прибылей было целью длинного ряда законов и предписаний.

Она осаждала парламент своими жалобами, прошениями, вечными требованиями вмешательства, которые никого, впрочем, не удивляли: за нею было признано право все требовать и все получать.

Лучшим доказательством этого назойливого господства является объемистая куча писаний, относящихся к шерстяной промышленности и торговле шерстью. Как известно, английская экономическая литература XVII и XVIII вв. изобилует полемическими произведениями, писавшимися изо дня в день по злободневным вопросам: так называемыми памфлетами, трактатами и вплоть до листовок в одну страницу, в те времена, когда периодическая печать находилась еще в младенческом состоянии, это был способ, при помощи которого обращались к публике и к парламенту отдельные лица и группы лиц, желавшие осветить тот или иной факт или вызвать то или иное вме- шательствэ в свою пользу. Нет ни одного сколько-нибудь важного вопроса, на который не было бы таким путем обращено общее внимание, который не обсуждался бы в этой фэрме в видах практического его решения. В этой огромной библиотеке брошюр шерстяная промышленность в праве потребовать на свою долю весьма обширную полку. В них не забыто ни одно касающееся ее обстоятельство; здесь восхваляются ее успехи, оплакивается ее упадок, здесь перекрещиваются тысячи противоположных ходатайств, в которых достоверные факты перемешаны с корыстными выдумками: обсуждается вопрос о том, надо ли дозволить или запретить вывоз шерсти, следует ли оказать поощрение развитию мануфактур в Ирландии или воспрепятствовать ему, следует ли усилить строгость старых правил о фабрикации или отменить их, нужно ли установить новые кары за деловые приемы, считающиеся вредными для этой привилегированной, священной, неприкосновенной отрасли промышленности. Что касается места, занимаемого ею в парламентских документах, бесчисленного количества петиций от хозяев, рабочих и торговцев, сохраненных для потомства в протоколах палаты общин и палаты лордов,—то правильное представление о нем может дать только разборка этих внушительных коллекций.

Шерстяная промышленность рано имела своих историков52 и даже своих поэтов: воспеваемое Дайером53 «Руно» не есть легендарное золотое руно аргонавтов, а руно английских баранов, из которого делают лидсские сукна и экзетер- ские саржи. Мешок с шерстью (woolsack), поставленный перед королевским балдахином, под раззолоченным потолком палаты лордов и служащий сидением для лорд-канцлера Англии,—этот мешок не есть только пустой символ.

В глазах англичан,—вплоть до того дня, когда новая система производства все преобразовала и вместе с вещами изменила идеи,— благоденствие страны существенно зависело от шерстяной промышленности. Гордая своими вековыми традициями, процветавшая тогда, когда морская торговля Англии еще едва существовала, эта промышленность воплощала в себе труд и приобретения долгого прошлого. Характерные черты, которые она в 1760 г. сохранила еще почти нетронутыми и которые существовали еще отчасти в 1800 г., были завещаны ей прошлым; ее эволюция совершилась, так сказать, рядом с ними и не разрушая их. Определить эти особенности и объяснить эту эволюцию—значит описать в его главных чертах старый экономический порядок.

II

Сначала рассмотрим его с внешней стороны, как это сделал бы» например, путешественник, который по дороге осведомился бы о продуктах каждой области и о занятиях ее жителей. Нас поразит при этом чисто внешний факт: это многочисленность промышленных центров и их разбросанность или, лучше сказать, разлитость по всей территории. Мы тем более будем пэражзны этим явлением, что в наши дни, при господстве крупной промышленности, происходит явление противоположное: каждая отрасль промышленности, сильно сконцентрированная, царит в ограниченном округе, где скопляется ее производственная мощь. Хлопчатобумажное прядение и ткачество занимают теперь в Вэликобритании два района, тесно примыкающие к двум центрам. С одной стороны мы имеем Манчестер, окруженный поясом все более разрастающихся городов, которые исполняют одни И те же функции, имеют те же нужды и образуют в своей совокупности одну фабрику и один рынок.

С другой—перед нами Глазго, пригороды которого тянутся вдоль долины реки Клайд, от Ланарка до Пэсли и Гринока. Вне этих двух районов нет ничего такого, что могло бы сравниться с ними или заслуживало бы упоминания вслед за ними. Последуем теперь за Даниэлем де Фоэ в его «Поездке по всему острову Великобритании»54 и объездим вместе с ним провинции Англии в тесном смысле этого слова. В деревнях графства Кент иомены (уеотзп), эти земледельцы и одновременно земельные собственники ткут тонкое сукно, известное под названием Kentish broadcloth, которое выделывается, впрочем, также, несмотря на свое название, в графзтве Сэррей55. В Эссексе, области в настоящее время чисто земледельческой, старое местечко Кольчестер славится своими толстыми сукнами, «из которых делают платье монахов и монахинь в иноземных странах»56; некоторые соседние с ним поселки, с тех пор превратившиеся в никому неизвестные захолустья, считаются в описываемое время весьма оживленными57. В графстве Сэффольк, в Сед- бери и Левенгэме, выделываются грубые шерстяные материи, известные под названием says и calimancoes58. Как только вы попадаете в Норфэльк, «вы замечаете что-то хлопотливое, разлитое по всей округе»59. Действительно, здесь находится город Норвич, а вокруг него дюжина торговых местечек60 и множество сел, «столь больших и населенных, что они могут сравниться с торговыми городами других стран». Здесь употребляют сорта шерсти с длинным волокном, которые прочесывают гребнями, вместо кард61. В графствах Линкольн, Ноттингем, Лейстер жители занимаются производством шерстяных чулок, ручных или на станках, причем изделия эти составляют предмет довольно обширной торговли62.

Мы приближаемся к области, где в наше время все более и более сосредоточивалась шерстяная промышленность. Западный округ Йоркшира, вдоль Пеннинской горной цепи, уже населен прядильщиками и ткачами, группирующимися вокруг нескольких городов: Уэкфильда, «большого, красивого и богатого города, производящего сукна, где много людей и дел»63; Галифакса, где выделываются грубые ткани, известные под названием kersey (каразея) и shalloon (шалон- ская саржа)64; Лидса, главного рынка всей области65; Геддерсфильда* и Брадфорда, изделия которых не достигли еще тогда своей позднейшей известности66.

Дальше к северу находятся Ричмонд и Дарлингтон, в графстве Доргем67; восточнее лежит старая церковная метрополия Иорк, которому неоправдавшаяся поговорка предсказывала, что он затмит когда-нибудь самый Лондон68. Переходя на другой горный склон, в графстве Ланкастер, откуда хлопок почти изгнал потом шерсть, мы находим в Кендале и до самых гор Вестморленда производство дрогетов и ратинов69, в Рочдэле—имитацию кольчестерских тканей70. К югу, вокруг Манчестера, Олдгема и Бэри71 пряли ж ткали шерсть задолго до того, как в Англии появился хлопок.

Менее развита была промышленность в центральных графствах. ° Ф арнг е м

КредитонЩЩ^Гонитон "'•БлсндфорДг*"

\Эксетер'ШОVreP^^AОРСЕТ

4 tf-tW Р^=========^удйт^ ГЛАВНЫЕ ЦЕНТРЫ ШЕРСТЯНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ В НАЧАЛЕ XVIII ВЕКА Однако де Фоэ упоминает о Стаффорде, как «настоящем старинном городе, обогащаемом торговлей сукнами»72. По направлению к Уэльсу находятся Шрюсбери73, Леоминстер, Киддерминсгер, Стоурбридж74и Вустер, где «число рабочих, занятых в этой промышленности, в городе и в соседних деревнях, почти невероятно»75. В графстве Уорик живописный Ковентри, город трех колоколен, производит не только ленты, но и шерстяные материи76. В графствах Глостер и Оксфэрд, между устьем Северна и верховьем Темзы, долина реки Страудватер славится своими прекрасными пунцовыми тканями, которые выделываются в Строуде и Сисестере77, а одеяла Уитнея вывозятся даже в Америку78.

Мы приезжаем в юго-западные графства, и здесь нам приходится останавливаться почти на каждом шагу. В равнине Сольсбери79и вдоль Авона следуют близко друг за другом многочисленные сук- нодельческие города: Мамсбери, Чиппенгэм, Калн, Троубридж, Дивайз, Сольсбери—это страна фланелей и тонких сукон. В графстве Сомерсет—оставляя в стороне Таунтон и большой портовый город Бристоль80—теснятся в направлении к югу и востоку промышленные центры Гластонбери, Брютон, Шептон-Маллет и Фром, которому, по мнению многих, предстояло сделаться «одним из самых крупных и богатых городов Англии»81. Этот промышленный район тянется дальше, через Шефтсбери и Бландфорд, через все графство Дорсет82, а через Андовер и Винчестер—в глубь Гемпшира83. Наконец, в Девоншире господствует и процветает производство различных видов саржи. В Барнстепль ввозят ирландскую шерсть, необходимую для работы ткачей84. Производство ведется в маленьких городах, как Кредитон, Гонитон, Тивертон85, которые между 1700 и 1740 гг. славились и процветали в такой же степени, в какой они теперь мало известны и заброшены. Экзетер является рынком, куда изделия свозятся для продажи86. И де Фоэ кончает свое описание

Девоншира заявлением: «Это—край, не имеющий себе равного в Англии и, быгь может, даже во всей Европе».

Мы видим отсюда, что шерстяная промышленность всего менее локализована; невозможно проехать сколько-нибудь значительное пространство, не встретив ее; она как бы разлита по всей поверхности Англии. Тем не менее различают три главные группы: йоркширскую, с Лидсом и Галифаксом; нор|>олькскую, с Норвичем; юго-западную, между Ламаншзм и Бристольским каналом87. Но каждая из них более или менее разбросана; второстепенные центры служат соединительными звеньями между одной и другой. Это не обособленные промышленные области: деятельность их расходится далеко лучами или, вернее, представляет собою только местное проявление общей деятельности, в которой принимает участие вся Англия.

Если вместо всей страны мы будем рассматривать каждый из округов, которыз только что прошли перед нашими глазами, то мы и в деталях найдем ту же характерную разлитость. Возьмем Нор- фольк: его главный город Норвич считается в XVIII в. весьма значительным городом: со времени революции он был третьим в королевстве и соперником Бристоля. Современники описывают его нам в напыщенных выражениях, с его окружностью в 3 мили, с его шестью мостами, и удивляются тишине его улиц, в то время как из его трудолюбивых домов доносится стук работающих станков88. Между тем Норвич в момент своего наибольшего процветания имел максимум 30—40 тыо. жителей89. Каким же образом верить показаниям, согласно которым норвичская промышленность занимала от 70 до 80 тыс. лиц90. Объясняется это тем, что она не заключена в одном Норвиче, а переливается на большое расстояние во все окружающие местности и вызывает рост того густого «скопления деревень»91(a throng of villages), которое поражает путешественника. Такую же картину мы наблюдаем на юго-западе, с той лишь разницей, что там мы тщетно стали бы искать единого центра. «Графство Девон,—пишет де Фоэ,—полно больших городов, и эти города полны жителей, которые сплошь заняты в торговле и в мануфактурах»92. Этот текст означает почти противоположное тому, что в нем действительно сказано. Мы очень хорошо знаем, что в Дзвоншире93 никогда не было больших городов, если не считать портового города Плимута, о котором в дан- ном случае нет речи. Совершенно неизвестных названий большинства этих «больших городов» уже само по себе было бы достаточно, чтобы рассеять всякие ложные представления на этот счет94: все это были в лучшем случае маленькие процветающие города. Часто это были только местечки или большие села, тем более многочисленные, что более крупные центры95 не притягивали еще тогда к себе населения. Нередко даже менее значительные поселки образуют почти непрерывную цепь. «Расстояние, отделяющее их друг от друга,—пишет де Фоэ,—отмечено, словно вехами, большим, я сказал бы—почти бесчисленным количеством сел, деревушек и стоящих особняком жилищ, где занимаются обыкновенно прядением»96.

В Йоркшире промышленность как будто более тесно локализована, ибо почти вся она заключена в ограниченном пространстве, тянущемся от Лидса до Уэкфильда, Геддерсфильда и Галифакса. Уже в нескольких милях к северу от Лидса начинается серая степь, неплодородная, почти безлюдная. Но эта относительная концентрация не изменяет общего закона, который оправдывается лишний раз внутри этой ограниченной области. Население Вест-Райдинга было очень густым: в 1700 г. оно доходило приблизительно до 240 тыс. человек, в 1750 г.—до 360 тыс., в 1801 г.—до 582 тыс.97, между тем города содержали лишь весьма небольшую часть этого населения: Лидс имел в середине XVIII в. не более 15 тыс. жителей, Галифакс— 6 тыс., Геддерсфильд менее 5 тыс., а Брадфорд состоял из трех улиц, окруженных лугами98. Сельские местности были, напротив, очень населены, только села и деревни не тянулись здесь сплошной чередой, как на юго-западе®. Иногда разбросанность шла еще дальше: сами деревни распадались, так сказать, и сливались в широко раскинувшиеся поселения.

Приход Галифакса был однимиз самых обширных во ЕСЄЙ Англии: он имел в 1720 г. сколо 50 тыс. душ, и картина, которую он представлял, была описана в знаменитом месте книги де Фоэ: «Проехав второй холм, мы спустились опять в долину. По мере своего приближения к Галифаксу мы встречали дома на все более близком расстоянии друг от друга, а в глубине—все более значительные деревни. Более того: склоны холмов, очень крутые с каждой стороны, были сплошь усеяны домами... Местность была разделена на маленькие огороженные участки в 2—7 акров каждый, редко больше, и через каждые 3—4 таких участка виднелся дом... Проехав третий холм, мы могли убедиться, что вся местность образует как бы сплошное село, хотя поверхность была довольно гористая; вряд ли встречался хотя бы один дом, удаленный от других больше, чем на расстояние человеческого голоса. Скоро мы узнали и занятие жителей: солнце всходило, и при свете его первых лучей мы заметили почти перед каждым домом раму для растягивания тканей, а на каждой раме кусок обыкновенного сукна, каразеи или саржи99—трех предметов, выделываемых в этой местности. Игра света на этих материях, сиявших на солнце белизною, была приятнейшим зрелищем, какое только можно себе представить... Склоны холмов то поднимались, то опускались, долины открывались то справа, то слева, напоминая немного скрещение улиц близ Сент-Джайльса, называемое Семью углами: куда бы ни направлялся наш глаз, от подошвы до вершины холмов, везде картина была одна и та же: множество домов и рам, и на каждой раме кусок белой материи100.

Это крайняя степень той разбросанности, которую мы констатировали повсюду, не давая еще пока ее объяснения. Она является только внешним выражением общих условий производства: чтобы понять ее, необходимо познакомиться с организацией промышленности.

III Концентрация различных отраслей современной промышленности связана с некоторым числом объясняющих ее фактов. Сюда относится, прежде всего, разделение труда, безгранично увеличенное применением машин: разнообразие и сложность частей экономического целого требуют их тесной взаимозависимости; если бы эти части не были точно прилажены друг к другу и не находились в постоянном контакте между собою, то происходящая отсюда потеря времени и сил свела бы на-нет все выгоды от их сочетания. Затем следует все резче обозначающаяся специализация функций: подобно людям и мастерским, сами районы специализируются, и каждый из них стремится стать исключительным средоточием одной какой-нибудь промышленности. Другой причиной, приводящей к тому же результату, является рост размеров производства: несколько мощных заводов, сгруппированных на ограниченной территории, могут удовлетворить нужды обширнейшего рынка, который расширяется еще благодаря развитию способов сообщения. Наконец, вместе с прогрессирующим накоплением капитала, поглощающего или объединяющего мелкие капиталы, возникают солидарные между собою обширные предприя- тия, которые Еытесняют местное мелкое производство; последнее становится мало-пемалу бесполезным, а затем и невозможным. Однако на Англию XVIII в. эти всемогущие ныне силы оказывали еще слабое влияние.

Было бы, впрочем, сшибксй полагать, что они совершенно не действовали. Как мы ЕИДЄЛИ, распределение и плотность промышленного населения были в разных районах неодинаковы. Это разнообразие соответствовало различиям в организации. Путь от почти первобытной мастерской ремесленного мастера до мануфактуры, имевшей не одну черту сходства с современней фабрикой, был отмечен рядом , промежуточных этапов. ДаЕно уже начаїшаяся эволюция, которая после периода почти незаметного прогресса должна была привести вскоре к решительнсму перелсму, была как бы начертана чередованием экономических форм, разЕигшихся одна из другой, причем наиболее старые продолжали существовать рядом с более новыми.

Именно там, где концентрация наиболее слаба, мы должны рассчитывать найти наиболее полную независимость производителей, наиболее простые приемы производства, наиболее зачаточное разделение труда. Вернемся к упомянутым раньше домикам в долине Галифакса, которые, каждый в середине своего земельного участка, внешне производят впечатление маленьких поместий. Но, вместо того чтобы рассматривать их окрестности, проникнем на этот раз в один из них, чтобы познакомиться с его обитателями и его жизнью. Несомненно, что он очень мало отвечал тем соблазнительным описаниям его, которые дали нам доверчивые поклонники прошлого101. Это была хижина в нездоровом часто месте, с немногими и узкими окнами. Мало мебели, еще меньше украшений. Главная и часто единственная комната служила одновременно кухней и мастерской. В ней-то и стоял станок ткача, хозяина жилища. Этот станок, который межно еще теперь видеть в наших французских деревнях, мало изменился со времен древности. Нити, образующие основу ткани, были натянуты здесь параллельно, на двойной раме, обе части которой («ремизки»), каждая со своим рядом нитей, поочередно поднимались и опускались с помощью двух педалей, и каждый раз ткач, чтобы продернуть меж двух рядов нитей основы уточную нить, передавал челнок с этой нитью из одной руки в другую. С 1733 г. остроумное приспособление102 позволило пробрасывать челнок туда и обратно одной рукой, но это совершенствование распространялось довольно медленно103. Остальное оборудование было еще преше. Для кардоЕания пользовались ручными кардами, из которых одна, неподвижная, была укреплена на деревянной подставке104. Для прядения употребляли обычную еще в XVI в.105 самопрялку, приводимую в движение рукой или ногой, часто даже простое прясло и Ееретено, столь же древние, как и само прядение. Мелкий производитель мог без труда приобрести все эти недорогие инструменты. Воду, необходимую для обезжиривания шерсти и промывки сукна, он имел у самых своих дЕерей. Если он хотел сам красить сотканную им материю, то для этого достаточно было одного или двух чанов. Что касается операций, которые невозможно было выполнить без специальных установок, сопряженных с слишком большими затратами, то они составляли предмет отдельных предприятий: так, нгпркмер, для валяїия и ворсования сукна существовали водягые мельницы, куда ice скрестные ткачи возили свои куски; их называли «оСщестгенкыми мельницами», так как всякий мог пользоваться ими за условленную плату106.

Простоте оборудования отгечала простота организации труда. Если семья ткача была достаточно гелкка, то она могла сама спра- БИТЬСЯ со Есей работой и распределяла второстепенные операции между своими членами: жена и дочери—у самопрялки, мальчики— занятые чесанием шерсти, в то время как глага семьи продергиЕает вперед и назад челнок,—такова классическая картина этого патриархального состояния промышленности. В действительности, однако, такие крайне простые условия встречались очень редко. Они осложнялись представлявшейся часто необходимостью искать пряжу на стороне: было высчитано, что один регулярно работающий ткацкий станок дает работу 5 или 6 прядильщикам107. Чтобы их найти, ткач принужден был иногда отправляться довольно далеко: он переходил из дома в дом, пока не раздавал ЕСЄЙ своей шерсти108. Таким путем совершалась первая специализация. Были такие дома, где занимались только прядением. Напротив, в других было собрано по несколько ткацких станков; й этих случаях хозяин, продолжая работать руками сам, как рабочий, имел под своим началом несколько платных помощников®. Таким образом, ткач в деревенском домике, который служит ему одновременно жилищем и мастерской, является хозяином производства. Он не зависит от капиталиста. Он владеет не только орудиями производства, но и сырьем. Соткав кусок, он сам отправляется продавать его на рынке ближайшего города; уже одного внешнего вида этого рынка было достаточно, чтобы показать раздробленность средств производства между множеством независимых мелких производителей. В Лидсе этот рынок, до постройки двух крытых суконных рядов1, устраивался вдоль большой улицы Briggate. Поставленные •с обеих сторон козлы образовывали как бы два больших непрерывных прилавка. «Сукноделы,—читаем мы у де Фоэ,—являются с раннего утра, принося свои изделия: редко кто из них приносит больгиг одного куска зараз». В 7 час. утра раздается удар колокола. Улица наполняется, прилавки покрываются товарами: «позади каждого куска <5укна стоит ткач, явившийся продать его». Торговцы и их приказчики расхаживают между столами, выбирают и покупают, и в 8 час. утра все кончено109. В Галифаксе «работающие в окрестностях сукноделы приезжают каждую субботу в город и привозят с собою сработанную материю... Торговец сукном отправляется в крытый рынок и покупает у производителей суровое сукно, которое отдает потом в крашение и аппретуру, в соответствии со своими надобностями. Так как здание рынка, при всей обширности своих размеров, не может вместить всех мастеров, являющихся по субботам в Галифакс, то весь город становится в этот день рынком суровья. Я видел их на улицах, на площадях, в тавернах, а вечером, на обратном пути в Лидс, я встретил множество сукноделов, возвращавшихся домой верхом или на маленьких тележках...»3.

Этот класс мелких промышленников составлял если не большинство, то, по крайней мере, заметную часть населения, В окрестностях Лидса их было еще в 1806 г. более 3 500 человек4. Все они были, приблизительно, одинакового достатка. Если кто имел 4 или 5 станков, то на него указывали уже как на исключение110. Разница между ними и их рабочими была лишь весьма невелика; рабочий, получавший харчи и часто помещавшийся также в доме хозяина, работавший рядом с ним, не смотрел на него, как на человека, принадлежащего к другому социальному классу. В некоторых местностях число хозяев превышало число рабочих111. В сущности последние составляли только своего рода резерв, из которого вербовался класс мелких производителей. «Молодой человек с хорошим именем всегда находит кредит для покупки нужной ему шерсти и для того, чтобы устроиться в качестве мастера-ремесленника (master manufacturer)». Это сочетание слов является почти определением: под manufacturer понимают в эту эпоху не главу промь: пленного* предприятия, а напротив—ремесленника, человека, работающего собственными руками112. Йоркширский производитель представляет одновременно капитал и труд, соединенные и почти слившиеся.

В то же время он является—и эта последняя особенность не лишена значения—земельным собственником. Вокруг его домэ простирается огороженный участок в несколько акров. «Каждому производителю нужно иметь одну или две лошади, чтобы ездить в город за сырьем и провизией, затем—чтобы отвозить шерсть к прядильщику и сотканное сукно в сукновальню; наконец, когда производство окончено,—чтобы отвезти куски на рынок для продажи. Кроме того, каждый из них имеет обыкновенно одну-две коровы, а иногда и больше, чтобы снабжать свою семью молоком. Для прокормления их и служат поля, окружающие его дом»113 (де Фоэ). свидетели, выслушанные парламентской комиссией 1806 г., высказываются почти в тех же выражениях114. Эта маленькая земельная собственность увеличивает достаток такого мастера. Заняться ее возделыванием он не может; если он попробует обратить ее в пашню, то рискует потерять на этом деле то, что заработал на продаже своего сукна115, но он может разводить на ней птицу, немного скота, может пасти на ней лошадь, которая служит ему для перевозки его товара или для поездок по соседним деревням в поисках прядильщиков. Не будучи земледельцем, он живет отчасти землей: это—лишнее условие, способствующее его независимости.

33

3 Манту Описанной системе производства дали название домашней системы, и доклад 1806 г. дает ее определение, в котором довольно хорошо резюмируется сказанное нами выше: «В домашней системе,—читаем мы здесь,—системе, принятой в Йоркшире, промышленность находится в руках множества мастеров-ремесленников, из которых каждый владеет очень маленьким капиталом. Они покупают шерсть у торговца; затем, при помощи жены, детей и нескольких рабочих, они в собственных своих домах красят шерсть, если это требуется, и проводят ее через различные этапы фабрикации до состояния не- аппретированного сукна»116. Это все та же средневековая промышленность, оставшаяся почти нетронутой до порога XIX в.

И она не производила впечатления промышленности собирающейся сойти со сцены. При всей раздробленности производства между множеством мелких мастерских оно в общем итоге было весьма значительно. В 1740 г. западный округ Йоркшира, где процветала домашняя промышленность, производил около 100 тыс. кусков сукна; в 1750 г.—около 140 тыс.; в 1760 г. цифра эта из-за войны с Францией и ее торговых последствий упала до 120 тыс., но в 1770г. поднялась опять до 178 тыс.,—прогресс, относительно медленный,, если сравнить его с прогрессом последующего периода, но все же прогресс, заметный, непрерывный и отвечающий постепенному расширению рынка117. Ибо было бы ошибочно думать, что эта мелкая промышленность носила чисто местный характер и не имела внешних рынков. Из крытых рынков Лидса и Галифакса, куда мастер сам приносил кусок, сотканный его собственными руками, иоркширские сукна расходились по всей Англии, их вывозили в голландские порты и в порты прибалтийских стран, а за пределы Европы они шли до приморских городов Леванта и американских колоний. Именно это расширение торговли и делало неизбежным преобразование промышленности.

IV

Как только продукция домашней промышленности начинает превосходить нужды местного потребления, ее дальнейшее существование возможно лишь под одним условием: производитель, которому не под силу сбывать самому свои товары, должен войти в сношения с торговцем, покупающим их для перепродажи либо на отечественном рынке, либо за границей. Этот коммерсант необходимый помощник, держит в своих руках всю судьбу промысла. В его лице вступает в дело новый элемент, власть которого отражается скоро и на самом производстве. Купец-суконтцик—это капиталист. Часто он ограничивается ролью посредника между мелким производителем, с одной стороны, и мелким лавочником—с другой; его капитал сохраняет при этом свою чисто коммерческую функцию. Однако уже с самого начала устанавливается обычай предоставлять попечениям торговца некоторые второстепенные детали производства. Кусок сукна в том виде, в каком его сдает торговцу ткач, обыкновенно бывает неаппретированным и некрашенным; торговец должен позаботиться об его отделке, раньше чгем сукно поступит в окончательную продажу118. Для этого ему надо нанять рабочих, надо стать так или иначе предпринимателем-промышленником. Таков первый этап постепенного превращения торгового капитала в капитал промышленный,

В юго-западных графствах купец-суконщик, или как его иногда характерно именуют, купец-промышленник119, выступает на сцену уже в самом начале производства. Он покупает сырую шерсть и за свой счет отдает ее в ческу, прядение, тканье, валяние и аппретуру120. Он собственник сырья, а следовательно, и изделия во всех его последовательных формах; лица же, через руки которых это изделие, преобразуясь, проходит, являются, несмотря на свою кажущуюся независимость, только рабоїими, состоящими на службе у хозяина.

Тем не менее существует еще большая разница между этими рабочими и рабочими мануфактуры или фабрики. Большинство их живет в деревне и в еще большей степени, чем мелкие иоркширские производители, получает часть своих средств к существованию от земледелия. Промышленность является для них нередко лишь под- спорным занятием: муж работает в поле, тогда как жена прядет шерсть, которую доставляет ей торговец, живущий в соседнем городе121» В 1770 г. одна деревня в окрестностях Стокспорта (в графстве Ланкастер) «была разделена между 50 и 60 фермерами, арендная плата которых не превосходила 10 шиллингов за акр земли. Из этих 50 или 60 лиц только 6 или 7 извлекали весь свой доход из продукта своих ферм, все остальные прибавляли к нему заработок от какого-нибудь промышленного труда: они пряли или ткали шерсть, хлопок или лен»122. Вокруг Лидса «не было ни одного фермера, который зарабатывал бы себе средства к существованию одним только земледелием, все работали для суконщиков города»123.

Земледелие и промышленность были подчас так тесно связаны друг с другом, что всякое усиление деятельности в одном из них предполагало соответствующее ослабление в другом. Зимою, когда полевые работы прерывались, во всех хижинах слышалось у очага прилежное жужжание самопрялки. Напротив, во время жатвы самопрялка бездействовала, и за отсутствием пряжи переставали работать также ткацкие станки. «С незапамятных времен,—читаем мы в вводной части одного закона 1662 г.,—сохранился обычай приостанавливать каждый год ткацкую работу на время жатвы из-за прядильщиков, у которых ткачи запасаются пряжей и которые в это время года заняты все полевыми работами»124.

Если торговец был богат и покупал шерсть большими партиями, то, чтобы дешево обратить ее в пряжу, он бывал вынужден отсылать ее на большие расстояния, иногда до 15 или 20 лье125. У него были свои корреспонденты, бравшие на себя раздачу работы: иногда—какой- нибудь фермер, часто—местный кабатчик. Эта система имела, впрочем, свои неудобства: кабатчик обращался к своим обычным покупателям, и так как в его интересах было не навлекать на себя их недовольства, то он не обнаруживал чрезмерной требовательности насчет качества работы,—обстоятельство, иногда вызывавшее жалобы со стороны суконщиков126. Как мы видели выше, уже мелкий промышленник принужден был отдавать работу на сторону; по мере того как дает себя чувствовать влияние капитала, это первое разделение труда повторяется и принимает более резко выраженный характер.

Пройдя через руки прядильщиков и прядильщиц, шерсть передается ткачу. Этот последний сохраняет еще все внешние признаки независимости. Он работает в своем собственном доме и на своем собственном станке. Он играет даже роль предпринимателя и берет на себя управление процессом производства: часто он за свой счет отдает шерсть в ческу и прядение, доставляет орудия и некоторые из второстепенных материалов производства127. Сверх того, он не связан обслуживанием одного хозяина: нередко он имеет у себя работу, данную 4 или 5 суконщиками128. В таких условиях он, естественно, склонен смотреть на себя не как на рабочего, а как на поставщика, договаривающегося полюбовно с богатым заказчиком.

Но он беден, и когда из полученной суммы вычитывает плату, которую сам должен отдать рабочим, то ему остается очень мало129; стоит выдаться плохому году и недостаточному урожаю, чтобы он очутился в трудном положении. Он старается призанять где-нибудь, и к кому же обратиться в этом случае, как не к суконщику, который дает ему работу? Этот последний охотно согласится дать взаймы, но ему нужно обеспечение: этим обеспечением будет станок ткача,— станок, который стал уже орудием оплачиваемого труда, а теперь перестает быть собственностью производителя. Таким путем вслед за сырьем в руки капиталиста попадают в свою очередь орудия производства. Этот процесс завладения, медленный и незаметный, происходит с конца XVII и начала XVIII в. почти везде, где домашняя система получила первый удар; в конечном итоге, в руках суконщика оказываются и шерсть, и пряжа, и ткацкий станок, и материя, вместе с сукновальней, где происходит валяние сукна, и лавкой, где его продают. В некоторых отраслях шерстяной промышленности, где оборудование было более сложное и, следовательно, более дорогое., капиталистический захват совершился с большей быстротой и более всесторонне. Вязальщики чулок в Лондоне и Ноттингеме платили за пользование своими вязальными станками известную заработную плату, так называемую frame rent, и когда у них бывали какие-нибудь основания для недовольства своими хозяевами, то один из их приемов борьбы состоял в разбивании станков130. Таким образом, производитель, лишившийся мало-помалу всякого права собственности на орудия производства, имеет отныне возможность продавать только свой труд и может жить только своей заработной платой.

Его положение становится еще более шатким, если, вместо того чтобы жить в деревне, где земледелие помогает еще ему существовать, он живет в городе, где обосновался суконщик-торговец. В этом случае он оказывается в непосредственной зависимости от последнего: на него одного он будет рассчитывать отныне, чтобы получить работу, которою живет. В 1765 г. в Тивертоне умер, не оставив наследника, богатый купец-суконщик, и это обстоятельство вызвало чрезвычайную тревогу среди местных ткачей: они уже видели себя лишившимися куска хлеба. Они отправились гурьбой к городскому мэру и потребовали, чтобы тот привлек в Тивертон купца из Экзетера, предложив ©му место в муниципалитете131. Эта смерть была для них тем, чем для нынешнего рабочего является внезапное закрытие завода, где он работает. Для довершения сходства нехватает лишь одной черты: рабочий работает еще пока у себя на дому, не будучи подчинен фабричной дисциплине; хозяин довольствуется принятием мер, обеспечивающих последовательный порядок и сочетание различных технических операций, не принимая еще на себя задачи управления ими. Местами, однако, уже вырисовывается черновой набросок мануфактуры. Суконщик-торговец собирает станки в своем доме, и, вместо того чтобы поставить в одной и той же мастерской 3 или 4 станка, как это делал мастер-ремесленник, он объединяет 10 или 12 штук их. Наряду с этим он продолжает раздавать работу на дом132. Таким образом, путем незаметных этапов совершается переход от торговца, являющегося в здание суконного рынка для покупки материи, сотканной мелким производителем, к владельцу мануфактуры, готовящемуся стать крупным промышленником следующей эпохи.

Эта форма промышленности, занимающая промежуточное положение между домашней системой и мануфактурой, соединена, следовательно, почти всегда с работой на дому. Именно потому Гельд и обозначает ее часто названием Hausindustrie133. Но термин этот имеет тот недостаток, что он двусмыслен. В самом деле, разве промышленность. мелкого производителя не является также домашней, и притом в гораздо более полном значении этого слова? Разве не к ней всего больше подходит это название? Настоящей характерной чертой описываемого строя является не работа на дому, а та роль, которую играет здесь капиталист, торговец, превращавшийся мало- помалу из простого покупателя в хозяина всего производства134.

Экономическая сила торговца-промышленника развилась особенно в юго-западных графствах. Ее средоточиями были небольшие города, вроде Фрома или Тивертона; отсюда она распространяла свое влияние на окрестные деревни и на весь край135. Но мы не хотим сказать этим, что юго-запад занимал в укавываемом отношении совершенно особое положение: в Йоркшире, например, мы видим, что на незначительном расстоянии от Галифакского прихода, где почти пол- ностью сохранилась независимость мелких производителей, Брад- фордский округ находился, напротив, во власти суконщиков-торговцев. Этому сосуществованию двух форм производства было дано в литературе довольно правдоподобное объяснение136. В Брадфорде ткали материи из гребенной шерсти, в Галифаксе же—из кардной. Оба производства различались между собой не только техническими деталями, но и ценами сырья и степенью профессионального искусства, требовавшегося от рабочих. Камвольная индустрия употребляет длинные сорта шерсти, высшего качества и более дорогие. Кардная промышленность употребляет короткие и завитые сорта, более дешевые, но которые труднее с выгодой использовать. Первая особенно нуждается в капиталах, ч вторая—в опытной и тщательной работе. Последняя может процветать в маленьких, независимых мастерских, первая уживается лучше с таким строем, в котором занимает большее место коммерческий элемент.

На востоке Англии, особенно в Норфольке, преобладало производство камвольных материй, следовательно именно там встречались наиболее благоприятные условия для образования капиталистических предприятий. Однако процесс развития их не обнаруживал там, повидимому, значительно большей стремительности или всесторонности, чем в юго-западных графствах. Мы замечаем лишь там присутствие совсем особого класса посредников: хозяев-чесальщиков {master combers), «богатых и способных людей», живущих в городах, особенно—в большом городе Норвиче. Самое название указывает аа их главную функцию, заключающуюся в том, что они организуют чесание шерсти, операцию довольно тонкую, поручаемую искусным рабочим. Когда шерсть прочесана, роль хозяина-чесальщика еще не кончена. У него имеются агенты, «которые разъезжают по сельским местностям в тележках, крытых брезентом, раздают шерсть прядильщикам, а в следующий раз берут назад пряжу, выплачивая при этом деньги за сделанную работу»137. Остальные ютадии производства находятся, как и на Западе, в руках суконных торговцев, и о значении последних можно судить по занимаемому ими общественному положению. В Норвиче они образуют настоящую аристократию: они подражают во всей своей внешности джентльменам, носят шпагу. Торговые связи их простираются до Испанской Америки, Индии и Китая138. Если они и походят несколько на крупных промышленников нашего времени, то в еще большей степени они напоминают крупных суконщиков средневековья, тех купцов Ипра и Гента, которые правили своими богатыми и буйными городками, словно колоссальными торговыми домами.

Хотя их и называют промышленниками, но они, прежде всего, купцы, занятые не производством, а покупкой и продажей139. И сле- дует отметить, что в шерстяной промышленности, важнейшей промышленности старой Англии, существование мануфактур в тесном смысле этого слова, т. е. крупных мастерских, поставленных под действительное управление капиталистов, остается до конца XVIII в. явлением совершенно исключительным. Они не поощрялись, не вызывались к жизни королевской властью, как это было во Франции, а, напротив, с самого начала осуждались как опасное новшество140. Если враждебное им законодательство не воспретило их совершенно,, то оно, по крайней мере, замедлило их развитие, укрепляя суще- ствующие традиции и интересы. Мелкая промышленность не только продолжала существовать, но даже там, где производитель потерял свою независимость, старые формы промышленности на дому не исчезли, и вместе с почти неизменившимися техническими приемами они поддерживают иллюзию, что ничто не изменилось.

V

Этим различным состояниям промышленности, в которых видны результаты постепенного превращения, соответствовало столько же ступеней в положении промышленных классов. Всего менее отвечала ви действительности какая-нибудь однотонная картина, даже нарисованная без предвзятого намерения приукрасить ее или дать нарочито мрачное изображение.

Сравнивая положение рабочих в былые времена с их нынешним положением, часто поддавались искушению преувеличить контраст, между ними. Исходя из тенденциозного намерения либо изобличить с большею силой злоупотребления и недуги настоящего времени, либо вернуть воображения и сердца к институтам прошлого, старую промышленность описывали в идиллических красках. Это был якобы «золотой век промышленности»141. Ремесленник в деревне или в маленьком городе вел жизнь более простую и более здоровую, чем в наших современных больших городах. Сохранение семейного уклада жизни защищало его нравственность. Он работал у себя дома, в удобные ему часы и соразмерно своим силам. Возделывание нескольких акров земли, собственной или арендованной, занимало его свободные часы. Живя среди своих, он вел мирное существование. «Это был почтенный член общества, добрый отец, добрый муж и добрый сын»142. Трудно было бы произнести похвальное надгробное слово более растроганным и назидательным тоном.

Но если бы мы предположили даже, что это похвальное слово вполне заслужено, то оно во всяком случае было бы приложим^ только к домашней промышленности в тесном смысле слова, к той промышленности, наиболее совершенный тип которой мы нашли в районе Галифакса. Действительно, иоркширский master manufacturerr бывший одновременно рабочим и хозяином, мелким промышленником и мелким землевладельцем, пользовался сравнительным достатком- «Нередко можно видеть, что ткач, имеющий сколько-нибудь многочисленную семью, отправляется в базарный день в Галифакс и покупает там для убоя двух-трех крупных волов, стоящих ему по 8 или 10 ф. ст. каждый»143. Прибавьте к этому несколько голов скота, которые он пасет на своем небольшом участке земли или посылает пастись на общественном выгоне, и вот он уже обеспечен говядиной на всю зиму. А ведь это замечательный признак достатка в такое время, когда «английский ростбгф старого доброго времени» был еще для многих жителей деревни роскошным блюдом и когда несчастные шотландские крестьяне принуждены были в неурожайные годы делать кровопускание своим коровам, чтобы пить их кровь144. Йоркширский ткач сам варил свое пиво145. Его одежда производилась дома, и покупка платья в городе казалась ему признаком чванства и расточительности. Следовательно, при всей своей простоте, образ жизни ткача был довольно комфортабельным, и нет ничего удивительного, что тот был весьма привязан к нему4. Рабочие, занятые у ткача,, составляли класс, мало чем отличавшийся от его собственного класса. Часто рабочий жил в доме хозяина и ьа его харчах; сверх того он получал еще от 8 до 10 ф. ст. годового жалованья, как батрак на ферме146. Он оставался на службе у одного и того же хозяина почти бессрочно147, если не обзаводился сам хозяйством в какой-нибудь соседней деревне. Но такой порядок вещей был возможен лишь там, где существовало, со всеми своими характерными особенностями,, мелкое домашнее производство.

Как только, однако, ясно обозначается разобщение капитала и труда, положение изменяется в ущерб производителю. Так как отныне он не более как наемный работник, то его положение зависит от высоты его заработной платы. Между тем, в экономических писаниях XVIII в. часто высказывается мысль, что рабочий всегда слишком хорошо оплачивается. «Чтобы промышленность прогрессировала, нет лучшего средства, как нужда: рабочий, который после трех дней работы видит, что его существование обеспечено на целую неделю, проведет остаток ее в бездельничании и хождении по кабакам... В промышленных округах бедный класс никогда не станет работать больше, чем это нужно для того, чтобы прокормиться и пображничать в течение недели. Мы вправе утверждать, что понижение заработной платы в шерстяной промышленности было бы благодеянием и благословением для страны и не причинило бы действительного ущерба бедному классу. Оно дало бы возможность поддержать нашу торговлю, поднять наши ренты и вдобавок еще улучшить нравы»148. Так как эти добрые советы повторялись часто, то им, конечно, охотно следовали.

Прядение, выполнявшееся обыкновенно женщинами и детьми, принадлежало к наиболее плохо оплачиваемым видам труда. Согласно цифрам, собранным Артуром Юнгом между 1767 и 1770 гг., дневной заработок пряхи колебался, в зависимости от района и года, между 4и6пенс., т. е. составлял приблизительно ^з заработка поденщика149. Правда, это был только подсобный источник дохода в обычном бюджете крестьянской семьи. Сверх того, в условиях труда не было ничего тяжелого. В долине Брадфорда «женщины из Аллертона, Торн- тона, Уилдсена и всех окрестных деревень выбирали какое-нибудь .любимое местечко и собирались там в солнечные дни, причем каждая приносила свою прялку... В Бак-Лэне, к северу от Вест-Гэта, можно было в летние послеобеденные часы видеть такие длинные ряды прялок»150. Действительно шатким положение прядильщиков и прядильщиц становится только тогда, когда они вынуждены жить исключительно одним веретеном и прялкой, когда они от земледелия отброшены к промышленности.

По мере того как совершается переход от элементарных операций производства к операциям более сложным, более тонким, требующим большей усидчивости и приобретенной ловкости, все резче обозначается специализация. Ткач, который в течение долгих часов работает согнувшись над своим станком, все больше имеет тенденцию быть только ткачом. Пока он живет в деревне, он, без сомнения, остается крестьянином и земледельцем, но земледелие отходит уже для него на второй план; оно становится в свою очередь, только подсобным занятием,. доход от которого пополняет собой ежедневную заработную плату. Но если ткач живет в Норвиче или Тивер- тоне, то он уже не более как рабочий, существование которого обеспечивается одной промышленностью. Насколько он становится тогда зависимым от хозяина, дающего ему работу, об этом мы уже могли составить себе суждение по изложенным раньше фактам. И чем теснее становится эта зависимость, чем больше хозяин знает, что рабочий не может обойтись без даваемой им ему работы, тем ниже падает заработная плата.

В деревнях Запада ткачи, еще привязанные к земле, довольно хорошо зарабатывали себе на жизнь. В 1757 г. глостерширский ткач мог заработать, если ему помогала при этом жена и работа была выгодная, от 13 до 18 шилл. в неделю, т. е. 2—3 шилл. в день; впрочем, это было значительно больше средней платы, приближавшейся, вероятно, к 11—12 шилл.—цифре, которую несколькими годами позже отметил Артур Юнг151. В районе Лидса, где промышленное население было более густым, хороший рабочий зарабатывал около 10 ш. 6 п. в неделю, но частая безработица уменьшала этот заработок до средней в 8 шилл.152. В Норфольке, где камвольная промышленность доставляла преобладающую роль капиталисту, заработная плата опускалась еще ниже и в самом Норвиче составляла 6 шилл., т. е. едва 1 шилл. в день153. Таким образом, по мере того как мы переходим от разбросанной промышленности, еще смешанной с земледелием, к промышленности, достигшей более высокой ступени концентрации и организации, уменьшается не только независимость работника, но и его средства существования: причиной является, с одной стороны, изобилие рабочих рук, с другой—то обстоятельство, что рабочему становится все труднее находить средства к существованию вне своего ремесла. Лучше вознаграждались и легче могли защищать уровень своей платы только известные категории рабочих, специальная задача которых требовала большей профессиональной ловкости, как, например, чесальщики шерсти и стригальщики сукна.

Большинство зол, на которые жалуются в наши дни рабочие крупной промышленности, было уже известно английским рабочим начала XVIII в. Пробежим бесконечный список жалоб, представленных парламенту рабочими портняжного промысла154. Они жалуются на недостаточность заработной платы155. Они жалуются на безработицу: «хозяева дают им работу только в течение половины, оамое большее—двух третей года; для всякого беспристрастного человека ясно, что люди семейные не могут существовать в течение целого года с женой и детьми на столь ненадежный заработок, не превышающий в среднем 15—16 пенс, в день»156. Они жалуются на конку- ренцшо ремесленных учеников, набираемых массами в деревнях: «чтобы обеспечить себе дешевые рабочие руки, портные-хозяева приглашают из деревень молодых парней, неискусных новичков, которые весьма довольны, когда могут получать хотя бы маленькую плату»157. Они жалуются на чрезмерную продолжительность рабочего дня: «в большинстве других ремесл работают от 6 час. утра до 6 час. вечера, между тем рабочий день подмастерьев-портных на 2 часа длиннее158. Зимою они работают несколько часов при свечах: с 6 час. утра до 8 час. и позже... и с 4 час. до 8 час. вечера... От сидения в течение стольких часов подряд, согнувшись почти вдвое над столом, от столь продолжительного наклонного положения над работой при свечах истощается их энергия, изнашиваются их силы, ухудшается скоро их здоровье и слабеет зрение159. И у большинства их было столь же мало шансов выбиться вверх из своего положения,, как* у нынешнего рабочего.

Описываемое положение не было, впрочем, хуже, чем в предшествующем столетии, скорее оно улучшилось. Этому бесспорному прогрессу значительно способствовали исключительно цены на пищевые продукты, стоявшие низко в течение 50 лет160. Почти везде пшеничный хлеб вытеснил собою ржаной и ячменный, «на который стали смотреть с известным отвращением»161. Потребление мяса, при всей своей ограниченности, было все-таки более распространено, чем в какой бы то ни было другой европейской стране162. Можно было наблюдать даже, что в крестьянских домах появляется такой предмет роскоши—или, по крайней мере, считавшийся таковым,—как чай, который привозили с Дальнего Востока корабли Ост-индской компании163. Но относительное благосостояние, о котором, несомненно, свидетельствуют эти факты, было чрезвычайно шатко. Достаточно было нескольких неурожаев, с сопровождающим их вздорожанием жизненных припасов, чтобы это благосостояние исчезло164. Во многих местностях достаточно было раздела общинных угодий^ навсегда разрушившего традиционное соединение мелкой земельной собственности с мелкой промышленностью, чтобы сделать положение сельских работников невозможным и толкнуть их массами в города.

Большинство рабочих работало у себя на дому или в небольших хозяйских мастерских. Это обстоятельство подало повод к своеобразным заблуждениям. По общераспространенному и довольно естественному, хотя и ошибочному, взгляду, принято считать работу на дому менее тяжелой, более здоровой и, в особенности, более свободной, чем фабричный труд, происходящий под бдительным надзором мастера и в такт с торопливым ритмом паровой машины. А между тем именно в некоторых домашних промыслах продолжают существовать в наши дни самые безжалостные методы эксплоатации. Именно здесь доведено до совершенства искусство выжимать из человеческого существа максимальное количество труда за самую скудную зарплату. Производство дешевого готового платья в восточной части Лондона часто приводилось в качестве примера промышленности, где процветают типичнейшие образчики этого режима экономического угнетения, известного под назвашіем потогонной системы (sweating system). Между тем это производство не сосредоточено на больших предприятиях. Оно почти совершенно не пользуется машинами: смехотворно низкая заработная плата делает машины почти бесполезными. Эти факты в настоящее время слишком общеизвестны, чтобы была надобность настаивать на них; описания ужасных трущоб, в которых живут и работают рабочие потогонной системы, составляют наилучшую апологию мануфактуры и завода. Как раз в домашней промышленности наиболее долго сохраняются старые злоупотребления: так, например, расплата с рабочими натурою вместо денег, запрещенная парламентским актом уже с 1701 г., .продолжала, однако, в течение почти 80 лет существовать в кружевной промышленности, и понадобился новый закон, угрожающий нарушителям суровыми наказаниями, чтобы положить конец этой практике злоупотребления, лишавшего кружевниц части их заработка165.

Современная крупная промышленность не создала целиком промышленного пролетариата, как она не создала целиком капиталистической организации производства. Она только ускорила и завершила давно уже начавшуюся эволюцию. От мелкого производителя, совмещающего в своем лице одновременно хозяина и работника, до оплачиваемого рабочего мануфактуры можно найти все промежуточные ступени между экономической независимостью и подчиненностью, между крайним дроблением капитала и предприятия ж уже развитой концентрацией их. Сверх того рядом с домашйей промышленностью существовали еще пережитки более старого положения вещей, которому труднее приписать воображаемые достоинства. Когда крепостное состояние было отменено во Франции учредительным собранием, оно едва лишь успело исчезнуть в Великобритании. Рабочие шотландских угольных и соляных копей оставались до 1775 г. крепостными в самом полном значении этого слова. Прикрепленные на всю жизнь к земле угольных и соляных копей, они могли быть продаваемы вместе с ними. Они носили даже внешний знак своего рабства: воротник, на котором было вырезано имя их господина166. Закон, положивший конец этому пережитку варварского прошлого, был проведен полностью на практике лишь в последние годы XVIII в.167.

VI

Наилучшее понимание экономической эволюции, предшествовавшей наступлению эры крупной промышленности, дает история столкновений между капиталом и трудом. Эти конфликты не ждали машинного производства и фабрик, не ждали даже мануфактур, чтобы вспыхивать часто, и притом в очень резких формах. Как только средства производства перестают принадлежать производителю, как только образуется класс людей, продающих свой труд, и класс людей, покупающих его, мы тотчас же наблюдаем проявление неизбежного антагонизма. Существенный факт, на котором никогда не лишне будет настаивать, это—разобщение производителя и средств производства. Сосредоточение рабочих рук на фабрике и рост больших промышленных центров сообщили впоследствии этому факту первостепенного порядка все его социальные последствия и все его историческое значение; но самый факт предшествовал им, и первые результаты его дали себя почуЕСТЕОЕать гораздо раньше, чем он был завершен технической революцией.

Здесь перед нами встает одно возражение: не приходится ли намг чтобы добраться до начала этих конфликтов, углубляться бесконечна далеко в прошлое? Разве история коалиций и стачек не столь же стара,, как история самой промышленности? Супругам Вебб пришлось столкнуться с тем же трудным вопросом в начале своей «Истории тред-юнионизма», и;-решение, которое они ему дали, подтверждает предшествующие наши замечания. Для них вопрос ставился в несколько иной форме: надо было распутать истинное происхождение английского профессионального рабочего движения. По мнению Веббов, нельзя привести ни одного вполне достоверного примера какого-нибудь тред-юниона раньше XVIII в. Все факты, приводимые в доказательство противоположного тезиса, относятся либо к гильдиям или цехам,—которые в действительности были чем-то совершенно иным, чем профессиональные рабочие союзы,—либо к эфемерным ко а лі/шиям, I образованным в связи с каким-нибудь частным конфликтом168. Пока разница между хозяином и рабочим, работающими бок-о-бок в маленьких мастерских, невелика, пока подмастерье сохраняет надежду стать мастером,—до тех пор пререкания или возмущения остаются единичными фактами, не имеющими большого значения. Только когда мы имеем перед собою два резко отлич- ных друг от друга класса людей, с одной стороны—класс капиталистов, с другой—класс наемных рабочих, огромное большинство которых обречено на то, чтобы никогда не ЕЫЙТИ из своего положения,— только тогда противоположность имеет тенденцию стать явлением постоянным и нормальным, только тогда временные коалиции превращаются в постоянные союзы и стачки следуют одна за другой^ как эпизоды одной непрерывной борьбы.

Владычество [купцов—владельцев мануфактур, особенно в юго- западных графствах Англии, рано Еызвало сопротивление рабочих. К числу свидетельствующих об этом документов принадлежит любопытная народная песенка, сложенная, повидимому, в царствование Вильгельма Оранского. Называется она «Восторг суконщика»169и вкладывает в уста самого хозяина признание того, в чем его упрекали рабочие:

«Из всех существуїсшкх в Англии промыслов нет ни одного, который жирнее кормил бы своих людей, чем наш. Благодаря нашей торговле мы так же хорошо одеты, как рыцари, мы располагаем досугом и ведем веселую жизнь. Обирая и прижимая бедноту, мы накапливаем сокровища, наживаем крупные богатства. Вот как мы набиваем свою мошну,—не без того, чтобы на нас не сыпались за это проклятия.

«Во всем королевстве, в деревнях, как и в городе, нашей промышленности не грозит упадок, пока чесалыцяк шерсти будет уметь работать своим гребнем и ткач—пускать в ход свой станок. Сукновала и пряху, весь год сидящую за своей прялкой,—мы заставим их дорого заплатить за получаемую ими плату...

«...И прежде всего мы чесальщиков шерсти сведем с восьми groats за двадцать фунтов на полкроны170. А если они начнут роптать и скажут, что это слишком мало, то мы поставим им на выбор—либо брать эту плату, либо остаться без всякой работы. Мы убедим их, что в коммерции полный застой. Они никогда не были так печальны, но что нам за дело до этого?...

«Мы заставим бедных ткачей дешево работать. Мы будем находить изъяны в их работе, действительные или мнимые, так чтобы еще урезывать их заработную плату. Если дела пойдут плохо, они тотчас почувствуют это, если же дела поправятся, то они никогда этого не узнают. Мы скажем им, что сукно не идет больше в заморские страны и что у нас нет никакого желания продолжать торговлю им...

«Затем наступит очередь прядильщиков. Мы заставим их спрясть три фунта шерсти вместо двух. Когда они приносят нам свою работу, они жалуются и говорят, что не могут прожить на свою плату. Но если у них не будет хватать хотя бы одной унции пряжи, мы не постесняемся сбавить ом три пенса...

«Если вес хорош, и они умоляют нас заплатить им,—«у нас нет денег,—скажем мы им,—что вы хотите получить взамен?» У нас есть хлеэ, солонина и хорошее масло, овсяная мука и соль, из которых можно приготовить вкусный обед. У нас есть мыло и свечи, чтобы светить вам, чтобы вы могли при свете их работать, пока у вас сохранится зрение...171.

«Когда мы отправляемся на рынок, наши рабочце радуются. Но когда мы возвращаемся оттуда, мы напускаем на себя печальный вид. Мы садимся в угол, как если бы у нас болело сердце. Мы говорим им, что вынуждены считать каждый пенни. Мы ссылаемся на бедность, раньше чем действительно нуждаемся в этом оправдании, и таким образом великолепно надуваем их.

«Если они завсегдатаи какого-нибудь кабака, то мы стараемся столковаться с кабатчицей: мы ведем общий счет с нею, требуем на свою долю 2 пенса с шиллинга и сумеем их получить. При помощи этих остроумных средств мы и увеличиваем свое состояние. Ибо все, что попадает в наши сети, для нас ры5а...

«Вот как мы приобретаем сзои деньги и земли,—благодаря беднякам, работающим день и ночь. Если бы не было их, чтобы изо всех сил трудиться, то мы могли бы, не долго говоря, повеситься. Чесальщики шерсти, ткачи, сукновалы, затем прядильщики, надрывающиеся над работой за мизерную плату,—благодаря труду их всех мы набиваем свою мошну,—не без того, чтобы на нас не сыпались за это проклятья...» Мы сочли уместным привести большую часть этой песенки— несмотря на ее длинноты, на ее повторения, на неуклюжесть ее выражений, столь характерных, впрочем, и носящих на себе столь явную печать народности. В ней так и слышится язык людей, которые в жалких кабачках, где они собирались по окончании своего дневного труда, впервые мечтая объединиться с целью оказать сопротивление хозяйскому гнету, и эти тайные собрания были зародышем тред-юнионов172.

Среди рабочих, которым удалось организоваться: раньше других, следует отметить чесальщиков шерсти. Необходимо заметить, что движения, имеющие целью систематическое сопротивление предпринимателям, начинаются обыкновенно не среди наиболее придавленных категорий рабочих, а, напротив, среди тех, которые, сохранив больше независимости, более нетерпеливо переносят принуждение и располагают также большими силами, чтобы дать ему отпор. Рабочие-чесальщики занимали в шерстяной промышленности особое положение: специальные операции их ремесла требовали известной приобретенной ловкости173. Заменить их, ввиду их малочисленности174, было довольно трудно, и так как они имели обыкно- вение искать работу, переходя из города в город175, то они не зависели всецело от милости одного хозяина или небольшой группы хозяев* Этими обстоятельствами объясняется и сравнительно высокий уровень их заработной платы176 и факт их ранней организации.

Уже с 1700 г. тивертонские чесальщики шерсти образовали общество взаимопомощи, имевшее в то же время черты постоянной коалиции177. Спустя немного времени, это движение, начавшееся, быть может, сразу в нескольких местах, стало более распространенным благодаря кочевым привычкам чесальщиков шерсти: вскоре эта «корпорация без хартии» (woolcombers) имела свои разветвления во всей Англии и сочла себя достаточно сильной, чтобы попытаться регламентировать свое производство. «Никто не должен был брать работу за плату ниже известной ставки; ни один мастер не должен был нанимать чесальщиков шерсти, не принадлежащих к их обществу; если он это делал, то все остальные рабочие скопом отказывались работать для него; если у него было, например, десятка рабочих, то все двадцать уходили зараз, и часто, не довольствуясь прекращением работ, они осыпали бранью честного человека, оставшегося в мастерской, наносили ему побои и ломали его инструменты»178.

Некоторые из этих Стачек ни в чем не уступали самым яростным конфликтам XIX в. В 1720 г. тивертонские суконщики хотели привезти щз Ирландии гребенную шерсть, необходимую для выделывания разных сортов саржи: чесальщики, интересам которых угрожала от этого прямая опасность, попытались силою воспрепятствовать этому ввозу, который их разорял. Они ворвались в лавки суконщиков, забрали шерсть ирландского происхождения, часть ее сожгли, а остаток подвесили к вывескам лавок «как трофеи победы». Несколько домов подверглось нападению, причем хозяева, защищаясь, стреляли в нападавших; констеблям удалось восстановить порядок только после форменного боя179. Та же распря возобновилась в 1749 г. Вспыхнула продолжительная и жестокая стачка: чесальщики шерсти поклялись твердо держаться, до полной капитуляции суконщиков и ткачей, употреблявших ирландскую гребенную шерсть. Сначала они вели себя довольно спокойно, но когда стачечный фонд их иссяк, то бедственное положение толкнуло их к насилиям, к угрозам поджогами и убийством. Произошли кровавые стычки, и потребовалось вмешательство войск. Торговцы пошли тогда на некоторые уступки, предлагая ограничить ввоз, но чесальщики были непреклонны и стали говорить о массовом оставлении города; многие привели свою угрозу в исполнение, к великому ущербу для местной промышленности180.

Примеру чесальщиков шерсти не замедлили последовать ткачи, и хотя союзы их были не так хорошо вооружены для борьбы, тем не менее они оказались скоро достаточно сильными, чтобы причинить суконщикам серьезное беспокойство. Опять-таки и на этот раз мы находим старейшие следы их существования и деятельности в юго- западных графствах: в 1717 и 1718 гг. несколько петиций доносили парламенту о постоянной коалиции, образованной ткачами в графствах Девон и Сомерсет181. Королевская прокламация торжественно осудила «эти нелегальные сообщества и клубы, позволившие себе, вопреки закону, употреблять общую печать и действовать как настоящие корпорации (bodies corporate), издавая и стараясь навязать известные правила, посредством которых они имеют претензию определять кто имеет право заниматься их ремеслом, сколько учеников и рабочих должен принимать к себе на службу каждый хозяин, а также устанавливать цены всех товаров, качество сырья и способы производства»3. Действие этой прокламации оказалось, как это следовало ожидать, абсолютно равным нулю, поэтому уже через несколько лет парламент прибегает, по требованию суконщиков, более энергично к репрессивным мерам. В 1725 г. палатами был принят закон, воспретивший ткачам всякую коалицию, «устраиваемую с целью регламентирования промышленности или с целью добиваться повышения заработной платы»; за стачки, как за преступления, грозили суровые кары, которые, в случае вторжения в частные жилища, уничтожения товаров или угроз против лиц, доходили до ссылки в каторжные колонии и до смертной казни182. Несмотря на страх, который должны были внушить эти кары, коалиции ткачей не распались и продолжали существовать дальше183. Напротив, в Йоркшире, где сохранилась еще «домашняя система», они появились только вмецте с машинным производством.

В этой категории фактов, как и в тех, которые мы рассматривали раньше, шерстяная промышленность представляет только один при- мер среди многих других. Мы цитировали уже жалобы рабочих- портных, сохранившиеся в большом количестве брошюр и петиций. Уже в 1720 г. эти рабочие объединяются в Лондоне «в количестве семи тысяч с лишним», чтобы добиться повышения заработной платы и уменьшения рабочего дня184. В дело неоднократно вмешивается парламент, особенно в 1721 и 1768 гг. В первый раз принятыми мерами удалось запугать рабочих, которые, из страха перед hard labour (каторжными работами) или насильственной отдачей в солдаты, в течение долгого времени не отважились возобновлять свою агитацию. Затем движение возродилось, и забастовки стали учащаться. Одна из таких стачек изображается в комедии, поставленной в 1767 г. на сцене королевского театра в Haymarket. Мы видим здесь сначала, как портняжные подмастерья собираются, чтобы столковаться между собою, в трактире «Свинья в латах» или трактире «Гусь и жаркое»; в следующем акте мы црисутствуем при побоище между забастовщиками и небастующими по самой середине набережной185. Не менее интересна история трикотажников (framework-knitters). Существование цеха, получившего учредительную грамоту в 1663 г. и обнимавшего одновременно рабочих и хозяев186, бессильно было помешать проявлению с самого начала антагонизма между теми и другими. Причина этого известна нам: вязальные станки принадлежали не рабочим, а хозяевам. Одним из наиболее частых поводов для пререканий был вопрос об учениках: хозяева занимали у себя работами очень много учеников, которых набирали среди детей, призреваемых приходами, вследствие чего соответственно сокращался спрос на труд взрослых рабочих и понижалась их заработная плата. В 1710 г. лондонские чулочники после тщетных протестов против этого злоупотребления ремесленным ученичеством забастовали и, чтобы отомстить своим хозяевам, разбили первым делом станки187. Среди чулочников Лейстера и Ноттингема также неоднократно вспыхивали шумные стачки. Они еще не думали о том, чтобы организоваться, ибо в большинстве случаев привыкли обращаться за помощью к авторитету цеха. Но так как этот авторитет все больше падал, то, подобно чесальщикам шерсти и ткачам юго-западных графств Англии, они кончили тем, что основали настоящий профессиональный союз188.

Факты этого рода изобилуют в период, непосредственно предшествовавший промышленной революции. С 1763 до 1773 г. ткачи шелка в восточной части Лондона вели непрекращающуюся борьбу со своими хозяевами. В 1763 г. они предложили хозяевам расценок, который те отвергли; в ответ на это две тысячи ткачей ушли иа мастерских, разбив перед уходом инструменты и уничтожив материи. В Спиталфильдский квартал был введен батальон гвардии189. Когда в 1765 г. возник вопрос о разрешении ввоза французских шелковых материй, то ткачи, несмотря на запрещение, устроили демонстративное шествие к Вестминстеру со знаменами и барабанным боем190. В 1768 г. заработная плата была понижена на 4 пенса с ярда; рабочие возмутились, стали шумно дефилировать по улицам, громить дома; на помощь был вызван гарнизон Тоуэра, рабочие пустили в ход дубины и ножи, и в результате на месте столкновения оказались убитые и раненые191. В 1769 г. мятежное состояние не прекращается: подобно тлеющему огню, бунт ежеминутно разгорается вновь. В марте месяце тростильщики шелка (throwsters) устраивают «шумные собрания», в августе ткачи платков сговариваются вносить по 6 пенс, со станка, чтобы собрать стачечный фонд, и заставляют своих товарищей подписаться. В сентябре и октябре положение ухудшается: так как вох^ска хотят силою очистить трактир, служивший сборным пунктом для ткачей, то завязывается форменное сражение, причем с той и другой стороны есть несколько убитых192. Именно с целью положить конец этим постоянным беспорядкам парламент издал в 1773 г. знаменитый Spitalfields Act. Закон этот установил ряд правил и расценок, поставленных под периодический контроль мировых судей; ткачи были удовлетворены им и образовали профессиональный союз только для того, чтобы обеспечить исполнение закона193.

Возьмем последний пример вне текстильного производства, которое доставило нам все предшествующие примеры. Горнорабочие и углекопы Ньюкестля уже с XVII в. вели борьбу против шахтовладельцев и против могущественной гильдии hoastmen, которым грамота королевы Елизаветы предоставила право монопольной торговли каменным углем194. В 1654 г. портовые барочники (keelmen) забастовали, чтобы добиться повышения заработной платы. В 1709 г. новый конфликт, который длился несколько месяцев и в продолжение которого движение на Тайне было совершенно остановлено195. Беспорядки 1740 г., носившие очень серьезный характер, имели главной своей причиной дороговизну жизненных припасов196 и походили на голодные бунты, вызывавшиеся неурожаями во Франции старого режима. Но в 1750, 1761 и 1765 гг. деятельность копей и порта приостанавливается на многие недели уже из-за стачек в тесном смысле этого слова197. И в 1763 г. образуется постоянная коалиция барочников, цель которой—заставить хозяев пользоваться при погрузке угля официальными мерами, установленными парламентским актом198.

Дело в том, что ньюкестльские углекопы, как и спиталфильдские ткачи шелка, как и чулочники и чесальщики шерсти, были рабочими в современном смысле этого слова уже до наступления эры машинного производства. Сырье не принадлежало им, что же касается орудий труда, то они могли располагать только самьши простыми и дешевыми из них, ибо все орудия труда, имевшие сколько-нибудь значительную ценность, находились в руках коммерсантов или предпринимателей-капиталистов. Чтобы принять свою законченную форму, антагонизм между капиталом и трудом ждал только завершения этого захвата средств производства. Все, что имело тенденцию увеличить сложность, обширность и цену оборудования, должно было необходимым образом способствовать этому результату: техническая революция представляет собою только нормальное завершение экономической эволюции.

VII Все рассмотренные нами выше факты свидетельствуют о постепенном преобразовании старой промышленности. Нам остается посмотреть теперь, какие факты имели тенденцию помешать этому преобразованию или замедлить его. Действие это оказывали не только масса приобретенных интересов и тяжесть рутины: мы наблюдаем здесь влияние целой традиции, целого строя, установленного обычаем и освященного законом. Из всей экономической истории XVII и XVIII вв. наиболее часто изучалась и наилучше была изучена опека государственной власти над промышленностью199,. И в этом нет ничего удивительного: гораздо легче изучить законодательство, тексты которого имеются у нас в руках, чем разбросанные, расплывчатые факты, следы которых с трудом могут быть найдены вновь. Быть может, именно по этой причине исследователи склонны были преувеличивать значение такого изучения. Тойнби заходит в этом направлении так далеко, что признает переход от эпохи покровительственной регламентации к эпохе свободы и конкуренции основным фактом промышленной революции200. По нашему мнению, это значит принлмать следствие за причину, смешивать экономические явления с их юридическим аспектом. Мы увидим, напротив, как новая организация и новые приемы промышленности сами собой разбили слишком тесные рамки, в которые замыкало их законодательство другого века.

Происхождение этих законов было двоякое. Одни из них восходили к средним векам: то, что во Франции именуется кольбертиз- мом, зародилось гораздо раньше эпохи, в которую жил Кольбер. Идея промышленной регламентации есть идея средневековая: государство или, в более ранний период, гильдии, связанные с муниципальной жизнью, считали себя как бы обладателями права контроля в общем интересе производителя и потребителя. Первому надо было гарантировать вознаграждающий его размер барышей, второму— доброкачественность товаров. Отсюда бдительный надзор над ироиз^ водством и продажей и мелочные предписания, все более и более усложнявшиеся, пока они не перестали совершенно соблюдаться. Идея торгового покровительства также имела свои корни в средневековье201, но всю свою силу она приобрела только с того момента, как подъем внешней торговли пробудил в национальных группах ясное сознание своего экономического соперничества.. Именно тогда городская экономия, как ее именует Карл Бюхер, уступила место экономии национальной202, соединяющей в один пучок интересы каждого государства, чтобы противопоставить их интересам соседних государств, по отношению к которым не представляли себе иных возможных отношен іи, кроме постоянного антагонизма. В Англии это преобразование произошло в эпоху Тюдоров. Система меркантилизма, получившая свое теоретическое выражение лишь гораздо позже, в действительности ведет свое начало от этой эпохи. Так как богатство смешивалось с звонкой монетой, то вся торговая политика сводилась к двум правилам, сильно напоминающим правило старого Катона: всегда продавать и никогда не покупать; уменьшить по возможности цифру ввоза, оплата которого вызывает отлив из страны известного количества золотой и серебряной монеты, и развить, напротив, экспорт, благодаря которому иностранное золото приливает в страну. Отсюда крайний протекционизм, при помощи которого пытались не только поощрять различные отрасли отечественной промышленности, но и сохранить для них настоящую монополию внутри и вне страны. Шерстяная промышленность, одна из старейших и в то же время самая важная отрасль английской промышленности, пользовалась покровительством и подвергалась регламентации больше всякой другой203. Многочисленные парламентские акты содержат предписания относительно «длины, ширины и веса кусков материй, способа растягивать их и красить, подготовки шерсти при помощи известных веществ, употребление которых разрешается или запрещается, от- делки сукна, складывания и упаковки его для продажи, употребления ворсовальных машин (gig mills) и т. д.»204. Эти правила были очень сходны с регламентами, действовавшими в старой Франции. Запрещалась выработка кусков сукна, не имеющих законных размеров, и законного веса; запрещалось раскладывать их для просушки таким сйособом, при котором могли бы растянуться их нити; запрещалось давать им аппретуру при помощи способа, называемого сухим каландрованием; запрещалось употреблять для крашения те или иные вещества, которые, по мнению авторов этих правил, могли., испортить качество ткани. Само собой понятно, что эти мероприятия, устанавливаемые в принципе с целью обеспечить превосходное качество выделки, запрещали без разбора недобросовестные приемы фальсификации и необходимые усовершенствования. Чтобы обеспечить соблюдение этой сложной системы предписаний, беспрерывно возобновляемых и беспрерывно нарушаемых205, Англия, подобно Франции, поставила на ноги целую армию специальных чиновников, на которых возлагалась обязанность мерять, надзирать, проверять, взвешивать, считать нити; они прикладывали свою печать к каждому куску, который, сверх того, должен был иметь на себе еще фабричную марку. Над ними были поставлены мировые судьи, в компетенции которых одной из главных функций был надзор за соблюдением промышленных регламентов и наложение предписанных законом взысканий на их нарушителей.

Неудобства этой системы много раз изобличались. Фабриканты нетерпеливо переносили эту мелочную и тираническую опеку и пускали в ход всю свою изобретательность, чтобы обмануть надзор, на который они не переставая жаловались. Несмотря на угрозы закона, фальсификация появлялась вновь каждый раз, когда властям казалось, что им удалось искоренить ее. Иногда сами агенты государственной власти были ее сообщниками. Куски сукна, надлежащим образом взвешенные на рынке, становились, как бы чудом, более легкими, по мере того как испарялась вода, которою они были пропитаны; или же, когда их развертывали—от чего снисходительный контролер воздерживался,—то в них оказывался балласт из кирпичей или свинца. Таким образом, главная цель всех этих предписаний—охрана интересов потребителя—не достигалась. Но зато всякий прогресс техники становился почти невозможным. В 1765 г., накануне великих изобретений, которым предстояло совершенно преобразовать оборудование, было запрещено под страхом штрафа употреблять карды с металлическими зубьями вместо ворсовальных шишек, употреблявшихся еще в большинстве отраслей текстильной промышленности206.

Но в то время как мы наблюдаем в течение XVIII в. заметный упадок этого средневекового законодательства, система меркантилизма, более недавнего происхождения, была еще в полной силе, когда Адам Смит нанес ей в 1776 г. первые удары. Именно этот режим чрезмерного покровительства ставил наиболее сильное препятствие всякому улучшению традиционных технических процессов в шерстяной промышленности: привилегия всегда была смертью для инициативы и прогресса. Казалось, что с шерстяной индустрией связана вся судьба Англии, она была «предметом таких же забот и ревности, как золотые яблоки Гесперид»207. Внутри страны она претендовала на первенство перед всеми отраслями промышленности, которые могли бы вступить с ней в конкуренцию. У нас еще будет случай подробно рассказать об ожесточенной борьбе, которую вели фабриканты шерстяных материй не только против ввоза хлопчатобумажных изделий из Ост-Индии, но и против имитации этих тканей в Англии при помощи английских рабочих рук и с прибылью для английских капиталов; и если бы дело зависело только от них, то эта зарождающаяся отрасль крупной промышленности была бы остановлена в своем развитии и безвозвратно погибла бы. Потребителю хотели навязать настоящую монополию, распространявшуюся даже на покойников: законом, изданным в царствование Карла И, предписывалось, чтобы всякое лицо, умершее на английской территории, было похоронено в саване из шерсти208. Во внешних сношениях мы видим те же притязания, хотя поддержать их и было труднее. В странах, зависевших от Англии, устранить конкуренцию было очень легко: для этого достаточно было воспрепятствовать там производству. Характерна политика, которая была принята относительно Ирландии209. Около конца XVII в. успехи ирландской промышленности встревожили английских производителей: они потребовали и добились установления системы вывозных пошлин, закрывших для Ирландии колониальные и иностранные рынки. Вокруг острова была установлена настоящая блокада, действительность которой поддерживалась крейсированием маленького флота, состоявшего из двух военных кораблей и восьми вооруженных шлюпок210.

Но помешать шерстяной промышленности развиваться на континенте было, очевидно, невозможно. Между тем англичане брались достигнуть этого. Гордые превосходным качеством своего сырья, они убедили себя, что без него можно выделывать только грубые ткани. Следовательно, заграничная промышленность, вынужденная обходиться своими собственными ресурсами, осуждена-де на вечную второсортность, и, не имея возможности достать английскую шерсть, французы, голландцы, немцы должны будут волей или неволей покупать английские сукна211. К этой иллюзии, столь приятной для национального самолюбия, присоединялись химерические страхи, словно ввоза небольшой кипы этой чудесной шерсти в соседнюю страну было бы достаточно, чтобы вызвать к жизни самую страшную для английской промышленности конкуренцию212. Нетрудно видеть, что эта двойная аргументация должна была привести к полному запрещению вывоза шерсти во всякой другой форме, кроме вполне тотовой ткани. С тем большим основанием было запрещено вывозить живых овец, которые могли бы акклиматизироваться за границей; дошло до того, что воспретили стричь овец на расстоянии ближе 5 миль от морского берега213! Столь ревниво охраняемая промышленность не чувствовала никакой потребности в нововведениях. Как настоящий баловень парламента, она думала только о том, чтобы не переставая требовать новых законов в свою пользу, и поднимала крик, как только заходила речь о смягчении строгости прежних законов. Примером может служить полемика, возгоревшаяся между 1781 и 1788 гг. по поводу вывоза сырой шерсти214. Так как овцеводство принимало все более крупные размеры, то овцеводы, для которых английский рынок становился слишком тесным, стали требовать, чтобы им разрешили вывозить шерсть; тем временем деятельная контрабанда, невзирая на все запрещения, вывозила за границу часть их продукта. Но фабриканты шерстяных изделий дрожали перед призраком иностранной конуренции: они хотели, чтобы воздвигнутые против нее барьеры не только не были сделаны более низкими, но были бы еще укреплены и чтобы контрабанда подавлялась строже, чем когда-либо. Обе стороны защищали свои интересы или полагали, что защищают их: но в то время как фабриканты призывали привилегию на помощь рутине, овцеводы, имея во глате своей великую школу агрономов, озабоченную тогда реформой английского земледелия, говорили языком новой политической экономии.

Наиболее выдающийся из них, Артур Юнг, писал: «именно в интересах самой промышленности необходимо положить конец чрезмерному покровительству, которого она требует». И он сравнивал ее с отраслями промышленности более недавнего происхождения, быстрые успехи которых составляли предмет всеобщего удивления и восторга. «Тщетно вы станете искать здесь (т. е. в шерстяной индустрии) ту пылкую предприимчивость, ту энергию, тот дух инициативы, которые составляют благородную черту английского промышленного гения, когда он направляет свои усилия на железо, на хлопок, стекло или фарфор. Здесь все сонно, инертно, мертво... Таковы гибельные действия монополии. Хотите вы, чтобы над все увеличивающимся процветанием Манчестера нависла черная туча? Дайте ему монополию хлопчатобумажного производства. Или, быть может, глаз ваш коробит изумительное развитие Бирмингема? В таком случае монополия, подобно эпидемии, обезлюдит его улицы...»1. Однако фабрш^анты одержали верх над овцеводами. Старые запрещения были возобновлены, а вывоз шерсти был признан тяжким преступлением (felony)2. Известие о принятии этого закона вызвало в округе Лидса и Норвича живейшую радость: событие было отпраздновано фейерверками и колокольным звоном, словно победа над неприятелем3.

Между тем Юнг был прав. Средства, при помощи которых шерстяная промышленность упорно хотела сохранить свое первенствующее положение, делали ее неподвижной, по крайней мере—задерживали ее развитие. Слушая вечные жалобы, которыми фабриканты наполняли свои ходатайства перед государственной властью, можно было бы подумать, что она находится в упадке. В действительности она не переставала развиваться4. Но ее успехи—за исключением одного района, которому принадлежало будущее, а именно—западного округа графства Йоркшир5—были медленны и не имели равномерного характера; если центры производства и были многочисленны, то они часто были незначительны: многие из них, начиная с начала 1

Annals of Agriculture, VII, 164—169. 2

Закон 28 Geo. Ill, с. 38. Некоторые из его положений позаимствованы из закона времен Реставрации ( 13—14, ch. II, с. 18). 3

«В пятницу утром, при известии, что билль иротив экспорта шерсти принят палатой лордов, зазвонили все колокола Лидса и окружных деревень, и перезвон их звучал с перерывами в течение всего дня; вечером горела иллюминация, и были устроены другие народные увеселения. Совершенно аналогичные проявления радости имели место в Норвиче». Letters to the Lincolnshire graziers, on the subject of the wool trade (1788), p. 1. 4

Это весьма справедливое заключение J. Smith, Memoirs of Wool, II, 409—411. 5

См. статистику производства у F. Eden, State of the poor, III, CCCLXIII; A. Anderson, Chronological history and deduction of the origin of commerce, IV, 146—149; Macpherson, Annals of Commerce, IV, 525; Bischoff, Hist, of the woollen manufacture, I, 328.—Продукция Вест-Ридинга в 1740 г.: 41 тыс. кусков широкого сукна, 58 тыс.—узкого сукна;' в 1750 г.: 60 тыс. и 78 тыс.; в 1760 г.: 49 тыс. и 69 тыс. (период морской войны); в 1770 г.: 93 тыс. и 85 тыс.; в 1780 г.: 94 тыс. и 87 тыс.

Г, 9

XVIII в., едва прозябали215. Они прозябали, но не исчезали: они являлись в этом отношении как бы символами старой экономической организации, которая постепенно менялась вследствие медленной внутренней эволюции, но сохраняла еще свои старые формы, поддерживаемые вековой рутиной. Шерстяная промышленность была слишком консервативна, слишком отяжелела от привилегий и предрассудков, чтобы самой закончить свое собственное преобразование путем обновления своей техники. Промышленная революция должна была начаться вне ее.

VIII

Эта революция была, однако, лишь продолжением движения, постепенно изменившего старый экономический строй. Кривую этого движения мы уже указали выше. История шерстяной промышленности показывает нам ее последовательные фазисы, как бы зафиксированные в известном числе промышленных типов, связанных друг с другом почти незаметными переходами. Сначала мы видим промышленность независимых мелких производителей, особенно процветавшую в районе Галифакса; затем промышленность купцов- промышленников, имевшую в деревнях юго-запада более разбросанный характер, а вокруг большого города Норвича более сконцентрированную; наконец, промышленность мануфактур, промышленность крупных мастерских, которая сделала, впрочем, меньшие успехи, чем можно было бы ожидать, судя по ее блестящему началу в XVI в. Констатировать это разнообразие, значит восстановить экономическое движение в его сложности и непрерывности. Маркс, анализировавший его со всею мощью своего абстрактного гения, свел его к слишком простым терминам и слишком резко обозначенным периодам. Сверх того, ни в коем случае не следует приписывать строго описательного смысла тому, что в уме Маркса имело преимущественно объяснительное значение. Так, например, мы впали бы в ошибку, если бы думали, что мануфактура216 есть характерное, преобладающее явление периода, предшествовавшего периоду крупной промышленности. Если она логически и представляет собою необходимый антецедент фабричной системы, то исторически неверно, что она стала настолько общераспространенной, чтобы наложить свою печать на всю промышленность. Насколько ее появление в эпоху Возрождения есть явление важное и многознаменательное, настолько же роль ее в последующие века—по крайней мере, в Англии—остается второстепенной217. Можно говорить в точности о мануфактурном строе, в целях его сравнения со строем современной крупной промышленности, но при этом надо непременно помнить, что этот строй никогда не был преобладающим, что рядом с ним существовали до конца весьма живучие еще остатки предшествующих промышленных режимов.

Непрерывность движения, о котором идет речь, обусловлена тем обстоятельством, что вплоть до рассматриваемого нами момента оно оставалось чисто экономическим, а не техническим; что оно затрагивает организацию, а не материальную сторону производства. Не изобретения, внезапно родившиеся в индивидуальных умах, а медленный прогресс коллективных соглашений, вот что определяет и видоизменяет его. Один факт в особенности заслуживает того, чтобы мы остановили на нем свое внимание. Капиталисты, в пользу которых совершается постепенная концентрация средств производства, едва заслуживают названия промышленников. Они охотно предоставляют всю заботу о фабрикации мелким производителям, мало- помалу лишавшимся своей независимости. Они не берут еще пока на себя задачи совершенствовать ее, не берутся даже управлять ею. Это купцы: промышленность для них только форма торговли. Они стремятся только к одной цели, цели всякого торгового предприятия: получить в свою пользу разницу между покупной и продажной ценой. Именно для того, чтобы увеличить эту разницу, чтобы реализовать экономию на покупной цене, они становятся сначала хозяевами сырья, затем—орудий производства, наконец—промышленных помещений. Именно в качестве купцов они приходят к тому, что завладевают всем производством.

И опять-таки именно торговля, развитие британской торговли, все более и более увлекает их на этот путь. Помимо их сознания здесь действует закон, связывающий разделение промышленного труда с обширностью торгового рынка, —закон, формулированный несколько лет спустя Адамом Смитом. Для поверхностного наблюдателя деятельность английской торговли, направленная вся вовне, грозила нанести вред внутреннему развитию Англии, трудолюбивому и терпеливому расширению ее отечественной промышленности. «Неужели,— читаем мы в одной французской книге218, вышедшей в 1773 г.,—Англия хочет уподобиться Голландии и иметь впредь в основе своего богатства одну только торговлю, фрахтовое дело и крупное судоходство?.. Трудно думать, чтобы Англия сумела с большим успехом, чем Голландия, поддержать чахнущие мануфактуры...» Удивительное пророчество наизнанку! Напротив, именно из торговли и из коммерческого духа должна была вскоре родиться новая промышленность.

<< | >>
Источник: Манту П.. Промышленная революция XVIII столетия в Англии М.: "Соцэкгиз". - 448 с.. 1937

Еще по теме ГЛАВА ПЕРВАЯ СТАРАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ЕЕ ЭВОЛЮЦИЯ:

  1. ГЛАВА ПЕРВАЯ СТАРАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ЕЕ ЭВОЛЮЦИЯ
  2. ГЛАВА ПЕРВАЯ ПЕРВЫЕ ШАГИ ПРИМЕНЕНИЯ МАШИН В ТЕКСТИЛЬНОЙ ПРОМЫШЛЕННОСТИ
  3. ПРОМЫШЛЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ
  4. ТЕОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ эволюции П. Н. МИЛЮКОВА
  5. Глава 2 СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПЕРЕМЕНЫ В КИТАЕ (1840—1894)
  6. Глава 2м ivtr • /., „ СОЦИАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В КРЕСТЬЯНСКОЙ ' ? И ПОМЕЩИЧЬЕЙ СРЕДЕ
  7. Глава 4 ЦЕХОВОЕ РЕМЕСЛО, МАНУФАКТУРА И ТРАДИЦИОННЫЙ КРЕДИТ
  8. Глава четвертая СИНДИАСМИЧЕСКАЯ И ПАТРИАРХАЛЬНАЯ СЕМЬИ
  9. Введение. Эволюция институциональной теории
  10. ГЛАВА 3 Имперское измерение
  11. ГЛАВА 6 Вступать в противоборство с сильным или нападать на слабого?
  12. ГЛАВА 8 Эмансипация Европы
  13. Глава XII ГОСУДАРСТВЕННОЕ ХОЗЯЙСТВО И ФИНАНСЫ «СТАРОГО ПОРЯДКА»
  14. Глава XIII СЕЛЬСКОЕ ХОЗЯЙСТВО, ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ТОРГОВЛЯ ПРИ «СТАРОМ ПОРЯДКЕ»
  15. ГЛАВА 3. ПАРТИЙНО-ГОСУДАРСТВЕННАЯ (СОВЕТСКАЯ)ДОШКОЛЬНАЯ ПЕДАГОГИКА
  16. Глава 16 ПОЗИТИВИЗМ: ИСКУССТВО КАК ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ОПЫТ
  17. Глава 5 ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС
  18. Глава 9 СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ, БЕДНЫЕ И БОГАТЫЕ
  19. ГЛАВА VII/>СЕМЕЙНОЕ ХОЗЯЙСТВО КАК ОДНО ИЗ СЛАГАЮЩИХ СИСТЕМЫ НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА И ВОЗМОЖНЫЕ ФОРМЫ ЕГО РАЗВИТИЯ