ПРЕОБРАЗОВАНИЕ ЗЕМЕЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ

Есть ли надобность напоминать читателю, что Англия—классическая страна крупного землевладения? Достаточно проехать по английской сельской местности, чтобы в этом столь часто описывавшемся пейзаже заметить некоторые характерные особенности.

Вы не найдете здесь того пестрого, шахматообразного расположения наших полей, которое является наглядным признаком парцеллярной культуры. За исключением восточных графств, вы не увидите также распаханных земель; с английским estate (поместьем) дело обстоит так же, как с римской латифундией: на далекое расстояние кругом видна только зелень обширных пастбищ, пересекаемых живыми изгородями. Дома и фермы разбросаны на большом расстоянии друг от друга, деревни редки: бывает, что глаз ваш, охватывая большое пространство, не встречает на нем ни единой колокольни.

А между тем до сравнительно недавнего еще времени Англия имела многочисленный класс мелких земельных собственников. Это было то yeomanry, почти полное исчезновение которого стало в. XIX в. обычным предметом ламентаций. Джон Стюарт Милль с уважением говорит об этих трудолюбивых и независимых крестьянах, «которых столько восхваляли как гордость Англии, пока они существовали, и о которых высказывалось столько сожалений, с тех пор как они исчезли»368. Это была,—говорит Маколей,—«в высокой степени мужественная и прямодушная порода людей»369. Описывая озерную область, Вордсворт в следующих выражениях восхваляет ее старых обитателей: «лет 60 тому назад в глубине этих дрлин можно было еще найти настоящую республику землевладельцев и пастухов. Землепашец пользовался своим плугом только для того, чтобы прокормить свою семью и чтобы помочь, если нужно, какому-нибудь соседу. Две или три коровы снабжали каждый дом молоком и сыром...

Там не было ни знатных дворян, ни рыцарей, ни эсквайров, но среди этих скромных детей гор было не мало таких, которые знали, что земля, на которой они стоят и по которой они проводят свою борозду, уже более 500 лет принадлежит людям, носившим их фамилию и бывшим их прямыми предками»370.

Yeoman—это, по существу, крестьянин-собственник, «свободный держатель» (фригольдер), владеющий землей, на которой он живет и которую сам обрабатывает.

Над ним стоит сквайр (squire), сельский дворянин, ниже его—фермер. Сквайр, даже бедный, имеет повадки начальника: он исполняет функции мирового судьи, служит офицером в милиции, и если у него есть несколько гончих собак, то он называет их «стаей»371. Фермер, даже если он богат, и хотя бы ферма переходила в его семье из поколения в поколение, не есть хозяин земли, которую занимает, и не работает для одного себя. Отличительный признак иомена—это его независимость. Ей в особенности он обязан своими солидными качествами и ролью, которую он играл в английской истории. Среди иоменов вербовалась в средние века та грозная пехота, те вооруженные мечами воины и стрелки из лука, которые решили победу при Креси, при Пуатье и Азинкуре372. Позже, когда иомены стали протестантами и пуританами, они явились самой крепкой опорой английской реформации и сражались в армиях Ферфакса и Кромвеля.

В конце XVII в. значение их, повидимому, уже несколько упало373. Однако после революции 1688 г. они составляли еще многочисленный класс. Согласно приблизительным статистическим данным того времени, их было не менее 160 тыс., и вместе со своими семьями они составляли около одной шестой всего народонаселения королевства374. Годовой доход их колебался между 40 и 300 ф. ст., для преобладающего большинства их он не превосходил 60—80 ф. ст.375 Суммы этой было достаточно, чтобы обеспечить почти всем им относительный достаток. Указанный доход не всегда извлекался из одного земледелия: часто иомен присоединял еще сюда какой-нибудь промышленный труд: его жена и дети чесали или пряли шерсть376. В этом заключалась черта сходства между ним и мелким независимым производителем, которому предстояло исчезнуть почти в то же время. Оба они были элементами одного и того же социального строя, покоящегося на сосуществовании и тесном союзе мелкого земледелия и мелкого промышленного производства.

В какую эпоху исчезло иоменри? Уже более ста лет назад о нем говорили как об угасшей расе, «почти уничтоженной с 1750 г., и самое воспоминание о которой все больше стирается»377.

Это было, однако, преувеличением. Чтобы иоменри перестало существовать в 1750 г., необходимо было бы, чтобы его исчезновение было весьма внезапным. В 1724 г. Даниель де Фоэ находит еще нэ севере графства Кент многочисленных иоменов, располагающих парламентским избирательным правом: «их называют кентскими серяками (grey-coats), так как они очень просто одеваются, но политический вес их настолько велик, что кандидат, которому они отдают свои голоса, может быть уверен в победе; вот почему местные дворяне очень стараются поддержать свой кредит в их глазах»378. Двадцать лет спустя иомены неоднократно упоминаются, и название их встречается очень часто в протоколах палаты общин, к которой они то и дело обращались с петициями379. Некоторые из этих петиций выдают уже, впрочем, наличность кризиса и связанного с ним недомогания. Упадок уже начался, с 1750 г. он идет ускоренным темпом. В 1773 г. Артур Юнг один из первых скорбит по этому поводу: «Я искренно сожалею,—пишет он,—о гибели этой расы людей, называемых иоменами. Надо сказать правду, что именно им нация обязана сохранением своих вольностей. Теперь их земельные участки попали в руки крупных скупщиков»380. Местами исключительные условия благоприятствуют им и дают им возможность просуществовать еще в течение некоторого времени: в 1788 г. долина Пикеринга, в Йоркшире, насчитывает еще триста иоменов, «живущих в небольших фермах, большинство которых перешло к ним по прямой линии от многих поко- лений собственников»; но это факт, отмечаемый уже как редкость381. В последние годы XVIII в. множество свидетельств говорит о процессе, который можно назвать агонией иоменри: на севере и юге Англии, в областях, где появляется и развивается крупная промышленность, как и в чисто земледельческих районах,—везде одновременно констатируют, что иоменри сходит на-нет, что с ним не считаются больше, что его земельная собственность поглощена соседними крупными поместьями или же приобретена наезжими из городов покупщиками382. Постепенно оторванное от почвы, питавшей его в течение веков, иоменри оказалось впредь во власти обстоятельств.

Эти обстоятельства были сначала благоприятны для него: высокие хлебные цены и искусственно созданное процветание английского земледелия во время великой войны против Наполеона вдохнули эфемерную жизнь в сохранившиеся еще остатки иоменри383.

Кризис, последовавший за заключением мира, нанес ему последний удар. Парламентский доклад о земледелии 1833 г. составляет как бы протокол о его смерти во всех почти графствах Англии384. Горы Кумбер- ленда сохранили в течение некоторого времени существование последних иоменов. «Существует часть Англии,—писал в 1846 г. Дж. Ст. Мил ль,---часть, к крайнему прискорбию, очень небольшая, где крестьяне-собственники еще многочисленны. Я имею в виду так называемых statesmen Кумберленда и Вестморленда. Правда, большинству их, если не всем, приходится платить известные, определяемые обычаем оброки, но эти твердо определенные оброки затрагивают их характер собственников не в большей степени, чем поземельный налог. Среди знатоков края существует полное согласие мнений относительно превосходных результатов этой формы собственности385. Мы имеем здесь перед собой не более как пережиток, с любопытством отмечаемый экономистом,—последний след удаляющегося и приходящего в забвение прошлого386. Если бы исчезновение иоменри не началось раньше 1780 или 1790 г., то можно было бы с достаточным правдоподобием видеть в нем одно из следствий промышленной революции. Разве упадок домашних промыслов не отнял у сельских классов один из источников их существования? Несомненно, это одна из причин. Но это— позднейшая причина, и действие ее могло обнаружиться только тогда, когда иоменри было уже обречено на гибель. Упадок его отмечался задолго до того, как крупная промышленность и ее последствия нанесли ему последний, смертельный удар. Впрочем, иоменри не одно пало в борьбе. Судьба его была только замечательным эпизодом более обширной драмы, действующими лицами которой были все сельские классы Англии.

Если мы в собрании английских статутов будем просматривать законы, изданные в течение 120-летнего периода от смерти Вильгельма III до восшествия на престол Георга IV, то заметим один стереотипный заголовок, все чаще повторяющийся по мере того, как мы подвигаемся вперед, и в серии публичных биллей и в серии биллей частных.

Заголовок этот гласит: «Закон о разверстании, наделении и огораживании открытых и общих полей, лугов, пастбищ, а также общинных земель и пустошей, расположенных в приходе...» (следует название местности)387. Парламентские акты, которым предшествует указанная формула, считаются сотнями и тысячами388. При этом число их растет в весьма заметной прогрессии: за все 12-летнее царствование королевы Анны было издано всего только 3 таких акта389, с 1714 до 1720 г. мы имеем почти по одному акту в год. Затем до середины столетия движение принимает более выраженный характер, но происходит все-таки довольно медленно: 33 акта—между 1720 и 1730 гг., 35 актов—между 1730 и 1740 гг., 38—с 1740 до 1750 г. С 1750 до 1760 г. мы находим их уже 156, с 1760 до 1770 г.—424, с 1770 до 1780 г. —642. Годы с 1780 до 1790, т. е. как раз те годы, которые были свидетелями первого подъема крупной промышленности, возвращают нас к цифре 287. Но затем, с 1790 до 1800 г., мы поднимаемся опять до 506. Период с 1800 до 1810 г. дает еще более высокий итог, значительно превосходящий все предыдущие: в течение этих десяти лет парламент вотировал не более не менее, как 906 актов, имеющих целью «разверстать, наделить и огородить».

Земли, подошедшие под действие этих законов об огораживании (enclosure acts), составили весьма значительную площадь. В 1800 г- она равнялась 3млн. акров, или 1 х/2 млн. гектаров. Эти З390^ млн. акров распределялись по всем районам Англии, независимо от густоты их населения, от значения городских поселений, от состояния местных отраслей промышленности1. Мы имеем здесь, следовательно, дело с собирательным фактом, который может быть объясняем только общими причинами.

Прежде всего перед нами бстает один предварительный вопрос: что же это за земли, разверстдние и наделение которых предписывалось законом? Они не были однородны. Закон обозначал их несколькими названиями, которые легко смешать и которые все же различны: с одной стороны, мы встречаем термины open fields и common fields, которые всегда употребляются вместе и представляют собой как бы синонимы; с другой стороны, закон знает термины common lands, common wastes и common pastures, образующие вполне отличную группу и никогда не употребляющиеся вместо приведенных раньше,, несмотря на их видимое родство с ними.

Выражения эти принадлежат, впрочем, к обычной терминологии поземельного права, и нет ничего легче, как определить их точный смысл.

Автор «Опыта о способе разграничения соответственных долей земельных собственников при огораживании общих полей» дает следующее определение: «Открытые поля (open fields), или общие поля (common fields), это—пространства земли, на которых разбросаны чересполосно участки нескольких владельцев...391» Выражение common fields имеет то неудобство, что подает повод к смешению разных вещей: оно вызывает представление о коммунизме. Приведенное сейчас определение отчетливо устраняет это представление: оно показывает нам, что open field (открытое, неогороженное поле)— будем употреблять преимущественно этот менее двусмысленный термин—находится в руках нескольких владельцев, располагающих индивидуальными титулами своих прав: одни владеют землей в качестве фригольдеров (свободных держателей), т. е. на правах полной собственности, другие занимают ее в силу своего рода вечной аренды, в качестве копигольдеров (copyholders)392. Участки их не смешиваются в одно нераздельное целое: они только «разбросаны и перемешаны»* т. е. подразделены на большое число парцелл, которые врезываются друг в друга и перепутываются между собой. Это и есть самая харак- терная черта того, что принято именовать системой открытых полей: (open field system).

Возьмем кадастровый план какого-нибудь английского прихода в середине XVIII в. Один из таких планов был опубликован: это план селения (township) Хитчин, в графстве Гертфорд, к северу от Лондона393. По внешнему виду он напоминает паутину: линии расхо- дятся и перекрещиваются здесь в бесконечно сложных сочетаниях. Эти линии ограничивают собою приблизительно прямоугольные и почти равновеликие площади. Если отметить на карте особым знакому например какой-нибудь краской, маленькие прямоугольники, представляющие различные части одного и того же владения, то получается причудливая, беспорядочная фигура, составленная из разбросанных клочков. Земельное владение некоего Вильяма Люкаса состояло в 1750 г. из 47 полос, распределенных по всей территории township'а. Ибо эти отдельные части не группируются хотя бы в более или менее туманно очерченное целое: напротив, получается такое впечатление, словно кто-то нарочито старался распределить их по всему рассматриваемому пространству. В действительности каждый из этих прямоугольников имел форму длинной и узкой полосы земли, отделенной от соседней полосы узенькой лентой дерна. Средние размеры ее равнялись 40rods длины и 4—ширины, т. е. приблизительно 200 м на 20,—это как раз величина английской меры поверхностей—акра394. Нередко полоса была разделена на две равные части, длиной каждая приблизительно в 20 rods; такая парцелла носила название balk, или oxgang395: направление ее длины соответствовало направлению бррозд, и у каждого края оставалось место, чтобы можно было повернуть плуг396. Это чрезвычайное дробление оставило в некоторых местностях любопытные следы; на холмах полосы располагались всегда перпендикулярно к линии уклона, дабы избежать сползания земли после каждой вспашки; мало-помалу нивелируясь, они образовали, в конце концов, узкие террасы, расположенные ступенями по склону холмов, настоящие ступени, которые, раз образовавшись, сохранялись потом навсегда. Их можно наблюдать вдоль Chiltern Hills и Downs Сэссекса, как во многих местах на севере Франции397.

Эта система дробления земель, сколь бы странной она ни казалась на первый взгляд, была, однако, очень распространена в Великобритании,—как, впрочем, и во всей почти Европе. Можно было сказать, что «путешественник встречал ее на всем своем пути от Андалу зии до Сибири, на берегах Луары и на равнинах Московии»398. До XVI в. она господствовала в Англии почти повсеместно, в начале XVIII в. она еще преобладала в большинстве графств; в 1794 г., несмотря на то, что система все больше идет на убыль и находится под угрозой исчезновения, мы встречаем ее в 4 500 приходах из общего числа 8 500 приходов399. Ее огромное распространение сообщает тем более очевидный интерес вопросу об ее происхождении. Решение этого вопроса было предметом многих изысканий, но, повидимому, ему суждено остаться навсегда сомнительным. Это деление земли на парцеллы, размеры и формы которых если и не тождественны, то приближаются, по крайней мере, к известному неизменному типу; эта разбросанность владений, не оставлявшая вместе больше двух или трех акров одного держателя, — могло ли все это быть результатом чистого случая? Было высказано предположение, что система представляла собой результат первобытного распределения. В начале наделы были, мол, равные, а для того чтобы равенство было действительное, каждый получал в надел не один участок, а много различных участков, имевших разную ценность, смотря по качеству земли, ее местоположению, расположению относительно солнца, высоте400. Некоторые факты дают основание думать, что для поддержания равенства долей производились периодические переделы: для некоторых сенокосов доли определялирь ежегодно жребием, для других они обменивались согласно заранее установленной очереди; иногда, хотя и очень редко, такой йорядок практиковался также относительно пахотных земель401. Как известно, вся эта гипотеза была предметом оживленных споров не только в Англии, но и в Германии и Франции402. Действительно ли существовал этот уравнительный порядок? В какую эпоху? Когда он возник? Ёыл ли ой англо-сайсонского или норманского, германского или кельтического происхождения?403 Был ли он вначале сельским институтом или племенным? Все это вопросы, остающиеся до сих пор почти неразрешимыми и большинство которых не должно даже ставиться, если вся первобытная община, как это утверждал Фюстель-де- Куланж, есть не более как роман.

Как бы то ни было, если в XVIII в. и существовали еще следы этого проблематического раздела, то они все больше стирались. За исключением упомянутых нами исключительных случаев, полосы, из которых состоял земельный цадел, оставались всегда одни и те же. Они не переходили из рук в руки, разве путем сделок или в порядке наследования, как всякая другая индивидуальная собственность. Случайности продаж и правопреемств, которые то скопляли их в одних руках, то рассеивали, давным-давно положили конец всякому действительному или мнимому равенству между правомочными лицами. Рядом с yardland'oM404, разделенным на 60 парцелл и имеющим общую площадь в 30 или 40 акров, мы встречаем другой, состоящий всего-навсего из одного messuage (усадебного места) в пол-акра, на котором построено жилье405. Единственное, что осталось почти нетронутым, это—система земледелия, связанная с земельным строем open fields; преобразование последнего должно было неизбежно повлечь за собою исчезновение первой.

III

Попробуем сравнить земледельца, жившего на старом open field, с английским земледельцем нашего времени. Последний, вполне хозяин внутри своей изгороди, на своих полях, составляющих сплошной участок, делает со своей землей все, что ему угодно. По своему усмотрению он вспахивает ее или оставляет под паром, засевает ее пшеницей или люцерной. Он употребляет те сельскохозяйственные орудия и приемы земледелия, которые кажутся ему наилучшими, поскольку ему позволяют это его средства. Он сам выбирает подходящий для него момент для пахоты или жатвы, не имея надобности считаться с тем, что делают его соседи. Напротив, первый так тесно связан со всеми окружающими его, что не может ничего предпринять без их помощи или согласия. Его земли так безнадежно перепутаны с участками соседей, что нужны долгая привычка и безошибочная память крестьянина, чтобы с первого же взгляда узнать, какая полоса принадлежит одному и какая—другому. Если бы он захотел по-своему возделывать свои 50 или 60 арпанов, не спрашивая ничьего мнения, то как бы он взялся за это дело? Ему пришлось бы 50 или 60 раз начинать сызнова в 50 или 60 различных местах пахоту, сев и все повседневные работы. Сколько потерянного времени на один лишь обход своего владения, если оно сколько-нибудь значительно! Сверх того, положение всякого клочка земли, вклинившегося между чужими землями, дает повод для множества сервитутов, для более или менее стеснительных и обременительных обязательств: невозможно поставить изгородь, приходится прокладывать от одного конца прихода к другому множество тропинок для прохода к полям, занимая для этого часть земли, пригодной для культуры. Эта неудобная усложненность выродилась бы в полный хаос, если бы каждый имел претензию действовать совершенно независимо от других. Отсюда следующее парадоксальное следствие дробления, доведенного до крайних пределов: единственным возможным способом эксплоа- тации была эксплоатация сообща.

Все пахотные земли прихода составляли в отношении культуры одно имение. Они почти всегда были разделены на три поля406, где культуры чередовались согласно очень древнему и довольно грубому севообороту. Одно поле засевалось пшеницей или ячменем, другое— овсом, горохом или бобами, третье оставалось под паром. В начале каждого земледельческого сезона земля, только что отдохнувшая в течение года, засевалась вновь; земля, давшая только что урожай одного растения, подготовлялась для другого, отличного от него растения; земля, возделывавшаяся в течение двух лет подряд, оставлялась, в свой черед, под паром. Унаваживание, пахота, сев производились сразу для всего прихода. Собственники условливались доставить, сообразно своим средствам, посевное зерно, плуги, рабочий скот407. Их индивидуальные права из-за этого не забывались; парцеллы, отделенные друг от друга узкими полосками невозделанной земли, оставались совершенно раздельными. Когда наступало время жатвы, то продукт каждой из них поступал без всяких споров к ее законному собственнику. Еще раз: система открытых полей (open field system)—не коммунизм. Между моментом жатвы и моментом сева, когда на поле остаются только немногие стебли или колосья, пощаженные серпом, или небольшая травка, выросшая у краев поля, соблюдение исключительных прав каждого владельца становилось бесполезным. Вот тогда-то open field и принимало, больше чем когда-либо, вид коллективной собственности. Оно становилось пастбищем, куда все без различия владельцы выгоняли своих свиней, овец и гусей. Тот же порядок был принят относительно лугов, расположенных большей частью в низких местах, у воды, и не считавшихся частью open field в тесном смысле этого слова', как только с них снималось сено, они составляли одно общее пастбище для крупного скота408. Таким образом, в течение нескольких месяцев в году—от конца июля до сретения—земли оставались нераздельными. Отсутствие постоянных оград делало неизбежной такую периодическую нераздельность. Теперь для нас становится понйтной вся многозначительность термина open fields, «открытых полей», полей без оград, противополагаемых автономной и огороженной собственности, подобно тому как федерация раздробленных государств противополагается унитарной монархии. И подобно тому как федеральная конституция закрепляет существование небольших суверенных областей, так точно open field system долго сохраняла мелкую собственность. Там, где эта система исчезла, замечалось, что число землевладельцев было меньшим, а владения их более значительны409. Таким образом все, что способствовало ее сохранению или разрушению, затрагивало в то же время судьбу мелких собственников, тех иоменов, исчезновение которых как раз совпало с исчезновением старого земельного строя.

IV В каждом приходе были земли, остававшиеся круглый год в том самом состоянии, в котором «открытое поле» находилось в течение части года, когда оно не было засеяно. Это те именно земли, которые носили название common lands или waste lands, эти два термина- синонима, довольно хорошо передаваемые французским словом communaux (общинные угодья). На этот раз мы имеем перед собой общую собственность, действительно существующую и постоянно коллективную, сходную со столь многочисленными некогда communaux в старой Франции. Если говорить правду, то земли эти потому лишь не имеют хозяина, что их считают лишенными всякой ценности. Они остаются невозделанными, как об этом свидетельствует самое слово wastes (пустоши). Усеянные кустарником степи, где в беспорядке росли сорные травы, вереск и дрок, болота, покрытые камышом, топкие торфяники, леса, выросшие как попало на песках или скалах,—вот из чего состояла большая часть commons в Англии410. Многие из этих земель, к которым долго относились с пренебрежением, были в наши дни распаханы и с успехом возделаны. Но, как известно, интенсивная культура есть факт недавнего времени, в те- чение же столетий люди довольствовались тем, что засевали самые плодородные земли, произведения которых обеспечивали немедленное и достаточное вознаграждение их труду.

Несмотря на незначительную ценность, которая придавалась общинной земле, и на первобытное состояние, в котором ее оставляло традиционное пренебрежение, пользование ею приносило крестьянам разнообразные выгоды. Во-первых, они имели возможность выгонять туда свой скот, особенно овец, умеющих находить себе подножный корм на неблагодарной почве: это было объектом права пастьбы на общем выгоне (common of pasture) или права прохода для овец (right of sheepwalk). Если на общинной земле росли деревья, то крестьяне могли рубить там лес, чтобы поправить сруб своего дома или устроить ограду—это было объектом права, носившего название common of estovers411. Если на общинной земле имелся пруд или по ней проходила река, то поселяне могли ловить в ней рыбу; это было объектом права рыбной ловли (common of piscary). В болотах, покрывавших еще значительные пространства во всех графствах Англии, они могли запасаться торфом (common of turbary)412. Принадлежали ли эти права всем жителям? Можно ли было открыть в них что-либо, напоминающее о некоем первобытном равенстве? Прежде всего common не есть, строго говоря, бесхозяйная земля: в принципе она принадлежит сеньеру—владельцу поместья (lord of the manor), располагающему своего рода верховным правом на всю территорию прихода413. Иногда ее называют господской пустошью, the lord's waste. Фактически это право вотчинника не имеет в себе ничего исключительного: подобно тому как на землях, составлявших open field, помещик как бы уступил часть своих территориальных прав свободным держателям (фригольдерам), так точно он допускает их к пользованию угодьями, которые называются общинными. Но относительно этих общинных земель существует тот же порядок, что и относительно «открытого поля». Когда хлеб убран, не все жители могут выгонять свой скот на сжатые поля, а только те из них, которые владеют одним или несколькими участками в приходе. Произведя совместно обработку почвы, они совместно же пользуются ею как общим пастбищем: это—естественное следствие согла- шения обычной ассоциации, объединяющей их. Тому же режиму подчинена общинная земля (common): она является общей не для всех жителей деревни, а для всех собственников. Несмотря на внешнюю видимость, это не есть свободная земля, пользование которой не подвержено никаким ограничениям: доступ к ней дозволен лишь на основании определенных юридических титулов и в меру этих титулов.

Мы только что видели, что права отдельных лиц на общинные угодья подводятся под несколько рубрик, в зависимости от характера выгод, которые можно извлечь из них. Они делятся также на разные категории, в зависимости от их происхождения и от ограничений, которые оно налагает на них. Часто они связаны в силу обычая с владением каким бы то ни было земельным имуществом, расположенным в границах лена, прихода или township'а. Это случай наиболее часто встречающийся, и он всего лучше иллюстрирует сходство между постоянным режимом общинных угсдий (common) и периодическим режимом, принятым относительно open field. Иногда права эти выговариваются прямо, в случае продажи или дарения (common appurtenant). Может случиться и так, что сни отделяются от земельной собственности, дополнением которой первсначально были, и становятся личными правами, передающимися по наследству (commcn in gross). Наконец, они могут быть результатом соглашения между соседями, результатом общего сервитута на средние владения, границы которых не определены точно (common because of vicinage414). Все эти различия делают пользование общинными угодьями настоящей собственностью, притом собственностью, не только не распределенной равномерно между всеми правомочными лицами, а, напротив, подтверждающей их неравенство.

В самом деле, мы редко наблюдаем, чтобы одно лицо могло посылать на общественный выгон неограниченное число голов скота. Такой привилегией пользуется чаще всего только сеньер, номинальный собственник нераздельных земель415. По общему же правилу каждый собственник имеет право выпаса только для определенного количества скота3. Число это находится в зависимости от размеров его владения: чем больше парцелл он занимает в open field, тем больше волов или овец он может посылать на общественный выгон416. Таким образом, пользование землей, которая именуется общественной, не только не принадлежит всем, но, напротив, предоставлено каждому лишь пропорционально тому, чем он уже владеет. Это— дополнительное богатство, присоединяющееся к богатству. Из сказанного видно, что трудно найти порядок, более далекий от идеального равенства,—равенства, образец которого надлежит искать не в плохо изученном или плохо понятом прошлом, а в рациональном умозрении, которое в сотрудничестве с опытом подготовляет будущее.

Как ни мало уравнителен был режим общинных угодий в Англии, однако он приносил бедному населению реальные выгоды. Кроме прав, пропорциональных площади или стоимости владений, существовали иногда еще и другие права, одинаковые для всех жителей прихода. В некоторых округах всякая семья, занимающая дом, могла пасти две или три головы скота на общественном выгоне,— возможность, драгоценная для тех, все богатство которых заключается в корове, в небольшом количестве домашней птицы и свинье, которую режут при приближении зимы417. И если это даже не было формально признанным правом, то дефект восполнялся обычаем,— обычаем, всегда более гибким и часто более гуманным, нежели закон. Искони установившаяся терпимость позволяла почти всем крестьянам Англии пользоваться общинными угодьями, часто в довольно широких размерах. Женщины шли туда собирать хворост для отопления. В некоторых местностях Йоркшира бедные ткачи растягивали на общественном лугу свои куски материи после беления или крашения418. Наконец, на общинных зёмлях строились шалаши, хижины, бедные лачуги; эти пустоши имели слишком небольшую ценность, чтобы кто-нибудь стал препятствовать нескольким беднякам устроиться и жить на них. Без всякого твердо установленного права, но в силу своего рода молчаливого разрешения, число коттеджей, выстроенных из легких материалов, собранных на самом common, стало значительным: кошшеджеры были довольно многочисленны, и то, что им позволяли брать на не принадлежащей им земле, вносило некоторое облегчение в их тяжелую и необеспеченную жизнь земледельческих рабочих419.

Целое население жило, таким образом, на границе собственности. Оно не имело законного права на пользование общинными угодьями; между тем именно для него сохранение их имело наибольшее значение. Если невозможно было тронуть систему open field, не меняя тем самым положения мелких земельных собственников, то common нельзя было тронуть, не ставя под вопрос самое существование сельскохозяйственных рабочих. Теперь нам нетрудно будет понять всю важность преобразования земельных отношений, которая в течение XVIII в. перевернула вверх дном сельскую Англию.

Способом, при помощи которого осуществлялось это преобразование, было огораживание (enclosure). Слово это весьма вырази- тельно. Речь идет о превращении неогороженных земель, open field и common, в закрытые владения; речь идет о соединении разбросанных парцелл и о разделе неразделенных полей на компактные владения, совершенно независимые одни от других, обнесенные сплошными изгородями, которые являются гарантией и знаком их самостоятельности.

Ни слово, ни обозначаемая им вещь не были новы. Огораживания XVI в., о которых велись недавно споры420, составили один из эпизодов великого экономического движения, отметившего начало современности. Огромный рост движимого богатства отразился также на состоянии земельной собственности. Многие земли перешли уже из одних рук в другие, когда подоспела реформация и сопровождавшая ее секуляризация церковных имуществ. Выгоды достались крупным землевладельцам. Войдя во вкус, благодаря своим приобретениям, они возымели желание завершить свое обогащение, поделив между собою общинные земли. Этот раздел начался по всей Англии и осуществлялся чаще всего путем насилия421. С самого начала столетия раздаются со всех сторон жалобы на огораживания, на их несправедливость и причиняемые ими страдания. В особенности скорбят по поводу их обычного результата—обращения пахотных земель в пастбища. В значительном числе приходов возделывание хлебных злаков забрасывается ради скотоводства; фермы и дома сносятся или превращаются сами собою в развалины. Проповедник Латимер восклицает: «Там, где недавно еще жили многочисленные крестьяне, мы находим теперь только одного пастуха и его собаку»422. Набрасывая чудесный план своей утопии, канцлер Томас Мор имеет перед своими глазами страну грабежа и нищеты, где овцы пожирают людей 423. Некоторые пытались доказать, что дурные последствия описы- ваемых огораживаний были сильно преувеличены и что в общем эти последние отнюдь не повлекли за собой исчезновения полей, засеянных хлебом. Но тезис этот спорен424, и к тому же, если даже согласиться, что в жалобах современников заключались известные преувеличения, то остаются все-таки некоторые документы, с которыми весьма надо считаться: мы разумеем тексты законов, изданных с целью помочь злу; можем ли мы думать, что речь идет о воображаемом зле? Уже в 1489 г., в царствование Генриха VII, в одном законе отмечается факт запустения острова Уайта, «вызванный превращением пахотных земель в пастбища и скупкою ферм»; закон ограничивает поэтому размеры земельного владения на острове максимальной доходностью в 10 марок425. За ним почти тотчас последовал другой, более общий закон, знаменитый акт против разрушения деревень426. «Король,—говорится в вводной части этого закона,—замечает, что некоторые пагубные порядки с каждым днем все более ухудшаются: домам и целым деревням позволяют разрушаться или добровольно сносят их и превращают в пастбища земли, искони бывшие пахотными. Вследствие этого размножается леность—источник и начало всех зол. Ибо в некоторых селениях, где раньше находили работу и прилично жили ею двести человек, теперь имеется занятие только для двух-трех пастухов, остальные же впадают в праздность. Земледелие, одна из главных основ государства, влачит жалкое существование, церкви разваливаются, божественная служба прерывается, покойники остаются без молитв... Защита страны против иноземных врагов подвергается опасности и парализуется». Согласно предписаниям этого закона, всякая крестьянская усадьба, к которой принадлежало 20 акров пашни, должна была содержаться в порядке и служить жилищем для крестьянской семьи. Но это предписание, как и кары, долженствовавшие обеспечить его исполнение, произвели, по видимому, незначительное действие, ибо аналогичные меры были проведены через парламент опять в 1515, 1516, 1533, 1535 и 1552 гг. То приказывалось починить брошенные коттеджи427, то ограничивалось число овец, которое вправе держать один собственник428, то прибегали к обложению всякого нового пастбища налогом, равным половине приносимого им дохода429. Частота этих законов и разнообразие лекарств, которыми они пытались уврачевать один и тот же недуг, является наилучшим доказательством их бессилия430.

Движение продолжалось в течение всего XVI в. Везде раздел open fields и захват общинных земель имели своим последствием создание крупных поместий и расширение пастбищ. В царствование Елизаветы мы слышим те же жалобы, что и при Генрихе VII. «Право же,—пишет в 1580 г. Вильям Стаффорд,—эти огораживания будут нашей погибелью! Из-за них мы платим за свои фермы небывало высокую арендную плату и не находим больше земель для обработки. Все идет под пастбища, все берется для овцеводства или разведения крупного рогатого скота. На протяжении семи лет я был свидетелем того, что в районе 6 миль вокруг меня была отставлена в сторону дюжина плугов; там, где находили прежде средства к жизни 60 человек, теперь владеет всем 1 человек со своими стадами. Эти овцы составляют наше несчастье. Они вытеснили из нашей страны земледелие, еще недавно снабжавшее нас всевозможными продовольственными припасами, тогда как теперь мы видим одних только овец, овец и опять овец»431. Тем временем, однако, движение стало замедляться и по причине, которую мы не в состоянии теперь с точностью определить, оно вскоре почти совершенно остановилось. В XVII в. нет больше вопроса об огораживаниях432. Именно это обстоятельство позволило open fields и commons, хотя и сильно уже затронутым, просуществовать еще в течение долгого времени в большинстве графств Англии.

Почему после долгого перерыва огораживания возобновились в XVIII в.? Являются ли они причиной или следствием замечательного прогресса английской агрономии и земледелия, который произошел как раз в эту же эпоху? Во всяком случае невозможно не сопоставить между собой эти два ряда фактов, которые должны взаимно осветить друг друга.

Подобно тому как в исчезновении иоменри хотели видеть результат крупной промышленности, так естественна была попытка тем же промышленным развитием объяснить реформу земледелия. Решительный толчок сельскохозяйственному производству,—говорили сторонники этого взгляда,—был дан нуждами потребления. Образо- вание мануфактурных центров, рост городского населения открыли для земледельца новый рынок, на котором спрос не переставал увеличиваться. Прошли те времена, когда снятый с поля урожай не шел дальше соседней деревни или местечка. В перенаселенных городах, вокруг копей и рудников, вокруг фабрик и складочных пунктов, рабочие массы требуют у сельских округов, чтобы те их кормили. Вследствие этого фермы должны, в свою очередь, превратиться в своего рода заводы, где пищевые средства производятся в большом количестве и по усовершенствованным способам. Прогресс земледелия, или, если угодно, приспособление его к новым нуждам промышленного общества, вытекает, мол, из органической необходимости, из необходимого соотношения солидарных функций433. На первый взгляд это объяснение кажется удовлетворительным; оно выражает общую истину, которая вряд ли может быть оспариваема, и несомненно применимо к значительному числу фактов, свидетелями которых являемся мы сами. Но отвечает ли оно действительно историческому происхождению английского сельскохозяйственного движения? На самом деле движение это, как и исчезновение иоменри, ясно обнаружилось гораздо раньше увеличения населения, вызванного крупной промышленностью. Этот рост народонаселения не был мгновенным, он не был и не мог быть явлением одновременным с первыми техническими изобретениями, или, если он происходил уже тогда, то как следствие причин, среди которых крупная промышленность не играла никакой роли. Между тем английское земледелие начало преобразовываться в первой половине XVIII в:, приблизительно в эпоху первых поисков, которые лишь 30 лет спустя должны были привести к изобретению прядильных машин. Нельзя сказать, чтобы сельскохозяйственными вопросами совершенно пренебрегали в XVII в.: доказательством противного могут служить сочинения Вестона и Гартлиба, при протекторате Кромвеля, и Дональдсона после революции 1688 г.434. Но нет никаких указаний на то, что советам этих предшественников современной агрономии действительно следовали. В то время, когда де Фоэ составлял свое описание Англии, многие ее области оставались частью совершенно невозделанными. «Западная часть графства Сэррей,—пишет де Фоэ,—не только бедна, но совершенно бесплодна, предоставлена своему бесплодию, имеет ужасный вид... Большое пространство представляет собою не более как песчаную пустыню... где произрастает вереск, обычное растение неплодородных почв»435. В Йоркшире путник, едва выехав из Лидса, вступает в «сплошную пустыню, в черные, мрачные, безотрадные степи, через которые путешественники находят дорогу, как лошади по следу, только благодаря столбам, поставленным местами, чтобы отметить ямы и трясины»436. Несмотря на некоторые попытки осушения так называемых fens в графствах Кембридж, Гентингдон и Линкольн, они сливались еще в одно, огромное болото. В особенности оставался невозделанным и диким север Англии: от северной оконечности графства Дерби до северной окраины графства Нортумберленд воздушная линия в 150 миль пересекала одни лишь невозделанные земли437.

Там, где земля обрабатывалась, это делалось часто самым примитивным образом. Трехполье было почти единственной общепринятой системой; из каждых трех лет поля в течение одного года оставались непроизводительными. Земледельческие орудия для пахоты сильно нуждались в усовершенствовании: в некоторых областях, как в настоящее время в Сибири, лемех плуга был деревянный и окован только металлической пластинкой. Для пахоты употребляли еще без нужды большие упряжки из 10 и даже 12 волов. Корма были недостаточные, и осенью часть скота шла на убой за невозможностью прокормить его в течение следующих месяцев438. Что касается искусства разведения скота, то оно было почти неизвестно; домашние породы, мелкие и невзрачные, едва отличались от того, чем они могли быть в природном состоянии439. Между земельными собственниками и фермерами, одинаково невежественными и одинаковыми поклонниками рутины, господствовало взаимное недоверие: землевладелец, опасаясь, чтобы фермер в последние годы своей аренды не истощил почвы с целью извлечь из нее несколько больший, чем обыкновенно, урожай, отказывался подписывать контракты на определенный срок и предпочитал неустойчивый порядок в любой момент отменимой аренды (tenure at will). Вследствие этого всякая инициатива, всякая выдержанная и старательная работа как бы возбранялись земледельцу, ибо он подвергался опасности в любой момент быть выселенным и потерять в одну минуту труд целого года. Таким образом, последствия рутины увековечивали эту самую рутину440.

Для преобразования английского земледелия потребовался длинный ряд систематических усилий. Отправный пункт их отмечается появлением в 1731 г. книги Иетро Тулля441. Автор не был чистым теоретиком: после нескольких лет (1693—1699 гг.) наблюдения и сравнения приемов, употреблявшихся во Франции, Голландии и Германии, он более 30 лет производил изыскания и опыты в своем имении Mount Prosperous в Беркшире. Один из первых он пришел к современному представлению об интенсивной культуре: он рекомендует глубокую вспашку и боронование, не прерывающийся севооборот, который позволяет земле давать, не утомляясь, последовательные, разнообразные урожаи и устраняет или уменьшает расточение, обусловливаемое системою пара. Он объясняет важность зимних кормов и пользу, которую можно извлечь из растений с питательными корнями, каковы турнепсы и свекла. Его выдающуюся оригинальность составляет то обстоятельство, что он хочет на месте неподвижной традиции поставить метод, основанный на наблюдении и рассуждении. Он представитель если и не научного духа, в строгом значении этого слова, то, по крайней мере, чего-то на него похожего: в нем представлен тот просвещенный эмпиризм, который часто приводит к открытиям.

Теории Иетро Тулля явились как раз во-время: целое поколение крупных сеньеров вскоре усвоило их и начало применять в своих поместьях. Со времени революции английская аристократия мучилась желанием разбогатеть. С ревнивым чувством наблюдала она, как поднимается вверх стоящая ниже ее финансовая и торговая буржуазия. Со странной смесью высокомерия и алчности она ненавидела «денежных людей» (moneyed men) и в то же время старалась воспользоваться их богатством, вступая в родство с ними путем браков. В эпоху, когда министр Валполь хвалился, что он организовал «торг со вестями», она усердно принимала участие в расхищении государственной казны. Она бросалась очертя голову в подозрительные предприятия, в приобревшие печальную известность мошеннические аферы, самой колоссальной из которых была афера South Sea Company, и, реализовав на них крупные барыши, выступала затем с обвинениями против них, чтобы нажить новые барыши. Но если желание сохранить какой бы то ни было ценой свое положение в обществе, где деньги все больше станоьились мерой престижа и могущества,— если это желание не раз толкало этих важных бар в самые непочтительные авантюры, то, с другой стороны, оно имело также своим результатом пробуждение их энергии. Вместо того чтобы искать везде новых источников дохода, некоторые из них пришли к мысли увеличить те доходы, которыми они уже располагали. Разве у них не было огромных поместий, доход с которых должен быть бы достаточным, чтобы сделать их несметно богатыми людьми? Но эти поместья дурно управлялись, плохо возделывались, погибали от небрежности и рутины. Чтобы извлечь из них возможно большую выгоду, надо было взяться за систематическое улучшение их; дело значительное, требо- вавшее много шшцйатйвьї, виймання й выдержки. Лишённый блеска и на три четверти немецкий двор Ганноверской династии не привлекал к себе английской знати, как привлекал ее в предшествующем столетии двор Стюартов. К тому же там косились на некоторых представителей высшего дворянства за их торизм или же подозревали их в симпатиях к изгнанной династии. Они отправились поэтому на постоянное житье в свои поместья и сделались сельскими хозяевами.

Среди этих титулованных хозяев наиболее прославился лорд Тоуншенд. Посол в Голландии, один из лордов регентства после смерти королевы Анны, затем ирландский наместник, дважды статс- секретарь и президент Тайного совета, он в 1730 г., после знаменитой ссоры с Робертом Валполем, отказался от дальнейшей государственной деятельности и удалился в свое поместье Ренгем (Rainham), в Норфольке442. Это было обширное, пустынное пространство, где пески чередовались с болотами и даже самая трава была тощая и редкая443. Лорд Тоуншенд решил сделать его доходным, следуя для этого тем приемам, применение которых он наблюдал в Нидерландах. Он дренировал почву и улучшил некоторые части ее путем мергеле- вания и удобрения, затем он начал на них культуру различных растений, сменявшихся в виде правильного севооборота, не истощая никогда земли и не оставляя ее никогда пустующей. По примеру голландцев он уделял особенное внимание скотоводству, от которого благодаря близости Норвича, крупного шерстяного рынка, можно было ждать верных и немедленных барышей. Это обстоятельство в такой же и даже большей мере, чем правила Иетро Тулля, обусловило предпочтение, которое он отдавал травосеянию и зимним кормам; одновременно с улучшением английского земледелия он наметил для него путь, которому оно все больше стало следовать.

Сначала над этим пэром Англии, превратившимся в фермера, немного посмеивались: ему дали прозвище Turnip-Townshend (Тоун- шеид-Репа). Однако он, не смущаясь, продолжал свое дело и в течение немногих лет превратил бедную и обиженную природой область в один из самых цветущих уголков королевства. Его пример вызвал подражание землевладельцев-соседей. За 30-летний период, с 1730 по 1760 г., ценность земель во всем графстве Норфольк возросла в 10 раз444. Ту же роль сыграли маркиз Рокингем в Вентворте, герцог Бедфордский в Воберне, лорд Эгремонт в Петворте, лорд Клэр в Эссексе и другие помещики, как лорд Каткарт и лорд Галифакс445, нашедшие в свою очередь многочисленных подражателей. Скоро это занятие стало модным, и каждый двэрянин хвастал, что ой сам руководит улучшенизм своих земеля. Предшествующее поколение не интересовалось ничем, кроме охоты, и единственной темой его разговоров были лошади и собаки; новое поколение говорит об удобрительных туках и дренаже, о севообороте, о клевере, люцерне и турнепсах. «Кавалера» XVII в., дравшегося в междоусобных войнах на стороне короля, сменил gentleman-farmer (дворянин- фермер).

Около 1760 г. толчок, данный несколькими крупными сенье- рами, сообщился всей нации. Действие его было еще ускорено предпринятыми повсеместно общественными работами, постройкою дорог, прорытием каналов, осушением болот446. В это-то время появляется класс крупных фермеров, для которых сельское хозяйство является способом помещения капитала и которые вносят в него тот же дух инициативы и ту же старательность, какие коммерсант вносит в управление своими дедами. Кок из Гокгема (Holkham) обосновался в 1776 г. в имении, доходность которого равнялась приблизительно 2 тыс. ф. ст., в момент его смерти эта доходность составляла 20 тыс. ф. ст.447Он один из первых стал употреблять усовершенствованные пахотные орудия. Он придерживался системы долгосрочных аренд, которые одни поощряют уверенного в завтрашнем дне земледельца к обдуманным и выдержанным усилиям. Он смотрел на себя, как на воспитателя, и собирал вокруг себя фермеров своего района, чтобы привлечь их на сторону новых методов. Его современник Беквелл был прообразом новейших крупных скотоводов448. Он задался целью систематически улучшить породы домашнего скота и добился этого путем искусственных скрещиваний, путем того искусственного отбора, внимательное наблюдение которого должно было открыть Дарвину некоторые из самых общих биологических законов. В 1710 г. средний вес быков, продаваемых на Смитфильдском рынке в Лондоне, составлял 370 ф., средний вес телят—50 ф., овец—38 ф. В 1795 г. эти цифры, благодаря Беквеллу и его соревнователям, поднялись соответственно до 800, 150 и 80 ф.449 Некоторые знаменитые породы скота, как Дишли или доргемская порода, ведут свое начало от этой эпохи, и их сложение показывает лучше всяких документов, какую цель ставили себе скотоводы XVIII в.: тонкие кости, короткие ноги, маленькая голова, едва развитые рога свидетельствуют о заботливом устранении ими всего, что не способствует огромному количе- ству и высшему качеству мяса. Они поняли, что близок День, «когда мясо вола будут ценить больше, нежели его рабочую силу, и баранину—больше чем овечью шерсть».

В момент появления крупной промышленности фундамент современного земледелия был уже прочно заложен. Оставалось только преодолеть последнее сопротивление рутины, и эту работу выполнили такие люди, как Артур Юнг, которого мы видим разъезжающим с 1767 г. по всей Англии, отмечая изо дня в день, миля за милей, состояние культур, предпринятые улучшения, успехи или неудачи новаторов, положение собственников, арендаторов, рабочих. Когда Юнг предпринял в 1789 г. свое знаменитое путешествие по Франции, то это было сделано только с целью закончить, путем ряда сравнений между Англией и континентом, исследование, которым он занимался уже более 20 лет. Ревностный пропагандист, он оставил, кроме своих дорожных заметок, множество писаний450: с 1784 г. он редактировал Annals of Agriculture, в которых, говорят, не считал ниже своего достоинства сотрудничать король Георг III. Вместе с сэром Джоном Синклером, имя которого заслуживает быть поставленным рядом с его именем, он основал в 1793 г. крупное учреждение, задачею которого было способствовать сельскохозяйственному прогрессу и организовать его: мы разумеем Board of Agriculture, усердным секретарем которого Юнг состоял в течение 30 лет, собирая отовсюду информации и идеи, направляя педантичную инспекцию всех графств королевства451. Хотя он постоянно жаловался на медленный ?оД самых неотложных улучшений, однайо он имел возможность измерить весь уже пройденный путь: движение, руководству которым он отдавал свои силы, не было движением только начинающимся, нерешительным, с неопределенным будущим, а было уже движением могучим, которому предстояло скоро стать непреодолимым. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечесть некоторые из страниц, где Юнг описывает состояние французской деревни накануне революции; оно кажется ему страшно запущенным и жалким, а между тем таково было состояние его собственной страны 50 годами раньше452.

Артур Юнг и его сотрудники были свидетелями роста крупной промышленности; они понимали, что он находится в связи с тем развитием сельского хозяйства, над которым они неутомимо работали. Они неоднократно наблюдали взаимодействие этих двух великих одновременных фактов453. Но при всей своей склонности видеть в сельскохозяйственной реформе дело самых последних лет,—несколько забывая подчас о работах своих предшественников454,—они не сделали бы такой ошибки, чтобы изобразить эту реформу как следствие промышленного движения. Только под конец своей жизни им пришлось быть свидетелями того, как, словно из-под земли, начали вырастать те закоптелые от дыма и многолюдные города, расцвет которых должен был. разорить английское сельское хозяйство еще быстрее, чем он его раньше обогатил. Даже прогресс скотоводства, который, очевидно, поощрялся спросом фабричных центров на его продукты, объясняется вначале совершенно иными причинами. Главная задержка, которую он долго встречал, заключалась в трудности прокормить скот зимой, и теперь она исчезла. Затем охрана стад и уход за ними требовали меньшего количества рабочих рук, чем большинство культур. Этого было достаточно, чтобы соблазнить многих фермеров, несмотря даже на то, что в те времена говядина продавалась еще дешево455, и потребление ее оставалось сравнительно слабым. К тому же разве Англия не была с незапамятных времен страной пастбищ? Она только стала вновь и более деятельно эксплоа- тировать один из самых старых источников своего богатства. 129

$ Манту Применение новых методов встречало одно препятствие: существование open fields. Большинство этих «неогороженных полей» очень плохо возделывалось: пахотные земли, несмотря на периодическое оставление под паром, были истощены однообразным чередованием одних и тех же растений; пастбища, как бы предоставленные самим себе, зарастали вереском и диким терновником. Да и могло ли быть иначе? Каждый земледелец был связан общей рутиной. Севооборот, принятый всем приходом, годился только для известных почв, а другие страдали от него456. Стада питались сорными травами, и так как здоровый и больной скот пасся без разбора вместе, то создавалась благоприятная почва для эпизоотий457. Что касается мелиораций, то всякий, кто попытался бы произвести таковую, был бы разорен. Он не мог дренировать своих полей без согласия и содействия своих многочисленных соседей. Каждая парцелла, ограниченная твердыми пределами, была слишком узка, чтобы ее можно было бороновать в обоих направлениях, как это рекомендовал Иетро Тулль. Чтобы выбрать время для сева по своему желанию, следовало бы начать с упразднения обычая, превращавшего «открытое поле»458 в пастбище на несколько месяцев в году. О том, чтобы предпринять какие-нибудь необычные культуры,—например, посеять клевер там, где раньше сеяли рожь или ячмень,—и думать нельзя было. Прибавьте сюда чрезвычайную запутанность всей системы, споры и вечные тяж5ы, бывшие неизбежным ее последствием. Старый фермер, для которого земледелие было только традиционным занятием, полученным по наследству и с грехом пополам кормившим его,—этот фермер мог еще мириться с описанными порядками. Но для нового фермера, который смотрел на земледелие только как на предприятие и точно вычислял его издержки и прибыли, эта вынужденная расточительность, с одной стороны, и фактическая невозможность сделать что-нибудь для повышения доходности, с другой, были просто невыносимы. «Открытое поле» должно поэтому исчезнуть, и вот почему процесс огораживаний, начавшийся в XVI в., возобновляется в XVIII, чтобы на этот раз уже больше не останавливаться459.

Между огораживаниями XVI в. и огораживаниями XVIII в. есть одно существенное различие. Первые никогда не пользовались санкцией закона: они были только актами индивидуального захвата460, с которыми английское законодательство,—правда, безуспешно,— боролось в течение 150 лет-. Напротив, вторые совершались согласно точной процедуре, основанной, по крайней мере в принципе, на согласии заинтересованных лиц. Если все земельные собственники прихода были согласны между собою насчет необходимости произвести огораживание, то им достаточно было собраться и подписать полюбовный акт (deed of mutual agreement), который, по зарегистри- ровании в Канцлерском суде, получал исполнительную силу без всяких дальнейших формальностей461. Если соглашение не было единодушным, то требовалось вмешательство государственной власти. Все без исключения акты об огораживании, внесенные в Statute Book (собрание узаконений), соответствуют тем случаям, когда единодушие правомочных лиц не было достигнуто. Но законодательный аппарат не приходил в действие по собственной инициативе. И вот тут-то мы увидим сейчас, по чьим ходатайствам и в чьих интересах происходили огораживания.

Крупные землевладельцы первыми предприняли систематическую эксплоатацию своих поместий согласно правилам новой агрономии. И именно они наиболее нетерпеливо переносят сервитуты «открытого поля». От них же исходит почти всегда инициатива подачи петиции в парламент, с просьбой принять акт об огораживании462. Обыкновенно они начинают с того, что устраивают между собою совещание и выбирают атторнея (адвоката), которому поручают руководить юридической стороной операции. Затем они созывают на общее собрание всех земельных собственников. В этом собрании решает дело не большинство: голоса считаются здесь пропорционально площади, которою владеет каждый из участников собрания. Для приемлемости петиции число подписавшихся имеет мало значения, но они должны представлять 4/б всех подлежащих огораживанию земель463. Владеющие последней пятой частью довольно многочисленны, подчас—наиболее многочисленны464. Можно привести примеры петиций, подписанных двумя или тремя именами, даже одним. Правда, это имена важные, внушительные, сопровождающиеся титулами, которые рекомендуют их особому вниманию парламента465. Если нельзя обойтись без согласия нескольких мелких землевладельцев, то его просят у них в такой форме, что они не могут отказать. С предложением о подписи петиции являются к ним местные важные персоны: владелец поместья (lord of the manor), приходский священник, джентльмены, живущие на своих землях4, и делается это предложение, несомненно, скорее тоном приказа, чем просьбы. Если они упираются, им грозят, и они дают свою подпись,—иногда с тем, чтобы взять ее потом назад5. К этим средствам приходится, впрочем, редко прибегать. Крестьянин не смеет даже выказать свое недовольство, он пуще всего боится «вступить в столкновение с теми, кто стоит выше его»6. Раз петиция подписана, она подается в парламент. Здесь начинается ряд дорогостоящих формальностей: расходы по ним покрывают богатые собственники7. Парламент всецело на стороне этих последних. Разве он не состоит из их уполномоченных, из их друзей, даже их родственников? Главы старых аристократических фамилий, заседающие в палате лордов, как и провинциальные дворяне, наполняющие палату общин, являются представителями крупной земельной собственности. Часто билль изготовляется немедленно, без предварительного расследования466. Если же палата предписывает произвести расследование, то оно почти всегда приводит к заключениям, совпадающим с желаниями петиционеров. Контрпетиции имеют успех лишь в одном случае: когда они также исходят от лиц, принадлежащих к собственническому и правящему классу. Возражения владельца поместья, не желающего поступиться ни одним из своих прежних прав, возражения приходского священника, который требует компенсации за свою церковную десятину, имеют шансы на благоприятный прием467. Если одно лицо владеет пятой частью площади, которую предполагается огородить, то его противодействия достаточно, чтобы остановить всю процедуру468. Таким образом, то, что сделано крупными земельными собственниками, только крупные же земельные собственники могут расстроить.

Но вот акт об огораживании принят парламентом. Хотя текст его бывает обыкновенно очень длинный и изобилует сложными статьями, однако он устанавливает только общие условия операции: урегулировать ее детали можно только на месте, в присутствии заинтересованных лиц. Остается еще выполнить большую, и притом весьма щекотливую, работу: надо отправиться на место, чтобы констатировать состояние всех владений, измерить все парцеллы, из которых они состоят, оценить их доходность и определить относительную ценность прав, которые каждый имеет на общинные угодья, затем— взять всю территорию прихода (и «открытое поле» и общинные угодья) и выкроить из нее части, равноценные раздробленным владениям, которые они должны заменить; распределить, если нужно, денежные компенсации; предписать устройство оград, которые будут отделять впредь владения друг от друга и наблюдать за выполнением этого дела; руководить осуществлением работ общественно-полезного характера, предусматриваемых актом, как дополнение к огораживанию: работ дорожных, осушительных, оросительных469. В общем надо произвести на протяжении прихода настоящую революцию, взять, так сказать, в свои руки землю, чтобы совершенно заново распределить ее между собственниками, не нанося в то же время ущерба преж- ним правам каждого из них. Чтобы вполне справедливо произвести этот раздел, чтобы избегнуть ошибок и произвола, сколько требуется тщательности и заботы о мелочах, сколько точности в опенках, и в то же время—какое требуется нелицеприятие, какое полное бескорыстие!

Эти функции, столь важные и столь трудные, вверялись особым комиссарам, в числе трех, пяти или семи470, которые во всем, что касалось огораживания, пользовались неограниченными полномочиями. «Им принадлежит,—говорит Юнг,—своего рода деспотическая власть. Они являются как бы абсолютным монархом, в руки которого передаются все земли прихода, для того чтобы он их перетасовал и перераспределил по своему усмотрению471». Решения их долго признавались безапелляционными. Чрезвычайно важно поэтому знать, кто были эти комиссары, откуда они являлись, кто их назначал? В принципе они получили свои полномочия от парламента: имена их фигурировали в акте об огораживании; такова, по крайней мере, была практика, начиная с 1775 г.472. Но так как дело шло о местных вопросах, которыми парламент мало интересовался и в которых он ничего не понимал, то комиссары фактически намечались лицами, подписавшими петицию. Другими словами, выбор их, как и все, что ему непосредственно предшествовало, зависел всецело от крупных собственников. Здесь еще раз появляются те же самые лица: «Лендлорд, приходский священник и немногие из главных общинников монополизируют и распределяют назначения»473. Они выбирают вполне преданных им людей, если не предпочитают заседать сами474. Всемогущество комиссаров—это их собственное всемогущество. Надо ли удивляться, что они пользовались им в своих интересах?

Злоупотребление было настолько очевидно, что против него энергично выступили даже самые решительные сторонники огораживаний, которых отнюдь нельзя было заподозрить во враждебном отношении к крупной земельной собственности. Артур Юнг требовал в 1770 г., чтобы комиссары выбирались собранием всех землевладельцев и были ответственны перед судами475. Протест его остался, однако, бесплодным: лишь в 1801 г., когда был обнародован общий закон, долженствовавший окончательно закрепить положения, общие всем актам об огораживаниях476,—лишь тогда были приняты меры для предупреждения наиболее вопиющих несправедливостей. Решено было запретить отправление функций комиссара «владельцу поместья, его управляющим, арендаторам и агентам, состоящим у него на службе или оставившим эту службу в течение последних трех лет, а равно и всякому лицу, собственнику или не-собственнику, имеющему какие-либо права на земли, которые подлежат огораживанию»477. Отныне комиссары обязаны были принимать все возражения и заносить их в свои протоколы. Наконец, всякое лицо, считавшее свои интересы неправильно задетыми, получило право принести апелляцию на решение комиссаров в съезды мировых судей (так называемые четвертные сессии)478. Эти запоздалые предписания позволяют догадываться о том, сколько актов ограбления было безнаказанно совершено в течение столетия.

VIII

Мелкий земледелец, для которого его поле—не капитал, а только средство прокормиться, присутствует, как бессильный зритель, при всей этой перетасовке, где поставлены на карту сохранение его собственности и самые условия его существования. Он не в силах воспрепятствовать комиссарам отдать лучшие земли тем, которые богаче его. Он вынужден принять участок, который ему отводят, хотя бы не считал его равноценным тому, чем владел раньше. Он теряет свои права пользования общинными угодьями, которые отныне будут поделены; правда, ему отводят часть этой общей земли, но отводят пропорционально числу голов скота, которые он посылал пастись на «пустошь сеньера». Следовательно, и в этом случае кто больше имел, тот больше и получает. Вступив во владение своим новым участком, иомен должен окружить его изгородью, на что ему требуется потратить и труд и деньги. Затем ему приходится заплатить свою долю в общих расходах по огораживанию,—расходах, часто весьма значительных479. Из всех переделок он не может не выйти обедневшим, если не обремененным долгами480.

Что касается коттера, поденщика, который только благодаря чужому снисхождению481 жил на общинной земле, собирал здесь хворост и, быть может, выкармливал дойную корову, то у него сразу отнимали все, чем он, по его мнению, владел. Он не имел даже права жаловаться, ибо, в конце концов, общинные угодья были чужой собственностью. «Утверждать, что бедных обкрадывают,— кричал в один голос имущий класс,—значит выставлять ложный аргумент, ибо они не имеют законного титула на пользование общинными угодьями»х. Бесспорно, это так, но все же они пользовались до тех пор фактическим положением вещей, освященным долгим обычаем. Некоторые утверждали, что выгоды этого положения сводились к весьма немногому и что потеря их не могла чувствительно уменьшить благосостояние коттеров482. Однако сам закон признавал, пови- димому, серьезность нанесенного им ущерба: один акт 1757 г. предписывал комиссарам по огораживанию внести известные суммы возмещения органам призрения бедных, «дабы притти на помощь нуждающимся в тех приходах, где находились общинные пустоши, леса и пастбища, подлежащие ныне огораживанию»483. Здесь признавался факт, что раздел общинных угодий создавал нуждающихся. Иногда шли еще дальше. Для пользования наиболее бедных жителей прихода, для безземельных коттеров, оставляли участок нераздельной земли484 или же, наоборот, им раздавали небольшие парцеллы, чтобы они могли пасти на них свой жалкий скот485. Компенсации эти давались редко486 и к тому же были призрачны: раздаваемые таким образом клочки были настолько малы, настолько недостаточны, что крестьяне старались при первом подходящем случае сбыть их за небольшие деньги. И случай этот обыкновенно не заставлял себя долго ждать.

Ибо с окончанием огораживания, с выделением участков и возведением изгородей вокруг каждого владения не все еще кончено. Крупные собственники не извлекли еще из операции всех выгод, на которые они рассчитывают. После упрочения своих владений они стараются округлить их, и когда захватывать больше нечего, они прибегают к покупке. Одни хотят увеличить площадь своих воз дел ан- ных полей или своих пастбищ, другие мечтают о расширении своих парков и мест для охоты487; некоторые «покупают хижины, окружающие их замки, единственно для того, чтобы снести их, так как они не любят соседства бедных людей»488. Затем, рядом с лицами, уже владеющими крупной земельной собственностью, есть и такие, которым хотелось бы стать крупными землевладельцами: купцы, финансовые дельцы, а позже и промышленники. Момент благоприятен. Перетасовка земельных владений внесла колебания в ряды класса, отличавшегося наиболее прочной и верной привязанностью к земле. Иомен, честный, трудолюбивый, но поклонник рутины, мало предусмотрительный, с ограниченным кругозором, сбит с толку происходящими вокруг него переменами и видит, как над ним нависла грозная опасность от конкуренции сельскохозяйственных предприятий, ведущихся согласно новым методам. И потому ли, что он падает духом, или же потому, что он предпочитает искать счастья в другом месте, во всяком случае он поддается искушению и продает свою землю489.

Почти везде огораживание «открытых полей» и раздел общинных угодий имели своим последствием продажу многих земельных владений. Огораживания и «скупка ферм» представляют собою два факта, которые современники считают неразлучными, обрушиваются ли они на них с нападками, или выступают, напротив, в их защиту. Одно не подлежит сомнению: что во второй половине XVIII в. число ферм сильно убавилось. Мы видим примеры, что какая-нибудь деревня графства Дорсет, где в 1780 г. насчитывалось еще десятка три ферм, оказывается через 15 лет вся в руках двух собственников, или что в каком-нибудь приходе Герфордшира три землевладельца сосредоточили в своих руках 24 фермы, площадью от 50 до 150 акров каждая490. Один апологет огораживаний, мало склонный преувеличивать их дурные результаты, исчисляет количество мелких ферм, поглощенных крупными в промежуток времени между 1740 и 1788 гг. в 4—5 ферм в среднем на приход,—другими словами—в 40—50 тыс. на все королевство491. Вот самый существенный факт, несомненно гораздо более важный, чем раздел общинных угодий, хотя он гораздо меньше волновал общественное мнение того времени. Процесс этот совершается путем множества частных сделок без шума: ни парламенту, ни местным властям нет надобности в него вмешиваться, он проходит, так сказать, незаметно. Но в действительности он составляет конечную цель, к которой направлены усилия крупных земельных собственников; со всем своим юридическим аппаратом огораживания являются в сущности только средством заставить земледельцев продать свои земли или средством повысить доходность поместий, увеличенных недавними приобретениями. Исчезновение от 40 до 50 тыс. ферм в 50-летний срок,—эта, повидимому непреувеличенная, цифра показывает, какой серьезной перестройке подверглась земельная собственность в течение этого полувека.

Правда, исчезновение фермы не соответствует непременно исчезновению земельного владения: оно может быть результатом простой перемены в способе эксплоатации. Но эта перемена сама по себе означает революцию: по мере сокращения площади мелкого земледелия мы присутствуем, как и в XVI в., при расширении пастбищ г.

Англия долго считалась страной, богатой хлебом: она не только производила его в количестве, достаточном для потребления собственного населения, но и вывозила его за границу, особенно в Португалию 2. Около 1765 г. этот экспорт слабеет: с 220 тыс. квартеров3 в год он падает до нескольких тысяч. Напротив, ввоз быстро растет и достигает годовой средней в 360 тыс. квартеров. Разница сама по себе незначительная, но, тем не менее, она отмечает собой эпоху в экономической жизни Англии. Английская почва не может больше прокормить занимающее ее население, и оно вынуждено часть своих необходимейших продовольственных средств доставать за границей И если сношения Англии с чужими странами прерываются, то ей грозит голод: это можно было наблюдать во время великой континен- тальной войны, когда цена пшеницы за менее чем 10-летний промежуток времени поднялась с 47 до 128 шилл.492.

Как объяснить себе то явление, что Англия испытывает недостаток в хлебе как раз в тот момент, когда ее земледелие ставится в образец всей Европе, когда распашка нови, земельная мелиорация и применение новых приемов удваивают во всех графствах ценность земельных владений? Объясняется оно тем, что хлебопашество находится в пренебрежении, если не совсем брошено. С 1760 до 1800 г. площадь хлебных посевов не только не расширяется одновременно с ростом населения, а еще сокращается на несколько тысяч акров493. Напротив, пастбища расширяются, захватывая все пространство, выгаданное на пустовавших раньше общинных землях. «Выгода от огораживания,—пишет Адам Смит,—гораздо значительнее для пастбища, чем для пашни. Оно сберегает труд по присмотру за скотом, который к тому же пасется лучше, когда его не тревожит ни пастух ни его собака»494. Скотоводческая ферма требует меньших расходов на рабочие руки, нежели земледельческая, а дохода приносит больше495. Графство Лейстер, славившееся некогда своими обильными урожаями, в конце XVIII в. почти все покрыто пастбищами и искусственными лугами; больше половины графства Дерби, три четверти графства Честер, три четверти графства Ланкастер находятся под травами496. То же явление наблюдается во всей стране. Стада начинают опять вытеснять людей, и со всех сторон поднимаются те же жалобы, которыми Англия оглашалась в XVI в.

Акты об огораживании встретили мало действительного противодействия: причина нам уже известна. Те, кто имел всего больше оснований жаловаться, едва осмеливались поднять свой голос. Если же они отваживались заявить претензии, апеллировать к справедливости парламента, то их шаг не мог иметь иных последствий, кроме бесплодных расходов, уплаты канцелярских пошлин, расходов на экспертизу, гонораров стряпчим и адвокатам. Часто они ограничивались отказом дать свою подпись под петицией, составленной крупными землевладельцами, их соседями, но и тут они спешили заявить, что не делают оппозиции497,—комическая и в то же время грустная черта, в которой мы узнаем вечный трепет и согнутую спину мужика, привыкшего получать удары даже в свободной Англии. Формальные протесты были, следовательно, довольно редки. Некоторые такие протесты, однако, дошли до нас: одни из них нападают на самый принцип огораживания, «крайне убыточного для петицио- неров и клонящегося к разорению очень многих из их числа, в особенности самых бедных»498, другие жалуются на способ его практического проведения, «пристрастие и несправедливость которого наносят вред нижеподписавшимся в частности и всему обществу вообще499». Начиная с 1760 г., эти протесты учащаются и становятся более энергичными. Временами сдержанный гнев поселян прорывается наружу в виде внезапных актов насилия. В некоторых приходах объявление о предстоящем огораживании вызывает бунты. Нет возможности вывесить на дверях церквей предписанные законом объявления «вследствие многократного противодействия шумных толп, которые силой препятствуют наклейке объявления». Судебный пристав, которому поручено это дело, наталкивается на угрожающие сборища, вооруженные палками и вилами; в одной сэффолькской деревне у него три воскресенья подряд вырывают из рук объявления, бросают его в канаву, швыряют в него камнями500.

Это сопротивление, обычная робость которого нарушается инцидентами, подобными вышеописанным, могла, конечно, иметь своей причиной просто инстинктивную боязнь перемен. Но вот перед нами целая литература, старающаяся обосновать его разумными доводами и фактами501. Она показывает, что огораживания имеют своим резуль- татом скупку земель богатыми людьми, она приписывает им все бедствия того времени: дороговизну необходимейших жизненных припасов, деморализацию низших классов и усиление нищеты. «Нередко можно наблюдать, что четыре или пять богатых скотоводов захватывают целый приход, недавно еще разделенный между тридцатью или сорока фермерами и таким же количеством мелких арендаторов или мелких собственников; все эти лица оказываются сразу выброшенными из своего гнезда, а вместе с ними выбрасывается и ряд других семейств, занятие и заработок которых зависели почти исключительно от них: кузнецы, плотники, тележники и другие ремесленники, не считая уже поденщиков и батраков»502. Но мало того, что мелкий собственник перестает владеть землей и опускается до положения коттера, если он не эмигрирует; мало того, что коттер сгоняется вон с общинной земли: крупные хозяйства требуют сравнительно мало рабочих рук, и земледельческие рабочие остаются без занятий503. Деревни пустеют. «Фермерские усадьбы сносятся или же им предоставляют самим развалиться, на их месте остается только гумно. Деревни теряют своих обитателей»504. Отзвук этих жалоб и упреков мы находим в поэме Гольдсмита: «Опустевшая деревня» (1769).

Sweet smiling village, loveliest of the lawn, Thy sports are fled, and all thy charms withdrawn: Amidst thy bowers the tyrant's hand is seen, And desolation saddens all thy green: One only master grasps the whole domain...— And, trembling, shrinking from the spoiler's hand, Far, far away thy children leave the land...— Where, then, ah! where shall poverty reside, To 'scape the pressure of contiguous pride? If to some common's fenceless limits strayed, He drives his flock to pick the scanty blade, Those fenceless fields the sons of wealth divide And even the bare-worn common is denied...-— Ye friends to truth, ye state men mho survey The rich man's joys increase, the poor's decay— 'Tis yours to judge, how wide the Lmits stand Between a splendid and a happy land... — 111 fares the land, to hastening ills a prey, Where wealth accumulates, and men decay: Princes and lord; may flourish, or may fade— A breath can make them, as a breath has made;

But a bold peasantry, their country's pride, When once destroyed, can never be supplied505.

Огораживания имеют и своих апологетов, которые настаивают на их бесспорных выгодах и силятся доказать, что большинство приписываемых им зловредных действий существует только в воображении. Наиболее убежденными их защитниками являются агрономы, для которых распределение земельной собственности имеет гораздо меньшее значение, чем ее производительность. В их глазах один аргумент первенствует над всеми прочими: крупные хозяйства ьаи- более благоприятствуют успехам теоретического и практического земледелия. Артур Юнг сравнивает крупные фермы с крупными мастерскими и, процитировав из Адама Смита знаменитое место о производстве булавок, он призавляет: «Земледелие не допускает такого строгого разделения труда, так как невозможно, чтобы один человек всю свою жизнь только сеял, другой—пахал, третий—делал изгороди, четвертый—мотыжил и т. д. Но чем больше мы приближаемся к такому положению вещей, тем лучше. Между тем разделение труда может иметь место только в крупной ферме: в мелкой один и тот же человек одновременно и пастух, и присматривает за волами, и пахарь, и сеятель. В течение дня он десять раз меняет род своего труда и предмет своего внимания и потому не приобретает специальной способности ни к одной отдельной работе»506. Земли иоменов плохо обрабатываются, это—«приют рутины и убожества»507. Крупный землевладелец обладает большей интеллигентностью, большей инициативой, главное же—располагает средствами, чтобы делать опыты, пробовать более или менее дорогостоящие улучшения. Везде, где имели место огораживания и где устроились крупные сельскохозяйственные предприятия, земельная рента выросла508—решающий аргумент в глазах этих агрономов, которые одновременно являются также экономистами и дешево ценят людей, лишь бы восторжествовали их методы и расчеты, к вящшей славе и вящшей прибыли капитала509.

Они не могут отрицать того, что упрочение ферм почти всегда влечет за собою исчезновение мелкой собственности, но они оспаривают, что она имеет своим последствием усиление нужды поденщиков. Их взгляды относительно раздела общинных земель нам уже известны: восставать против него можно, по их словам, только «из дурно понятого чувства гуманности»510. Что касается уменьшения спроса на рабочие руки и обезлюдения сельских округов, то нелепо, мол, верить этому. Как может укладываться в уме мысль, что оставлять невозделанной одну часть земли и возможно хуже обрабатывать остальную — есть способ занимать и кормить максимальное количество рабочих? «На мой скромный взгляд,—пишет Дж. Хоулетт,— это чудовищный парадокс. По соседству со мной имеется прекрасная пустошь, занимающая около тысячи акров. В своем теперешнем невозделанном состоянии она не прокармливает и одной бедной семьи, и никто не извлекает из нее ни малейшей выгоды, если не считать нескольких окрестных фермеров, которые время от времени посылают туда пастись несколько голов скота. Между тем, будь эта земля поделена и обработана как следует, из нее можно было бы выкроить шесть или восемь хороших ферм, из которых каждая приносила бы от 70 до 100 ф. ст. дохода в год. Эти фермы—оставляя в стороне самих фермеров и их семьи—занимали бы, наверно, 30 человек поденщиков, которые вместе со своими женами и детьми и различными рабочими или торговцами, необходимыми для удовлетворения их нужд, в несколько лет довели бы население минимум до 200 человек»1. Чтобы придать этим оптимистическим вычислениям возможно большую видимую ценность, их подкрепляли тщательно подобранными цифрами, которые должны были свидетельствовать, что действие скупки земель компенсируется и даже с избытком компенсируется распашкой общинных угодий2. Доходили до утверждения, что крупноземледельческий строй обеспечивает сельским классам наибольший спрос на рабочие руки и наилучшую оплату труда3. Сверх того представители враждебного огораживаниям мнения делали одну ошибку, которая давала выгодный аргумент в руки их противникам. Они полагали, что население всей страны идет на убыль и изображали этот тревожный факт как последствие огораживаний. Партии агрономов нетрудно было доказать, что это мнимое обезлюдение Англии есть чистейшая фантазия, и затем каждый раз, когда они констатировали, напротив, рост народонаселения в той или иной провинции^ они не упускали случая приписать его счастливым изменениям,, происшедшим в строе земельной собственности4. Еще легче они тор- 1

J. Howlett, An examination of D-r Price's essay on the population of England and Wales (1781), p. 29, 30. 2

Cm. A. Young, North of England, IV, 2'» 9—2 54. В анонимном памфлете «The advantages and disadvantages of enclosing the waste lands» (1772), p. 42* мы находим следующую таблицу:

Раньше Потом Плата рабочим Семейств Плата рабочим Семейств а) Огораживание открытого поля, плодородная почва . . 400 ф. ст. 20 100 ф. ст. 5 б) Огораживание открытого поля, посредственная почва . 400 » 20 325 » 16 V4 в) Огораживание общинных угодий, плодородная почва . 10 » 1/2 100 » 5 г) Огораживание общинных угодий посредственная почва . 10 » 1/2 325 » 16 V4

Допустим достоверность этих цифр, хотя ни об одном из этих огораживаний автор не дает указаний места и времени, которые позволили бы какую-нибудь проверку. В общем итоге они показывают небольшое увеличение земледельческого населения (42 г/2 семьи вместо 41) и всей суммы выданной заработной платы (850 ф. ст. вместо 820). Но это увеличение обусловлено исключительно огораживаниями общинных угодий; напротив, огораживания «открытого поля» вызвали заметное уменьшение населения и суммы выдаваемой заработной платы (2174семьи вместо40 семейств и425 ф. ст. вместо 800 ф. ст.). Остается определить, какова была вообще пропорция обоих видов огораживания. Отметим классовое различие между семьями, исчезающими с «открытого поля», и семьями, устраивающимися на прежней общинной земле: в первой группе, несомненно, находились собственники или копигольдеры (наследственные арендаторы), тогда как вторая состоит исключительно из поденщиков. 3

A. Young, The farmer's letters, p. 66—72; J. Howlett, An examination of D-r Price's essay, p. 20; Sir John Sinclair, Address to the members of the Board of Agriculture в Journ. of the House of Commons, LI, 158. 4

См. W. Wales, An inquiry into the present state of population in England, p. 38—41.

жествовали победу, когда в качестве учеников Адама Смита становились на экономическую точку зрения: разве система, приводящая к производству максимального количества товаров с наименьшими издержками, не есть наилучшая возможная система для всего общества в целом? «Если отрицать это, то турки правы, когда они отказываются ввести у себя книгопечатание из страха разорить переписчиков, а вся цивилизованная Европа пребывает в заблуждении»511. Не станут ли требовать, чтобы земледельцы отказались от плуга и начали перекапывать землю заступом, под тем предлогом, что этот способ даст занятие большему числу людей?

Тем не менее у них прорываются иногда очень ценные признания. Несмотря на свой оптимизм, они свидетельствуют сами о несправедливостях, которые совершались на их глазах по отношению к маленьким людям и беднякам. «Я глубоко сожалею,—говорит один комиссар по огораживанию,—о зле, которое я помог причинить своей деятельностью 2 тысячам бедняков, считая по 20 семей в деревне. Очень многие из них, которым обычай разрешал посылать свою скотину на общественный выгон, не могут доказать своего права, а так как многие из них—можно сказать, почти все, имеющие немного земли,—владеют всего каким-нибудь акром, и этого недостаточно, чтобы прокормить корову, то и корова и земля продаются обыкновенно богатым фермерам»512. После беспристрастной анкеты об огораживаниях Board of Agriculture признает в своем докладе, что «в большинстве случаев у бедных отняли то немногое, чем они владели». В некоторых деревнях они лишились даже возможности получать молоко для своих детей. Собранные по этому предмету показания надрывают душу своим однообразием513. Когда графа Лейстера поздравляли с окончанием постройки Хогкемского замка, то он ответил с грустью, в которой сквозило угрызение совести: «печальная «вещь—быть одному в местности, где живешь; я гляжу кругом себя и не вижу другого дома, кроме своего. Я злой великан из сказки и съел своих соседей»514. Значит ли это, что соседи исчезли, что они были истреблены, как побежденный народ после завоевания варварами? Разумеется, нет; но словно вырванная из почвы, которая ее кормила, лишенная отныне привязанностей и домашнего очага, часть деревенского населения становится неоседлой, подвижной: с одной стороны, мелкие землевладельцы и мелкие фермеры, с другой—коттеры и поденщики готовы бросить деревню, если они могут в другом месте найти для себя лучшие условия жизни или даже просто кое-как прожить.

Рассмотрим каждый из этих двух классов людей в отдельности. Первый есть именно то крестьянство (иоменри), исчезновение которого мы начинаем теперь понимать. В системе, построенной теоретиками нового земледелия и осуществленной на практике огораживаниями, для него нет места: «какую пользу могло бы принести в современном государстве существование провинции, где вся земля обрабатывалась бы, по примеру древнего Рима, крестьянами-собственниками?... К чему бы это служило, если не для одного разведения людей,—т. е. дела, которое само по себе взятое совершенно бесполезно?»515В обширных поместьях, методически эксплоатируемых их богатыми владельцами, появляется уже новый тип крупного фермера, который относится к фермеру былого времени, как владелец мануфактуры к ремесленнику. Уплачиваемая им арендная плата значительна, и так же значительны барыши, которые он кладет себе в карман. Соответственно с этим он ведет образ жизни, который живущему на своей земле сквайру еще недавно казался бы не по средствам516. Он любит хорошо покушать, а когда принимает своих друзей, то угощает их французскими или португальскими винами. Его дочь учится играть на клавикордах и одевается, «как герцогиня»517. С работающим у него поденщиком он не имеет больше ничего общего, и на иомена, которого он сменил, он совсем не похож. Во многих случаях он сам вышел из иоменов, но на одного мелкого землевладельца, успевшего по крайней мере разбогатеть в качестве фермера, если ему и пришлось поступиться отчасти своей независимостью,—на одного такого землевладельца сколько есть таких, которые доведены до необходимости либо наняться в простые работники, либо покинуть свою деревню.

145

10 Манту

С еще большей настойчивостью необходимость сняться с места встает перед поденщиками, не находящими работы. В некоторых местностях они в поисках занятия пускаются в обход но всей округе, справляясь о работе на каждой ферме518. Это—начало переселения: неподвижный доселе класс людей, веками привязанный к земле, становится неоседлым и готов переехать куда угодно, лишь бы найти занятие и заработок. Именно этим явлением,—говорят сторонники крупного хозяйства,—и объясняется кажущееся обезлюдение деревни, которое иные пытаются использовать как аргумент против огораживаний. «Эти люди не потеряны, но, подобно самой земле, получают лучшее назначение... Из того обстоятельства, что в деревнях не видно больше такого множества людей, попусту теряющих свое время и труд, было бы абсолютно неправильно умозаключить, чтр королевство пустеет. Если в деревне народу меньше, то его больше в городах»519. Уже до 1760 г. констатируется «постоянное переселение из сельских приходов в торговые города, а из них в столицу: в конце концов, множество людей, родившихся в деревне, переезжает навсегда в большие и малые города, особенно в те города, которые являются центрами важных отраслей промышленности520. Действительно, для этих тысяч тружеников, потерявших все или часть своих обычных источников пропитания, промышленность остается единственным возможным исходом. Работу, в которой им отказывают поля, они идут искать в мастерских.

Трудно следить за перемещениями этого населения, ищущего работы. Документы редки и ненадежны. Но каждый раз, когда вы открываете его следы, они оказываются на путях в промышленные города: «Сорок лет тому назад,—пишет один автор в 1794 г.,—юг и восток графства Уорик состояли почти целиком из неогороженных полей, ныне разделенных и огороженных... Везде, где было проведено огораживание, образовались гораздо более обширные, чем некогда, фермы; пахотные земли, превращенные в пастбища, требуют гораздо меньшего числа рабочих рук. Вследствие этого крепкое деревенское иоменри увидело себя вынужденным уйти искать работы в Бирмин- гем, в Ковентри...»521. Петиция, подписанная жителями одного сельского прихода в графстве Нортгемптон, изображает нам крестьян, «толкаемых во множестве нуждой и отсутствием работы в фабричные города, где, вследствие характера их новых занятий у станка или у кузнечного горна, будет разрушена скоро их физическая крепость и крепость их потомства»522.

Таким образом, в конечном результате огораживаний и скупки земель крупными собственниками промышленность получает в свое распоряжение значительное количество безработных сил. Именно прилив этих живых сил и делает возможным развитие крупной промышленности. Эта последняя является как бы новой страной внутри самой страны, своего рода Америкой, куда толпами устремляются эмигранты,—с той лишь разницей, что этой Америки не открывают, а она создается, образуется в то самое время, как ее заселяют. Каждый эмигрант высаживается здесь со всем добром, какое ему удалось собрать в момент отъезда: те из иоменов, которые наименее пострадали от огораживаний и которым удалось выручить порядочную сумму от продажи своих земель, привозят с собой небольшой капитал. Расставшись—несколько против собственного желания—со своей вековой рутиной, они попытают теперь счастья в этой новой стране, они кинутся в предприятия, которые со всех сторон зовут их приложить свои силы. Из них-то и будут вербоваться первые фабриканты, инициаторы и вожди промышленного движения, и они возьмут реванш над обезземелившими их крупными землевладельцами, образовав против них соперничающий класс523. Но таких удачников немного, большинство же иоменов и мелких фермеров, «доведенное до положения наемников», разделит участь других крестьян, которых нужда гонит вон из деревни. У этих последних ничего нет, они не могут принести промышленности ничего, кроме силы своих рук. Из них будет образована рабочая толпа, безыменный люд фабрик, армия промышленной революции.

Наконец, преобразования земельного строя Англии оказали на промышленное движение еще другое, более непосредственное действие. Мы видели, что характерной чертой мелкой промышленности была ее разбросанность, ее рассеянность по деревням. Эта разбро- санность была неразрывно связана с домашней системой производства, сочетавшей работу на дому с мелким земледелием. Мы видели, что ткачи пополняют свой промышленный заработок продуктом клочка земли, а семьи земледельцев используют свои вечера на прядение шерсти за счет торговцев. Удар, нанесенный крестьянской собственности, порывает эту вековую связь между земледельческим трудом и трудом промышленным. Лишенный своей земли и своих прав пользования общинными угодьями, сельский работник не может работать дальше у себя дома: он вынужден теперь отказаться от той кажущейся независимости, которую еще сохранял до сих пор; приходится принять заработную плату, которая предлагается ему в мастерской хозяина. Так совершается концентрация рабочих рук еще раньше даже, чем конкуренция машин окончательно убила домашнюю промышленность.

Из всего сказанного явствует, что процесс огораживаний и появление крупной промышленности тесно связаны между собой. Так как их взаимоотношение не может быть сведено к простой зависимости причины и следствия, то с первого взгляда могло бы явиться искушение рассматривать их как два факта совершенно разного происхождения, которые затем, в процессе соответствующего своего развития, стали смешиваться между собою и взаимно изменять друг друга. Возьмем, например, исчезновение иоменри: собственно говоря, оно не было следствием промышленной революции, хотя эта революция ускорила и завершила его. Точно так же разве мы не вправе сказать, что перемещение сельского населения скорее способствовало промышленному движению, нежели создало его? Если бы мы гипотетически устранили одно из этих явлений, то разве другое не продолжало бы существовать, хотя и в ином виде? В стране, где масса земледельцев осталась бы привязанной к земле, подъем крупной промышленности происходил бы, несомненно, менее стремительно, но, тем не менее, он имел бы место: доказательством может служить пример Франции. В общем итоге можно ли утверждать, что между обоими рассматриваемыми рядами фактов существует только обмен как бы случайных влияний и что объясняющими их принципами являются усовершенствование сельскохозяйственных приемов, с одной стороны, и промышленной техники, с другой, причем эти принципы совершенно отделены друг от друга, и каждое в себе самом заключает свое объяснение (raison d'etre)? Но дело в том, что, как бы независимы друг от друга ни казались эти усовершенствования, они составляют часть общего прогресса, выходящего за их границы. Своими результатами они взаимно восполняются. Образование крупных промышленных центров невозможно, если сельскохозяйственное производство не организовано таким образом, чтобы удовлетворять продовольственные нужды их рабочего населения, а сельскохозяйственное производство не может развиваться, если оно не находит в промышленных центрах рынков, обладающих достаточной потребительной силой. Это один из доводов, который сторонники огораживаний часто выставляют в пользу защищаемого ими тезиса: «Так как продукт более значителен,—говорят они,—то избыток его пойдет на фабрики, и эти последние, настоящее золотое дно нашей страны, соответственно вырастут»524. Оба эти движения, солидарные ho своим последствиям, солидарны также и в особенности по своим причинам. Действительно, фактором, преобразившим английскую деревню, вызвавшим огораживания, раздел общинных угодий и скупку ферм, был коммерческий дух в применении к земледелию, желание землевладельцев трактовать свою землю как капитал, из которого стараются путем методической эксплоатации извлечь возможно более высокий доход. В сельском хозяйстве, как и в промышленности, развернулась инициатива капиталиста, одновременно эгоистическая и плодотворная525,—инициатива, которая одновременно разбивает и вредные рутинные приемы и институты обычного права, защищающие индивида. Чего ищет коммерсант? Увеличения своих барышей и уменьшения своих издержек. Огораживания уменьшали количество потребных рабочих рук и увеличивали производство. Не без основания действие их сравнивали с действием применения машин526: их глубоко скрытые корни были одни и те же.

<< | >>

↑

Источник: Манту П.. Промышленная революция XVIII столетия в Англии М.: "Соцэкгиз". - 448 с.. 1937

Еще по теме ПРЕОБРАЗОВАНИЕ ЗЕМЕЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ:

- Альтернативная история - Антропология - Археология - Всемирная история - Древняя Русь - Загадки древних цивилизаций - Историография - История древнего мира - История Европы и Америки - История Латинской Америки - История науки и техники - История России - История советской России - История средних веков - История стран Азии и Африки - История Украины - Мемуары военных - Музееведение, консервация и реставрация - Научно-популярная история - Нумизматика - Этнография и этнология -

- Абитуриентам и школьникам - Бизнес-литература - География - Гуманитарные дисциплины - Для школьников и абитуриентов - Журналистика и СМИ - Исторические науки и археология - Конфликтология - Культурология - Литература по недвижимости - Медицинская литература - Менеджмент и маркетинг - Политология - Право - Психология и педагогика - Публицистика - Студентам и аспирантам - Технические науки - Физика - Физическая культура и спорт - Философские науки - Философы - Экология и природопользование - Экономика - Языки и языкознание -