ПРЯДИЛЬНИ

Имя Аркрайта принадлежит к числу имен, сияющих ярким блеском в том полумраке, которым окружены до сих пор события и люди экономической истории. Традиция видит в нем тип промышленника, разбогатевшего благодаря собственному труду и собственным изобретениям, истинного основателя современной крупной промышленности639.

I Ричард Аркрайт родился в Престоне 23 декабря 1732 г.

Эти первые шаги Аркрайта имеют не один только анекдотический интерес: они дают нам полезные указания относительно его характера, а следовательно, и роли, которую он сыграл. Отметим прежде всего, что ничто не давало пока основания предвидеть его карьеру изобретателя. Он не обладал никаким техническим опытом: он не был ткачом, подобно Джону Кэю и Харгревсу, или плотником и механиком, подобно Уайатту. Все, что он знает о текстильной промышленности, о ее нуждах и переживаемом ею кризисе,—все это он мог узнать только из разговоров в его парикмахерской и во время своих разъездов по деревням Ланкашира. Зато он обнаруживает уже теперь качества, объясняющие его позднейший успех: желание подняться вверх по социальной лестнице, рассудительность, изобретательность насчет средств к достижению успеха, наконец—умение заключать выгодные сделки, изворотливую дипломатию коробейника или барышника.

Происхождение его главного изобретения окружено странным мраком. Не потому, чтобы трудно было понять, каким образом ему пришло в голову заняться проблемой механического прядения: всем было хорошо известно, что тут можно заработать большие деньги.

Насколько история изобретения темна, настолько ясна,* напротив, и легко может быть прослежена история предприятий Аркрайта. Машина была построена в 1768 г., в комнате, прилегающей к народной школе в Престоне 650. Аркрайт взял себе в помощь некоего Кэя, часовщика из Уоррингтона, однофамильца известного уже нам изобретателя самолетного челнока; этим сотрудничеством объясняется, как мы видим дальше, очень многое. Есть основание думать, что ему только с трудом удалось достать необходимые денежные средства: сначала он обратился к производителю научных инструментов, который не принял его всерьез 651, затем—к одному из свэих приятелей, трактирщику Джону Смолли 652. В следующем году он взял патент на свое изобретение, имевший по закону силу в течение 14 лет 653.

У нас имеется не только текст этого патента, но и первоначальная модель самой машины, сохраняющаяся в Кенсингтонском музее654.

Одно колесо приводит в движение четыре пары валиков, из которых каждая вращается с большей скоростью, нежели предшествующая ей. Верхний цилиндр каждой пары покрыт кожей, нижний цилиндр— рифленый, причем желобки идут в продольном направлении. Пройдя между цилиндрами, прогрессивное ускорение которых имеет своим следствием все большее вытягивание нити, последняя скручивается и навивается на вертикальные веретена. В общем итоге эта машина отличается от машины Уайатта только деталями конструкции, и не эти легкие отличия могут объяснить нам блестящий успех Аркрайта на том пути, где потерпели печальную неудачу люди, превосходившие его изобретательскими дарованиями. Объясняется этот успех скорее талантом дельца, доказательства которого он скоро дал.

Прежде всего требовалось найти капиталы: Смолли не был достаточно богат для этого, а между тем Аркрайт мечтал уже о крупных предприятиях. Вот почему он решил, по примеру Харгревса, злоключения которого были ему известны, переселиться в Ноттингем 655. Как мы уже знаем, этот город был центром машинного производства чулок,—производства, в которое благодаря механическому оборудованию проник капиталистический элемент. Аркрайту удалось заинтересовать в своих планах гг. Райт, владельцев одного из тех провинциальных банкирских домов, которые тогда еще были немногочисленны и имели тем большее значение для обслуживаемых ими районов. Барыши, несомненно, заставили себя ждать; или по крайней мере, успех был не таков, как давали возможность надеяться блестящие обещания изобретателя, ибо по прошествии одного года гг. Райты Еыступили из дела 656. Аркрайт сумел, однако, ловко вывернуться из трудного положения: в 1771 г. он заключил товарищеский договор с двумя богатыми чулочниками, Нидом из Ноттингема и Стреттом из Дерби 657. Нид и Стретт принадлежали к классу торговцев-промышленников.

II

Первое промышленное заведение, основанное Аркрайтом в Ноттингеме, не было значительно больше того, которое 30 годами раньше устроили в Бирмингеме Уайатт и Пауль. Оно содержало лишь несколько машин, приЕодимых в движение конной силой 658. Именно в 1771 г.—в год своего вступления в компанию с Нидом и Стреттом— Аркрайт перенес CFoe предприятие в Кромфорд, близ Дерби.

Кромфорд расположен на берегу Дервента, в том месте, где река эта, заключенная в тесное ущелье и не ушедшая еще далеко от живописных высот, в которых она берет свое начало, многоводна и имеет быстрое течение; теплые воды Матлока, вливающиеся в нее несколько выше по течению, не дают ей замерзнуть зимой. Таким образом, место было благоприятно для постройки там мельницы, mill—название, которое англичане продолжали давать фабрикам, еще долго после того, как паровая машина заменила почти везде водяной двигатель. Фабрика братьев Ломб, находившаяся в нескольких милях отсюда, послужила образцом для постройки и распланировки мастерских Ч В продолжение немногих лет кромфордская прядильня разрослась: в 1779 г. в ней было уже несколько тї>ісяч веретен и работало 300 человек659.

Успех предприятия обеспечил не только быстроту производства, но и качество изделий. Новая машина—или water-frame 660. («водяной станок»), как ее называли, в отличие от дженни, приводимой в движение рукой,—выделывала гораздо более крепкую и более выносливую бумажную нить, чем та, которую умели приготовить самые искусные прядильщики, работающие при помощи самопрялки. Благодаря этому явилась возможность ткать вместо смешанных материй из льна и хлопка (где основа была льняная) материи чисто бумажные, ни в чем не уступавшие индийским. Вначале кромфордская фабрика была только филиалом предприятий Нида и Стретта: выделываемая ею пряжа шла исключительно на производство чулок.

Здесь возникло одно затруднение. Мелкие производители, смотревшие весьма недружелюбными глазами на эту грозную конкуренцию, нашли, как им казалось, верное средство положить ей предел. Дело в том, что закон 1736 г., разрешив выделку смешанных тканей, оставил в силе запретительные меры, направленные против набивных бумажных материй: он не предусмотрел случая, что аналогичная отрасль промышленности возникает в самой Англии. Закон этот можно было пустить в ход против Аркрайта и его компаньонов, и если бы их изделия, обложенные уже довольно высоким акцизом5, были превращены в модные тогда ситцы, то им грозила конфискация в качестве запретных товаров.

Аркрайт обратился за защитой своей отрасли промышленности к парламенту. Следовало ли применять к товарам, фабрикуемым в Англии английскими же рабочими, мероприятия, принципиальным назначением которых было воспрепятствовать ввозу иностранных товаров? Если новая промышленность будет надлежащим образом разрешена и обложена умеренными налогами, то она не преминет стать источником богатства для всей страны: «она быстро разовьется, она даст занятие тысячам бедняков и увеличит государственные доходы... Сверх того названные ткани, сделанные целиком из хлопка, значительно выше по своему качеству, чем фабрикуемые теперь ткани с льняной основой: они лучше выносят отбелку и печатание и лучше также и в носке» 662. Аркрайт просил поэтому, «чтобы всем дозволено было продавать и покупать указанные материи и делать из них какое угодно употребление: для платья, оклейки комнат, обивки мебели и т. д.». Он просил также, чтобы акциз, взимаемый на внутреннем рынке, не превышал 3 пенсов с ярда. После краткого обследования 663парламент удовлетворил эти вполне справедливые просьбы 664. Начиная с этого момента, хлопчатобумажная промышленность и вместе с нею применение машин могли беспрепятственно развиваться.

В следующем году (1775) Аркрайт взял свой второй патент665, очень длинный и довольно темный текст которого должен был послужить потом источником бесконечных споров. Он относится к нескольким независимым друг от друга изобретениям, представлявшим весьма неодинаковую ценность, причем некоторые из них были внесены в патент, как это было отмечено впоследствии, словно с нарочитой целью смутить и сбить с толку слишком любопытного читателя 666. Самыми важными являются кардная машина, подвижной гребень (crank and comb), ровничная машина (roving-frame) и питающий прибор (feecfer). Кардная машина состоит из трех цилиндров неодинаковых диаметром, усеянных загнутыми металлическими иглами: первый, иглы которого наклонены в направлении движения, увлекает волокна хлопка; второй, вращающийся в том же направлении, но с гораздо большей скоростью, прочесывает их при соприкосновении о третьим, иглы и движение которого направлены в противоположную сторону 667. Подвижной гребень представляет дополнение к кардной машине: назначение его состоит в снимании прочесанного хлопка («ватки»), так, чтобы тот свивался непрерывной лентой. Как указывает самое название, это своего рода гребень на коленчатом соединении, который через правильные промежутки времени становится против игл третьего цилиндра и таким образом снимает хлопок, не разрывая его 668. Ровничная машина имеет своим назначением превращение прочесанной хлопчатобумажной ленты в цилиндрическую ровницу, слегка закрученную и готовую для обращения в пряжу. Устройством своим она напоминает прядильную машину, но отличается большей простотой, и ускорение каждой пары цилиндров в сравнении с предшествующей гораздо менее значительно; вместо того чтобы наматываться на веретена, хлопск складывается в конический таз, который, вращаясь вокруг своей оси, сообщает ему требуемую крутку Наконец, питающий прибор представляет собою просто непрерывно движущуюся ленту, которая подводит к кардной машине необработанный хлопок, по мере того как он доставляется ей наклонным рукавом. Если мы вошли в эти подробности, с риском навлечь на себя упрек в некомпетентности, то сделали это только потому, что хотели показать, какое значение получило уже применение машин в хлопчатобумажной промышленности: из предшествующего изложения видно, что уже в 1775 г. механическое оборудование образует сложную систему, способную выполнять все последовательные операции этсй отрасли промышленности, за исключением, однако, последней и самой трудней—ткавья. Аркрайт предусмотрительно поместил в спецификации (описании), приложенной к его вовсму патенту, несколько статей, относящихся к дейстгитех:ьным или мнимым усоЕершенствованиям прядильной машины: он надеялся продлить таким образом на несколько лет силу своего первого патента, срок которого истекал в 1783 г. Уверенный теперь в будущем, он смело шел вперед и увеличивал число своих предприятий. В 1776 г. он поставил третью прядильню в Белпере, между Кромфордом и Дерби 669. В этот момент различные фабрики его были собраны на небольшом пространстве вдоль Дервента и Трента, все—за пределами графства Ланкастер. Между тем английская хлопчатобумажная промышленность развилась на первых порах именно в Ланкашире, и здесь рост ее все еще находил наиболее благоприятные для себя условия. Аркрайт, который несколькими годами раньше вышел оттуда бедным и неизвестным человеком, вернулся туда обратно богатым и прославленным. Он основал в Ланкашире несколько фабрик: одна из них, в Бир- какре, близ Чорли 670\ считалась самой крупной фабрикой, какая только была построена тогда в Англии 671; во время происходивших в 1779 г. бунтов против машин, к которым мы еще вернемся ниже, она была разгромлена и сожжена, причем убытки были исчислены в 4 400 ф. ст.672 Другая прядильня, основанная в Манчестере в 1780 г., была такая же, если не более крупная: одни здания, рассчитанные на 600 человек рабочих, обошлись более чем в 4 тыс. ф. ст.673. Компания, в которую Аркрайт вошел с чулочными фабрикантами Нидом и Стреттом, не могла доставить ему капиталов, требовавшихся для создания всех этих новых фабрик: он умел, однако, находить, по мере представляющейся надобности, других компаньонов, права ко- торых ловко ограничил. Он один был вездесущ, принимал участие во всех предприятиях и фактически управлял ими всеми г.

В сйлу своих двух патентов—1769 и 1775 гг.—он имел исключительное право собственности на ватерную машину (water-frame) и на дополнительные к ней изобретения: вместе с тем ему предоставлялось разрешать другим лицам пользование ими за полюбовно условленную плату 674. Таким путем между 1775 и 1780 гг. образовалось известное число предприятий, являвшихся в некотором роде данниками аркрайтовских. Назовем, для примера, фабрики в Алтгемег Бертоне и Бэри, принадлежавшие двум Робертам Пилям, деду и отцу известного премьера 675. Другие прядильщики, побуждаемые столько же завистью, сколько желанием нажиться, прибегли к подделкам: они ухитрились построить машины, отличавшиеся некоторыми деталями от машин Аркрайта 676. В 1781 г. последний решился предъявить к девяти из них иск о контрафакции 677. В свою защиту те указали на подозрительную неясность патента: как можно распознать,— говорили они,—что принадлежит изобретателю, когда тот сам не хотел или не умел этого определить? Аркрайт проиграл процесс, и действие его патента было фактически приостановлено, несмотря на то, что законный срок патента еще не истек. Аркрайт не признал себя, однако, побежденным и обратился 6 февраля 1782 г. к парламенту с петицией, в которой просил не только о подтверждении своих прав, но и о продлении их 6. В то же время он опубликовал записку 678, в которой доказывал важное значение своих изобретений, говорил о жертвах, которых они от него потребовали, осуждал мошеннические приемы своих конкурентов и восхвалял собственные заслуги. Он признавал, что спецификация патента 1775 г. не отличается полной ясностью, но если он редактировал ее таким образом, то это, мол, сделано только из патриотической щепетильности, а именно — с целью не дать иностранцам обратить в свсю пользу неиссякаемый источник богатства. Человек, который: предпочел лучше навлечь на себя несправедливые подозрения, нежели подвергнуть опасности благосостояние своей страны,—не- ужели он не заслуживает того, чтобы его поддержали против недругов? Однако парламент не внял этим доводам.

Тогда Аркрайт прибег к суду: он возбудил новый процесс против одного из своих конкурентов, Петра Найтингэйля. Дело разбиралось в феврале 1785 г. в Суде общих тяжб (Court of Common Pleas). Прения вертелись исключительно вокруг вопроса о неясности спецификации, приложенной ко второму патенту. Аркрайт снова повторил <5вои патриотические уверения, говорил о французах,—дело происходило тотчас после американской войны,—которые были бы, мол, счастливы забрать в свои руки промышленность, остававшуюся до тех пор исключительно английской. Несколько важных свидетелей дали показания в его пользу; между прочим, изобретатель паровой машины Джемс Уатт заявил, что, прочитав спорный текст, он «читает его достаточно ясным и берется, если нужно, построить без всякого иного указания различные машины, перечисляемые в патенте На этот раз Аркрайт выиграл процесс. Суд подтвердил действительность его прав и присудил ему шиллинг судебных издержек, которых он требовал.

Это решение задевало слишком много приобретенных интересов 679, чтобы остаться неоспоренным. Между прядильщиками Ланкашира и Дербишира 680 составилась коалиция с целью довести до конца дело, которое они сначала выиграли, а затем проиграли. Противоречие между решениями 1781 и 1785 гг. было очевидно: они добились передачи дела на рассмотрение суда Королевской скамьи (King's Bench) при помощи судебного приказа scire facias. Здесь они нападали уже не на одну редакцию патента: они брались доказать, что -за его умышленной или неумышленной неясностью скрывался обман.

III

Инцидентом, вокруг которого вертелся весь процесс и который определил исход его, было появление в качестве свидетеля, Томаса Хайса (Highs) 681. Этот свидетель показал под присягой, что уже в 1767 г. он построил в своей родной деревне Л эй прядильную машину, тождественную с той машиной, изобретателем которой объявил себя Аркрайт. Для сборки отдельных частей ее он пользовался помощью одного часовщика, который был не кто иной, как Джон Кэй из Уоррингтона, работавший год спустя у Аркрайта 682. Это показание было подтверждено показанием самого Кэя: он рассказал как он познакомился в 1768 г. с Аркрайтом, который был тогда парикмахером и торговал волосом. Аркрайт пришел к нему на дом, заказал ему какую-то небольшую работу, а затем увел с собой в кабачок. Разговор зашел о вопросе, занимавшем тогда всю округу, а именно— о механическом прядении: «О,—сказал он мне,—из этого никогда ничего не выйдет; несколько джентльменов уже разорились или почти разорились на этом деле». Я ответил ему: «А я думаю, что сумел бы извлечь кое-что отсюда». В указанный день дело этим ограничилось. На другой день, рано утром, Аркрайт явился к Кэю опять и спросил его, не сумеет ли он изготовить ему модель машины: «я пошел и купил некоторые материалы, построил небольшую деревянную модель, и он увез ее с собой в Манчестер»

Читатель припомнит, что Аркрайт женился на уроженке Лэя: он был знаком с Хайсом уже несколько лет 683, слышал, без сомнения, разговоры об его изобретении и не совсем случайно, конечно, отправился в Уоррингтон разыскивать Джона Кэя. Именно вскоре после этой встречи он вдруг и без подготовки объявил себя изобретателем. Сверх того, его отношения к Кэю носили впоследствии довольно странный характер. Сначала он взял его к себе на службу. Затем они вдруг поссорились: Аркрайт обвинил Кэя в краже и злоупотреблении доверием, и Кэй бежал 684. Это обстоятельство могло бы возбудить некоторое подозрение против показаний Кэя, и адвокат Аркрайта, Адэр, не преминул использовать его: «можно ли колебаться в выборе,—сказал он,—между словом видного и уважаемого человека и словом рабочего, прогнанного за непорядочные поступки и ищущего поэтому случая отомстить своему бывшему хозяину?»685 Надо заметить, однако, что обвинение против Кэя оставалось всегда очень туманным: его никогда не преследовали в судебном порядке и не беспокоили. Его бегство объясняется в достаточной степени теми угрозами, основательными или неосновательными, которые были обращены к нему, «ибо для бедного человека нет положения более жаілкого и опасного,как оказаться обладателем тайны, раскрытия -которой боится могущественный и богатый человек» 686.

Однако, если Хайс действительно сделал изобретение, приписываемое Аркрайту, то почему он ждал целых 20 лет, раньше чем заявить о своих правах? Факт все-таки странный, но мы будем меньше удивлены им, узнав жизнь и характер этого лица. Он принадлежал к той породе прирожденных изобретателей, тип которых нам хорошо знаком. Это был человек простой и неотесанный, работавший по инстинкту, терявшийся, как только он выходил из своей мастерской, и очень мало смысливший в делах. Он несколько раз пытался поставить на свой счет прядильню, но каждый раз терпел неудачу из-за недостатка капиталов и практического смысла 687. В особенности ему нехватало того, что составляло силу такого человека, как Аркрайт; энергичной воли составить себе состояние. Он удовольствовался тем, что из положения рабочего бердоЕщика 688 поднялся до положения инженера, состоящего на службе у крупных промышленников. Он неоднократно давал доказательства своего изобретательского таланта: в 1772 г. он Еыставил в здании манчестерской биржи модель двойней дженни о 56 Ееретенах, за которую ему была присуждена премия в 200 гиней 689. Согласно некоторым показаниям, собранным после смерти Хайса его биографом и апологетом Ричардом Гестом, он был изобретателем не только ватерной машины, но и дженни, раньше Харгревса: название этой машины, остающееся до сих пор без удовлетворительного объяснения, было будто бы просто именем одной из его дочерей 690.

Но если бы этот факт и был установлен, то из него нисколько не следовало бы, что на Харгревса надо смотреть как на плагиатора: он мог найти вновь то, что другой изобрел до него и без его ведома. Другое дело Аркрайт: его подозрительйые связи с Кэем в достаточной мере объясняют, как он мог присвоить себе чужое изобретение. К тому же он старался, повидимому, заранее предупредить подозрения: когда он брал свой первый патент, то ложно приписал себе звание часовщика, долженствовавшее скрыть его неопытность в механике 691. Еще более убедительным документом является рассказ о свидании, которое он имел в 1772 г. с Томасом Хайсом в Манчестзре. Рассказ этот принадлежит самому Хайсу: «Мы принялись болтать. Я сказал ему, что он присвоил себе мое изобретение, с моделью которого был знаком Джон Кэй... что жена Кэя рассказала мне, как произошло дело; ни м-р Аркрайт, ни они не могли отрицать факта... Он ничего не ответил. Когда я вновь напомнил ему, что без меня ему никогда не пришла бы в голову мысль о цилиндрах его машины, то он безмолвно сделал жест рукой, вот так... Когда я вновь напомнил ему, что изобретение сделано мною, то он сказал только: «Допустим, что это так. Но когда человек делает изобретение или затевает предприятие, а затем перестает им заниматься, то это все равно, как если бы он отказался от него, и тогда другое лицо вправе по прошествии известного числа недель или месяцев взяться за него и выхлопотать на него патент на свое имя» г. Слова эти сильно смахивают на признание. Как понять после этого молчание Аркрайта в судебном заседании, ввиду столь точных обвинений? Он заявил через своего адвоката, что Хайс и Кэй свидетельствуют ложно, но никакого удовлетворительного объяснения насчет происхождения своего изобретения он не представил.

Таким образом, за отсутствием доказательства противного 692, можно считать установленным, что главное изобретение Аркрайта, которому он был обязан большей частью своего состояния и своей славы, не было оригинальным. Но, быть может, таковыми являются, по крайней мере, дополнительные изобретения, перечисленные в патенте 1775 г.? Отнюдь нет, если верить многочисленным свидетелям, вызванным против него в процессе 1785 г. Питающий аппарат был изобретен в 1772 г. квакером Джоном Лисом (Lees) из Манчестера 693, подвижной гребень—Харгревсом 694; кардная машина была почти тождественна с машиной Даниила Борна (Bourne), патентованной в 1748 г.5 Что касается ровничной машины, то ее цилиндры были заимствованы у машины Хайса, а ее конический таз, вращающийся вокруг вертикальной оси, применялся уже с 1759 г. Бенджамином Бутлером 695. Теперь мы можем понять, почему спецификация 1775 г. была составлена в таких туманных выражениях, что только гений такого человека, как Уатт, мог угадать их смысл: Аркрайт постарался скрыть здесь кое-как свои кражи. Но судебные прения, происходившие в июне 1785 г., сделали их явными для всех. После искусной речи Адэра в защиту Аркрайта и речи Беркрофта от лица короны присяжные заседатели без всяких колебаний осудили Аркрайта, объявили его патент лишенным силы и признали иск его конкурентов правильным 696.

Всякого другого человека, кроме Ричарда Аркрайта, этот процесс и его исход уничтожили бы. Но Аркрайта такими пустяками нельзя было испугать. Хотя и лишившись своего патента, он оставался, однако, самым богатым человеком среди английских прядильщиков: его фабрики были самыми многочисленными, самыми крупными и наилучше организованными. Он продолжал развивать свои пред- приятия. В 1784 г. он основал вместе с Давидом Дэлем 697 ньюланарк- ские прядильни, получавшие свою двигательную силу от водопадов р. Клайд. Он основал еще несколько других фабрик, в Вирксворте и Бэквелле, близ Кромфорда, не пренебрегая из-за этого старыми, в которых расширил здания и обноіил оборудование: в Ноттингеме, где началась его промышленная карьера, он впервые стал пользоваться паровой машиной. Даже в почестях ему не отказывали: в 1786 г. покушение Маргариты Никольсон дало ему случай поднести королю, во главе депутации именитых граждан, поздравительный адрес, после чего он был пожалован в рыцари. В следующем году «сэр» Ричард Аркрайт был призван выполнять почетные функции шерифа в графстве Дерби 698. Он умер в 1792 г., оставив капитал в г/2 млн. ф. ст. или в 12^2 млн. французских ливров того времени. Одна только бэквелльская фабрика приносила его наследникам 20 тыс. ф. ст. дохода в год699. Для эпохи, еще мало привыкшей к крупным промышленникам-миллионерам, это были суммы весьма значительные. Это состояние, приобретенное в течение немногих лет, этот небывалый успех человека, начавшего с пустыми руками,—вот что служило оправданием Аркрайту в глазах его современников700.

Это определяет также его истинную роль для нас и отмечает надлежащее его место в экономической истории. Аркрайт—не изобретатель: в лучшем случае он только привел в порядок, комбинировал, использовал чужие изобретения, которыми без малейшего зазрения совести завладел. Похвалы, расточавшиеся его памяти неосторожными почитателями, кажутся теперь почти неуместными: было очевидно преувеличением сравнивать его то с Ньютоном, то с Наполеоном, как это делал, например, д-р Юр в своей «Philosophy of Manufactures», 16 стр. и 252, и никак нельзя считать удачной ссылку на пример Аркрайта в доказательство того, что капиталистическая сила зиждется всецело на личных заслугах и трудолюбивой честности. Но Аркрайт имеет на своей стороне то обстоятельство, что он преуспел. Все эти изобретения, автором которых он не был, он первый сумел выгодно использовать; он первый сгруппировал их в систему. Чтобы достать капиталы, необходимые для основания его промышленных предприятий, чтобы составить и ликвидировать товарищества, которые он сделал одно за другим орудиями своего обогащения701,—для всего этого нужен был замечательный талант дельца, своеобразная смесь ловкости, упорства и смелости. Чтобы поставить, большие фабрики, чтобы навербовать их персонал, обучить его новой задаче, установить в мастерских строгую дисциплину,—для всего этого Аркрайт должен был развить незаурядную деятельность и энергию. Именно он действительно создал современную фабрику после незаконченных или неудачных попыток братьев Ломб, Уайатта и Льюиса Пауля. В его лице воплотился новый тип крупного промышленника, отличный от инженера и коммерсанта, у которых он заимствует их главные черты, но лишь для того, чтобы присоединить- к ним свои собственные оригинальные особенности—учредителя предприятий, организатора производства, водителя людей. Он представляет в своем лице целый социальный класс и экономический строй.

Имя его останется неотделимым от истории первых шагов крупной промышленности. Все фабрики графств Ланкастер и Дерби, основанные в конце XVIII и начале XIX в., были построены по образцу его фабрик: «Глаза наши всегда были устремлены на него» говорил сэр Роберт Пиль702. Он знал это и как бы старался подавать пример рвения в труде и безграничного честолюбия. Он неутомимо работал, проводил в труде часть ночей; вынужденный переезжать постоянно с места на место, чтобы лично наблюдать за своими многочисленными фабриками, он работал в дороге, в своей почтовой карете, запряженной четверкой лошадей и всегда быстро мчавшейся703. Его планы на будущее были грандиозны: «Если я достаточно долго проживу,— сказал он раз,—то буду достаточно богат, чтобы заплатить весь национальный долг»704.

IV

Со времени Аркрайта машинное производство перестает быть фактом, относящимся исключительно к истории техники; оно становится экономическим фактом в самом широком смысле этого слова. Однако даже в хлопчатобумажной промышленности оно далеко еще не достигло своего полного развития. Характерную черту описываемого нами периода составляет очень широкое применение дженни705, не внесшей глубоких изменений ни в организацию труда, ни в жизнь рабочего населения. С другой стороны, ткацкий станок не испытал со времени изобретения челнока-самолета никаких усовершенствований. Таким образом, ткач стал, в свою очередь, отставать в производстве от прядильщика. Двумя изобретениями, завершив- шими преобразование текстильной промышленности, являются изобретения Самюэля Кромптона и Эдмунда Картрайта.

Мюль, или mule-jenny706, Кромптона представляет собою, как это видно уже из названия, смешанную машину, возникшую из сочетания двух принципов—принципа дженни и принципа ватерной машины. У одного из них она заимствует вытяжные валики, между которыми образуется нить, у другого—подвижную каретку, скользящую взад и вперед. На этсй каретке помещаются веретена, совершающие, таким образом, двоякого рода движение: то они удаляются и вытягивают при этом нить вторично, после того как она прошла между валиками, то они приближаются, быстро вращаясь вокруг своей оси, так что нить одновременно скручивается и навивается. Пряжа, производившаяся ватерной машиной, была прочна, но грубовата; пряжа, производившаяся на дженни, была тонка, зато слишком слаба и легко рвалась. Мюль давал возможность получать нить, одновременно крепкую и чрезвычайной тонины707. Изобретение это было во многих отношениях окончательным: несмотря на видоизменения, которые были внесены в него соответствующими потребностями различных отраслей текстильной промышленности и успехами механики, мы и теперь еще открываем его основные черты под тонкими и сложными механизмами, под тысячью остроумных деталей новейших машин. Изобретатель мюля, Самюэль Кромптон, происходил из семьи мелких землевладельцев в Ланкашире. Недалеко от Больтона еще теперь показывают старый дом, который он получил в наследство и где он работал с 1774 до 1779 г. над постройкой своей машины708. Построенный из дерева и глины с соломой, он имеет еще довольно хороший вид со своими перекрещивающимися балками и выступающими балконами и напоминает о счастливых днях исчезнувшего класса709. В то время, когда жил Кромптон, заканчивался процесс отделения крестьянства (иоменри) от земли. Отец Кромптона был еще земледельцем и в то же время прядильщиком и ткачом; сам он уже никогда не занимался земледельческими работами. Имел ли он перед глазами модель water-frame, или же он самостоятельно сделал вновь то же изобретение, как Хайс после Уайатта? 710 Во всяком случае он лично анал Аркрайта, которого видел парикмахером в Больтоне711. Что касается дженни, то он часто пользовался ею и именно для ее усовершенствования начал, еще совсем молодым человеком, свои исследования712.

Он не рассчитывал наперед барышей, которые сумеет извлечь из своего изобретения, как это делал Аркрайт. В течение некоторого времени он довольствовался тем, что употреблял свою машину сам, в маленькой мастерской, где играл одновременно роль инженера, рабочего и хозяина. Но необыкновенная тонина производимой им пряжи привлекла внимание соседних фабрикантов. Вскоре он стал предметом любопытства, к которому примешивалась значительная доля зависти и жадности: под его окнами ставились лестницы, в стене проделывались дыры713. Он понял, что не сможет долго оставаться исключительным обладателем своего секрета, а между тем он не имел патента и не располагал средствами для его исходатайствования. «Я увидел себя вынужденным либо отдать свою машину в общее пользование, либо слсмать ее. Сохранить ее для себя одного я больше не мог, а сломать ее мне было бы слишком больно. В течение 4*/2 лет я тратил все свое время, все силы своего ума^ йсе средства, которые мог добыть своим трудом, исключительно на одну цель—производить хорошую пряжу для ткачей. Разрушить эту машину я не был в силах...»714. Он предпочел предоставить ее всем. Производители обещали ему вознаградить его путем добровольной подписки. Действительно, подписка была открыта: в итоге она дала всего-навсего 67 ф. ст. 6 ш. 6 п., меньше 1 700 франков715. Вдобавок среди подписавшихся нашлись и такие, которые после предоставления им модели в общее пользование не считали себя обязанными сдержать свое слово.

193

13 Манту.

После такого опыта с благородством и добросовестностью современников становятся понятными упадок духа и мизантропия Кромп- тона. Спустя несколько лет он изобрел машину для кардования, но как только она была готова, он разбил ее, восклицая: «Этой машины, по крайней мере, они не получат!»716. Он видел себя осужденным на прозябание. Ему удалось поставить небольшую прядильню, сначала в Ольдгеме, близ Больтона, затем, начиная с 1791 г., в самом Боль- тоне, но фабриканты, опасавшиеся его конкуренции, сманили его лучших рабочих 717. Один из фабрикантов, Роберт Пиль, явился однажды к Кромптону с предложением взять его в компаньоны; Кромп- тон отверг предложение718. Новая подписка, открытая в его пользу в 1802 г., дала около 500 ф. ст.719 Наконец, в 1812 г. друзьям удалось убедить его, чтобы он обратился к парламенту с ходатайством о вознаграждении, которое неоднократно давалось людям, имевшим гораздо меньшие заслуги. Парламент принял ходатайство, в судьбе которого заинтересовали принца-регента: вознаграждение, ассигнованное Кромптону, составило 5 тыс. ф. ст.720 Он истратил большую часть его на уплату своих долгов и умер в бедности.

Кромптон был человеком интеллигентным, культурным, стоявшим, несомненно, значительно выше большинства людей, использовавших его изобретение. Сам он, однако, не сумел извлечь из него выгоды. Независимость его характера и скромность, доходившая до робости, не были качествами, которые могли бы доставить ему успех. Контраст между его жизнью и жизнью Аркрайта ясно показывает нам, как велико расстояние, отделяющее оригинальнее искание и открытие от ловкого использования их. В Южно-кенсигтонском музее можно видеть висящие рядом портреты этих двух людей. Аркрайт, со своим пухлым вульгарным лицом, большими тусклыми глазами, кроткая вялость которых не вяжется с энергичным изгибом бровей, с незаметной улыбкой чувственных и хитрых губ, представляет человека-практика, умевшего без излишних угрызений совести стать господином реальных вещей. У Кромптона, с его тонким профилем исхудавшего лица, его благородным лбом под отброшенными назад темными волосами, с его суровыми линиями рта, большими горящими печальными глазами—черты Бонапарта в юности и выражение методистского проповедника. Они представляют собою изобретение и промышленность, гений, творящий революции, и силу, завладевающую результатами этих революций.

Подобно дженни мюль был сначала небольшой деревянной машиной, устроенной так, чтобы ею могли пользоваться в коттеджах. Около 1783 г. начали строить мюли больших размеров, с металлическими колесами и валиками721. В 1790 г. один шотландский промышленник, Вильям Келли, построил автоматические мюли, приводившиеся в движение водяным колесом, как машина Аркрайта, и имевшие каждый до 300 и 400 веретен722. Начиная с этого момента, мюль становится прядильной машиной par excellence: он заменяет в производственном обиходе дженни Харгревса. В 1812 г. Кромптон, прежде чем подать в парламент свою петицию, захотел проверить сам успех своего изобретения и важность созданных им интересов: он посетил главные центры текстильной промышленности и имел возможность констатировать, что мюль-машина употреблялась в нескольких стах фабриках, с общим числом от 4 до 5 млн. веретен723. Столь популярная 20 годами раньше, дженни играла теперь в общей сумме производства лишь второстепенную роль. Вместе с нею в бумагопрядильном производстве, ставшем самой цветущей промышленной отраслью в Англии, исчезали последние остатки домашней системы.

Изобретение Кромптона закончило преобразование не одного только прядения: отраженное действие его испытало на себе и ткачество. Ватерная машина сделала возможным выделывание в Англии миткалей, ввозившихся раньше из Индии. Благодаря необычайной тонине пряжи, производимой мюлем, была превзойдена сказочная искусность индусских рабочих и стало возможным выделывать кисеи несравненной легкости Создается, таким образом, новая отрасль промышленности, центрами которой являются Больтон в Ланкашире, Глазго и Пэйсли в Шотландии 724. Уже в 1783 г. она в одном Глазго занимает тысячу станков 725. В 1785 г. производство муслинов в Великобритании исчислялось почти в 50 тыс. кусков 726. По замечанию одного современного экономиста, «эта отрасль промышленности чрезвычайно выгодна для нации, так как сущность ее составляет одна обработка... Стоимость сырья, входящего в изделие, увеличивается в процессе производства от одной и до 5 тыс. процентов» 727.

V Между тем нарушение равновесия, уже давшее раз толчок техническому прогрессу, повторилось опять. В то время как для прядения пользовались уже весьма усовершенствованными машинами, ткать продолжали ручным способом. Около 1760 г. ткачи с трудом находили пряжу в достаточном количестве для постоянной работы их станков. 30 годами позже мы наблюдаем обратное явление: ткачи не успевают больше справляться с работой, и заработная плата их быстро растет. Те из них, которые выделывают узорные муслины в Больтоне, получают в 1792 г. до 3 и 33/2 шилл. с ярда; ткачи бумажного бархата зарабатывают 35 шилл. в неделю 6. И они начинают важничать: их можно видеть гуляющими по улицам с тросточкой в руке и 5-фунтовым банковым билетом, демонстративно заткнутым за бант шляпы. Они одеваются как буржуа и не позволяют рабочим других промыслов входить в залы таверн, где они собираются 728. Правда, благоденствие это длилось недолго; общий кризис английской промышленности в 1793 г. явился сигналом к понижению заработной платы 729. Но это изменило только форму проблемы. Действительно, несоответствие между производством пряжи и производством тканей становилось настолько значительным, что прядильщики увидели себя вынужденными прибегнуть к вывозу пряжи за границу 730. Этот экспорт возбудил тревогу среди многих лиц, опасавшихся, как бы в соседних странах, особенно во Франции, не возникли ткацкие фабрики, питаемые английской пряжей. Против вывоза пряжи была поведена весьма оживленная кампания; поднимался даже вопрос, не следует ли воспретить его по тем же основаниям, по которым был воспрещен экспорт шерсти731.

Как и во время периода, предшествовавшего изобретению прядильных машин, в текстильной промышленности господствовало настоящее недомогание. Оно становилось все более серьезным вместе с ростом несоответствия, которое было его причиной. Около 1800 г. оно достигло своего пароксизма. А между тем в этот момент лекарство уже несколько лет как было найдено, но оно не успело еще произвести своего действия. Последнее стало заметным только тогда, когда необходимость прибегнуть к лекарству дошла до своего крайнего предела. Мы видим здесь пример того, как поочередное действие экономической потребности и технического изобретения сообщает промышленности ряд колебаний, каждое из которых составляет прогресс. Проблема механического ткачества искушала уже не одного изобретателя. Ее трудность казалась довольно большой, но отнюдь не непреодолимой: движение обеих рам, на которые натянута основа материи, и двиячение челнока, скользящего между ними для обра- зования утка, отличаются сравнительной простотой. Уже с XVII в.732в Англии и в Германии употребляли механический станок для производства лент: рукоятка заставляла челнок двигаться взад и вперед, а система грузов служила для натягивания и плотного прибивания нитей одна к другой733. Но работа этой мешины отличалась медленностью и сложностью; даже не будь мер, принятых против ее употребления в разных странах по просьбе ткачей734, голландский станок, как ее называли в Англии, был бы недостаточен для того, чтобы произвести революцию в текстильной промышленности. То же замечание приложимо к станку, построенному в 1678 г. французом де Женнь (be Gennes), где два горизонтальных стержня, подобно рукам, передают друг другу челнок с одного конца станка на другой735. Что касается станка Вокансона, модель которого хранится в Conservatoire des Arts et Metiers, то он интересен главным образом постольку736, поскольку он послужил, спустя полвека после своего изобретения, исходным пунктом для изысканий Жакара.

Ни одно из этих изобретений не получило значительного практического применения. Если во Франции или Англии даже существовали какие-нибудь мастерские для машинного ткачества, то они почти тотчас исчезли и следы их трудно теперь найти737. Во всяком случае вероятно, что изобретатель механического ткацкого станка Эдмунд Картрайт не знал об их существовании. Младший сын одного джентльмена из графства Ноттингем, предназначавшийся с юных лет к духовному званию, он блестяще окончил курс в Оксфордском университете и в 1764 г. был принят в число fellows колледжа Магдалины738. В течение долгого времени он занимался только литературой и писал даже стихи в жанре Александра Попа,—недурные вещи, несмотря на холод, которым веет от их изящной формы739. Покинув Оксфорд, чтобы занять место сельского священника740, он, как человек интел- лигентный и деятельный, постарался заинтересоваться жизнью деревенского населения, среди которого ему приходилось отныне жить: он принялся изучать медицину и агрономию, обучая при этом своих прихожан новым способам лечения лихорадки и новым, приемам земледелия741. Вот каким образом проявился сначала дух предприимчивости, которому предстояло сделать этого гуманиста, затерянного в деревенском доме священника, изобретателем и промышленником.

На хлопчатобумажную промышленность и угрожавший ей кризис направил внимание Картрайта случайный разговор, происходивший летом 1784 г. во время его пребывания на водах в Метлоке. «Я находился там,—рассказывает он сам,—в обществе нескольких господ из Манчестера. Разговор зашел об Аркрайте и его машинах для прядения. Один из присутствующих заметил, что с истечением срока аркрайтовского патента будет основано столько фабрик и начнут производить столько бумажной пряжи, что нельзя будет найти достаточного числа рабочих рук для обращения ее в ткани. На это я ответил, что Аркрайт должен раскинуть умом и изобрести ткацкую машину. Завязался спор, и все эти манчестерские господа единодушно объявили, что такая машина—вещь практически невозмоя*- ная»742. Картрайт утверждал противное и взялся доказать правильность своего мнения.

Первые его опыты были аляповаты: он ничего не смыслил в механике и ни разу в жизни не видел ткача за работой. Тем не менее при помощи столяра и кузнеца ему удалось соорудить станок, работавший о грехом пополам. «Основа была натянута вертикально, бердо падало с силой по меньшей мере в 50 ф., а пружины, перебрасывавшие друг к другу челнок, были достаточно сильны, чтобы пустить конгревову ракету. Коротко говоря, нужны были два сильных человека, чтобы заставить эту машину работать очень тихим ходом...»743. Таково было изобретение, на которое Картрайт взял патент в 1785 г. Он тотчас заметил все то, чего нехватало еще его машине, чтобы ею можно было пользоваться на практике. Путем последовательных улучшений он сделал из нее легко управляемую машину, которая автоматически останавливалась каждый раз, когда обрывалась какая-нибудь нить, и которую можно было с небольшими видоизменениями употреблять для тканья всевозможных материй 744. Оставалось только ввести ее в промышленность, которая, казалось, ждала и требовала ее; Картрайт ни минуты не сомневался в немедленном успехе.

Но тут-то и начались его злоключения. Деньги у него были 745: он хотел эксплоатировать сам свое изобретение и устроил небольшую фабрику в Донкастере, в графстве Иорк (1787). Фабрика имела 20 ткацких станков, из коих 8—для производства миткалей, 10— для муслинов, 1—для клетчатых материй, один—для грубого холста Двигательная сила доставлялась сначала, как и в первых прядильнях, рабочим скотом, но уже в 1789 г. Картрайт выписал из Бирмингема паровую машину. К несчастью, хорошо оборудованное предприятие плохо управлялось: деловых талантов Картрайт не обнаружил ни тогда, ни в течение последующей своей жизни. Мы ВИДИМ здесь повторение плачевной истории всех изобретателей. В 1791 г. ему казалось, что он нашел путь к богатству: он вошел в соглашение с манчестерскими прядильщиками, братьями Гримшоу, об устройстве большой фабрики, которая должна была иметь не менее 400 станков, приводимых в действие силой пара. Специально для этой цели были построены обширные здания746. Но едва были установлены первые машины, как против них с яростной враждебностью выступили ткачи. Владельцы фабрики получили угрожающие письма 747, а спустя месяц фабрика уже горела. Картрайт потерял не только барыши от договора, заключенного с братьями Гримшоу: он больше не мог найти человека, который отважился бы повторить опыт 748.

В промежуток между 1792 и 1800 гг. автоматически работающий ткацкий станок одновременно и нужен и непопулярен: желанный для одних, отвергаемый другими, ставший менее настоятельно необходимым вследствие падения заработной платы, он не пробивает себе дороги ко всеобщему употреблению. Картрайт, совершенно разоренный, вынужденный передать свои патенты в руки администраторов (trustees), метался между суровыми кредиторами и неделикатными должниками749. Он затеял ряд процессов против тех, которые пытались лишить его прибыли от его второго изобретения, машины для чесания шерсти. Окончательный успех подготовлялся, однако, силою обстоятельств. Движение в этом направлении ясно обозначилось в Шотландии: в 1793 г. Джемс Льюис Робертсон поставил в Глазго два механических ткацких станка, приводимых в действие колесом, которое вертела ньюфаундлендская собака 750; в 1794 г. в Дембартоне открылась мастерская с 40 станками; в 1801 г. Джон Моятейт, возобновив попытку бр. Гримшоу, поставил в одной фабрике 200 станков, приводимых в движение силою пара 751. Кампания против экспорта бумажной пряжи ускорила затем этот запоздавший прогресс. В 1803 г. Хоррокс, из Стокпорта, построил механические ткацкие станки из железа, модель которых была тотчас же принята в нескольких городах Ланкашира Для Картрайта было «приятным сюрпризом» оказаться, таким образом, свидетелем возрождения своего изобретения, если не окончательного торжества его. Когда в 1809 г., тремя годами раньше Кромптона, он обратился в парламент с ходатайством о вознаграждении, то он имел возможность сослаться, в подтверждение своей просьбы, на тот факт, что его машины «получили уже достаточно широкое применение в графстве Ланкастер, чтобы на них можно было смотреть как на предмет высокой государственной полезности» 752.

Чтобы составить себе, однако, суждение о последствиях этого изобретения в их полном объеме, пришлось бы значительно перейти границы, поставленные настоящей работе: надо было бы проследить историю механического ткачества до 1839 г.—момента, когда появился знаменитый официальный доклад о положении ручных ткачей753. Этот доклад и приложенные к нему протоколы рисуют одновременно и успехи машинного производства в этой отрасли текстильной промышленности, и причины, замедлившие их. Ужасающее бедственное положение ткачей, продолжавших еще в 1839 г. пользоваться старым ручным станком, все более ухудшалось по мере того, как росла сокрушающая конкуренция машины. Но чем больше оно ухудшалось, тем больше задерживалось всеобщее введение нового оборудования: заработная плата упала так низко, что становилось более выгодным пользоваться трудом людей, чем машинами. В некоторых отраслях производства, подвергшихся лишь неполному преобразованию, мы можем и в наше время наблюдать иногда повторение тех же явлений; этим объясняется живучесть примитивнейшей техники в маленьких домашних мастерских, где свирепствует так называемая потогонная система (sweating-system). Но препятствие, которое машинное производство создает таким образом: для собственного прогресса, всегда было и всегда может быть только временным.

В начале XIX в. развитие механического ткачества еще едва только начиналось: на несколько миллионов веретен, насчитываемых уже в прядильнях, во всей Англии имелось еще только несколько сот автоматических станков 754. Но этого было достаточно, чтобы судить о результатах: два паровых станка под присмотром 15-летнего подростка ткали 3755/2 куска материи в течение того времени, в какое искусный рабочий, пользующийся самолетным челнокбм, ткал на ручном станке только один кусок Если текстильная промышленность и не достигла еще того состояния устойчивого равновесия, к которому она стремилась в течение более чем 60 лет, то она располагала теперь его необходимыми предпосылками. Мы видели, как оборудование прядилен сложилось мало-помалу в сложный организм, но до изобретения Картрайта оно оставалось как бы незавершенным. Отныне оборудование текстильной промышленности имеет все существенное: господство машинного производства составляет в этой специальной отрасли производства свершившийся факт.

Машинное производство захватывает и преобразует не одни только основные операции промышленности, но и ее детали и специальности. Печатание тканей производилось до тех пор при помощи выпукла вырезанных набивных форм, которые накладывались рукой столька раз, сколько это было нужно, на всю поверхность холста или миткаля 756. Этот способ был очень медленным и дорогим: самые грубые набивные ткани, на которых выделялись режущими глаз красками очень незатейливые мотивы,—какая-нибудь геометрическая фигура, листок или узор,—продавались около 1780 г. по 3 и 3*/2 шилл. за ярд 757. Но в 1783 г. шотландец Томас Белль заменил формы, тщательно накладываемые рукой, медными цилиндрами; одна машина, снабженная цилиндрами, выполняла работу ста рабочих 758. В графстве Ланкастер основались большие ситценабивные фабрики. Одновременно с этим беление и крашение тканей извлекли пользу из успехов химии: работы Бертоллэ об обесцвечивающих свойствах хлора относятся к 1785 г.759 Джемс Уатт почти тотчас же узнал о них и познакомил с ними своих соотечественников в Англии 760, где они несколько лет спустя были применены к промышленности Теннантом из Глазго 761. В немногие годы способ этот получил всеобщее применение: вокруг населенных ткачами деревень не видно стало кусков материи, выстилаемых бывало в течение целых месяцев на лугах и отсвечивавших издали на солнце, словно лужи воды. Около того же времени Тэйлор из Манчестера вновь нашел секрет турецкой красной краски и стал выделывать пунцовые «адрианопольские» ткани, приобревшие скоро такую же популярность, как индийские ситцы Джон Вильсон из Энсворта создал бумажные бархаты762. Если бы мы захотели полностью перечислить все эти второстепенные усовершенствования, то никогда не кончили бы.

Все они отнюдь не завершают начавшейся эволюции, а способствуют, напротив, ее продолжению. Действительно, каждое новое изобретение теснее скрепляет взаимную связь различных технических операций, и по мере того как солидарность их становится более тесной, прогресс каждой из них отражается непосредственнее и глубже на всех остальных. Таким путем вызывается и ускоряется их общее движение,—заразительное, безостановочное, характеризующее крупную промышленность лучше всякого статического свойства.

VI

Как быстро ни совершалось развитие хлопчатобумажной промышленности, однако, в нем следует различать несколько периодов. Первый—это период, последовавший за изобретением Харгревса. Между 1775 и 1785 гг. некоторые округа были охвачены настоящей производственной горячкой: дженни устанавливались тысячами в коттеджах, число ткачей и ткацких станков возрастало в огромных размерах и все-таки не могло удовлетворить существующего спроса. «Гак как старые помещения стали слишком тесны, то пришлось починить амбары, даже брошенные риги, навесы и всякого рода наружные пристройки; в старых глухих стенах пробивались окна, везде устраивались мастерские. Когда не осталось больше места, то кругом выросли новые дома, населенные ткачами» 763. Фабрики пока еще немногочисленны, капиталистическая концентрация не приняла еще пока формы, которая сделает ее скоро видимой для всех. На первый взгляд мы имеем как будто перед собою золотой век домашней системы производства.

Второй период ведет свое начало от памятного судебного процесса, кончившегося аннулированием аркрайтовского патента764. С этого момента фабричная система становится в текстильной промышленности все более распространенной. Пользование усовершенствованным оборудованием, занимавшим много места и дорогостоившим, было нзсовместимо с мелким домашним производством. Соединение ручных рабочих в мануфактуре, при своих очевидных выгодах с точки зрения организации и надзора, никогда не диктовалось все-таки как безусловная необходимость. Фактически мануфактурный строй, если понимать под ним способ производства, господствующий в данную эпоху, никогда не существовал в Англии. Напротив, фабричная система составляет необходимое следствие применения машин. Оборудование, состоящее из тесно связанных между собою частей, с центральной двигательной силой, можзт быть установлено только в одном общем помещении, гдэ работа его направляется дисциплинированным персоналом. Эго помещение есть фабрика—другого определения у нэе нэт765.

По сравнзнию с нынзшними первые прядильни показались бы очень маленькими. Однако каждая из них имела уже довольно многочисленный персонал, от 150 до 600 рабочих766. Их кирпичные здания, вышинэй в четыре или пять этажей, в продолжение полувека с лишним мало менялись, оставляя в стороне размеры 767. Характерной чертой описываемого периода является употребление воды в качестве двигательной силы. Машина Аркрайта водяная и называется поэтому water-fram3. Мы описали выше типичное расположение кромфордской прядильни: оно отвечало основным условиям, которых должен был искать всякий промышленник. Отсюда проистекало довольно важное следствие: невозможно было основать фабрику в другом месте, кроме как у реки, достаточно сильной и быстрой, чтобы приводить в движение машины. Вот почему прядильщики основывали на первых порах свои предприятия не в равнинных городах, а по соседству с холмами, в тесных долинах, где при помощи запруд легко создать искусственное падение воды. Начало современной крупной промышленности надо искать в небольших поселках, в стороне от тех крупных центров, где собирается в наши дни масса рабочего населения. Они лежат разбросанные у подступов Пеннинской цепи, вдоль трех ее склонов, которые на западе обращены к Манчестеру и Ирландскому морю, на юге—к долине Трента, на востоке—к равнине Йоркшира и к Северному морю.

Эта разбросанность, однако, весьма относительна. В отличие от старой шерстяной промышленности хлопчатобумажная промышленность имеет тенденцию утвердиться почти исключительно в двух- трех округах: в южной части графства Ланкастер, на севере графства Дерби, затем в Шотландии—в долине р. Клайд, между Ланарком и Пэйсли. Первый из названных округов был наиболее важным: в 1788 г. он насчитывал уже более 40 прядилен 768. Объясняется это тем, что там имелась в изобилии двигательная сила. Скат от высоких холмов, поднимающихся на юго-востоке, к низким и болотистым равнинам, тянущимся до самого моря, довольно крутой. Реки Ланкашира искони приводили в движение многочисленные мельницы: вдоль Мерсея, на протяжении каких-нибудь трех английских миль вниз по течению от Манчестера, насчитывали в начале XVIII в. около 60 мельниц Если географическое положение этой области, ее климат и развитие Ливерпульского порта благоприятствовали в ней зарождению и успехам хлопчатобумажной промышленности, то наличностью водных потоков, способных давать двигательную силу, объясняется основание первых фабрик вокруг Блакберна, Бэри, Больтона, Ольдгема, Манчестера 769. То же самое можно сказать о районах Дерби и Глазго. Следует заметить, что это необходимое условие было осуществлено также во многих других округах, и мы видим, что между 1785 и 1800 гг. фабрики основываются в значительном числе графств. Но эти попытки, вызванные успехами северных фабрикантов и их быстрым обогащением, остались одинокими 770. Они не только не имеют своим последствием настоящего рассеяния хлопчатобумажной промышленности, а, напротив, рельефно подчеркивают ясно обозначившуюся уже локализацию ее, которой предстояло принять впоследствии еще более резко выраженный характер.

Географическая концентрация представляет только одну из внешних особенностей нового промышленного строя. Внутри промышленности происходит более глубокая концентрация: концентрация предприятий, связанных между собой общей потребностью в добывании сырья и в рынках для сбыта; концентрация капиталов, роль которых становится все более важной,—по мере того как совершенствуется и пополняется оборудование. Каждая фабрика представляла капитал в несколько тысяч ф. ст., и нередко одно лицо имело несколько таких фабрик. Мы знаем, например, что Аркрайт управлял восемью или десятью фабриками сразу 771. Второй Пиль занимал в своих прядильных, красильных и набивных фабриках почти все население Бэри;

ткачество занимало коттеров во всех окрестных деревнях Сверх того у него были еще другие промышленные предприятия в более чем 12 различных местностях 772. Персонал, работавший под его началом, доходил в 1802 г. до 15 тыс. человек, и он уплачивал казне 40 тыс. ф. ст. акциза 773. В Стокпорте один крупный фабрикант кисеи, Самюэль Олдноу, зарабатывал, по слухам, в конце столетия по 17 тыс. ф. ст. в год 774. С 1792 до 1797 г. Горроксы устроили три фабрики в одном только городе Престоне 775.

Крупные капиталы, необходимые для функционирования таких предприятий, не всегда принадлежали одному лицу. Товарищества между капиталистами стали поэтому частым явлением, особенно вначале, до образования больших промышленных состояний. Читатель припомнит многочисленные товарищеские договоры, которые Аркрайт сумел так ловко использовать для осуществления своих последовательных проектов. Пиль также имел несколько компаньонов 776, и его фирма обозначалась обыкновенно как «компания, управляемая м-ром Пилем»777. Необходимо отметить, что слово «компания» не имеет здесь того значения, которое мы часто придаем ему, т. е. значения акционерного общества. Этот способ организации не был еще тогда применен и казался подходящим лишь для некоторых крупных предприятий в банковом и страховом деле или по постройке общественных сооружений 778. Адам Смит высказался по этому предмету в очень решительных выражениях 779. Однако уже в 1779 г. поднимался вопрос об основании общества для фабрикации холстов и ситцев % но проект этот не имел практических последствий. Он был осуществлен, как и в других отраслях промышленности, только в очень недавнюю эпоху. Капитализм на начальных своих стадиях не отступал от своего ясно выраженного индивидуалистического характера: хозяин, являющийся одновременно собственником и директором промышленного предприятия, соединяет еще в своем лице компетенцию и прерогативы, которые в акционерных обществах будут разделены между акционерами, с одной стороны, и администраторами—с другой.

Таким образом, при посредстве машинного производства и обусловленной им концентрации средств производства заканчивается поглощение торговым капиталом промышленности: вместо купца- промышленника появляется на сцене просто промышленник. Между двумя крайними этапами этой быстрой эволюции мы находим, впрочем, целый ряд промежуточных: то fustian-master (мастер-бумазейник) довольствуется соединением в одной и той же мастерской некоторого числа машин, приводимых в движение рукою,—это так называемая spinning-room, представляющая скорее мануфактуру, нежели фабрику780; то собственность на сырье и собственность на оборудование находятся в разных руках: основываются небольшие прядильни, работающие сдельно; торговцы отдают сюда хлопок-сырец, который возвращается им в форме пряжи 781. Таким образом, оба последовательных строя производства существуют рядом, причем фабрика ограничивается выполнением операций, раньше поручавшихся рабочим на дому. Пока ручное ткачество существовало рядом с механическим прядением, часть промышленности; поневоле оставалась подчиненной условиям, которые вначале диктовались всей промышленности; тем не менее большие ткацкие мастерские, часто составлявшие собственность прядильщиков, делали уже во многих местах конкуренцию промышленности коттеджей 782. Наконец, не следует забывать, что мюль, пришедший на смену дженни и, подобно ей, приспособленный к условиям работы на дому, распространяется с 1780 г. в деревне; благодаря ему существование в ней мелкого производства было продлено еще на некоторое время. В хлопчатобумажных тканях описываемой эпохи основа выпрядена чаще всего при помощи water- frame и на фабрике, уток же—при помощи мюля и в коттедже 783.

Таким образом, перекрещивались тесно смешанные друг с другом черты старой и новой промышленности.

Вот в этот-то решительный период и складывается в своих главных чертах фабричная система. Следующий период, период пара, нашел ее уже готовой и изменил ее менее глубоко, быть может, чем многие склонны были бы думать. В наше время,—когда стали вновь возвращаться к долго заброшенной эксплоатации естественных сил и когда на берегах проточных вод, в уединенных долинах, вновь возвышаются заводы,—столь резкие недавно различия внешнего вида начинают смягчаться и позволяют лучше разглядеть тождество принципа. Между прядильней и домашней мастерской в том виде, в каком они существовали бок о бок около 1780 или 1800 гг., расстояние более велико, чем между тогдашней и нынешней фабрикой.

VII

Современники не могли понять всей важности этого преобразования, социальные последствия которого оставались еще пока глубоко скрытыми от них. Всего больше поражали их непосредственные материальные результаты, безграничное увеличение производства, возникновение крупных предприятий—все это небывалое развитие, которое они сравнивали с застоем, наблюдавшимся в традиционных отраслях промышленности784. В 1795 г. Джон Эйкин открывает свое «Описание манчестерского района» следующими словами: «Выбранный нами центр, это—центр хлопчатобумажной промышленности, изумительный рост которой, несомненно, не имеет равного себе в летописях какой бы то ни было торговой нации» 785. Другой автор сравнивает этот внезапный прогресс с взрывом скрытой силы 786. Некоторые отказывались видеть в этом явлении что-либо, кроме экстраординарной случайности, быть может, чреватой бедствиями: Англия не производит, мол, сама хлопка, следовательно, она вынуждена покупать, а, согласно теории торгового баланса, всякий ввоз, не уравновешиваемый вывозом на равную или большую сумму, представляет убыток для страны. По этой причине казалось невозможным, чтобы хлопчатобумажная промышленность могла стать одним из постоянных факторов национального богатства 787.

Но для суждения о силе этого промышленного подъема нам не приходится довольствоваться только этими оценками и рассужде- ниями, носящими несколько произвольный характер. Если у нас и нет статистики производства, то мы благодаря ведомостям английских таможен знаем ежегодное потребление сырья. В 1701 г. вес хлопка-сырца, ввезенного в Великобританию, не превосходил 1 млн. фунт.; даже 50 лет спустя он составлял едва Я млн. В 1771 г. он доходит до 4 760 тыс. фунт., в 1781 г.—до 5 300 тыс. В течение последующих шести лет прогрессия растет с быстротой, оправдывающей изумление современников: в 1784 г. цифра 1781 г. удвоилась (11 482 тыс. фунт.), в 1789 г.—ушестерилась (32 576 тыс. фунт.). За этим стремительным движением следует временная остановка, но уже с 1798 г. оно полностью возобновляется: ввоз хлопка поднимается с 32 млн. фунт, до 43млн. в 1799г., до 56 млн. в 1800 г. и затем ВІ802 г. до 60 500 тыс. фунт., цифры, превосходящей более чем в 30 раз размеры ввоза одним столетием раньше, когда конкуренция, которую миткали и ситцы делали шерстяным материям, изобличалась как национальная опасность Вывоз фабричных изделий описывает параллельную кривую: в 1780 г. од был еще незначителен, и общая стоимость его не достигала даже 360 тыс. ф. ст. Но в 1785 г. она превосходит уже 1 млн. ф. ст., в 1792 г.—2 млн., в 1800г.—5г/3 млн., в 1802 г.—7 800 тыс. ф. ст. 2; это почти одна пятая того, что Великобритания вывозит теперь788 как в форме пряжи, так ив форме тканей. За этот промежуток времени население Великобритании утроилось, для британской торговли открылись новые рынки по всему земному шару, бесчисленные усовершенствования преобразовали и продолжают ежедневно преобразовывать технику, а между тем относительный прогресс хлопчатобумажной промышленности за целое столетие как будто меньше успехов, которые она сделала в период своего первого подъема.

Рассмотрим поближе кривую, изображающую этот прогресс. Ее восходящее направление отнюдь не равномерно. С 1780 до 1800г. она представляет несколько понижений через довольно правильные промежутки; понижения отвечают промышленным кризисам, из которых два по меньшей мере были серьезны. В 1788—1789 гг. большинство недавно основанных фабрик принуждено было рассчитать часть своего персонала; некоторое число их даже совсем закрылось. В деревнях Ланкашира и Чешира, где дженни, стала главным источником существования местного населения, нужда была велика 789. В 1793 г. положение было, быть может, еще более серьезным: дюжина фабрикантов-прядильщиков объявила себя несостоятельными и ввоз сырья упал сразу с 35 млн. фунтов до 19 млн. Правда, за каждым из этих кризисов следовало новое оживление. «Я был свидетелем более чем одной катастрофы в хлопчатобумажной промышленности,— рассказывал впоследствии один фабрикант.—В 1788 г. мне казалось, что она не оправится больше. В 1793 г. она получила новый удар; в 1799 г. она испытала еще более жестокое потрясение. Точно так же в 1803 и 1810 гг. Но после каждого такого краха подъем был изумителен» 790.

Замечательная периодичность этих кризисов, мощность движения, предшествующего и следующего за каждым из них, подсказывают нам тотчас же легкое объяснение их. Не имеем ли мы здесь дело с первыми кризисами перепроизводства, обусловленными применением машин, и не наблюдаем ли мы при самом его зарождении одно из характернейших явлений современной крупной промышленности? Мы знаем уже, что производство пряжи значительно превышало потребности ткачества. Благодаря этому обстоятельству падение цен, явившееся результатом новых приемов производства, пошло еще более усиленным темпом. Бумажная пряжа № 100, стоившая еще в 1786 г. 38 шилл., стоила уже в 1788 г. только 35 шилл., в 1793 г.—15, в 1800 г.—9 ш. 5 п., а в 1804 г.—7 ш. 10 п. 791. Это понижение цен имело своим несомненным следствием увеличение потребления в Англии и на континенте, но предложение росло еще быстрее спроса. Машинное производство делало все большие завоевания, повсюду основывались новые предприятия. По мере того как цены понижались, прядильщики видели себя вынужденными для поддержания своих прибылей на прежней высоте производить в более крупном масштабе, вследствие чего рынок все более переполнялся товаром. При таких условиях неизбежно было, что от времени до времени разражалась катастрофа. И когда гибель некоторого числа предприятий, когда вынужденное замедление машин и бездеятельность рабочих приводили производство обратно к его нормальной высоте, начинался новый период процветания, за которым через несколько лет следовала новая катастрофа вследствие повторения тех же причин и тех же следствий.

209

l'i Манту

Таково было бы ходячее объяснение этих последовательно сменявшихся кризисов, если бы мы позволили себе поспешные обобщения. Отсюда только один шаг до поисков закона их периодической повторяемости. Однако мы обнаружили бы чрезвычайное невнимание к глубокой сложности фактов, если бы захотели свести их, даже в том зачаточном периоде, когда они впервые появляются перед нами? к столь простой схеме,—схеме, столь легко выражающейся в абстрактных терминах политической экономии. Если внимательнее изучить историю каждого из этих кризисов, легко заметить, что перепроизводство не всегда является достаточным объяснением их. Только кризис 1788 г. допускает такое объяснение: он близко следовал за необычайным расширением промышленности после истечения срока привилегии Аркрайта, этим моментом лихорадочной деятельности и безмерных спекуляций, когда повсюду основывались сотни предприятий, крупных и мелких, и когда самому маленькому фабриканту казалось, что перед ним открыт путь к богатству. Жалобы английских прядильщиков на ввоз бумажных изделий из Индии достаточно ясно указывают нам, от какого зла они страдали английский рынок становился слишком узким, «потребление,—несколько наивно говорили они,—недостаточно» 792. Другими словами: производство была чрезмерным, существовало перепроизводство. Совершенно иным была положение в 1793 г. Во-первых, кризис не ограничился тогда одной хлопчатобумажной промышленностью и даже не всей совокупностью тех отраслей промышленности, производственный строй которых испытал недавно преобразование: это был общий кризис в делах. Число банкротств в Соединенном Королевстве, годовая средняя которых в период с 1780 до 1792 г. не превышала 530, поднимается в 1793 г. до 1 300 с лишним793. Не может быть и речи о том, чтобы приписывать этот всеобщий крах столь ограниченному еще действию применения машин и крупного производства. Действительно он начинается финансовым кризисом,—обстоятельство, объясняющее его обширные размеры. В феврале 1793 г. приостановило платежи несколько крупных банков; отсюда потрясение, вследствие которого в течение нескольких недель рухнула целая сотня провинциальных банков 794. Разразилась всеобщая паника, сопровождавшаяся полным прекращением кредита: деньги спрятались в глубине сундуков^ «каждый смотрел на своего соседа с опаской, если не с прямым недоверием» б. Сделки свелись к абсолютно необходимому минимуму. Товары оставались в магазинах не потому, чтобы они были слишком обильны для обычного потребления, а потому, что никто не хотел больше покупать. И примененное лекарство также было финансового свойства. Посоветовавшись с главными лондонскими банкирамиf Питт решил выпустить свидетельства казначейства на сумму да 5 млн. ф. ст.795 Эта мера, введшая в обращение необесцененные бумаги, содействовала возрождению доверия и восстановлению кредита. Начиная с этого момента, дела вернулись мало-помалу к своему нормальному течению.

А какова была причина самого этого финансового кризиса? Не была ли ею война с Францией, вспыхнувшая в начале февраля? Война несомненно ухудшила недуг, но не создала его, ибо первые симптомы его замечали уже в предшествующем году 796. Самым тревожным из них было падение ценности бумаг, выпущенных в чрезмерном количестве провинциальными банками. Почему эти учреждения, столь немногочисленные 40 годами раньше, размножились свыше действительных потребностей публики? Причину этого следует искать в том большом экономическом движении, в котором принимала участие вся Англия и в которое были одинаково вовлечены не одна только промышленность, но и земледелие, равно как внутренняя и внешняя торговля. Рядом с открытием новых фабрик происходило преобразование хозяйства в поместьях, проводились новые цути сообщения с одного конца территории до другого. Припомним «горячку каналов», начавшую свирепствовать с 1792 г., припомним это множество проектов, эти наспех учреждавшиеся предприятия^ которым спекуляция сообщала искусственную, эфемерную жизнь, В конечном итоге кризис 1793 г. выступает перед нами как равнодействующая целой совокупности связанных друг с другом фактов: всеобщность его действий достаточно объясняется всеобщим характером его причин. Выражаясь языком современного финансового мира, мы имеем перед собой крах, следующий за «бумом», резкий упадок в делах вследствие чрезмерного расширения их. Явление перепроизводства представляет только одну из форм этого расширения, подобно тому как применение машин представляет только один из факторов промышленной революции. История хлопчатобумажной промышленности должна быть вновь поставлена в рамки более общего процесса, часть которого она составляет; ее фазисы интересуют нас постольку, поскольку они возвещают или сопровождают фазисы прогресса, превосходящего их по обширности охватываемой области. Но они недостаточны для того, чтобы представлять этот прогресс в его целом, и в то же время к ним примешивается, как и ко всем частным фактам, множество случайных обстоятельств, которые следовало бы устранить, чтобы выделить закон этого прогресса в целом.

VIII

В самом деле, если закон этот не выступает перед нами с полной ОТЧЄТЛИЕОСТЬЮ, то происходит это потому, что его искажают и усложняют слишком много привходящих элементов. Мы разумеем под ними не только такие случайные события, как хорошие или плохие урожаи, как мир 1783 г. или война 1793 г,, но и ту совокупность, планомерных мероприятий, регламентов, тарифов, запрещений, которые сжимали в своих тисках экономическую жизнь всей нации еще больше, чем в наши дни. Что бы там ни говорили, но хлопчатобумажная промышленность сама тоже не избежала ни официального покровительства, ни официального стеснения: она до известной степени извлекла пользу из первого и вынуждена была временами бороться со вторым. С тех пор как восторжествовало учение о «laisser faire», вошло в моду повторять, что эта отрасль промышленности, ставшая в течение немногих лет самой цветущей в Англии, обязана всем свободе Принять такое утверждение можно лишь с некоторыми оговорками. Прежде всего, йадо остерегаться смешения вопроса о таможенных тарифах, внушенных меркантилистическими идеями, с вопросом о различных формах регламентации, в основе которых лежали средневековые воззрения.

Трудно придумать более неточное утверждение, чем то, что английская хлопчатобумажная промышленность выросла, мол, без покровительства, выросла, невзирая на иностранную конкуренцию. Дело в том, что запрещения, жертвой которых она чуть не сделалась сама, продолжали существовать к ее выгоде. Ввоз набивных бумажных тканей, какого бы происхождения они ни были, оставался запрещенным 797. Более полное покровительство трудно себе представить; оно обеспечивало производителям настоящую монополию на отечественном рынке. Запрещение не распространялось на пряжу и на ткани без рисунков: Ост-индская компания продолжала поэтому ввозить некоторые иностранные изделия, например, кисею из Дакки, славившуюся своей тониной. Но английские фабриканты не замедлили выступить с протестами против такого терпимого отношения: они хотели покровительства. Они потребовали несколько раз подряд, чтобы на все ткани иностранного происхождения была установлена ввозная пошлина, и, в конце концов, добились своего 798. И не только внутренний рынок был сохранен за ними, но были приняты также меры, чтобы помочь им завоевать внешние рынки: для них была установлена экспортная премия за каждый вывезенный из страны кусок миткаля или кисеи 799,—поощрение, которое найдут, быть может, излишним, если принять в соображение, что Англия имела, с точки зрения техники, преимущество в 25—30 лет перед континентальными нациями.

Превосходство английских изделий было настолько велико, что соседние страны не были бы в силах оградить себя от вторжения их иначе, как посредством строго запретительной таможенной политики. На самом деле они никогда такой политике не следовали. До того времени, как великие революционные войны и войны империи внесли глубокое расстройство в экономическую жизнь Европы и всего мира, общественное мнение склонялось если не к свободе торговли в том смысле, как ее понимали в следующем столетии люди вроде Кобдена и Брайта, то по крайней мере—к торговым трактатам, к международным соглашениям, основанным на взаимных уступках. Наиболее интересным примером их является англо-французский договор 1786 г., одним из последствий которого было открытие французского рынка для изделий Манчестера и Пэйсли. Правда, что в обмен на это фабрикуемые во Франции бумажные ткани были впервые допущены к ввозу в Англию Но этот режим взаимности неизбежно должен был принести больщие выгоды той из обеих стран, которая благодаря достигнутому ею техническому прогрессу могла производить наибольшее количество товаров и по наиболее низким ценам.

Вот, скажут, действие свободной конкуренцииі Однако английские фабриканты не научились еще заменять старую протекционистскую традицию этим новым догматом. Свобода торговли, даже выгодная, была попрежнему подозрительной в их глазах. Об этом умонастроении свидетельствует кампания, которая велась против вывоза пряжи. Некоторые прядильщики, как Вильям Радклиф, отказывались продавать товар иностранным покупателям 800. На нескольких митингах, происходивших в Манчестере в 1800 и 1801 гг., они страстно нападали на «эту пагубную практику, угрожающую разорением английской хлопчатобумажной промышленности». Перед министерством торговли (Board of Trade) были предприняты шаги с целью добиться от него запретительных или, по крайней мере, строго ограничительных мер801. Потребовалось энергичное противодействие нескольких влиятельных промышленников, среди которых находился сэр Роберт Пиль, чтобы не допустить удовлетворения этих домогательств 802. Вывоз пряжи остался поэтому дозволенным, но были приняты или сохранены другие покровительственные меры. Так, существовал с давнего времени закон против набора английских рабочих в отъезд за границу *; предписания его были специально возобновлены по отношению к хлопчатобумажной промышленности и стали затем применяться с величайшей строгостью 803. Как видит читатель, мы очень далеки от свободы торговли в том смысле, как ее определяют ортодоксальные экономисты, далеки от полной подвижности товаров и рабочих рук, которые сами собой переносятся во все пункты, куда их призывают максимум заработной платы и максимум прибыли. Если история хлопчатобумажной промышленности и может доставить аргументы в пользу учения о «laisser faire», то во всяком случае не в этот первоначальный ее период, когда мы присутствуем при запутанной борьбе между противоречивыми тенденциями. Но противоречивость их свидетельствует о наличности новых, пока еще смутно ощущаемых потребностей, которые должны были тем скорее добиться признания, чем меньше они сталкивались с установившимися привычками.

В действительности у английского рравительства не было вполне определенной политики по отношению к этой зарождающейся отрасли крупной промышленности. На первых порах оно видело в ней только новый источник богатства, с которого государство может взять налог. В 1784 г. Питт, изыскивая средства для бездефицитного сведения бюджета, решил повысить акциз на хлопчатобумажные ткани. Он видел перед собою цветущую промышленность, которая занимала уже более 80 тыс. рабочих и в которой наживались состояния; она могла, по его мнению, выдержать дополнительный налог 804. Налог этот был вотирован парламентом 805. Но тотчас же после его принятия можно было судить, насколько обширны и могущественны интересы, выросшие вместе с этой отраслью промышленности. Поднялся хор жалоб: ланкаширские фабриканты миткалей и плисов, фабриканты кисеи в Глазго и Пэйсли, ткачи-рабочие, ситцепечатники, красильщики—все они обра ились с петициями к парламенту 806. В Манчестере образовался комитет с целью добиться отмены новых налогов807. Он организовал агитацию в заинтересованных районах и послал делегатов для отстаивания своего дела перед правительством и оппозицией. В палате общин произошли дебаты: Фокс и Шеридан произнесли речи в пользу фабрикантов. Питт после некоторого притворного «ойротивления согласился удовлетворить обращенное к нему требование 808. Возвращение делегатов в Манчестер было настоящим триумфом; навстречу им вышел кортеж из двух тысяч лиц, в котором участвовали все цехи хлопчатобумажной промышленности, несшие знамена с соответствующими случаю надписями: «Да процветает всегда торговля! Свобода восстановлена! Да здравствует свободная от пут промышленность!»809.

Но шла ли, в самом деле, речь о свободе? Чтобы протестовать против обложения слишком тяжелым налогом, промышленникам не было надобности ссылаться на какой-либо иной принцип, кроме интереса, так как он понимался во все времена и при всех режимах 810. Единственным обстоятельством, которое могло создать иллюзию относительно значения описанного события, было вмешательство партии вигов. Партия эта впервые выступает здесь как защитница или, вернее сказать, союзница крупной промышленности. Но союз этот, которому предстояло лечь впоследствии таким внушительным грузом на политических весах, не был еще пока окончательным. Торийское правительство имело многочисленных сторонников среди фабрикантов севера: сэр Роберт Пиль был, например, одним из поклонников Вильяма Питта и его личным другом. Существует, однако, одна область, где история крупной промышленности с самого начала сливается с историей экономической свободы: это область производства. Правила, касавшиеся фабрикации, уставы гильдий и даже государственные законы, вроде акта 1563 г. о ремесленном ученичестве 811, оставались всегда специальными мероприятиями: предписания их распространялись только на один или несколько прямо обозначенных промыслов. Всякая новая промышленность уже в силу того факта, что она новая, не подлежала их действию, и если только она не становилась в свою очередь предметом специальной регламентации, то могла развиваться вполне свободно. Именно так происходило дело с хлопчатобумажной промышленностью. Рассматриваемая первоначально как чужеземная отрасль промышленности, она лишь с большим трудом, как мы виделит пустила корни в Англии. К тому времени, когда она была признана и официально дозволена, старое промышленное законодательство было уже если не окончательно дискредитировано, то, по крайней мере, очень ослаблено. В шерстяной промышленности оно с большим трудом держалось против незаконных обходов: тщетно увеличивали кары, тщетно организовывали среди производителей систему взаимного соглядатайства812. Как ни стягивались петли этой сети, неуловимый потоп продолжал проникать через них со всех сторон. Адам Смит, который по другим вопросам так далеко опередил современное ему общественное мнение, был в данном случае только выразителем самопроизвольно совершавшегося движения 813. Поддерживать старые предписания было трудно, вводить новые становилось прямо невозможным. Таким образом, хлопчатобумажная промышленность оказалась с самого своего рождения свободной от тяжелой опеки, тяготевшей над ее старшими сестрами. Никаких правил относительно длины, ширины и добротности материй,—правил, предписывающих или запрещающих тот или иной метод производства; никакого иного контроля, кроме контроля индивидуального интереса и конкуренции! Отсюда быстрота, с которой имело возможность распространиться пользование машинами, отсюда смелость предприятий и разнообразие изделий. Тот же простор во всем, что касается рабочих рук: цех с его вековыми традициями, ученичество с его стеснительными правилами—все это совершенно не существовало для хлопчатобумажной промышленности. Мы увидим дальше, какие облегчения получились от этого для образования кадров фабричных рабочих и какие возникли отсюда злоупотребления814. Эта внутренняя свобода—единственная, без которой не может обойтись крупная промышленность. Раз она лишена ее, она перестает двигаться, а между тем движение является ее существенным законом: с одной стороны, движение преобразования, непреодолимым фактором которого является технический прогресс, с другой— движение расширения, выражающееся увеличением производства и расширением рынков. Хотя и будучи связаны между собой, указанное преобразование и расширение представляют два отличных друг от друга явления и хотя они могут становиться поочередно причиной и следствием, однако, второе логически вытекает из первого. Точно так же экономическая свобода принимает две различные формы: свободы производства и свободы обмена. Без свободы производства крупная промышленность невозможна, и те оправдываемые обстоятельствами ограничения, предметом которых она является, никогда не возбуждали все-таки сомнения насчет ее основной необходимости. Свобода обмена развилась позже и более неуверенно: если это и есть одна из характерных черт нового мира, рожденного промышленной революцией, то во всяком случае она не принадлежит к числу тех, которые обозначились с самого начала.

IX

Из хлопчатобумажной промышленности машинное производство должно было скоро распространиться на все отрасли текстильной промышленности. Мы ограничимся здесь указанием главных фазисов этого преобразования в одной из них, важнейшей и самой старой, наиболее туго поддававшейся переменам. Медленная эволюция, незаметно создавшая в шерстяной промышленности капиталистическую организацию, получила внезапный толчок, против которого оказалось бессильным все сопротивление интереса и рутины.

Одной из причин, наиболее замедливших прогресс в этой отрасли промышленности, была ее разбросанность. Прежде чем дойти до маленьких деревенских мастерских, самое незначительное техническое усовершенствование должно было годами странствовать из города в город и из деревни в деревню. Самолетный челнок, изобретенный в 1733 г., появился в сельских округах Вильтшира и Сомерсетшира лишь семьдесят лет спустя815. История шерстяной промышленности до конца XVIII в. носит по существу областной и местный характер. Сама промышленная революция принимает здесь форму местного события, совершившегося почти всецело в одном округе и к его исключительной выгоде. Этот округ остался по сию пору главным центром шерстяной промышленности в Англии: это округ, где на небольшом пространстве собраны города Лидс, Брадфорд, Геддерс- фильд и Галифакс, слава которых давно затмила былую славу городов востока и юго-запада: Норвича и Кольчестера, Фрома и ТивертЪна.

Как объяснить упадок этих последних и расцвет первых? Были предложены два разных и противоположных объяснения. По мнению Лоран-Дешеня, шерстяная промышленность перекочевала в Йоркшир потому, что заработная плата была там ниже, чем в южных граф- отвах816. Напротив, д-р Кеннингэм полагает, что именно рост заработной платы в Йоркшире побудил промышленников прибегнуть к пользованию машинами, тогда как на юге относительная дешевизна рабочих рук делала их более равнодушными к техническому прогрессу817. Но это противоречие лишь кажущееся: в действительности речь идет о двух разных и последовательных фактах. Промышленники, привлеченные сначала в Йоркшир выгодными условиями, которые они гам нашли, увидели, что заработная плата их рабочих поднимается по мере того, как растет благосостояние их промышленности, по мере того также, как дает себя чувствовать притягательная сила хлопчатобумажной промышленности, утвердившейся в соседних графствах Дерби и Ланкастер818. Тогда они попытались поднять уровень своих прибылей, позаимствовав у промышленности-соперницы оборудование, которому та обязана была своим беспримерным развитием.

Расцвет Вест-Райдинга надо приписать в особенности его географическому положению, его соприкосновению с новыми центрами промышленной жизни. Затем, когда это процветание было достигнуто, явились еще другие преимущэства, которые должны были укрепить его на будущее время. Реки Йоркшира в своем верхнем течении почти так же многоводны и богаты двигательной силой, как реки другого склона: их прозрачные воды, служившие с незапамятных времен для валяния и отделки сукна, привели в действие колеса первых прядилен. Позже, когда место гидравлического двигателя заняла паровая машина, Йоркшир нашел новые ресурсы в своих мощных залежах каменного угля, выходящих местами почти на поверхность земли. Таким образом, каждый из фазисов промышленного прогресса приносил этой счастливо наделенной области новые элементы процветания; он делал, напротив, все более неизбежным упадок других областей, менее обильно снабженных водными потоками и абсолютно лишенных каменного угля. Они могли еще сопротивляться, пока длился первый период машинного производства,— период машин, приводимых в действие водой; появление силы пара окончательно разорило их. Около 1785 г. промышленность Норвича находилась еще в цветущем состоянии: блестящее возобновление дел после серьезного кризиса, вызванного американской войной, казалось, сулило ему будущность, достойную его прошлого819. Однако уже несколькими годами позже Эден отметил симптомы упадка, жалобы промышленников, скудную плату рабочих820. В настоящее время эта промышленность исчезла. Норвич, славившийся некогда своими прекрасными камвольными материями, не имеет больше ни прядилен, ни ткацких фабрик; их место заняли фабрики пищевых продуктов, тогда как производство камвольных тканей переночевало на север, в Брадфорд, население которого в одно столетие выросло с 13 ООО до 200 ООО жителей.

Самая простая из прядильных машин, дженни, была применена в Йоркшире довольно скоро после ее изобретения, около 1773 г.821Но пользование ею не получило, повидимому, большого распространения до 1785 г., т. е. до того момента, когда в хлопчатобумажной промышленности она начала уже уступать место мюлю и ватерной машине822. Как и в Ланкашире и по тем же причинам, она была в течение некоторого времени непопулярна: в 1780 г., через несколько месяцев после того как в Чорли сгорела фабрика Аркрайта, вспыхнули бунты против машин в Лидсе823. Но серьезным и длительным это враждебное отношение было только среди рабочих, опасавшихся понижения заработной платы. Напротив, для столь многочисленных в Вест-Райдинге мастеров-ремесленшшов дженни была желанным новшеством: она давала им возможность значительно расширить производство своих мастерских, не меняя их традиционной организации. Не только не подвергала их предприятия опасности капиталистического вторжения, она, казалось, давала им новое оружие для защиты своей независимости. Отсюда ее успех в этом крае мелкой по преимуществу промышленности. В юго-западных графствах «купцы-промышленники», мало знакомые с происходящим в технике движением, не так быстро сообразили, какой интерес они имеют в преобразовании своего оборудования и как дорого им обойдется слишком большое опоздание в этом деле. Они считали свои барыши обеспеченными, покуда рабочие выполняют положенный урок за условленную плату, и предоставляли этим последним самим позаботиться о выборе своих орудий и приемов фабрикации, сообразно своим склонностям или привычкам. Почин, сделанный некоторыми отдельными лицами в Тивертоне, Шептон-Маллете и Лейстере824, встретил, впрочем, со стороны рабочих противодействие, которого следовало ожидать. Лишь начиная с 1790 г., ввиду угрожающей конкуренции северных городов, жители графств Девон, Вильтс, Сомерсет и Глостер825 решились употреблять дженни. Но было слишком поздно. В Йоркшире уже появлялись шерстопрядильни, снабженные автоматическим оборудованием, которые должны были скоро делать безнадежной позицию ручного работника, привязанного к устарелым приемам промышленности на дому.

Первым из крупных прядильщиков Иоршкира был Беиджамин Готт из Лидса826. Карьера его началась почти в тот момент, когда кончалась карьера Аркрайта. Она была менее трудной: ему не было даже надобности выдавать себя за изобретателя.Роль его была просто ролью умного капиталиста, просвещенного примером смежной отрасли промышленности. Его предприятие, повидимому, очень быстро приняло значительные размеры: благодаря крупным капиталам, которыми располагал Готт, он имел возможность поставить две большие фабрики в предместьях Лидса, производить там всякого рода опыты, слишком трудные или дорогие для мелких фабрикантов, испытать новейшие способы химического крашения. Успех был скорый и решительный: чтобы удовлетворить спросу, возраставшему еще быстрее производства, Готт принужден был скоро прибегнуть, подобно ланкаширским фабрикантам, к ночным работам; часто случалось, что машины, среди которых было несколько приводимых в движение паром, работали безостановочно в течение четырех дней подряд827. Прошло немного лет, и у Готта оказались многочисленные соперники среди лиц, основавших в первые годы XIX в. наиболее деятельные и процветающие фабричные предприятия. Заслуживают упоминания Фишер из Хольбека, Брук из Педсея и Вильям Херст из Лидса, который хвалился, что он первый применил мюль К прядению шерсти828.

Большинство этих промышленников были суконщики, торговцы, ставшие фабрикантами. Догадаться об этом можно было бы уже по одному местонахождению их фабрик. Лидс, вокруг которого последние группировались, никогда не считался до тех пор большим промышленным центром, а скорее центром коммерческим, рынком, куда ткачи окружных деревень приезжали для продажи своего сукна. Отныне они будут являться сюда как рабочие, работающие в мастерской хозяина. Тогда как в юго-западных графствах захваты торгового капитала, подрывавшие независимость производителя, совершались медленно и шаг за шагом, они в Йоркшире обнаружились сразу и в форме, не допускавшей сомнений насчет их смысла. Мелкие производители тотчас же разглядели опасность: петиция, с которой они уже в 1794 г. обратились к палате общин, указывает ее с замечательной прозорливостью. Отметив выгоды домашней системы производства в том виде, в каком она сохранилась до указанной даты в Вест-Райдинге они прибавляли:

«Этот порядок, так долго господствовавший в Йоркшире, со столь благими результатами для самой промышленности, для всех живущих ею и для публики вообще, находится теперь в опасности вследствие введения деловых приемов, распространенных в других частях королевства, где часто и жестоко ощущались неудобства и вред, проистекающие от них. Приемы эти имеют тенденцию создать монополию в пользу немногих крупных капиталистов; в Йоркшире они применяются лицами, принадлежащими к классу торговцев-сукон- щиков, которые становятся фабрикантами сукна. Некоторые из этих торговцев, особенно в Лидсе и Галифаксе, взялись с недавнего времени за фабричное дело; несколько других обнаруживают склонность последовать их примеру и поставить большие шерстопрядильные и шерстоткацкие фабрики. Устройство таких фабрик должно, по убеждению петиционеров, неизбежно иметь самые гибельные последствия для них—людей, которые благодаря своему неутомимому труду и труду своих жен и детей и живя с ними вместе под одной крышей умели до сих пор при помощи ничтожно малого капитала прожить прилично и прокормить свои семьи, не обращаясь ни к кому за помощью... Этот достаток и независимое положение они рискуют теперь потерять: если новая система возьмет верх, они принуждены будут расстаться со своими семьями и пойти в кабалу, чтобы заработать на хлеб себе и своим близким»829.

Они не думали ограничиваться одними бесплоднмми жалобами и требовали от парламента, чтобы тот защитил их против конкуренции крупных предприятий: привыкши к покровительству закона, которое всегда щедро оказывалось их промышленности, они находили такое ходатайство вполне естественным. И они действительно добились внесения билля, запрещавшего торговцам-суконщикам открытие мастерских830. Но билль этот представлял собою анахронизм: законодательство, к которому он примыкая, устарело и в недалеком будущем должно было потерять ту небольшую действительную силу, какая еще оставалась у него. Билль был отвергнут, как отвергнуты были меры, долженствовавшие укрепить старые правила об ученичестве, или меры, которых рабочие требовали против машин вообще,— как отвергалось все то, что направлено было к возрождению почти оставленной политики831. Однако мелкие производители Йоркшира не сложили оружия: один из них, Роберт Куксон, требовал, напри- мер, в 1804 г. издания закона, аналогичного закону 1557 г. и ограничивающего число станков, которое вправе иметь один хозяин832. Лишь после многократных неудач они отказались от мысли добиться вмешательства государственной власти в пользу домашней системы производства и против крупной промышленности.

Впрочем, опасность, которую они предвидели, как будто не была непосредственной. Парламентская комиссия, которой поручено было в 18С6 г. общее обследование состояния шерстяной промышленности, имела возможность констатировать, что число производителей не уменьшилось: 1 800 имели еше свои собственные места в одном из двух суконных рынков Лидса833. И, несмотря на конкуренцию фабрик, наибольшая часть производства была еще в их руках: из всегсь количества кусков материй, сотканных в 1803 г. в Вест-Райдинге, только одна шестнадцатая шла из больших фабрик, управляемых капиталистами, все же остальное, оксло 430 000 кусков, вышло из мастерских, где работали мастера-ремесленники834. Пропорция много знаменательна, ибо она является хорошим показателем сопротивления, которое эта старая промышленность оказывала преобразованию, совершившемуся с такой легкостью и полнотой в хлопчатобумажной промышленности. Эти тысячи независимых мелких предприятий были чрезвычайно живучи и лишь крайне медленно давали себя поглотить или устранить: значительное число их существовало еще в середине XIX в.835 Но он^і удерживались, лишь приспособляясь, по мере возможности, к новым условиям производства. Прежде чем разрушить их, машинное производство мало-помалу внедрилось в них. Около 1800 г. производители Йоркшира почти все пользовались для прядения дженни или мюлем, а для ткачества—самолетным челноком. Кардование производилось также машинным способом, но в специальных мастерских, куда мастер-ремесленник за неимением необходимого для этой операции оборудования посылал свою сырую шерсть,— так точно, как он спокон-веку посылал свое сукно в сукновальни*. Таким образом, устанавливалось слияние или, вернее сказать, временный компромисс между ручным трудом и машинным производством, между мелкой и крупной промышленностью.

В производстве камвольных изделий капиталистическая органи* зация не ждала введения машин. Но промышленникам приходилось считаться с чесальщиками шерсти, квалифицированными рабочими, которым их техническое искусство и крепкая сплоченность позволяли выказывать требовательность; в случаях переездов, или безработицы зти рабочие пользовались поддержкой своих клубов7 имевших разветвления во всей Англии836. Довольно частые забастовки шерсточесалыциков бывали нередко победоносными, так как обойтись без этих специалистов было трудно, если не невозможно, и они умели дать это почувствовать своим хозяевам. Одной угрозы прекратить работы было достаточно в известные моменты, чтобы вырвать у хозяев уступки, которых они никогда не сделали бы по доброй воле; таким путем чесальщики достигли того, что получали более высокую плату, чем все другие рабочие шерстяной промышленности,—плату, доходившую до 28 шилл. в неделю837. Все это изменилось с изобретением машины для чесания шерсти.

Изобретение это было делом Картрайта838. Будучи на пять лет- моложе изобретения автоматического ткацкого станка, оно отвечало столь же настоятельным нуждам или интересам, однако, подобно ему, оно не было тотчас же использовано. Применение его стало всеобщим только гораздо позже, между 1825 и 1840 гг.839 Но одного его появления было достаточно, чтобы положить конец требованиям рабочих-чесальщиков. Какой страх оно внушало им, это можно было тотчас заметить по отчаянным усилиям, которые были ими сделаны,, чтобы добиться его запрещения840. Отныне у промышленников было надежное оружие против них: они полагали, несомненно, что достаточно иметь его про запас, и отступали перед издержками, которые повлекла бы за собою установка дорогого оборудования, приводимого в действие гидравлическими или паровыми машинами. Между тем Картрайт убедительнейшим образом показал его выгоды: «Три машины, обслуживаемые десятью детьми и одним мастером, прочешут за 12 час. кипу шерсти в 240 фунтов. Так как для машинного'чесания нет надобности ни в масле, ни в огне, то получающаяся отсюда экономия, хстя бы на одном только топливе, будет достаточна в общем, чтобы оплатить труд мастера и десяти детей. Таким образом, сберегаемая фабрикантом сумма будет равна тому, во что ему обходится теперь вся операция чесания, выполненная по старому и неудовлетворительному ручному способу»841.

ПерЕым предприятием, в котором получила применение шерсточесальная машина, была фабрика самого изобретателя в Донкастере, недалеко от Шеффильда. Там она получила также свое прозвище «Большой Бен»—от имени одного популярного боксера, движения которого она напоминала своим толчкообразным ходом взад и вперед842. Но она была еще несовершенна, так как не прочесывала одинаково хорошо шерсти разного происхождения и качества. Разочарованием тех, которые воспользовались ею до ее переделки и улучшения, достаточно объясняется, быть может, запоздание ее окончательного успеха843. Тем не менее мы в начале XIX в. встречаем ее уже на довольно большом числе фабрик, особенно вокруг Ноттингема и Брад- форда 844, ибо, подобно предшествующим, это преобразование должно было пойти на пользу больше всего городам центра и севера Англии. Брадфорд был всего только небольшим сонным городом, где на улицах росла травка845, когда Гарнетт ввел там в 1794 г. мюль, а Рамсбо- там—машину для гребенного чесания846. Десять лет спустя он имел уже несколько крупных фабрик847 и начал грозную конкуренцию с старой промышленностью Норвича. С этих пор превосходство промышленных центров севера было уже настолько прочно установлено, что их ставили в пример прочей Англии: «За двадцать лет, в течение которых манчестерские прядильщики пользуются ватерными машинами, деятельность этого города и персонал его мастерских возросли настолько, что там вряд ли найдешь хотя бы одного безработного. Введя у себя то же оборудование, иоркширские прядильщики успевают не только обрабатывать всю свою местную шерсть, но посылают еще за нею на запад и вырывают ее, так сказать, из рук наших торговцев шерстью и наших суконщиков. Отсюда можно, не колеблясь, заключить, что введение этих машин и пользование ими в графствах запада и во всех вообще графствах королевства было бы благодеянием для бедного класса, я сказал бы даже—для всего общества»848. То, чем Йоркшир являлся по отношению к отсталым кругам Девоншира или Норфолька, Ланкашир был относительно Йоркшира. Хлопчатобумажная промышленность продолжала указывать путь всем отраслям текстильной промышленности: «По моему скромному мнению,—писал в 1804 г. один представитель класса крупных промышленников, соперников или преемников Аркрайта,—для шерстяной промышленности нет ничего лучшего, как следовать самым точным образом по стопам хлопчатобумажной промышленности, ибо край, производящий наилучший товар по наиболее дешевой цене, всегда будет иметь преиму- щество. Только при помощи усовершенствований можно удержать за собою первое место или завоевать его849.

Но для этого надо было прежде всего изменись дух, владевший еще этой вековой промышленностью, надо было разрушить традицию чрезмерного покровительства, обрекавшего ее на рутину, отменить устарелые правила, регламентировавшие ее работу: правила об ученичестве, мешавшие свободному набору персонала, правила о фабрикации, затруднявшие обновление оборудования и технических приемов, освященных обычаем. «Было бы отрадно,—писал анонимный автор памфлета «Observations on the cotton weavers' Act»,—увидеть в начале XIX в., что старые предрассудки откладываются в сторону и Комиссии палаты общин дается поручение вычеркнуть из Книги статутов все законы, относящиеся к этой промышленности... Избавленная от столь долго сковывающих ее пут она могла бы вести впредь свои операции с тою же свободою, с какой ведет их другая отрасль промышленности, достигшая по меньшей мере равного значения, несмотря на то, что название ее почти не упоминается в протоколах обэих палат». Этому пожеланию предстояло скоро осуществиться, устраняя, таким образом, последнее препятствие, замедлявшее еще поступательное шествие промышленной революции.