ВВЕДЕНИЕ

I

Производство товаров или, пространнее выражаясь, тех необходимых для потребления предметов, которые не доставляются нам прямо природой, есть цель всякой прэмышленности. Следовательно, под крупной промышленностью надо разуметь, прежде всего, определенную организацию, определенный строй производства. Однако действия ее распространяются также на весь экономический строй, а следовательно и на весь социальный строй, в котором главенствуют условия роста и распределения богатств. Крупная промышленность концентрирует и умножает средства производства с целью ускорить и увеличить продукцию. Она применяет машины, выполняющие с непогрешимой точностью и изумительной быстротой самые сложные и трудные работы.

Характерным монументом, содержащим в своих стенах материальные элементы современного производства и выражающим в видимых глазу формах самый принцип последнего, является фабрика,—фабрика с ее обширными мастерскими, через которые проходят передаточные ремни и провода, распределители силы; с ее мощным и тонким механическим оборудованием, которое наполняет ее своим движением; с торопливым трудом ее дисциплинированного населения, как бы увлекаемого быстрым ритмом машин. Вое это стремится лишь к одной цели: производить товары, производить их возможно скорее и в неограниченном количестве. Здесь—это развёртывающиеся пред вашими глазами непрерывные полотнища тканей, нагромождающихся в огромные колонны цилиндрических тюков; там—это сталь, кипящая в гигантских ретортах и разбрасывающая вокруг себя ослепительные снопы искр. Безостановочное производство становится законом всех предприятий, — разве только для ограничения его состоится формальное соглашение; предоставленное всецело самому себе, оно продолжает итти до излишества, до разорительного перепроизводства,—парадоксальный результат инстинктивной тенденции капитала, который доходит на этом пути до саморазрушения.

Все эти массы произведенных товаров надо продать; продажа, реализующая прибыль, есть конечная цель всякого промышленного производства.

Этому бьющему через край производству, этому товарному обращению, проникающему до последних границ обитаемой земли, соответствует особый способ распределения богатств. Если иметь в виду потребителя, то ясно, что по отношению к нему совершился большой прогресс; товары стали менее редкими и менее дорогими, многие предметы, которые некогда стоили больших денег и с трудом доставались, проникают теперь в те местности и общественные круги, где они еще недавно были совершенно неизвестны. Однако оптимизм, который это зрелище внушало ортодоксальной политической экономии, совершенно изменяется, как только мы обратим внимание на производителей. В основании всей системы крупной промышленности мы находим, наряду с энергией, доставляемой машинами, огромное екопление человеческого труда, тогда как на вершине ее возвышается громадная, все более увеличивающаяся и высоко сконцентрированная масса капиталов. Производители разделяются на два класса: один, доставляющий свой труд и ничего другого не имеющий, продает за заработную плату силу своих рук и время своей жизни; другой держит в своих руках капитал: ему принадлежат заводы, еырье, машины, и ему же достаются прибыли и барыши; во главе его стоят крупные предприниматели, «капитаны промышленности», как называл их Карлейль, организаторы, владыки и завоеватели.

Отсюда получился социальный строй, отличающий нашу современную цивилизацию и образующий нечто цельное, столь же законченное и связное, каким мы можем представлять себе в X в.

Наконец, крупная промышленность поставила на очередь социальную проблему в той форме, какую она принимает в наши дни для всех народов европейской цивилизации. Одновременный рост населения и богатства, причем, однако, рост богатства, повидимому, не идет на пользу массам в меру усилий, затрачиваемых ими на его создание; противоположность двух классов, из которых один растет численно, а другой богатеет, из которых один получает в вознаграждение за свой безостановочный труд ненадежные средства к существованию, тогда как другой наслаждается всеми благами утонченной цивилизации,—эти явления обнаруживаются одновременно и везде, и повсюду же они обусловливают одно и то же течение идей и страстей. Самое зрелище промышленной деятельности, зрелище обширного организованного сотрудничества, которым она поддерживается, и могущества капитала, объединяющего и направляющего ее коллективные силы,—оно-то и породило современный социализм.

Эта совокупность явлений, важность которых в настоящее время очевидна, не может быть втиснута в рамки узкого определения, учитывающего одни только материальные условия производства, чтобы оценить его действительное значение, необходимо рассмотреть его во всем его сложном и живом единстве. Тогда он выступает перед нами как один из тех фактов огромной важности, понимание которых освещает Собою целую эпоху. Крупная промышленность—в области экономических явлений, положительная наука—в области интеллектуальной, демократия—в политической области,—таковы основные силы, направляющие движение современных обществ. И с происхождением крупной промышленности дело обстоит так же, как с происхождением демократии или науки. Было бы нелепостью утверждать, что наука началась вместе с Галилеем и Декартом, или что до американской и французской революции не было демократий. Тем не менее на ученых XVII в. и революционеров XVIII в. справедливо смотрят как на истинных основателей современной науки и современной демократии. Точно так же мы в формах производства, непосредственно предшествовавших крупной промышленности, можем уже различить некоторые из ее характерных черт, но во весь рост свой она выступает перед нами лишь в эпоху великих технических изобретений—в эпоху Харгревса, Кромптона и Уатта; вместе с нею появляется та сумма следствий, которые невозможно отделить от нее и благодаря которым ее поступательное шествие является одним из основных событий истории.

II Если мы так настаивали на понятиях почти банальных,—и мы бы сказали, недостаточно банальных,—то это было сделано с целью устранить всякое сомнение относительно смысла, придаваемого нами термину «крупная промышленность». Предосторожность эта не излишняя, ибо в обычном словоупотреблении смысл его достаточно неясен и изменчив, и предпринятые до сих пор попытки закрепить его значение в окончательной формуле не дали удовлетворительных результатов.

Но здесь нас ждут новые затруднения, ибо промышленная эволюция представляет многочисленные фазисы, которые, сверх того, следуют друг за другом непрерывной чередой, так что только абстракция может отметить в ней точные границы. Смотря по тому, какой из этих фазисов будет выбран отправной точкой, появление крупной промышленности ускоряется на одно или несколько столетий. Мы относим начало ее в Англии к периоду между 1760 и 1800 гг., но если верить некоторым недавно вышедшим сочинениям или, по крайней мере, их заглавиям14, то крупная промышленность существовала во Франции уже столетием раньше, в царствование Людовика XIV, Имеем ли мы здесь дело с противоречием или с недоразумением? Этот вопрос нам необходимо сейчас рассмотреть.

Уже в самом начале своей книги г. Жермен Мартен предупрежг дает нас, что крупная промышленность, которую он изучал, не есть продукт спонтанной эволюции15. Она представляет собою искусственное или почти искусственное создание, она была обязана своей жизнью только инициативе или покровительству французских королей. Кольбер, который может справедливо считаться ее основателем, «полагал, что крупная промышленность может существовать только благодаря вмешательству государства»16. Он представлял себе ее Только как придаток к тем большим королевским мастерским, которые во все эпохи и при самых различных цивилизациях работали для обслуживания монарха и по его приказу. Документы, собранные г. Жерменом Мартеном относительно мануфактур XVII в., дают картину, которая с первого взгляда достаточно напоминает картину современных фабрик. Значительные размеры предприятий, многочисленность занятых в них рабочих, их разделение на специализировавшиеся группы, строгая дисциплина, которой они подчинены17,— fece эти черты мы находим также в нашей крупной промышленности. Но это бесспорное сходство кажется менее значительным, как только мы открываем его происхождение.

В фабричных описях, составлявшихся инспекторами мануфак- ТУР> промышленные заведения были разделены на три разряда18. Первое место занимают государственные мануфактуры, принадлежащие королю; их капиталы идут из королевской кассы, и изделия их представляют собою чаще всего предметы роскоши, предназначаемые для самого короля. Лучшим примером их может служить фабрика гобеленов, официальное название которой в момент ее создания было: Королевская мануфактура коронной мебели (Manufacture royale desmeubles de la couronne). Легионы художников и ремесленников, работавших там под руководством Лебрена, а затем Миньяра, трудились только для удовольствия Людовика XIV, для украшения его дворцов и увеличения блеска его двора. Их изделия шли на украшение Версаля, Сен-Жермена и Марли: сюда направлялись ковры de haute lice19, панели, скульптуры, бронза, трофеи и удивительные чеканные серебряные изделия, отлитые как раз в самые мрачные дни этого царствования. Все имеет здесь отношение к особе короля: все от него исходит и все к нему возвращается. Такая промышленность стоит вне запросов экономической жизни: она не ждет барышей и игнорирует конкуренцию. Сравнивать ее надо не с современной крупной промышленностью, а скорее с домашней промышленностью древности, с трудом рабов, которые были прикреплены к какому-нибудь дому и производили в этом самом доме предметы, необходимые для потребностей или для удовольствия их господина.

Второй разряд составляют королевские мануфактуры (manufactures royales). Эти мануфактуры принадлежат частным лицам и производят для общего потребления, но самое название их в достаточной мере свидетельствует о том, что и здесь проявляется всемогущее влияние королевской власти. Одного официального покровительства здесь недостаточно: владельцы мануфактур нередко устраивают свои предприятия в указанных им местностях, по прямому приглашению короля и его министров, которые в случае надобности разыскивают их за границей20. Им оказывается всевозможная поддержка: тут и прямые субсидии государственного казначейства, и беспроцентные ссуды, отпускаемые городами или провинциальными штатами, и освобождение от самых тяжелых налогов, от подушной подати, от соляного налога (gabelle), от военного постоя21. Правительство заходит так далеко, что освобождает их от обязанности подчиняться столь стеснительным и тираническим промышленным регламентам, которым попрежнему подчинены мелкие фабриканты. Они поставлены как бы вне государственных законов, и мы видим, например, что такие люди, как Ван-Робэ из Аббевиля, могли свободно испо- ведывать протестантскую религию после отмены Нантского эдикта ш в продолжение всего старого режима22.

В еще более благоприятное, быть может, положение поставлены так называемые привилегированные мануфактуры (manufactures privilegi6es). Им предоставлено исключительное право производства и продажи известных изделий. Они пользуются абсолютной монополией, которую могла ограничить только подделка, а мы знаем, <5 какой суровостью законодательство старого режима наказывало всякого рода подделку. Получается такое впечатление, что Кольбер хотел предоставить владельцам мануфактур часть королевской прерогативы,—как если бы они, стоя во главе своих предприятий, были только уполномоченными королевской власти23.

Но стоит отстраниться руке, воздвигнувшей это здание и продолжающей его поддерживать, как все оно начинает шататься и грозит упасть. Эти предприятия жили только покровительством и привилегией: предоставленные самим себе, многие из них не преминули бы -скоро исчезнуть. Когда при Людовике XV правительство перестало относиться к ним с прежнею заботливостью, они очутились в опасном положении. Королевские и привилегированные мануфактуры, выделывавшие одно время около двух третей всего сукна, фабрикуемого во Франции, стали производить только около одной трети. Мелкая промышленность, так быстро капитулировавшая пред современной крупной промышленностью, была тогда еще очень живуча.

Несмотря на обременявшие ее налоги и стеснительные путы, она с успехом выдерживала грозную конкуренцию, созданную ей Кольбером. И объясняется это тем, что она опиралась на целый комплекс экономических и социальных условий^ которых ничто еще не изменило. В Лангедоке, например, мы видим, что она не только существует, но процветает и расширяется, продолжая в то же время сохранять свою домашнюю и сельскую форму. «Всякое частное лицо, хоть сколько-нибудь предприимчивое, которое находит меж двух гор отдаленный от всего общества уголок, где есть немного воды, использует ее, запруживает или дает бежать, смотря по тому, насколько она обильна. Он устраивает здесь естественный луг, часто имеющий менее 2 туазов24 в ширину и г/4 или лье1 в длину, и покупает затем овец, которых пасет здесь; жена и дети прядут снятую и расчесанную им шерсть; затем он ткет ее и продает свою ткань на ближайшем рынке. Его сосед, если так можно назвать человека, живущего часто на расстоянии не менее 74лье от него, делает то же самое, и таким образом незаметно образуется поселок, которого иной раз не объедешь и в день»25.

Создание королевских мануфактур в XVII в. не должно быть смешиваемо с спонтанным ростом крупной промышленности в следующем столетии. Оно осталось фактом посредственного значения, несомненно важным для процветания Франции, каким представлял себе последнее Кольбер, но не имевшим последствий общего характера: никакой прямой родственной связи между ним и экономическим строем настоящего времени как будто не существует. Тем не менее оно может служить доказательством того, что и до эры крупной промышленности, в строгом смысле этого слова, могли при благоприятных условиях организовываться значительные промышленные предприятия с крупными капиталами и многочисленным персоналом. Примеров, подтверждающих сказанное, имеется достаточное количество в Англии и Италии, как и во Франции, как и в эпоху Ренессанса или в конце средних веков, как и в век Людовика XIV. В большинстве случаев здесь отсутствовало воздействие такого человека, как Кольбер, следовательно существование их доказывает наличность причин более глубоких.

III Из работ г. Эшли по экономической истории Англии26 и г. Дорена по экономической истории Флоренции27 мы узнаем о существовании капиталистических предприятий, особенно в шерстяной промышленности, уже в начале XVI и даже в XV и XIV столетиях. Что касается Англии, то не подлежит сомнению, что уже в царствование Генриха VII некоторые богатые суконщики играли в северных и западных графствах роль, аналогичную роли—с соблюдением,, разумеется, надлежащей пропорции—наших крупных фабрикантов. Предание сохранило для нас их имена: это были Кутберт из Кен- даля, Годжкинс из Галифакса, Стемп из Мамсбери, Брайан из Манчестера, Джон Винчкомб из Ныобери28. Вместо того чтобы быть только торговцами, покупающими сукно у ткачей для перепродажи его на рынках и ярмарках, они устроили мастерские, которыми сами же и управляли. Это были фабриканты в современном значении слова. Их богатство и могущество производили, повидимому, большое впечатление на современников, и вместе с полулегендарными вое- поминаниями о них до нас дошла,—без сомнения, приукрашенная и слишком преувеличенная, но все же довольно ясная,—картина этого раннего прообраза промышленного капитализма.

Наибольшее количество воспоминаний легенда и история сгруппировали вокруг личности Джона Винчкомба, более известного под прозвищем Джека из Ньюбери. Более чем через 200 лет после его смерти в его родном городе рассказывали еще, как он построил на свой счет приходскую церковь, как он принимал у себя короля Генриха VIII и королеву Екатерину Арагонскую, и как во время войны с шотландцами в 1513 г. он снарядил на свой счет 100 человек, которых сам повел на поле битвы при Флоддене29. Однажды,—рассказывает предание,—король встретил по дороге близ Лондона длинный ряд возов, нагруженных кусками тканей, и, узнав, что все они принадлежат Винчкомбу, воскликнул: «Да этот Джек из Ньюбери богаче меня!»

Богатством своим Винчкомб обязан был деятельности своих обширных мастерских, где многочисленный персонал чесал, прял и ткал. Любопытное, если и не вполне достоверное, описание их имеется в маленькой книжке, рассказывающей довольно плохими стихами историю великого суконщика30: «200 ткачей, собранных в длинном и широком зале, работали у 200 станков, и им помогало столько же учеников. 100 женщин были заняты чесанием шерсти. 200 молодых девушек, «в красных этаминовых юбках, повязанные белоснежными чепцами», работали веретеном и самопрялкой. Сортировка шерсти производилась 150 детьми, «сыновьями бедных глупцов». Сотканное сукно проходило через руки 50 стригальщиков ж 80 аппретурщиков. Предприятие имело также сукновальню, занимавшую 20 мужчин, и красильню, где работало 40 человек» Ч Вероятно, что эти цифры сильно преувеличены, но не подлежит сомнению, что предприятие Джона Винчкомба, и по своему способу организации, ж по своим относительным размерам, отличалось от обычных тогда форм промышленности; этим и объясняется его слава, отзвук которой, усиленный расстоянием, передало нам следующее поколение.

В первой половине XVI в. класс фабрикантов, представителем ^которого является Джек из Ньюбери, делает быстрые успехи. И на этот раз мы имеем дело не с искусственным движением. Тенденция шерстяной промышленности к сосредоточению в руках нескольких богатых суконщлков не поддерживалась никаким внешним влиянием. При правлении Тюдоров она не только не поощрялась, как это делала позже королевская власть во Франции, а, напротив, была встревожена этим явлением. Они усмотрели в нем угрозу для традиционной организации ремесл, в особенности же—убийственную конкуренцию для массы мелких ремесленников. Были приняты меры с целью защитить, по крайней мере, сельских ткачей2: «Ткачи этого королевства как в нынешнюю парламентскую сессию, так и в разные другие времена жаловались на разнообразные обиды, чинимые им богатыми суконщиками. Некоторые из этих последних имеют в своих домах по нескольку ткацких станков, у которых они «тавят поденных рабочих и лиц, ие прошедших положенного срока ученичества, к ущербу множества бедных ремесленников, с детства учившихся ткацкому искусству... или же они сдают эти станки в наем по таким несообразно высоким ценам, что бедным ремесленникам нечем жить, и, тем менее, кормить своих жен и детей. Другие, давая ткачам за их работу гораздо меньшее вознаграждение, чем раньше, вынуждают их отказаться от промысла, для которого они воспитывались. Дабы устранить указанные злоупотребления и во избежание всех прискорбных последствий, которыз могут проистечь отсюда, если не принять во-время мер против них, парламент постановляет, что впредь ни одно лицо, занимающееся профессией суконщика и живущее вне города, местечка, посада, имеющего рынок, или поселка с городским устройством, не должно иметь в своем доме или в своем владении больше одного шерстоткацкого станка; что никто из упомянутых выше лиц не должен каким бы то ни было образом, прямо или косвенно, получать или извлекать ту или иную прибыль, выгоду или доход от сдачи в наем ткацкого станка или дома, где работает станок... под угрозою штрафа в 20 шиллингов за каждую неделю нарушения этого правила3... »

Таким образом, в Англии мы уже в эпоху Тюдоров можем наблюдать спонтанное развитие промышленного капитализма31, достаточно «Сильное, чтобы уже в то время можно было опасаться поглощения или гибели мелкого производства. Следует ли отсюда, что крупная промышленность ведет свое начало, по меньшей мере, от XVI столетия? Не имеем ли мы скорее основание думать, что промышленная революция задолго предвещалась и подготовлялась длинным рядом фактов, среди которых попытки Кольбера имеют только значение эпизода?

IV

Эти факты объединяются в одну группу и характеризуются термином мануфактура. Мы обязаны им Карлу Марксу, который на определенных страницах своего большого догматического труда проделал работу историка.

Согласно Марксу, эволюция современного капитализма началась © эпоху Возрождения и открытия Нового Света, когда внезапное расширение торговли, увеличение количества монеты из благородных металлов и рост богатства преобразовали экономическую жизнь западноевропейских народов32. Но эта эволюция делится на два периода: до середины XVIII столетия производство подчинено режиму мануфактуры, около 1760 г. начинается век крупной промышленности33. На чем основано это различение и какой смысл следует ему приписывать?

Мануфактура содержит уже в себе разобщение труда и капитала. Из цитированного выше введения к закону 1557 г. мы видели, как это разобщение совершается: рабочий, работавший сначала свободно, в собственном доме и при помощи собственных орудий производства, превращается скоро в простого съемщика, уплачивающего наемную плату за пользование орудием труда, которое ему больше не принадлежит. Затем фабрикант идет дальше: он оставляет оборудование у себя и организует мастерские, подчиненные его непосредственному надзору; рабочий доставляет ему только свой труд, за который получает заработную плату. Так происходило у Джона Винчкомба, в Нью- бери, так оно происходило у Ван-Робэ в Аббевиле. Принцип и raison d'etre мануфактуры заключаются в разделении труда34. В маленькой мастерской ремесленника, которому помогают два-три подмастерья, или в домике сельского кустаря, окруженного женою и детьми, разделение труда еще очень примитивно. Достаточно, чтобы одновременно исполнялся минимум необходимых действий- чтобы один, например, человек приводил в движение кузнечный мех, в то время как другой орудует молотом. Сравним с этим знаменитое описание булавочной мануфактуры в XVIII в., которое дал Адам: Смит: «Рабочий, не обученный этому производству (разделение труда сделало последнее особой профессией) и не умеющий обращаться с машинами, употребляемыми в нем (толчок к изобретению последних, вероятно, тоже был дан этим разделением труда), едва ли может, пожалуй, при всем своем старании сделать 1 булавку в день и, во всяком случае, не сделает 20 булавок. Но при той организации, которую имеет теперь это производство, не только оно само в целом представляет собою особую профессию, но и подразделяется на ряд специальностей, из которых каждая в свою очередь является отдельным специальным занятием. Один рабочий тянет проволоку, другой выпрямляет ее, третий обрезает, четвертый заостряет конец, пятый обтачивает один конец для насаживания головки; изготовление самой головки требует двух или трех самостоятельных операций; насадка ее составляет особую операцию, полировка булавки—другую; самостоятельной операцией является даже завертывание готовых булавок в пакетики. Таким образом, сложный труд производства булавок разделен приблизительно на восемнадцать самостоятельных операций, которые в некоторых мануфактурах все выполняются различными рабочими, тогда как в других один и тот же рабочий нередко выполняет две или три операции. Мне пришлось видеть одну небольшую мануфактуру такого рода, где было занято только десять рабочих и где, следовательно, некоторые из них ЕЫПОЛНЯЛИ по две и по три различных операции. Хотя они были очень бедны и потому недостаточно снабжены необходимыми приспособлениями, они могли, работая с напряжением, выработать все вместе двенадцать с лишним фунтов булавок в день. А так как в фунте считается несколько больше 4 тыс. булавок средних размеров, то эти десять человек вырабатывали свыше 48 тыс. булавок в день»35.

Разделение труда столько раз служило темою для рассуждений экономистов, что почти бесполезно прибавлять что-либо к ним. Точность и быстрота, постепенно приобретаемые специализировавшимися рабочими, и их влияние на производство были, впрочем, замечены с самого начала основателями первых мануфактур. Еще до Адама Смита и до автора цитированных «Соображений об ост-индской торговле» они заметили, что «вводя в работу больше порядка и правильности, достигаешь того, что она выполняется в меньшее количество времени и при помощи меньшего числа рабочих рук, а следовательно понижается ее цена»36.

Как отличить мануфактуру, отвечающую столь высокой уже ступени экономической эволюции, от современной крупной промышленности? Для Маркса, как и для большинства лиц, занимавшихся этим вопросом, отличительной чертой крупной промышленности является употребление машин. После его главы «Разделение труда и мануфактура» Маркс озаглавливает следующую за ней главу: «Машины и крупная промышленность». Мы находим здесь подробные рассуждения о машинах и их экономической роли. Фабрику Маркс определяет как «мастерскую, построенную на машинном производстве»: в ней можно еще распознать разделение труда, госпэдствовавшее в мануфактуре, но оно доведено до крайней степени автоматическими помощниками, равными по своей материальной силе огромному числу рабочих и исполняющими свою задачу с непогрешимою точностью. По Гобсону37, именно машины, заменив сравнительно простое оборудование, увеличили в значительных размерах постоянный капитал предприятий. Все более увеличивая оборотный капитал вследствие огромного ускорения производства, они делали в результате управление промышленностью все более недоступным для рабочего, не располагающего капиталом, и определили современный социальный строй38. Другой автор указывает, что организация труда, аналогичная организации мануфактуры, могла бы появиться—и фактически появлялась—во всяком обществе, древнем или новом, дэшедшем до известной ступени цивилизации и материального процветания39. Но в конце XVIII в. появляется новый элемент—машинное производство, и его появление отмечает собою новую эпоху в экономической истории мира.

Уже самые названия свидетельствуют как будто об этом основном тождестве между крупной промышленностью и применением машин. На английском языке термин «крупная промышленность)) всего лучше передается выражением factory system (фабричная система). Слово factory обозначает фабрику, завод. В середине XVIII в. она сохраняло еще исключительный смысл родственного ему французского слова factorегіе, т. е. фактори^, заморской торговой конторы или склада40. Когда появились первые фабрики, то сначала их обозначали не этим словом, а словом mills—мельницы: бросалось в глаза в них прежде всего большое водяное колесо, похожее на колесо мукомольной мельницы. Впоследствии это слово mill, принимая все более широкое значение, стало в конце концов почти синонимом машины41. Таким образом, завод, мельница и машина слились в одно понятие. В последние годы XVIII в. оба слова mill и factory употребляются почти безразлично42. То и другое употребляется в тексте- первого закона (1802), регулирующего труд учеников на фабриках43. Выражение factory system встречается уже с 1806 г. в докладе парламентской комиссии о шерстяной промышленности44, причем с ним не связывается как будто непременно представление о машине. Но около 1830 г., когда оно стало общеупотребительным, Ure в своей «Philosophy of Manufactures» дает ему следующее определение: «Фабричная система (factory system) означает кооперацию разных разрядов рабочих, взрослых и несовершеннолетних, занятых усердным обслуживанием совокупности производительных машин, которым центральная движущая сила сообщает равномерное движение6. Наконец, в 1844 г. мы имеем следующее официальное определение в законе, которое гласит так: «Фабрика (factory) есть помещение,, в котором работают над преобразованием продуктов при помощи машин, приводимых в движение силою воды, пара или всякою другою механическою силою»45. Если употребление машин есть та существенная особенность, которою фабрика отличается от мануфактуры, если именно оно характеризует новую форму производства по сравнению со всеми предшествовавшими ей, то не следовало ли бы пользоваться лучше термином «машинное производство», чем выражением «крупная промышленность»? Он имеет преимущество краткости и выразительности и может поэтому предупредить путаницу, источник которой столь часто заключается скорее в словах, чем в самих вещах. Но возможно, что таким путем мы ввели бы в сложное и запутанное разнообразие фактов обманчивую простоту. Прежде всего появление машин не произошло сразу. Где начинается машина и где кончается инструмент? Кузницы и литейные мастерские употребляли уже, начиная с XVI в., вертикальные молоты и меха, приводимые в движение водяными колесами46; и если просматривать томы гравюр при «Grande Encyclopedie», появившиеся в свет несколькими годами раньше основания в Англии первых бумагопрядилен, то с удивлением находишь там рисунки множества весьма остроумных и подчас довольно мощных механизмов. Нельзя с уверенностью сказать, что начало машинного производства может быть определено с большей точностью, чем первые шаги крупной промышленности. Не следует ли, к тому же, опасаться, что этот термин окажется слишком узким для всего того, что он должен выразить? Правда, в текстильной промышленности отправным пунктом наиболее решительных успехов является изобретение прядильных машин47. Но в металлургической промышленности, как мы увидим, главным событием было применение каменного угля к плавке железной руды: можно ли выразить этот факт словами «машинное производство»? В других областях мануфактура переходит в ранг крупной промышленности путем почти незаметных видоизменений; так происходило, например, дело в гончарном округе во времена Джоссии Веджвуда. Следовательно, пришлось бы заменить- елова «машинное производство» выражением гораздо более широким, которое обозначало бы техническое усовершенствование во всех его формах. Машинное производство—один из главных элементов,, быть может основной элемент современной крупной промышленности. Но если приходится выбирать между двумя терминами, то не дозволительно ли предпочесть термин наиболее общий, тот, который указывает не только источник или один из источников представляемых им явлений, но который объемлет эти явления в их совокупности: и характеризует их самой связью их?

Можно с полным основанием утверждать, что между мануфактурой и крупной промышленностью нет резкой границы, и настаивать больше на общих им чертах, чем на особенностях, которыми они различаются друг от друга: «В мануфактуре,— пишет Гельд48,— рабочий :уже потерял свою самостоятельность; здесь уже развивается внутри каждого предприятия сильное разделение труда, в результате которого рабочий теряет безвозвратно понимание техники в ее целом». Но можем ли мы сказать вместе с Гельдом, что «в конечном счете разница между мануфактурой и крупной промышленностью не имеет существенного значения»? Нигде преемство явлений не было более непрерывно, нигде смена их не совершалась путем более незаметных переходов, как в экономической области, этой сфере потребности и инстинкта: всякая классификация, всякое различение видов и эпох поневоле носит здесь более или менее искусственный характер. Нет ничего более далекого от столь ясных, столь изящных и столь произвольных категорий дедуктивной социологии. Тем не менее существуют известные группы фактов, которые легко различить, несмотря на расплывчатость их контуров,—фактов, имеющих существенное значение и, благодаря относительному месту, ими занимаемому, придающих определенную физиономию большим периодам экономи- ческэй истории; для определения каждого периода достаточно распэзнать их гэспэдствующую, «задающую тон»,—по выражению Гельда,—тенденцию. Стараясь различить и охарактеризовать эти последовательные фазисы, мы не можем, однако, забывать, что, в конце концов, они представляют собою только моменты одной и той же эволюции.

V Над всей этой эволюцией господствуют два крупных первичных факта, тесно связанных между собой, взаимно преобразующих друг друга, бескэнечно разнообразных в своих результатах и всегда тождественных по своему принципу: я разумею обмен и разделение труда. Столь же старые, как потребности и труд человека, они совершают свое общее шествие сквозь все движение цивилизаций, которое они сопровождают или вызывают. Всякое расширение или умножение числа меновых сделок, открывая новые пути для производства, вызывает более развитое и более продуктивное разделение труда, все более и более детальное распределение функций между различными производственными районами, между различными промыслами, между разными частями каждого промысла. И обратно, разделение труда, поддерживаемое техническим прогрессом, который является самой законченной его фэрмой, предполагает существование известной кооперации между многочисленными и взаимно дополняющими друг друга специальными деятельностями, кооперации, которая стано- вится все более и более обширной и к которой присоединяется, в конце концов, весь мир1.

Эпохи, различаемые нами в экономической истории, соответствуют более или менее отчетливо выраженным ступеням этого двоякого развития. С указываемой точки зрения само машинное производство, как бы важны ни были его последствия, представляет собою только явление второстепенного значения. Раньше чем стать одной из могущественных причин, какие когда-либо оказывали действие на современные общества, оно было на первых порах лишь равнодействующей и как бы выражением этих двух феноменов (т. е. расширения обмена и разделения труда), дошедших до решающего момента своей эволюции2. Вот этот-то момент перелома, характеризующийся появлением машин, и определяет лучше всего промышленную революцию.

Если предшествующие замечания оставляют еще кое-что неясным, то рассеять эту неясность сумеет только внимательное изучение фактов. Бесспорно, что открыть происхождение умственных, религиозных и политических движений—задача тоже нелегкая. Но в них велика роль индивидуальной мысли и индивидуальной деятельности: события, люди, книги отмечают здесь и там известные вехи в непрерывном беге времен. Иное дело экономические движения: они более запутаны и представляют собою как бы медленный рост зародышей, рассеянных по огромной территории. Множество темных фактов, почти ничтожных в отдельности, группируются в большие, запутанные совокупности и взаимно измейяют друг друга до бесконечности. Приходится отказаться от мысли охватить все их, и когда вы выбираете для описания некоторые из них, то хорошо сознаете, что, оставляя без рассмотрения часть действительной жизни, вы отказываетесь одновременно от честолюбивой и несколько тщеславной затеи—строго различать и давать исчерпывающие объяснения.

* * *

Промышленная революция представляет для исторического изыскания обширнейшее и в значительной части неисследованное поле. Мы вынуждены были поставить своей работе узкие границы, хотя подчас нам и стоило некоторого усилия не выходить из этих рамок. Границы географические: мы не выходили за пределы Великобритании. Экономическая история Шотландии была отодвинута нами при этом на второй план, если не совершенно оставлена в стороне; в самой Англии внимание наше было направлено почти исключительно на центральные и северные графства, где преимущественно разыгрывались явления, составившие предмет нашего изучения. Затем хронологические границы: Арнольд Тойнби, начавший писать историю

1 Held, Zwei Biicher, p. 414. И все-таки можно было утверждать, что мануфактура никогда не была «задающей тон».

8 См. Адам Смит, ки. I, гл. 2 «О причине, вызывающей разделение труда» и гл. 3 «Разделение труда ограничивается размерами рынка». промышленного переворота, окончить которую ему помешала преждевременная смерть, хотел довести ее от начальной даты 1760 г» до 1820 или 1830 г.1 По соображениям, имекшим решающее значение в наших глазах, мы предпочли не итти дальше первых годов XIX в.: в этот момент вошли уже в область практики великие технические изобретения, в том числе изобретение, доминирующее над ними— паровая машина; существуют уже, далее, многочисленные заводы, вполне сходные с нынешними, если оставить в стороне детали оборудования; начинают образовываться крупные промышленные цен-^ тры, и появляется фабричный пролетариат; старая регламентация' ремесла, более чем наполовину разрушенная, уступает место режиму свободной деятельности (laissez-faire), которому суждено, в свою очередь, пасть под давлением уже тогда начинающих ЕырисоЕываться* необходимых требований жизни: первый акт, полежиЕШИЙ начало фабричному законодательству, был издан в 1802 г. Все основные факты, следовательно, уже даны, остается только следить дальше за их развитием. К тому же в последнюю эпоху экономические явления испытывают потрясения, чрезвычайно осложняющие их ход: период континентальной блокады и период хлебных законов заслуживают особого изучения.

Нам пришлось ограничить себя и в других отношениях. В рамках, начертанных Арнольдом Тойнби, было место и для эволюции фактов и для эволюции экономических учений; мы, напротив, оставили учения в стороне, за исключением тех случаев, когда находили их тесно переплетенными с фактами. Далее, Гельд, как и большинство писавших до сих пор по экономической истории, изучал в ней главным образом юридические установления; мы же полагали, что должны заниматься не столько законами, управляющими промышленностью, сколько самой промышленностью. Описать движение всех отраслей промышленности, хотя бы в течение очень короткого периода, было невозможно; мы выбрали из них только некоторые,—те именно, развитие которых казалось нам и наиболее важным и наиболее типичным. Шерстяная промышленность служила нам примером, когда дело шло об описании старого строя производства и тех явлений, которые имели тенденцию постепенно изменить его; хлопчатобумажная промышленность дала нам наиболее поразительную картину победного шествия машинного производства. В истории железнодорожной промышленности мы нашли объяснение громадной роли, которую играет теперь металлургия, — с ее происхождением связан факт не менее важный: вступление каменного угля в область промышленности. Развитие каменноугольных копей нераздельно связано с развитием металлургических заводов, и оба они объясняют появление паровой машины.

Даже в этих границах поле исследования, открывавшееся перед нами, было еще очень обширно; обозреть его можно было лишь весьма бегло и не останавливаясь. Мы старались, однако, скорее дать общую его картину, нежели вновь предпринимать по тому или иному частному пункту исследование деталей, уже давно начатое в Англии. Это последнее, бесспорно, еще весьма несовершенно: мы полагаем, что возобновить его с пользой для дела можно будет только тогда, когда из него будут выведены некоторые об ие понятия, необходимые для ориентирования новых изысканий. К так как промышленная революция в Англии была прологом к промышленной революции во всем мире, то эти общие понятия смогут одновременно быть полезными всем тем лицам, которые в разных странах, и в частности во Франции, возымеют честолюбивое желание принять участие в рае- работке истории этого великого преобразования49.