2. Человеческая деятельность как целесообразная

Так Марксом выявляется другая сторона труда, в которой уже нет ничего природного. Это — целесообразная деятельность, включающая постановку цели, выбор из арсенала природы средств для ее осуществления, превращение тем самым естественных сил и законов в орудие деятельного человека. В этом смысле уже не природа диктует человеку свои законы, а человеческая цель направляет действие этих законов в нужном ей направлении.

Получается следующая картина. С одной стороны, идеальная нель, «дух» движет материальное «по своему умыслу», диктует ему «свой закон».

ls К.Маркс и Ф. Э н г е л ь с. Сочинения, т. 23, стр. 188. 16

Тан же, стр. 188—189 (разрядка моя.— О. Д.). 17

Там же, стр. 1189 (разрядка моя,—О. .7.). 1! Там иж, стр. 190 (разрядка моя.—О. Д).

роды (этот смысл и имеет примечание Маркса, использующее высказывание Верри). Иными словами, разрыва, нарушения природных связей, причин и следствий нигде не происходит; напротив, все протекает по законам естества, но вместе с тем совершается «не так, как в природе».

Понять эту парадоксальную двойственность труда, совмещение в нем естественно причинного и общественно целесообразного, всегда было трудно буржуазным философам. Последовательное проведение материалистического (механистически понятого) принципа причинности приводило к фатализму, к отрицанию какой бы то ни было свободы в действиях человека (у французских материалистов человек — та же машина или животное- механизм, всякое его волеизъявление проистекает извне, от внешнего предмета или физиологического процесса в его организме).

Допущение же свободы воли в смысле способности человека выбирать свои цели и задавать их природе имело своим следствием отрицание причинности. Виндельбанд, например, для того чтобы понять целеполагающую деятельность человека и обосновать метод гуманитарных наук о духе, рекомендует рассматривать «предметы, игнорируя... причинные отношения. В этом смысле можно сказать, что они (теоретики гуманитарных наук.— О. Д.) поступают так, какесли бы эти предметы вообще не были подчинены причинности, они рассматривают их, как беспричинные, т. е. как свободные»1Э.

Антитеза механистического детерминизма и идеалистического индетерминизма весьма показательна, она возникает в результате неспособности философа выявить специфически социальное движение, подчиняющееся своим собственным законам и одновременно законам природы, в естественный ход вещей которой оно так или иначе вмешивается.

Лишь Гегелю удалось выразить целенаправленную деятельность так, чтобы она не нарушала естественных причинно-следственных связей.

111 В. Виндельбанд. О свободе воли. М., 1905, стр. 113—114. 10 Гегель. {Сочинения, т. I.] Энциклопедия философских наук, ч. I. Логика.

М —Л., 1930, стр. 318—319; см. также: К. Маркс и Ф. Э и г ел ь с. Сочинения, т. 23, стр, 190, примеч.

солютной хитрости его); реальный смысл рассуждения Гегеля обнаруживается в том, что полагаемая человеком цель, навязанная природе извне, претворяется через действие естественных законов.

В ЭТОМ'и состоит первое отличие собственно человеческой деятельности от того природного процесса, который при этом всегда происходит. Деятельность эта имеет целенаправленный характер и в качестве таковой протекает уже по совершенно иным законам. Начальной точкой движения здесь является не природа преобразуемого предмета или организма человека, а задаваемая «извне» цель, становящаяся законом формирования вещи и воли человека (пока что мы отвлекаемся от того, что определяет самое эту цель). Хотя материальный процесс производства протекает в полном соответствии с законом природы, в том же самом процессе происходит и другое движение, теперь уже чисто социальное, имеющее совершенно другое направление.

Если материальный процесс производства протекает от девственной природы предмета в его первозданной форме к природе «искусственной», к преобразованной форме предмета, то человек как субъект производства движется в противоположном направлении — от нужного ему предмета потребления, задаваемого сперва лишь идеально, к непосредственно данному природой предмету, который еще надо преобразовать.

Социальная сторона практического отношения человека к природе состоит прежде всего в том, что предмет {девственный или уже предварительно преобразованный — все равно) выступает для человека как предмет его потребности. Еще до того, как этот предмет материализовал в себе труд, стал, как выражается Маркс, «овеществленной деятельностью», он превратился в «предмет для деятельного субъекта», т. е. в человечески значимый предмет. В качестве такового предмет природы и выступает как потенциальный объект потребности и действительный объект практической деятельности. Он стал общественным феноменом, еще не изменив своей материальной формы: он уже вовлечен в сферу социального бытия человека.

Как и почему произошло это «очеловечивание» природного предмета — другой вопрос.

Таким образом, наряду с материальным преобразованием предмета, в производстве совершается еще одно превращение предмета — из чисто природного явления в социальное, в общественный предмет. Историческое развитие человека резюмируется в данном случае в том, что окружающие его вещи становятся общественно значимыми, становятся «естественным богатством» общества, наделяются целым рядом специфически социальных характеристик. На предмет, включенный в сферу жизнедеятельности человека, брошен отсвет его активности, и тот «светит отраженным светом», приобретает смысл и значение, способен теперь выполнять различные функции, служить орудием и объектом потребности, быть воплощением различных способностей и возможностей человека. К понятию общественного предмета мы еще вернемся. Сейчас нам важно резюмировать лишь следующее. Предмет природы становится социальным явлением не просто в силу претерпеваемого им материального-преобразования, а в результате чисто социального движения, вовлекающего его в орбиту жизнедеятельности человека еще до того, как он получил новый телеснйш облик. Именно поэтому граница между природным и общественным не совпадает с рубежом между пер- Еозданнеестественным и «искусственным»,— она проходит в совершенно иной плоскости.

51 Там же, стр. 27—28. Общественный предмет не существует без действующего сйиМ человека. А потому возвратимся к самой целесообразной деятельности. Б рамках отдельного целесообразного акта мы сталкиваемся со следующей проблемой. Если предмет становится человечески значимым благодаря той цели, которая налагается на него и затем определяет его преобразование, то откуда берется сама эта цель? Если эта цель предзаложена в человеке (а не является просто его произволом), то сам он по-прежнему остается природным существом.

В своей «Критике практического разума» Кант рассуждает следующим образом. Покуда человек действует целесообразно, он не свободно полагает свои цели, а исходит из своих наличных потребностей (страстей, интересов, стремления к счастью и мирских расчетов на его достижение) как предданных. Это его природа, но, повинуясь ей, человек продолжает оставаться несвободным, он действует по законам причинности и внешней необходимости. Таков принцип «условного императива»: чтобы достигнуть такого-то заранее известного результата, следует поступать так-то. Свобода же человека (и подлинная нравственность в рамках непосредственно интересующего Канта вопроса) достигается только тогда, когда человек сам дает себе закон деятельности, безотносительно к своей природе. Содержанием этого закона является «категорический императив». Известно, что этот императив у Канта только формален, лишен какой бы то ни было содержательной определенности.

Таким образом, первая попытка Канта выявить собственно человеческое (в данном случае подлинно нравственное) содержание деятельности закончилась, в сущности, опустошением сущности человека, молчаливым признанием ее неопределенности. (Кстати говоря, по этому же пути идут и некоторые современные буржуазные философы, например, экзистенциалисты, которые также считают, что подлинная свобода и нравственность достигаются человеком лишь в том случае, если он поступает, исходя не из чего-то предданного, заранее известного, а из «сво- родного проекта», ничем не обусловленного замысла. Сущность неловека в данном случае уже прямо определяется как ничто.) к В своей «Критике способности суждения» Кант вновь возвращается к вопросу о специфике человеческой деятельности. Со- Ьіасно рефлектирующей способности суждения, человек высту- ІІрет как «цель природы подобно всем организмам» и как последуя цель природы, «по отношению к которой все остальные вещи в природе составляют систему целей». «Человек, следовательно, всегда только звено в цепи целей природы». Правда, он отличается от всех остальных вещей и существ тем, что обладает «способностью произвольно ставить самому себе цели», и в этом смысле он «титулованный властелин природы»26. Но каким образом? Если человек преследует те цели, которые ему даны природой (стремление к счастью, наслаждению, материальным благам), то он еще ничем не отличается от других природных существ. «Это материя всех его целей на земле, которые, если он делает их всей своей целью, делают его неспособным ставить конечную цель своего собственного существования и согласовываться с ней»26. Здесь Кант приходит к полной неопределенности сущности человека. «Следовательно, из всех его целей в природе остается только формальное, субъективное условие, а именно способность вообще ставить себе цели и...пользоваться природой как средством в соответствии с максимами своих свободных целей» 27.

Эту способность «ставить любые цели вообще» Кант называет культурой. Причем в последней он отличает культуру умения, т. е. способности действовать целесообразно, от культуры воспитания. Последняя «негативно и состоит в освобождении воли от деспотизма вожделений, которые делают нас, прикованных к тем или иным природным вещам, неспособными самим делать выбор»28 и возвращают нас опять к животному началу.

Но какие же тогда внеприродные цели учит нас ставить перед собой культура воспитания? Здесь Кант вновь возвращается к положению из «Критики практического разума»: «О человеке... как моральном существе уже нельзя спрашивать, для чего он существует». Здесь мы имеем ничем «необусловленное законодательство в отношении целей»29. Итак, пытаясь найти сферу собственно человеческого, целиком внеприродного, свободного, Кант (а за ним и некоторые позднейшие буржуазные философы) приходят к мысли о полной неопределенности человеческой сущности.

В чем суть проблемы, которую Кант поставил с такой остротой, но так и не смог разрешить? Для него это вопрос не только

м См.: И. Кант. Сочинения в шести томах, т. 5. М., 1966, стр. 462—463. 9,1 Там же, стр. 464. >

17 Там же. м Там же, стр. 465. 10 Там же, стр. 469.

философский, указывающий на задачу преодоления натурализма в понимании человека, но и социально-практический. «Природные задатки» людей (их потребности и склонности, умение и способность действовать целесообразно), «если иметь в виду наше назначение как породы животных, вполне целесообразны, но... сильно затрудняют развитие человечества...»30 В частности,Кант указывает на «гнет власти, варварство войны», неравенство и угнетение, «тяжелый труд и скудные удовольствия», «ущемление свободы сталкивающихся между собой людей», порождающие «законосообразную власть» и «гражданское общество»31.

Речь идет, таким образом, о критике буржуазного общества, и под «природой» человека, в сущности, понимается эгоистическая натура конкурирующих между собой частных собственников. Законы движения этого общества и выступают у Канта под ридом целесообразной деятельности.

Напомним, что и Гегель, критикуя просветителей, тем не менее трактует механизм действия частных интересов в гражданском обществе, где «каждый для себя — цель, все другие суть для него ничто»32, как проявление «единичности и природности», «естественной простоты» непосредственно данных человеку стремлений33.

Таким образом, задача преодоления натурализма в философском понимании человека у Гегеля, как и у Канта, таит в себе намек на практическое преодоление противоречий «гражданского общества». Что же касается принципа целесообразности, то Гегель обращает внимание на его ограниченность: «... Если деятельности духа рассматриваются только... по их полезности, т. е. как целесообразные в отношении какого-либо другого интереса головы или сердца вообще, то тогда не окажется налицо никакой конечной целиа34.

В современной буржуазной философии (например, в экзистенциализме и неопротестантизме, в неолиберальной социальной философии и некоторых школах этики) критика принципа целесообразности (технической, экономической, политической) стала чем- то вроде удостоверения оппозиционности того или иного автора по отношению к существующим социальным институтам и гуманистической его ориентации. В жестких диктатах внешней целесообразности усматривается причина обезличивания и дегуманизации человека, утраты им смысла жизни и потери конечной цели своего существования. Указывается, что принцип целесообразности превращает человека в «вещь среди вещей», в средство доИ. К а н т. Сочинения в шести томах, т. 5, стр. 466.

Там же, стр. 463, 465. Л Гегель. Сочинения, т. VII. М — Л., 1934, стр. 211. м См. там же, стр. 215.

** Гегель. Сочинения, т. III. М„ 1956, стр. 234.

стижения совершенно чуждых ему анонимных институциональных целей. Предпринимаются попытки найти такую форму деятельности, которая вообще не была бы целесообразной, не опре- елялась заранее заданным результатом и не воплощалась во нешнем человеку предмете. Искомое в данном случае — деятельность, в которой человек выступает как самоцель, но ее понимание буржуазными философами таково, что она оказывается вообще беспредметной и бессодержательной, ограниченной сферой человеческой субъективности.

Посмотрим теперь, как решает данную проблему Маркс. Начинает он именно с того пункта, на котором остановился Кант,— с «опустошения» человека. Но при этом Маркс указывает, что опустошение это достигается не просто в результате отказа того или иного философа признать принцип целесообразности, а как следствие капиталистических отношений. Целесообразная деятельность, понимаемая как достижение заранее заданного результата, воплощаемого затем во внешнем продукте, есть непременный момент, хотя и только одна из сторон всякой практической деятельности человека. Ее же конечной целью является не сам по себе внешний продукт, а человек. Однако в буржуазной экономике происходит «принесение самоцели в жертву некоторой совершенно внешней цели», «ниспровержение всех определенных односторонних целей» проявляется как «полнейшее опустошение» человека и его деятельности35. Производство вещного богатства выступает как цель человека, а это богатство — как . цель производства. В чем же решение проблемы? В том, что само это богатство должно стать «универсальностью потребностей, способностей, средств потребления, производительных сил и т. д. индивидов»36. Иными словами, вещные силы человека должны из внешних ему предметов стать субъективными способностями и возможностями самого человека. Это и происходит в ходе исторического движения, причем одновременно совершается преодоление односторонне-утилитарного, внешне-целесообразного отношения человека к своей деятельности.

«Чем иным является богатство, как не полным развитием господства человека над силами природы, т. е. как над силами так называемой «природы», так и над силами его собственной природы? Чем иным является богатство, как не абсолютным выявлением творческих дарований человека, без каких-либо других предпосылок, кроме предшествовавшего исторического развития, делающего самоцелью эту целостность развития, т. е. развития всех человеческих сил как таковых, безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу. Человек здесь не воспроизводит себя в какой-либо одной только определенно-

,в См.: К. Маркси Ф. Энгельс. Сочинения, т. 46, ч. I, стр. 476. je Таїм же.

сти, а производит себя во всей своей целостности, он не стремится оставаться чем-то окончательно установившимся, а находится в абсолютном движении становления»31,

Таким образом, согласно Марксу, преодоление ограниченности внешне-целесообразного, односторонне-утилитарного отношения человека к своей деятельности происходит исторически (включая и уничтожение капиталистического способа производства). Именно благодаря осознанию безграничности исторического развития (это осознание становится повседневным, теперешним, непосредственно проявляющимся фактом только с устранением буржуазных отношений) человек перестает действовать механически, как лишь агент данного производственного процесса, способен выйти за пределы заранее установленного масштаба, т. е. действовать универсально, а не только в рамках достижения положенной цели.

Решение проблемы, стало быть, состоит вовсе не в отказе от принципа целесообразности, а в том, чтобы человек воспроизводил себя во всей целостности. Не отрешение от «материализма» потребностей, а превращение этих потребностей из внешней необходимости (в виде насущной нужды тела или чисто институциональных «искусственных» потребностей) в средство саморазвития человека, превращение предметного богатства, воплощенного в вещах, в собственное достояние, возможность и способность субъекта, а производства как конечной цели — в творчество человеком самого себя. В этом и состоит «смысл и назначение жизни», если прибегнуть к литературному выражению мыслителей прошлого, или обретение человеком своей «подлинности»— на языке современных западных философов. Человек из средства (простого агента деятельности) становится конечной целью социального движения во всех его моментах (проблема, над которой бился Кант).

С этого начинается царство человеческой свободы. «Царство свободы,— пишет Маркс,— начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства». (Далее следует уже приведенное нами рассуждение о том, что в сфере материального производства человек по-прежнему подчинен естественной необходимости). «По ту сторону его ' (царства необходимости.— Ред.) начинается развитие человече- , ских сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве не- j обходимости, как на своем базисе»62.

Итак, возвращаясь к проблеме соотношения природного и об-

ІдесТвенного (теперь можно сказать — «собственно человеческого»), на данном этапе нашего рассуждения можно констатировать следующее. Целесообразная деятельность, конечно, отличает человека от животного. Но как? Главное отличие не в том, что цель предшествует акту деятельности. Животному такая цель (как заранее предполагающийся результат) тоже дана до самого действия, хотя бы в виде потребности и системы приспособительных инструментальных рефлексов, которые включаются в действие в определенной ситуации. Можно было бы сказать, что отличие человека в том, что он эту цель осознает.

Но далеко не во всех случаях человек действительно осознает свою цель, она может выступать и как неосознанный интерес, и как задача, полагаемая извне, выходящая за рамки понимания ее отдельным индивидом. Стало быть, если мы ограничим понятие человеческой деятельности вообще рамками того целесообразного акта, который исчерпывает задачу достижения данного результата, то такая деятельность еще ничем не отличается от действий животного. Здесь человек выступает как предмет, орудие, простой агент производства, его определения сводятся к характеристике тех операций (умений, навыков, привычек), которые он сейчас осуществляет. Это и позволяет заменить человека автоматом, как только обнаруживается, что в данном процессе не требуется ничего, кроме повторяющихся «целесообразных» действий, которые можно закодировать.

Так в чем же тогда заключено это неуловимое «собственно человеческое»? Вопрос этот распадается на несколько более частных.

Во-первых, в какой форме дана человеку цель его деятельности? (Напомним, что именно на эту проблему натолкнулся Кант, пидя в ней критерий различения природного и подлинно человеческого, и решил ее в виде антиномии: цель и дана человеку и не дана ему.) Апелляцйя к сознанию сама по себе мало помогает разрешению вопроса. Либо сознание — это «дух», самостоятельная субстанция, не имеющая никакого отношения к материально-вещественному движению и предшествующая всякой предметной деятельности, либо оно само есть момент этой деятельности. Покуда мы остаемся в рамках целесообразной деятельности («конкретного труда», в терминологии «Капитала»), мы можем ограничиться простым указанием на то, что человек, в отличие от животного, имеет заранее план, проект того, что он производит. Но как только мы попытаемся выйти за пределы отношения внешней целесообразности, такого указания уже недостаточно.

Здесь возникает следующий, второй вопрос: откуда берется сама цель? Если она возникает как частная задача для достижения другой цели, а другая — как средство осуществления следующей и т. д., то рано или поздно мы должны будем перейти от проблемы целесообразности к проблеме целеполагания, к тому, как человек определяет свое жизненное назначение. (Напомьим в этой связи еще раз различие, проводимое Кантом между «условным» и «категорическим» императивами. В современной же буржуазной философии проблема эта выступает под видом различения «цели для другого» и «цели самой по себе», «ради самой себя».)

В-третьих, в самом акте целесообразной деятельности присутствует нечто такое, что, однако, выходит за его пределы. Понять специфически человеческий способ деятельности, отличающий его от действий наиболее высокоорганизованного животного и самого совершенного автомата, можно лишь тогда, когда в самом процессе конкретного труда будет вскрыто нечто выходящее за границы выполнения данной задачи, т. е. та самая универсальность, о которой говорит Маркс. (В конечном счете, это проблема творчества, ставшая особо остро в условиях нашего столетия.)

И, наконец, последнее. Что позволяет говорить о том, что конечной целью всякого практического действия является не внешний материальный результат, а сам человек? (В современной буржуазной философии последний вопрос выступает в облике проблемы «подлинности» человека.)

Для исследования поставленных вопросов обратимся к марксистским категориям опредмечивания и распредмечивания, выявляющим специфически человеческую форму деятельности как взаимоотношения субъекта и окружающего его мира — мира, который он преобразует, созидая и самого себя. В процессе опредмечивания и распредмечивания мы обратим внимание на некоторые его стороны, имеющие непосредственное отношение к проблеме «социализации» человека, его деятельности и ее предметов39.