Об определении предмета политической экономии и о методе исследования, свойственном ей41 Джон Стюарт Милль

Джон СТЮАРТ МИЛЛЬ (1806-1873) родился в Лондоне; его отец, Джеймс Милль, был другом Бентама и Рикардо и внес важный вклад в психологию и политическую науку. Как писал Джеймс Стюарт Милль в автобиографии, отец начал учить его греческому в три года, а латыни —когда ему было восемь.

м

То, что сейчас обычно понимают под термином «политическая экономия», представляет собой не науку спекулятивной политики, а ветвь этой науки. Она не рассматривает ни в целом че- ловеческую природу, видоизменяющуюся под влиянием [достигнутого] состояния общества, ни в целом поведение человека в обществе. Она касается человека только как существа, которое желает обладать богатством и которое способно судить о сравнительной полезности средств, используемых для достижения данного результата. Она предсказывает лишь те явления, [происходящие] в состоянии общества, которые имеют место как следствие стремления [индивида] к богатству. Она полностью абстрагируется от всех других человеческих страстей и побуждений, за исключением тех, которые могут рассматриваться как постоянно находящиеся в антагонизме к желанию богатства, а именно антипатии к труду и желания наслаждаться дорогостоящими привилегиями в настоящем.

количество богатства меньшему во всех случаях, без каких-либо других исключений, кроме тех, которые основываются на противоположных [друг другу] стимулах, уже описанных выше.

Эту аппроксимацию следует затем скорректировать путем введения соответствующих допущений относительно действий всяких стимулов другого рода, которые в состоянии оказывать влияние на результат в каждом конкретном случае. И только в некоторых наиболее ярких случаях (таких как важный случай, [относящий- ся] к закону народонаселения) эти корректировки интерполиру- ются в описание [положения дел] самой политической экономией; тем самым ради практической пользы несколько нарушается строгость чисто научной классификации. Насколько известно или можно предположить, поведение человечества в погоне за богатством находится под сопутствующим влиянием и любых других свойств нашей природы, а не только желания получить как можно большее количество богатства с наименьшими [затратами] труда и [через] самопожертвование; и выводы политической экономии до тех пор не смогут быть применимы для объяснения или предсказания реальных событий, пока они не будут модифицированы посредством корректных допущений той степени влияния, которое оказывает [на ход событий] другая причина.

Тогда предмет политической экономии можно определить следующим образом, и определение, кажется, будет полным: «Наука, которая разыскивает законы таких явлений, [происходящих] в обществе, которые проистекают от совместных действий человечества ради производства богатства, и поскольку эти явления не видоизменяются от стремления к какому-либо другому объекту».

Однако, несмотря на то что это определение политической экономии как части [всей] области науки является корректным, дидактически мыслящий (didactic) писатель о предмете [науки] естественным образом объединит в своем описании [его] истины чистой науки со стольким числом практических модификаций, со скольким захочет, чтобы, по его оценке, это определение было наиболее способствующим пригодности для его, писателя, собственной работы. ,

Предпринятые выше попытки сформировать более строгое определение науки, чем то, которое обычно принято в качестве такового, могут показаться практически лишенными пользы или в лучшем случае оказаться полезными главным образом для общего обзора и классификации наук, а не в качестве чего-то способствующего более успешному стремлению [разрешить проблемы] отдельной рассматриваемой науки.

Сейчас, в какой бы науке ни существовало систематическое расхождение мнений, которое, стоит сказать, [существует] во всех моральных или интеллектуальных (mental) науках, и в политической экономии среди прочих, в какой бы науке среди тех, кото- рые уделяют внимание предмету, ни существовало то, что обычно называется различием принципа, отграниченным от различий в деталях или в том, что основано на фактах, —причина [этого различия] будет найдена в различии в их концепциях философского метода науки. Различающиеся [в принципах] стороны сознательно или бессознательно руководствуются различными взглядами, касающимися природы доказательства (evidence), которое присуще предмету [науки]. Они отличаются [друг от друга] не только в том, что именно, как они полагают, они видят, но и тем местонахождением (quarter), откуда они получают освещение, посредством которого, они думают, они видят предмет.

Наиболее универсальной формой привычного представления этого различия метода является идущая еще от античности вражда между тем, что называется теорией, и тем, что называется практикой или опытом. Существует два типа рассуждающих по социальным и политическим вопросам: одна группа [лиц], которая именует себя практическими людьми, и другая— это остальные, которых первые называют теоретиками —именем, которое последние не отвергают, хотя ни в коем случае не признают его свойственным исключительно себе. Различение между этими двумя типами является очень общим, однако оно —одно из тех [различений], в отношении которых используемый язык выступает наиболее некорректным выразителем. Снова и снова подтверждается, что те, кого обвиняют в презрительном отношении к фактам и игнорированию опыта, строят и открыто признают, что строят [свои конструкции] полностью на фактах и опыте, в то время как не признающие теории и шага не могут сделать без теоретизирования.

Представим себе, например, что вопрос состоял в следующем: короли, обладающие неограниченной властью управления, будут предрасположены использовать ее на благо (welfare) или же для притеснения своих подданных? Практики постараются ответить на этот вопрос, опираясь на непосредственное индуктивное заключение, основанное на поведении конкретных деспотичных монархов, засвидетельствованном историей. Теоретики же для ответа на вопрос обратятся к критерию (test) не только нашего опыта [относительно] монархов, но и опыта касательно людей [в целом]. Они будут отстаивать свое мнение, что наблюдение за склонностями, обнаруживаемыми человеческой природой в различных ситуациях, в которых оказываются человеческие существа, и в особенности наблюдение за тем, что происходит в наших собственных умах, служит основанием для логического заключения о том, что человеческое существо, [находящееся] на месте деспотичного короля, будет использовать власть в недобрых целях и что это заключение не потеряет своей достоверности даже в том случае, если бы обладающих неограниченной властью королей никогда бы не существовало или если бы история не снабдила нас сведениями о способе, каким они [в действительности] вели себя.

Первый из этих методов —это просто метод индукции; второй — смешанный метод индукции и логического мышления. Первый может быть назван методом a posteriori; второй — методом a priori. Мы отдаем себе отчет в том, что последнее выражение иногда используется для характеристики предполагаемого метода философствования, вообще не претендующего искать обоснования [своим конструкциям] в опыте. Однако мы не знакомы с каким-либо способом философствования, по крайней мере по политическим вопросам, для которого такое описание было бы явно применимо. Под методом a posteriori мы подразумеваем тот [метод], который в качестве основания для своих заключений требует не просто опыта, но определенного опыта. Под методом a priori мы имеем в виду (то, что обычно и имеется в виду) рассуждение, начинающееся от допущенной предпосылки; [рассуждение], применение которого не ограничено только математикой, но которое составляет существо всей науки, в целом признающей всеобщие рассуждения. Чтобы подтвердить как таковую гипотезу a posteriori, то есть проверить, согласуются ли факты какого-либо конкретного случая с этой гипотезой, —для этого требуется вмешательство не науки вообще, а [области] применения науки. В определении предмета, которое мы пытались сформировать для науки политической экономии, мы характеризовали ее как по существу абстрактную науку, а ее метод — как метод a priori. Такой [метод] в понимании и преподавании [другим] всех самых выдающихся учителей, несомненно, является отличительной чертой [политической экономии]. Она ведет рассуждения и, как мы утверждаем, обязательно должна вести рассуждения от предпо- сылок, а не от фактов. Она построена на гипотезах, строго по аналогии с теми, которые под именем определений являются основой других абстрактных наук. Геометрия предполагает условное (arbitrary) определение прямой, «которая имеет длину, но не ширину». Точно таким же способом политическая экономия предполагает условное определение человека как существа, которое постоянно ведет себя так, чтобы суметь достичь наибольшего количества предметов необходимости, предметов комфорта, предметов роскоши посредством наименьшего количества труда и физического самопожертвования, при которых эти предметы могут быть достигнуты при существующем состоянии знаний. Верно, что такое определение человека формально не предпосылается какому- либо труду по политической экономии так, как определение прямой предпосылается «Началам» Евклида; и, соразмерно будучи так предпосылаемым, это определение находится в меньшей опасности быть забытым, и мы имеем основание сожалеть о том, что этого не сделано. Правильно, когда то, что предполагается в каждом отдельном случае, должно быть раз и навсегда рассмотрено разумом в полном объеме, будучи где-нибудь формально сформулированным в качестве общей максимы. Сегодня ни один из тех, кто хорошо знаком с систематическими трактатами по политической экономии, не будет задаваться [следующим] вопросом, что всякий раз, когда политэконом показывает, что, действуя определенным образом, рабочий может, очевидно, получить большую заработную плату, капиталист — большую прибыль или землевладелец — большую ренту, он заключает как нечто само собой разумеющееся, что они обязательно будут действовать таким образом. Политическая экономия, следовательно, рассуждает исходя из предполагаемых исходных условий —из начальных условий, которые на самом деле могли бы совершенно не иметь основания [в действительности] и которые не посягают на универсальное соответствие ей. Следовательно, заключения политической экономии, подобно заключениям геометрии, верны только, как обычно говорят, абстрактно, то есть они верны только при определенных предположениях, в которых не принимается во внимание ничего, кроме всеобщих причин —причин, общих для всего класса рассматриваемых случаев.

Политэконом не должен отрицать этого [соображения]. Если же он отрицает его, тогда и только тогда он оказывается не прав. Метод a priori, который он обвиняет, как если бы его использование им доказывало бесполезность всей его науки, является, как мы теперь покажем, единственным методом, посредством которого истина может быть достигнута в любом отделе социальной науки. Все, что [для этого] необходимо, —это чтобы он был осто- рожен и не приписывал заключениям, которые основаны на предпосылке типа достоверности, отличного от того, который действительно принадлежит им. Они были бы верными без ограничений только в случае, который является чисто вымышленным. Соразмерно тому, как действительные факты отступают от предпосылки, он должен допустить соответствующее отклонение от строгой буквы своего заключения; в противном случае последнее будет верным только в отношении тех вещей, которые он произвольно предполагал, а не тех, которые на самом деле существуют. То, что является верным абстрактно, всегда верно и конкретно, с надлежащими допущениями. Если определенная причина действительно существует и если бы она сама по себе безошибочно производила определенное следствие, то это же самое следствие, видоизмененное всеми остальными одновременно действующими причинами, будет правильным образом соответствовать результату, который получен в действительности.

Заключения геометрии не являются строго выполнимыми для таких линий, углов и фигур, какие может построить человеческая рука. Однако тем не менее никто не будет утверждать, что заключения геометрии бесполезны или что было бы лучше «закрыть „Элементы" Евклида» и довольствоваться «практикой» и «опытом».

Ни один математик никогда не думал, что определение прямой соответствует действительной линии. Так же как никакой политэконом никогда не представлял себе, что действительный человек имеет еще какой-либо объект желания, кроме богатства, и что найдется кто-то, кто уступит даже самому малому стимулу, связанному с деньгами. Однако политэкономы оправдывали это допущение [ссылкой] на цели своей аргументации, так как они имели дело только с теми областями человеческого поведения, где для достижения непосредственной и главной цели [индивида] имеет значение преимущественно денежная сторона, и так как, поскольку никакие два частных случая не являются в точности тождественными, ни одной всеобщей максимы не может быть установлено до тех пор, пока из рассмотрения не будут исключены некоторые из обстоятельств данного частного случая.

Однако мы пойдем глубже [и не остановимся на] утверждении, что метод a priori является законным способом философских исследований в моральных науках: мы отстаиваем ту точку зрения, что он —единственный. Мы утверждаем [также], что метод a posteriori, или метод определенного опыта, является в этих науках совершенно неэффективным в качестве средства достижения какой бы то ни было значительной части истины, имеющей ценность, хотя он допускает полезное применение в помощь методу a priori и даже образует необходимое дополнение к нему.

Существует свойство, общее практически всем моральным наукам, которое и отличает их от многих физических [наук], а именно: очень редко в нашей власти оказывается проведение в них экспериментов. В химии и натурфилософии мы в состоянии не только наблюдать за тем, что произойдет при всех комбинациях обстоятельств, сведенных природой вместе, но мы можем также испробовать неопределенно большое число новых комбинаций. Мы очень редко в состоянии осуществить это в этической и еще реже в политической науке. Мы не в состоянии пытаться [изменять] формы государственного правления и системы национальной политики в пределах крохотных маси/табов наших лабораторий, придавая такую форму нашим экспериментам, чтобы они, по нашей мысли, могли в наибольшей мере способствовать развитию знания. Таким образом, мы в этих науках изучаем природу в очень неблагоприятных условиях, будучи скованными ограниченным числом экспериментов, происходящих (если можно так сказать) сами по себе, без какой-либо подготовки или управления с нашей стороны; в условиях, кроме того, более сложных и никогда в точности нам неизвестных, и при том, что гораздо большая часть [происходящих] процессов скрыта от нашего наблюдения.

Последствием этого неизбежного дефекта в данных (materials) индукции является то, что мы в состоянии крайне редко осуществить, по старомодной, но уместной терминологии Бэкона, решающий эксперимент (experimentum crucis).

В любой науке, которая допускает неограниченную серию произвольных экспериментов, решающий эксперимент всегда можно осуществить. Имея возможность изменять все обстоятельства, мы всегда в состоянии найти средства выявить, какие из них являются существенными (material), а какие нет. Возьмем следствие В и зададимся вопросом, содействует ли ему каким-либо образом причина А. Мы проводим эксперимент, в котором изменены все окружающие обстоятельства, кроме одной А: если следствие В тем не менее реализуется, то А является его причиной. Или вместо того, чтобы оставить [неизменной] А и изменить все остальные обстоятельства, мы оставляем [неизменными] все остальные обстоятельства и изменяем А: если следствие В в этом случае не происходит, то А снова является необходимым условием его существования. Любой из этих экспериментов, будучи тщательно проведенным, представляет собой решающий эксперимент; он превращает бывшее у нас до этого предположение о существовании связи между А и В в доказательство, отвергая любую другую гипотезу, которая могла бы появиться.

Однако такое редко может быть сделано в моральных науках из-за безмерного количества влияющих обстоятельств, а также наших очень скудных средств варьирования эксперимента. Даже при воздействии на единичный разум —вариант, предоставляющий наибольшее пространство для экспериментов, —часто мы не в состоянии осуществить решающий эксперимент. Влияние, к примеру, на формирование личности отдельного обстоятельства —образования — может быть предметом испытаний в большом количестве случаев, но мы едва ли когда-нибудь можем быть уверены в том, что любой из двух этих случаев отличается [от другого], по всем обстоя- тельствам, кроме того единственного, влияние которого мы и хотели оценить. Во сколько раз сложнее эта трудность должна быть в делах государственного масштаба, где даже число зарегистрированных экспериментов настолько скудно в сравнении с разнообразием и количеством обстоятельств, касающихся каждого из них. Как, например, мы сможем осуществить решающий эксперимент по определению влияния политики ограничения торговли на благосостояние страны? Мы должны будем найти две страны (nations), идентичные друг другу во всех отношениях или по крайней мере обладающие в достаточно равной степени всем тем, что способствует [увеличению] национального богатства, и проводящие абсолютно одинаковую политику во всех прочих своих областях, но различающиеся только тем, что одна из них осуществляет систему мер, направленную на ограничение торговли, а другая придерживается [принципа] свободной торговли. Тогда это был бы решающий эксперимент, подобный тому, который мы в состоянии практически всегда провести в экспериментальной физике. Бесспорно, он был бы самым убедительным доказательством из всех, если бы мы вообще смогли осуществить его. Однако пусть только кто-нибудь представит, сколь беспредельно многочисленны и сколь разнообразны обстоятельства, которые или прямо, или косвенно действительно влияют или могут повлиять на величину национального богатства, и затем спросит себя: какова вероятность найти в самой продолжительной смене [исторических] лет две страны, в которых будут согласованы (и можно будет показать, что согласованы) все эти обстоятельства, за исключением одного?

Таким образом, с этих пор бесполезно надеяться на то, что истина может быть достигнута или в политической экономии, или в какой-либо другой области социальной науки, пока мы смотрим на факты в их конкретности, во всей сложности, коей природа облекла их, и пытаемся выявить общий закон из сравнения частностей посредством процесса индукции; не остается никакого другого метода, кроме метода a priori, или [метода] «отвлеченного размышления» (abstract speculation).

Хотя для удовлетворительной индукции путем сравнения следствий область политики не может обеспечить совершенно Об определении предмета политической экономии

\

достаточных оснований, причины можно сделать предметом определенных экспериментов во всех случаях. Этими причинами являются законы человеческой природы и внешние обстоятельства, способные побуждать к действию человеческую волю. Желания человека и природа поведения, к которому они побуждают его, находятся в пределах досягаемости нашего наблюдения. Мы в состоянии также наблюдать, каковы те объекты, которые возбуждают эти желания. В большинстве случаев данные о [таком роде] знания каждый человек в состоянии собрать внутри себя [вместе] с разумным рассмотрением тех различий между ним самим и другими людьми, существование которых обнаруживается ему в опыте. Следовательно, точно зная свойства субстанций, о которых идет речь, мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, как и в наиболее доказательных (demonstrative) областях физики, [исходя] из любого предложенного набора обстоятельств. Было бы только пустой тратой времени (trifling), если бы предположенные обстоятельства не имели никакого сходства с какими-либо действительно существующими. Но если предположение в том виде, в каком оно сформулировано, является правильным и отличается от истины не более чем часть отличается от целого, то тогда заключения, правильно выведенные (deduced) из предположения, конституируют абстрактную истину. И когда они довершаются добавлением или вычитанием последствий непредполагаемых (non-calculated) обстоятельств, тогда [только] эти заключения являются истинными конкретно и могут быть при- ложимы к практике.

Такой отличительной чертой обладает наука политической экономии в произведениях лучших учителей. Чтобы привести политическую экономию в состояние идеальной абстрактной науки, комбинации обстоятельств, ею предполагаемые, —чтобы разыскать их следствия,—должны заключать в себе все обстоятельства, общие для любой важной категории случаев. Тогда заключения, правильно выведенные (deduced) из этих предположений, будут верны в своей абстрактности так же, как заключения математики, и будут представлять собой такое же максимальное (near) приближение [к действительности], в каком вообще абстрактная истина в состоянии быть к истине конкретной.

Когда нужно применить принципы политической экономии в определенном [конкретном] случае, необходимо принять во внимание все единичные обстоятельства этого случая — не только изучая, какому набору обстоятельств, рассматриваемых абстрактной наукой, соответствуют обстоятельства данного случая, но также и какие могут существовать другие обстоятельства, которые, не будучи общими ему с каким-либо широким и четко сформули- рованным (strongly-marked) классом случаев, не попадают в компетенцию [данной]^ науки. Эти обстоятельства были названы осложняющими причинами (disturbing causes). И только здесь это [означает], что в процесс входит элемент неопределенности —неопределенности, присущей природе этих сложных явлений и возникающей из-за невозможности быть вполне уверенным, что все обстоятельства определенного [конкретного] случая достаточно известны нам во всех подробностях и что наше внимание не отклоняется чрезмерно от какого-либо из них.

Это конституирует единственную недостоверность политической экономии, и не только ее одной, но и [всех] моральных наук в целом. Когда осложняющие причины известны, необходимое принятие их во внимание ни в коем случае не только не умаляет научной строгости, но и не составляет никакого отклонения от метода a priori. Осложняющие причины не передаются [в сферу науки] для того, чтобы иметь с ними дело как с простыми предположениями (conjecture). Подобно силе трения в механике, с которой они часто сравниваются, они могут сначала рассматриваться просто как [нечто] не установленное дедукцией, осуществленной путем догадки из результата, данного основными принципами науки. Но через некоторое время многие из них попадают в сферу абстрактной науки как таковой, и [ученые] находят, что их воздействие допускает такую же точную оценку, как и тех более поразительных воздействий, которые эти причины видоизменили. Осложняющие причины имеют свои собственные законы, как причины, которые таким образом осложняются, имеют свои; и из законов осложняющих причин может быть предсказана a priori природа и величина осложнений, подобно действию более общих законов, которые, как говорят, они видоизменяют или осложняют, но с [использованием] которых эти осложнения, скажем, могли бы в гораздо большей мере оказаться согласованными [с общими причинами]. Воздействие специальных причин нужно тогда добавить к воздействию общих причин или вычесть из них.

Эти осложняющие причины иногда представляют собой обстоятельства, оперирующие с человеческим поведением посредством того же самого принципа человеческой природы, с которым знакома политическая экономия, а именно [принципа] желания богатства, но [представляют собой все же обстоятельства], которые не являются достаточно всеобщими, чтобы принять их во внимание в абстрактной науке. Каждый политэконом может придумать много примеров, описывающих подобные осложнения. В других случаях осложняющая причина представляет собой некоторый другой закон человеческой природы. В последнем случае она никогда не в состоянии попасть на территорию политической эко- номии, она принадлежит некоторой другой науке; и здесь чистый политэконом, [то есть] тот, кто не изучал никакой другой науки, кроме политической экономии, потерпит неудачу, если попытает^ ся применить свою науку на практике42.

Что касается другого вида осложняющих причин, а именно тех, которые действуют при посредстве того же самого закона человеческой природы и из которых происходят основные принципы науки, они всегда могут попасть в сферу абстрактной науки [и быть изучены], если это стоило того. И когда мы делаем необходимые допущения для них на практике, то есть делаем что-то кроме [построения догадок], то осуществляем метод абстрактной науки вплоть до мельчайших деталей, вставляя между гипотезами новую и еще более сложную комбинацию обстоятельств и тем самым добавляя pro hac vice дополнительную главу или приложение или по крайней мере дополнительную теорему в абстрактную науку.

Показав теперь, что метод a priori является единственным определенным или научным способом исследования в политической экономии, а также во всех остальных областях моральной науки и что метод a posteriori, или метод определенного опыта, в качестве средства достижения истины неприменим к этим предметам, мы должны быть в состоянии показать, что второй метод тем не менее имеет великую ценность в моральных науках, а именно не в качестве средства открытия истины, но как [средство] ее подтверждения и снижения до наименьшего значения той неопределенности, на которую раньше мы ссылались как на возникающую из-за сложности каждого отдельного случая и от сложности (не будем говорить^ невозможности) для нас быть уверенными a priori, что мы приняли во внимание все существенные (material) обстоятельства.

Если бы мы могли быть вполне уверены, что знаем все факты отдельного [конкретного] случая, мы могли бы извлечь [лишь] незначительное дополнительное преимущество от [использования] определенного опыта. Если причины даны, мы можем знать, какие будут [вытекающие] из них следствия, без фактического испытания каждой возможной комбинации, поскольку причинами являются человеческие чувства, а внешние обстоятельства соответствуют тому, чтобы возбуждать эти чувства, и поскольку большая часть этих чувств знакома или по крайней мере могла бы быть знакома нам, мы в состоянии судить о совместном действии этих причин с большей уверенностью на основании этого знакомства, чем на основании любого [другого] свидетельства (evidence), которое может быть извлечено из сложных и запутанных обстоятельств фактически проведенного эксперимента. Если бы знание о том, какие особенные причины действуют в каждом данном отдельном случае, было открыто нам непогрешимым авторитетом, тогда, если бы наша абстрактная наука была совершенной, мы стали бы пророками. Но причины не настолько открыты: их следует собирать посредством наблюдения, а наблюдение в условиях сложности имеет склонность к несовершенству. Некоторые причины могут лежать за пределами нашего рассмотрения; многие склонны избегать его до тех пор, пока мы не будем их специально разыскивать. И только обыкновение осуществлять длительные и тщательные наблюдения в состоянии дать нам столь правильное предубеждение в отношении того, какую причину нам случится найти, что побудит нас искать эти причины в должном месте. Однако такова уж природа человеческого разумения, что сам факт интенсивного внимания, проявленного к одной части вещи, [означает] тенденцию отвлекать внимание от других частей. Соответственно, мы находимся в большой опасности касаться только части тех причин, которые действительно «работают» (at work). И если мы находимся в таком затруднительном положении, то чем скрупулезнее наши дедуктивные умозаключения и чем более определенны наши абстрактные выводы (то есть создание абстракции всех обстоятельств, за исключением тех, которые образуют часть данной гипотезы), тем меньше у нас должно быть оснований подозревать, что мы ошиблись, поскольку никто не был в состоянии детально исследовать источники ошибочного мышления без глубокого осознания того, что согласованность и четкая неразрывная связь [частей] нашей философской системы более склонны, чем мы обычно осознаем, считаться с нами как свидетельством (evidence) их истины.

Мы, таким образом, не в состоянии сделать попытку подтвердить нашу теорию сравнением в доступных нам отдельных случаях тех результатов, к предсказанию которых она привела бы нас с оценками, в наибольшей степени заслуживающими доверия; оценками, которые мы в состоянии получить из случаев, реализованных в действительности. Различие между нашими ожиданиями и действительным фактом часто является единственным обстоятельством, которое способно привлечь наше внимание к некоторой важной осложняющей причине, нами выпущенной из виду. Более того, оно часто открывает нам ошибки в [собственном] мышлении, еще более серьезные, чем просмотр того, что вполне уместно назвать осложняющей причиной. Оно часто раскрывает нам тот факт, что сама основа всей нашей аргументации является неудовлетворительной, что данные, из которых мы исходили в своих рассуждениях, охватывают лишь часть, и причем не всегда самую важную часть, обстоятельств, на самом деле определяющих результат. Подобные недосмотры совершаются очень хорошими мыслителями (reasoners) и даже теми, кто составляет все еще меньшую категорию [ученых], а именно хорошими наблюдателями. Это ошибка того типа, к которому особенно подвержены те, чьи взгляды самые широкие и наиболее философские, поскольку в точности в этом отношении их умы более привычны к подробной остановке на законах, особенностях и тенденциях, общих для больших групп случаев и принадлежащих всем местам и всем временам, в то время как часто случается так, что обстоятельства, почти исключительно свойственные отдельному случаю или эпохе, имеют гораздо большее значение, чем то, которое [ограничивается] этим одним случаем.

Следовательно, хотя философ и буцет убежден, что [следование] по пути a posteriori в делах народов не приведет к достижению никаких всеобщих истин, ему тем не менее в соответствии с мерой его [собственных] возможностей подобает тщательно рассматривать и внимательно изучать подробности каждого отдельного эксперимента. Без этого он может быть превосходным профессором абстрактной науки; для личности может принести большую пользу [умение] верно обращать внимание на то, какие действия будут следовать из определенных комбинаций возможных обстоятельств, в какой бы точке обширного пространства гипотетических случаев эти комбинации ни находились. Он стоит в таком же отношении к законодателю, как простой географ —к навигатору-практику, сообщающий ему широту и долготу любого вида [географического] пространства, но не могущий установить свое местонахождение во время плавания. Если, однако, делает не больше, чем это, он должен остаться в стороне от борьбы и не принимать участия в политике или вовсе не иметь мнения относительно путей применения его доктрин к существующим обстоятельствам либо держать его при себе с чрезвычайной скромностью.

Никто из тех, кто пытается выдвигать предложения по руководству человечеством, какими бы совершенными ни были его научные знания, [приобретенные ценой длительных усилий], не может обойтись без практического знания фактических способов, какими происходят дела в мире, и без обширного личного опыта фактических идей, чувств и интеллектуальных и моральных традиций (tendencies) его собственной страны и его собственной эпохи (age). Настоящим государственным деятелем-практиком является тот, кто сочетает этот опыт с глубоким знанием абстрактной политической философии. Знания [сами по себе], без опыта также оставляют его «хромающим [на одну ногу]» и неспособным [к практическим действиям], если он сознает данный недостаток; делают его упрямым и самонадеянным, если, что более вероятно, он вообще не осознает его.

Итак, таковы соответствующие функции и пути применения методов a priori и a posteriori — метода абстрактной науки и метода определенного эксперимента—как в политической экономии, так и во всех остальных областях социальной философии. [Стремление] к истине заставляет нас выразить наше убеждение, что как среди тех, кто писал по этим предметам, так и среди тех, для кого [в целях] использования ими писали первые, можно указать лишь на нескольких людей, кто признал собственно ценность каждого из этих методов и систематически применял каждый из них к свойственным им объектам и функциям. Одна из особенностей настоящего времени — отделение теории от практики, кабинетных исследований от деловой активности (business) во внешнем мире —породила неправильный уклон в идеях и чувствах как у студента, так и у делового человека. Каждый [из них] недооценивает ту часть мыслительного материала, с которой он не знаком [или не соприкасается]. Один презирает всеохватывающий взгляд, другой пренебрегает подробностями. Один получает свое понятие о вселенной из нескольких вещей, с которыми ему в течение своей жизни довелось близко познакомиться; другой, со своей стороны, держится наглядности (demonstration) и забывает, что это всего лишь наглядность, [ограниченная промежутком времени] (demonstration nisi), — доказательство, которое в любой момент может быть отменено добавлением к данной гипотезе единичного нового факта, —и он отрицает заявления, противоречащие его [мнению], вместо того чтобы рассматривать и внимательно изучать их. На это у него есть существенное оправдание о бесполезности доказательства, на котором держатся факты, предлагаемые [с целью] лишить законной силы выводы теории. В [случае] таких сложных материй смотрят не своими глазами, а посредством предвзятых мнений: статистика, [говорящая] о заинтересованном или несдержанном человеке, имеет мало ценности; редко какой год проходит без примеров ошеломляющих ложных утверждений, при публикации которых в мировой прессе многочисленные группы респектабельных людей поддерживают друг друга, [выдавая] эти утверждения за факты личного характера из их собственной жизни. Не потому, что провозглашается, будто нечто является истинным, но потому, что в природе этого нечто то, что оно может быть истинным, [заставляет] искреннего и упорного исследователя почувствовать себя призванным изучить этот [вопрос]. Он будет использовать утверждения оппонентов не в качестве истины (evidence), а как указания, ведущие к истине, [как] предложения наиболее верного направления его собственных исследований.

Однако пока философ и человек-практик обмениваются друг с другом полуправдами, мы можем в своих поисках уйти далеко, не найдя того, кто, будучи помещенным на пьедестал мысли, воспринимал бы как целое то, что они видят лишь в отдельных частях, кто в состоянии сделать ожидания философа руководящим принципом данных наблюдений человека-практика, а определенный опыт человека-практика — предостережением для философа относительно того нечто, что необходимо добавить к его теории.

В настоящее время наиболее запоминающимся примером человека, объединившего дух философии с повседневными делами активной жизни и полностью удержавшегося от пристрастий и предубеждений как студента, так и государственного деятеля-практика, был Тюрго; [это] чудо не только его века, но истории благодаря потрясающему сочетанию в его [личности] наиболее противоположных и, судя по общему опыту, практически несовместимых [друг с другом] превосходных качеств.

Хотя и невозможно предоставить какой бы то ни было критерий проверки, по которому спекулятивный мыслитель, будь то в политической экономии или в любой другой области социальной философии, может знать о том, что он компетентен в суждениях о применении своих принципов к существующим условиям его собственной или какой-либо другой страны, можно предложить индикаторы, по факту отсутствия которых он может быть вполне достаточно и [даже] полностью уверен в том, что он не является [здесь] компетентным. Его знания должны по меньшей мере давать ему возможность объяснять и отдавать себе полный отчет в том, что есть, или же он является неудовлетворительным судьей [в вопросе] о том, что должно быть. Если политэконом обнаружит, например, что поставлен в тупик каким бы то ни было недавним или настоящим явлением [в сфере] торговли, если для него является тайной прошедшее или текущее состояние промышленного производства страны —тайной, которую ему не дает воз- можность разгадать его [собственное] знание принципов, он может быть уверен, что что-то требуется переделать в его системе взглядов для надежного руководства в существующих обстоятельствах. Либо ему неизвестны некоторые факты, влияющие на ситуацию в стране и на ход событий, либо, зная их, он не знает, каковы должны быть последствия этих фактов. В последнем случае его система является несовершенной даже в качестве абстрактной; она не позволяет ему правильно проследить все вытекающие последствия принятых исходных предпосылок. Хотя он преуспевает в том, чтобы взять под сомнение реальность некоторых явлений, требующих от него объяснения, его задача все же не выполнена; даже тогда от него требуется показать, каким образом возникает убеждение, которое он считает необоснованным, и какова действительная природа явлений, внесших оттенок вероятности в заявления, неистинность которых доказана в результате изучения.

Когда спекулятивный политик потрудился в этом направлении—потрудился сознательно, не с желанием найти свою систему [уже] законченной, а [с желанием] сделать ее таковой, —он может считать себя [вполне] квалифицированным для того, чтобы применять свои принципы для руководства [областью] практики, но он должен все еще продолжать упражняться в той же дисциплине при появлении каждой новой комбинации фактов [и по мере такого появления]; он должен принять во внимание и сделать значительное допущение относительно влияния осложняющих непредвиденных причин, а также должен тщательно следить за результатом каждого эксперимента, с тем чтобы любой [набор] оставшихся фактов, которые он не смог предугадать по своим принципам и не смог —также в соответствии с ними —объяснить, мог стать предметом нового анализа и предоставить возможность последующего расширения или исправления его общих взглядов.

Таким образом, метод мыслителя-практика состоит из двух процессов: первого — аналитического и второго — синтетического. Он должен разлагать существующее состояние общества на элементы, не потеряв и не просмотрев по дороге ни одного из них. После обращения к опыту отдельного человека, для того чтобы изучить закон [функционирования] каждого из этих элементов, то есть чтобы понять, каковы естественные следствия каждого из них и насколько значительным является следствие, вытекающее из такой-то по значимости причины, когда ей не противодействует какая-либо другая причина, остается операция синтеза — собирание всех элементов вместе и из того, что они [и их следствия] представляли собой по отдельности, соединение [в целое], [означающее рассмотрение] того, каково будет следствие [или воздействие] от всех причин, подейство- вавших одновременно. Если эти разные операции в состоянии быть выполнены верно (correctly), результатом было бы предсказание, но поскольку они могут быть выполнены лишь с определенной степенью приближения к тому, как должно (correctness), то человечество никогда не в состоянии предсказывать с абсолютной достоверностью, а [может это делать] лишь с боль- шей или меньшей степенью вероятности, соразмерно тому, лучше или хуже они оповещены относительно того, каковы эти причины, —с большей или меньшей точностью из опыта [они] выявили закон, которому каждая из этих причин при их действии в отдельности соответствует,—и более или менее тщательно [они] суммировали совокупное агрегированное воздействие [этих причин].

Вместе со всеми мерами предосторожности, на которые [уже] указывалось, будет еще определенная опасность впасть в рассмотрения [предмета исключительно] по частям, но мы, по крайней мере, примем самые надежные меры против этого. Все, что мы в состоянии сделать в добавление, —так это попытаться быть беспристрастными критиками своих собственных теорий и освободиться, насколько это для нас возможно, от нежелания (от которого лишь немногие исследователи совершенно свободны) признать реальность или значимость тех фактов, которые мы ранее или не принимали во внимание в своих системах, или оставили для них там свободное место.

Если на самом деле каждое явление было следствием не более чем одной причины, то знание закона этой причины (если не было допущено логической ошибки в наших рассуждениях) дало бы нам возможность уверенно предсказывать все обстоятельства явления. Тогда, если мы тщательно исследовали наши предпосылки и нашу логику рассуждения и не нашли изъянов, мы могли бы рискнуть не поверить утверждению, которое могло бы появиться, чтобы показать —дело обернулось не так, как мы предсказывали. Если бы причины ложных заключений всегда были очевидны [и лежали] на поверхности приводящих к ним рассуждений, человеческое разумение представляло бы собой инструмент [познания], гораздо более заслуживающий доверия, чем он есть на самом деле. Однако [даже] самая ограниченная проверка самого процесса [мышления] немного поможет нам, [а именно] выяснить то, что мы упустили часть предпосылок, которые нам следовало бы принять во внимание в [этом] процессе рассуждения. Следствия обычно определяются стечением (concurrence) причин. Если мы упустили хотя бы какую-то одну причину, то можем верно судить обо всех остальных и будем неправы только в дальнейшем. Наши предпосылки будут верны, и наше рассуждение будет правильным, но все же результат в [каждом] отдельном конкретном случае не б)дет иметь ценности. Почти всегда, таким образом, найдется место для сдержанного сомнения в отношении наших практических выводов. Против ложных предпосылок и неосновательных рассуждений нас может эффективно уберечь хорошая дисциплина ума, но против опасности недосмотра (overlooking) чего-либо ни сила разумения, ни воспитание интеллекта не в состоянии быть чем-то большим, чем весьма несовершенной защитой. Человек с полным правом может быть уверен в том [и доверять тому], что, что бы тщательно ни исследовал его ум, этими «умными глазами» он видит правильно, но никто не в состоянии быть уверенным, что нечто, чего он вообще не видел, не существует. Он способен не более чем на самоудовлетворение от того [обстоятельства] , что он видел все видимое и любым другим людям, заинтересованным в предмете [рассмотрения]. С этой целью он должен попытаться поставить себя на их точку зрения и настоятельно прилагать усилия, чтобы увидеть объект [так], как они его видят, не отказываясь от этой попытки до тех пор, пока он либо не добавит к своему собственному восприятию реально существующего новые черты образа [объекта], плавающего перед ними, либо не убедится, что [объект] представляет собой оптический обман.

Принципы, которые мы здесь обозначили, отнюдь не являются чуждыми распространенному представлению: они не скрыты абсолютно, может быть, от кого бы то ни было, но обычно видимы сквозь завесу тумана. Мы могли бы представить последнюю их часть во фразеологии, облеченные в которую они показались бы очень сходными с трюизмами: мы могли бы предостеречь исследователей от слишком далеко идущего обобщения и напомнить им, что существуют исключения из всех правил. Таков популярный (current) язык тех, кто не доверяет всестороннему размышлению, не имеющему никакого ясного понятия, почему или когда ему нельзя доверять. Мы умышленно избегали использования подобных выражений, потому что считаем их поверхностными и неточными. Ошибка, когда это [действительно] ошибка, не возникает из-за слишком далеко зашедшего обобщения, то есть из-за включения слишком обширного ряда отдельных случаев в одиночное утверждение. Несомненно, человек часто высказывает утверждения касательно целого класса, верные лишь для части этого класса, но в общем смысле его ошибка не в произведении слишком обширного утверждения, а в произведении утверждения неверного типа\ он предсказывал фактический результат, в то время как ему следовало предсказывать лишь тенденцию к этому результату —силу, действующую с определенной интен- сивностью в том направлении. Относительно исключений: в любой достаточно развитой науке не существует, собственно, такой вещи, как исключение. То, что мыслится исключением из принципа, оказывается всегда некоторым другим и особым принципом, врезанным в первый: некоторой иной силой, которая ударяется о первую силу и заставляет ее бросить [свое прежнее] направление. Не существует закона и исключения из этого закона—закона, действующего в девяноста девяти случаях, и исключения, [действующего] в одном. Существует два закона—каждый действующий любым путем во всех ста случаях и [оба] вызывающие общее следствие при своем связанном действии. Если сила, которая будучи из двух менее заметной, называется осложняющей, значительно преобладает над другой силой в каком-нибудь одном случае—для того, чтобы образовать то, что обычно называют исключением, —та же осложняющая сила любым путем действует как видоизменяющая причина во многих других случаях, которые никто не назовет исключениями.

Таким образом, если в качестве природы установить [положение] о том, что все тела, имеющие вес, падают на землю, то наверняка было бы сказано: сопротивление атмосферы, предотвращающее воздушный шар от падения, делает шар исключением из этого фальшивого закона природы. Однако настоящий закон состоит в том, что все тела, имеющие вес, имеют тенденцию падать [на землю или притягиваться к ней], и из этого [закона] уже нет никаких исключений. Даже солнце и луна не являются таковыми, поскольку и они, как известно любому астроному, притягиваются к земле с силой, в точности равной силе притяжения земли к ним. Могли бы сказать, что сопротивление атмосферы в отдельном частном случае с шаром — вследствие неправильного представления о том, что такое закон гравитации,— преобладало над законом, но его осложняющее (disturbing) действие является вполне реальным и в любом другом случае, поскольку оно не удерживает [от падения], оно замедляет падение всех тел при любых обстоятельствах (whatever). Правило и так называемое исключение не делят случаи между собой; каждое из них является всеохватывающим правилом, распространяющимся на все случаи. Называть один из этих совместно действующих (concurrent) принципов исключением другого — поверхностное [утверждение] , которое противоречит правильным принципам терминологии и классификации [материала]. Следствия в точности одного и того же вида, проистекающие от одной и той же причины, не должны быть помещаемы в две разные категории только на том основании, что [в одном случае] существует, [а в другом] отсутствует другая причина, преобладающая над первой. Только в искусстве, которое отличается от науки, мы в состоянии с полным правом говорить об исключениях. Искусство, конечная цель которого —практика, не имеет ничего общего с причинами, кроме тех случаев, когда [речь идет] о способах порождения следствий. Какими бы разнородными причины ни были, практика относит все их следствия в единую систему расчета; и соразмерно тому, положительной или отрицательной оказывается итоговая сумма, [та или иная] причина оказывается или выше, или ниже определенного уровня. Искусство говорит [только]: делать это или воздержаться от того, чтобы делать это. Исключение не входит в правило медленно (insensible) [и] постепенно, подобно тому, что называется исключениями в науке. В вопросе практики часто случается так, что определенная вещь или подходит для того, чтобы быть сделанной, или же подходит для того, чтобы полностью воздержаться от делания,—там нет середины. Если в большинстве случаев нечто подходит для осуществления, оно становится правилом. Если же впоследствии происходит случай, в [рамках] которого данная вещь не [подходит] для того, чтобы быть сделанной, переворачивается совершенно новая страница — правило теперь нашло применение и выброшено из головы: вводится новый ряд идей; между ними и прежними, вовлеченными в [реализацию] по правилу, существует широкая линия демаркации, такая же широкая и явная, как между «да» и «нет». Очень возможно, что между последним случаем, вошедшим в правило, и первым, [то есть] исключением, существует только тень различия, но эта тень, вероятно, и создает целый интервал между действующим одним образом и полностью отличным от него. Таким образом, говоря об искусстве, мы можем, не вызывая возражений, говорить о правиле и об исключении, понимая под правилом случаи, в которых существует, однако, лишь незначительное преобладание побуждений действовать определенным образом, а под исключением —случаи, в которых преобладание находится на противоположной стороне.