Означают ли они, что он Бог в смысле отличного от человека, сверхчеловеческого существа, т.е. в том смысле, в каком признают Бога религия, богословие и спекулятивная философия? Ф. ведь именно показывает, что религия сама себя не понимает, а философия и богословие понимают ее превратно; он показывает, что вера в Бога - разумеется, в действительности, а не в воображении и рефлексии верующего - это только вера человека в самого себя; словом, он показывает, что божественное не божественно, что Бог - не Бог, а лишь само себя любящее (и притом в наивысшей мере), само себя утверждающее и признающее человеческое существо; ибо человек признает только такого Бога, который в свою очередь признает человека, и признает его именно таким, каким сам человек признает себя. Если, например, я не признаю своего тела, отделяю его от себя, ощущаю телесные потребности и отправления как ограничения, как противоречие с самим собой, - одним словом, если я отвергаю тело, то я стремлюсь к бестелесности и прославляю бестелесное существо как истинное, блаженное, царственное, высочайшее, т.е. как божественное существо. Чем я не являюсь, но чем хотел бы быть и чем стараюсь стать, то и есть мой Бог. Бог, говорит поэтому Ф., есть не что иное, как существо, исполняющее желания человека, удовлетворяющее его потребно- ста (каковы бы они ни были). Когда, например, ты исцеляешь больного или ^отя бы только "одержимого навязчивыми идеями", когда ты даешь пищу голодному, ты для него, выражаясь прозаически, благодетель или благотворящий человек, а выражаясь поэтически - бог, ибо то, что человеку угодно и полезно, то он панегирически именует богом (см. "Сущность христианства"). Религия - это аффект, поэзия; voila tout4. И поэтому положение: человек есть бог, есть высочайшее существо человека, - тождественно с положением: нет бога, нет высочайшего существа. Но это второе положение выражает сущность дела атеистически, т.е. лишь отрицательно, первое же практически и религиозно, т.е. положительно5.
"Богословская точка зрения" Ф. заключается в том, что он "раскалывает нас на существенное и несущественное "Я" и "изображает род, человека вообще, т.е. абстракцию, идею, как наше истинное существо, в отличие от действительного индивидуального Я, как чего-то несущественного". "Единственный"! Прочел лы ты целиком "Сущность христианства"! Наверное, нет; ибо что составляет основную тему, ядро этой книги? Как раз устранение раскола между существенным и несущественным Я, - как раз обожествление, т.е. утверждение и признание всего человека, с головы до ног. Не сказано ли прямо в конце книги, что божественность индивидуума есть раскрытая тайна религии? Не сказано ли даже: "еда и питье есть божественный акт"! Но разве есть и пьет идея, абстракция? Единственная книга, в которой излюбленное слово нового времени - личность, индивидуальность - перестало быть бессмысленной фразой, и есть как раз "Сущность христианства", ибо только отрицание Бога (т.е. абстрактного, бесконечного существа, мыслимого как истинное) есть утверждение индивидуума и только в чувственности действительно схватывается смысл индивидуальности. И именно тем-то и отличается по существу эта книга Ф. от всех его прежних книг, что в ней впервые он подошел к истине чувственного, в ней впервые постиг абсолютное существо как чувственное, постиг чувственное существо как абсолютное. Чтобы убедиться в этом, стоит только, например, сравнить, что говорится о значении чуда в книге о Бейле6 и в "Сущности христианства". Само собой разумеется, конечно, что и тут и там доказывается несообразность чуда в богословском смысле слова, но тогда как у Бейля чудо представлено как противоречащее божественному существу, здесь оно изображается как находящееся в полном согласии с ним, потому что там Бог понимается еще как абстрактная, отличная от человека мысленная сущность, а здесь - как самоудовлетворенное в своей цельности человеческое существо, причем истинное значение чуда полагается именно в том, что оно есть не что иное, как удовлетворение - правда, лишь супранатура- листическое и постольку неразумное - какого-либо чувственного человеческого желания или человеческой потребности.
Ф. поставил себе в своей книге задачей свести Бога или религию к ее человеческому источнику и тем самым теоретически и практически упразднить ее в человеке. Но религия изображает собственное существо человека или существо, отвлеченное от человека, как вне- и сверхчеловеческое существо. Следовательно, Ф. должен был свести это расщепление на Бога и человека к различиям, существующим в самом человеке (да и как было бы возможно объяснить религию, если бы в человеке не было различия между его Я, или самосознанием, и его существом, или природой?); исходным пунктом своего изложения он должен был поэтому сделать те психологические состояния, которые именно и вынуждали человека отличать от самого себя и ставить над собою свое существо и свои свойства, т.е. состояния восторга, страсти, медитации, экстаза. Пусть же мудрый критик не забывает, что введение к "Сущности христианства", где особенно подчеркиваются "сверхчеловеческие силы в человеке", не есть введение к философскому трактату об отношении человеческих предикатов к человеческому субъекту или человеческого существа к человеческому Я, но именно лишь введение к "Сущности христианства", т.е. к книге о сущности религии. Но разве можно увертюре к "Волшебной флейте" поставить в упрек, что она увертюра к "Волшебной флейте", а не к "Дон-Жуану"?7
Индивидуум есть для Ф. абсолютное, т.е. истинное, действительное существо. Но почему он не говорит: вот этот особенный индивидуум? Потому, что тогда он сам не знал бы, чего хочет, - он скатился бы тогда на отрицаемую им же точку зрения, на точку зрения религии. Ведь в том именно и состоит, по крайней мере в этом пункте, сущность религии, что из целого класса или рода она выбирает одного единственного индивидуума, противопоставляя его всем остальным как неприкосновенную святыню. Этот человек, этот "единственный", "несравненный", этот Иисус Христос, один только есть бог, - вот этот дуб, это место, эта роща, этот бык, этот день священны, остальные же нет. Упразднить какую- нибудь религию и значит поэтому только доказать тождество ее обоготворенного предмета или индивидуума с другими обыкновенными индивидуумами того же рода. Такое доказательство дал уже нашим предкам св. Бонифаций, когда он срубил божественный дуб в Гейсмаре. Так и христианскую религию, сущность которой исчерпывается положением: Я, вот этот исключительный, несравнимый индивидуум, если и не сейчас, то цо своему небесному назначению, есмь Бог (все равно, как бы ни понимался Бог: абстрактно, как совершенное моральное существо, или мистически - как фантастически чувственное), - эту религию ты упразднишь только тогда, когда перенесешь этот несравнимый индивидуум из волшебного тумана его супранатуралистического эгоизма в будничный чувственный опыт, который, правда, обнаружит его индивидуальное отличие от других индивидуумов, но вместе с тем несомненно непререкаемо докажет и его тождество с ними, его повседневность. Воздай отдельному индивидууму не меньше того, что ему принадлежит, но и не больше. Только тогда освободишься ты от оков христианства. Быть индивидуумом, правда, значит быть "эгоистом", но это значит вместе с тем - быть, и притом nolens volens8, коммунистом. Принимай вещи, как они есть, т.е. принимай самого себя, как ты есть, ибо как ты принимаешь вещи, так ты принимаешь и себя, и наоборот. Выбрось из головы "единственного" на небе, но выбрось вместе с ним и "единственного" на земле!
Следуй чувствам! Где начинается чувственное, там оканчиваются религия и философия, но зато обретается простая, ясная истина. Вот ты видишь перед собой прекрасную женщину; ты восклицаешь в восторге: она несравненно прекрасна! Но смотри! Вон стоит перед тобой и прекрасный мужчина. Не будешь ли ты вынужден сравнить их между собой? А если ты и не сделаешь этого, упорно настаивая на несравненно- сти твоей красавицы, то не станут ли они сами сравнивать себя друг с другом, не будут ли дивиться своему сходству, несмотря на все различие, и своему различию, несмотря на все сходство? Не воскликнут ли они невольно друг другу: "Ты то же, что и я!", и не опровергнут ли, наконец, во имя человечности свою исключительность, заключив друг друга в объятия? "Я люблю только вот эту единственную", говорит "Единственный"; я - тоже, хотя я совсем обыкновенный общественный человек. Но разве эта единственная женщина, которую ты любишь, - ослица, или обезьяна, или сука? Разве она не человеческое существо? "Я больше, чем человек", - говорит "Единственный". Но больше ли, чем мужчина? Разве твоя сущность или, лучше твоя Я (ибо "эгоист" отвергает слово "сущность", хотя оно означает то же самое) не мужественно? Разве ты можешь отделить мужественность даже от того в тебе, что называется духом? Разве не мужественными свойствами обладает твой мозг, этот священнейший, высший орган тела? Разве не мужественны твои чувства, твои мысли? Но разве, с другой стороны, ты животное мужского пола - собака, обезьяна, жеребец? Так что же такое это твое "единственное, несравнимое", а значит, и бесполое Я, как не непереваренный остаток ветхого христианского супранатурализма?
Следуй чувствам! Ты насквозь мужчина, - Я, которое ты мысленно отвлекаешь от своего чувственного мужественного существа, есть продукт абстракции, столь же реальный или нереальный, как платоновская идея стола в отличие от действительных столов. Но как мужчина, ты существенно и необходимо относишься к другому Я или существу: к женщине. Если поэтому я хочу признавать тебя как индивидуума, то я не могу ограничить свое признание одним тобою, а должен распространить его и дальше, на твою жену. Признание индивидуума есть по необходимости признание по меньшей мере двух индивидуумов. Но двойка не имеет в себе законченности и смысла, за двумя идет три, за женой - ребенок. Может быть, единственный, несравнимый ребенок? Нет! Любовь неудержимо влечет тебя дальше. Уже самый вид ребенка так пленителен, так властен, что непреодолимо возбуждает в тебе желание иметь еще нескольких ему подобных. Вообще только эгоизм хочет одного, любовь же ищет многого. Правда, любовь, рождая многих, отнимает тем самым у первенца божественное, монотеистическое значение и звание единственности и несравнимости, но разве любовь, которая захотела бы ограничиться одним единственным, не была бы скаредностью и бессердечием по отношению к другим возможным детям, бессердечием даже по отношению к этому единственному ребенку, который очень скоро стал бы тяготиться своей единственностью и затосковал бы по братцу или сестренке? Как же ты можешь упрекать автора, что он не признает индивидуума, когда он признает его именно так, как его признает любовь? Как ты можешь обвинять его в абстрактности, когда он по образу любви, - которая хоть и выражает высочайшее и глубочайшее признание индивидуума, но все же не ограничивается этим единственным и несравнимым индивидуумом, а простирает свои помыслы и мысли на род, то есть на другие индивидуумы? Ибо род означает у Ф. не абстракцию, а - в противоположность изолированному в своей единственности Я - Тебя, Другого, вообще всех вне меня существующих индивидуумов. И поэтому, когда Ф., например, говорит: индивидуум ограничен, род же не ограничен, - то это означает только следующее: границы данного индивидуума не суть вместе с тем границы других, и поэтому границы нынешних людей не должны быть непременно также и границами грядущих
Идея рода в указанном смысле благоприятна для отдельного индивидуума: каждый оказывается единственным, необходимым и незаменимым. "Мы вполне совершенны", - говорит "Единственный" хорошо и верно, - и все-таки мы чувствуем себя ограниченными и несовершенными, потому что необходимо сравниваем себя (необходимо, ибо мы рефлектирующие существа) не только с другими, но и с самими собой, сопоставляя то, чем мы стали, с тем, чем могли бы стать и, может быть, действительно стали бы при других обстоятельствах. Но мы сознаем себя ограниченными не только морально, а и чувственно, сознаем себя связанными во времени и пространстве: ведь мы, данные индивидуумы, существуем только в данном определенном месте, в данном ограниченном несчастном времени. В чем же нам и спастись от этого чувства ограниченности, как не в мысли о неограниченном роде, то есть в мысли о других людях, других местах, других, более счастливых эпохах? И поэтому кто не ставит на место божества род, тот оставляет в индивидууме пустоту, которая неизбежно снова заполняется представлением о боге, т.е. об олицетворенной сущности рода. Только род в состоянии одновременно упразднить и заменить божество и религию. Быть без религии - значит думать только о себе; иметь религию - значит думать о других. И это единственная религия, которая не умрет, по крайней мерб до тех пор, пока на земле существует не один только "Единственный", ибо там, где имеются двое, муж и жена, там уже имеется и религия. Двойственность, различие, есть источник религии - Ты является богом для Я, ибо Я не существует без Ты, Я зависит от Ты; без Ты нет Я.
Муж есть провидение жены, жена - провидение мужа, благодетель - провидение страдающего, врач - провидение больного, отец - провидение ребенка. Податель помощи должен быть большим и иметь большей (по крайней мере в том, в чем он помогает), чем нуждающийся в помощи. Кто нуждается сам, как может тот помочь в нужде другому? Нет! Вытащить меня из трясины может только существо, которое само находится над трясиной, которое "выше меня". Но что же такое это выше меня стоящее существо? Другое ли, чуждое ли мне существо? Не будет ли оно, наоборот, столь же близко мне, как мое собственное сердце, мой собственный глаз, моя собственная рука? Не есть ли оно в строжайшем смысле "мое другое Я"? Ведь оно делает лишь то, что я и сам хотел бы сделать и что действительно и делаю сам, когда я свободен, здоров, самостоятелен, но чего сейчас не могу сделать. Когда я парализован, руки и ноги другого служат для меня органами движения; когда я слеп, его глаза ведут меня; когда я ребенок, воля и ум моего отца являются моим умом и волей, моим для-себя-бытием, ибо в детстве я тысячу раз бываю, вопреки своему желанию, своим собственным врагов. Таким образом, человек оказывается богом человека! И только при помощи этого человеческого бога можно сделать излишним бога вне- и сверхчеловеческого10.
Что значит "реализовать род"? Это значит реализовать какой-нибудь задаток, какую-нибудь способность, вообще какое-нибудь свойство человеческой природы. Гусеницы - насекомое, но еще не все насекомое; по отношению к самой себе она, правда, совершенна, она - то, чем должна и может быть; тем не менее, вопреки ее самодовлеющему эгоизму, в ней есть еще что-то "сверх нее", что еще только может и должно осуществиться, - бабочка. Только в бабочке впервые насекомое осуществляется полностью, совершенно. Подобные же метаморфозы имеют место в жизни как всего человечества, так и отдельных людей. Поэтому, когда человек переходит от детства к юности, от школы к жизни, от рабства к свободе, от полового безразличия к любви, он при всех этих и подобных переходах невольно восклицает: только теперь я стал человеком! Ибо лишь теперь впервые он стал полным человеком, впервые удовлетворил некоторое существенное, до тех пор ему неведомое или насильственно подавлявшееся влечение своей природы.
Как необходимо различать между Я и Ты, между индивидуумом и родом, так же необходимо и внутри одного и того же индивидуума различать между необходимым и внешним, индивидуальным (в смысле случайного), между существенным и несущественным, близким и отдаленным, высшим и низшим. Следуй чувствам! Что пространственно выше всего расположено в человеке, то и качественно самое высокое в нем, самое ему близкое, уже прямо от него не отличимое, это его голова. Когда я вижу голову человека, я вижу его самого; но когда я вижу лишь его туловище, я и вижу всего только туловище. Если я лишусь рук и ног, я буду, конечно, неполным, дефективным, несчастным человеком, но я все-таки и без них останусь человеком; но если я лишусь головы, исчезну я сам. Есть, стало быть, существенное различие между одним моим достоянием и другим: между таким, которое может исчезнуть без того, чтобы исчез и Я, и таким, которое не может исчезнуть, не повлекши за собой исчезновения меня самого, - и это различие невозможно устранить, не потеряв головы. Если поэтому "Единственный" ставит Ф. в упрек, что он, вместе с богословским супранатурали- стическим "сверх", не устранил и органически обоснованного "верха" и "низа" в человеке, то он упрекает его лишь за то, что он не потерял собственную голову от отчаяния по поводу невосполнимой утраты богословия.
Когда я сегодня ограничиваю себя в своих расходах и наслаждениях, чтобы сохранить некоторый запас жизни и на завтра, не являюсь ли я сам проведением, властительно бодрствующим "надо мной" - над эгоистом данной минуты, который из жажды наслаждений так охотно отнял бы все до последнего у человека завтрашнего дня? И когда я прикован к одру болезни, не ставлю ли я здорового, - будь то в воспоминании об утраченном здоровье или в надежде на исцеление, - так же высоко над собою, больным, как бессмертные боги возвышаются над смертным человеком? Когда я пропадаю от тоски и горя по поводу какого-нибудь аффективного, злосчастного поступка, не стою ли я, как критик и судья, над собою, над свершителем этого поступка, над "жалким грешником"? И когд^і я занят работой над каким-нибудь произведением, не трачу ли я на него все имеющиеся у меня силы и не думаю ли поэтому, что это произведение - мое завещание, что в нем я завещаю миру все, что имею, что тут я стою у грани своего развития, своей творческой силы? Но когда произведение окончено, не оказываюсь ли я, творец этого произведения, которое еще так недавно было моим апогеем, моим пес plus ultra11, уже позади и ниже самого себя? Не смотрю ли я иной раз даже с пренебрежением на произведение и его автора? Так, даже в пределах одного и того же индивидуума человеческая жизнь заключается в непрестанной смене, которая то возводит низшее наверх, то низводит высшее вниз. Когда я испытываю голод или жажду, я выше всего ценю еду и питье, после обеда - выше всего отдых, после отдыха - движение или деятельность, после деятельности - беседу с друзьями, наконец, по окончании трудового дня я прославляю брата смерти, сон, как высшее, благодетель- нейшее существо. Следовательно, в каждое мгновение жизни человек ставит нечто над собой, но заметь! - нечто человеческое. Только перестав существовать, или, что то же, потеряв сознание, перестает он и ставить что-то над собой. То, что предо мною, я ставлю выше себя; то, что позади меня, - ниже себя; а предо мною, и притом в каждое мгновение, еще неисчерпанная и неизрасходованная, позади же меня - уже израсходованная, отработавшая мыслительная и жизненная сила. Но чем я могу быть и что могу сделать, то, как еще нечто недостигнутое, для меня непременно выше того, чем я уже стал и что делаю, - вот почему люди всегда хотят быть и иметь больше, чем они уже есть и имеют. Даже мысли, которые я должен порождать, работая над чем-либо, витают надо мной, как облака в небе, пока не осядут под моим взором каплями влаги12.
"Ф. спасается от веры бегством в любовь". О, как неверно! Ф. идет твердыми, уверенными шагами из царства умозрительных и религиозных грез в царство действительности, от абстрактной сущности человека к его действительному цельному существу, - но любовь сама по себе еще не исчерпывает всю сущность человека. Чтобы любить, нужен и рассудок, "закон разума"; безрассудная любовь не отличается по своим результатам от ненависти, потому что она не знает, что полезно и что вредно, что целесообразно и что нет. Но почему Ф. так выделяет любовь? Потому что нет, помимо любви, другого практического и органического, диктуемого самим предметом перехода от царства божия к царству человеческому, ибо любовь есть практический атеизм, отрицание бога в сердце, в помыслах, в действии. Христианство называет себя религией любви, но на деле оно не религия любви, а религия суп- ранатуралистического, духовного эгоизма, как иудаизм, - религия мирского, земного эгоизма. Поэтому Ф. и должен был поймать христианство на слове, т.е. превратить слово в дело, призрак в реальную сущность.
Берет ли Ф. любовь в таком смысле, который противоречит действительной любви, - в фантастическом, супранатуралистическом смысле, по которому она должна быть свободна от всякого себялюбия? Нет! "Ни одно существо, - говорит он, например, - не может отрицать само себя". "Быть - значит любить самого себя". "Облегчая горе другого, я облегчаю свое собственное, чувствовать горе другого уже само по себе горе" и т.д. И постольку всякая любовь эгоистична, потому что я не могу любить то, что мне противоречит; я могу любить только то, что меня удовлетворяет, что меня делает счастливым; т.е. я не могу любить что-нибудь другое, не любя вместе с тем самого себя. Тем не менее есть действительное различие между тем, что называют эгоистической, своекорыстной любовью, и тем, что называют любовью бескорыстной. В чем же оно состоит? Кратко говоря, в следующем: предмет своекорыстной любви является для тебя гетерой, предмет бескорыстной любви - возлюбленной. В обоих случаях я удовлетворяю самого себя, но в первом я подчиняю целое существо части, во втором же - часть, средство, орган подчиняю целому, и именно поэтому в первом случае я удовлетворяю только часть самого себя, а во втором - всего себя, свое полное, всецелое существо. Словом: в своекорыстной любви я жертвую высшим ради низшего и, следовательно, более высоким наслаждением ради более низкого, а в любви бескорыстной жертвую низшим ради высшего.
"Дело в том, что Ф. превращает религию в этику, а этику в религию". Да, он это делает, в противоположность христианству , в котором этика, как отношение человека к человеку, занимает подчиненное место сравнительно с отношением человека к Богу. Но Ф. ставит человека выше нравственности: "Тем, что Бог определяется как существо, прощающее грехи, он определяется хоть и не как безнравственное, но все же как сверхнравственное; т.е. как человеческое, существо". Эти слова означают переход от сущности нравственного закона к подлинной сущности христианства, т.е. к сущности человека, которая сама по себе ни безнравственна, ни нравственна. Следовательно, Ф. не нравственность делает мерилом человека, а, наоборот, человека - мерилом нравственности: хорошо то, что сообразно человеку, что соответствует ему; дурно, негодно то, что ему противоречит. Стало быть, этические отношения, например брак, священны для Ф. отнюдь не "ради них самих" (разве только в противоположность христианству с его "ради воли божией"), - они священны только ради человека, только потому что и поскольку они являются отношениями человека к человеку, т.е. самоутверждениями, самоудовлетворением человеческого существа. Таким образом, Ф. действительно превращает этику в религию, но не этику самое по себе, in abstracto14, не как цель, а только как следствие, не потому, что для него, как для "просвещенного протестантизма", рационализма, кантианства, нравственное существо, т.е. существо нравственности, является религиозным, т.е. высшим существом, а потому, что таким существом является для него действительное, чувственное, индивидуальное человеческое существо.
"Ф. облекает свой материализм в доспехи идеализма". О, как голословно это утверждение! Пойми, "Единственный", что Ф. ни идеалист, ни материалист! Для Ф. Бог, дух, душа, Я - пустые абстракции, но такие же пустые абстракции для него - тело, материя, вещество. Истина, сущность, действительность для него только в чувственности. Разве ты когда-нибудь воспринимал, разве видел тело, материю? Ведь ты видел и воспринимал только вот эту воду, вот этот огонь, вот эти звезды, эти камни, эти деревья, этих животных, этих людей - всегда лишь вполне определенные чувственные индивидуальные вещи и существа, но никогда не видел ни тела и ни души, ни духа и ни вещества как таковых. Но в еще меньшей степени является Ф. приверженцем философии абсолютного тождества, которая объединяет обе аб- сгракции в третьей. Стало быть, ни материалистом, ни идеалистом, ни философом тождества нельзя назвать Ф. Что же он такое? Он в мыслях то же, что и в действительности, в духе то же, что и во плоти, в сущности то же, что в чувственном своем существе: он человек, или вернее, - ибо существо человека Ф. полагает только в общественности, - он общественный человек, коммунист.