...Вы все пустили в ход, чтобы воодушевить меня, автора, с таким трудом переходящего от мысли к ее выражению в слове. Но несмотря на это, хотя мне это и самому очень огорчительно, я не могу последо- вать Вашему призыву, по крайней мере в ближайшее время. Со времени внезапной кончины брата в апреле нынешнего года я находился в департаменте "внешних дел" Сейчас, когда я снова оказался в палате "внутренних дел", я испытываю насущную потребность в серьезной, имманентной деятельности, и, таким образом, мне психологически невозможно направить свой жадный до всего содержательного ум на такое пустое, ничтожное, преходящее явление, как Шеллинг. Где внешняя необходимость не совпадает с внутренней, я бессилен, я не могу ничего совершить. Где передо мною отсутствует предмет, там я не могу образовать противоположность.
Но для характеристики Шеллинга нет и необходимости. Своей славой Шеллинг обязан лишь своей юности. Чего другие добиваются с трудом и в борьбе только в зрелом возрасте, того Шеллинг достиг еще в юные годы, но именно потому он истощил свою силу мужа. Если другие могли сказать в конце деятельной жизни: чего мы желаем в юности, то в изобилии получаем в старости10, то господин Шеллинг может сказать наоборот: чего я желаю в старости, тем я в избытке обладал в юные годы - честью, и, что важнее чести, именем, доверием других к себе и своему таланту.
Не только другие осудили Шеллинга, он сам себя осудил, сам отдал себя на позор. Непостижимая вещь, как он достиг такой славы, славы гения, славы оригинального и творческого мыслителя, ведь он лишь передавал чужие мысли. Своим значением он больше обязан другим, чем себе, как и в настоящее время он существует только благодаря другим. Его теперешняя участь раскрывает и его прежнюю. Если мы поймем, почему он и в настоящее время может вызывать уважение, то мы одновременно поймем причину того, почему он в прежнее время мог импонировать и придавать своим прежним достижениям значение, далеко выходящее за пределы истины. Ибо и тогда он лишь претворял идеализм мысли в идеализм воображения, уделял вещам столь же мало реальности, как и Я, но только все это выглядело иначе, потому что он заменил определенное Я неопределенным абсолютом, придав идеализму пантеистический оттенок.
Но что же и в настоящее время придает еще Шеллингу видимость чего-то значительного? Он сам? Увы! Достаточно раскрыть его лекции, и можно упасть в обморок от трупного запаха схоластики Дунса Скота и теософистики Якоба Бёме, - именно не теософии, а теософи- стики. Это самая грязная и неопрятная мешанина из схоластики, отдающая Петром Ломбардским, теософизмами. В этом-то и заключена сила и значение Шеллинга. Она находится вне его - в тех лицах, которые нуждались для осуществления своих политических и церковных интересов, или вернее - интриг, в каком-нибудь философском имени. Если бы не это, Шеллинг - на благо себе - оставался бы в неизвестности, как
1/2 13 Л. Фейербах, т. 2
это было с ним в Мюнхене, ограничивая влияние своих путаных бредней несколькими головами покорных доцентов. С волками жить - по- волчьи выть.
Впрочем, Шеллинг и сам вызвал то духовное падение, которое теперь составляет его славу. Что же касается его Philosophia secunda11, то она опровергается уже одним тем, что провозглашается публично; она могла существовать лишь до тех пор, пока не существовала. Это откровение опровергает само себя; оно не может выдавить из себя двух слов без того, чтобы одно не уничтожало другое. Было бы очень глупо выступать с возражениями; ибо с самого начала предполагается отказ от необходимости и закономерности мышления, от всякого критерия истины, от всякого различия между разумом и абсурдом. Принцип, высшее существо является объективированной сущностью ничем не сдерживаемой и безграничной человеческой или, скорее, нечеловеческой чепухи. Попробуйте сказать этому господину: то, что вы говорите, бессмысленно, ни с чем не сообразно, - он вам ответит: бессмыслица есть величайший смысл, глупость есть мудрость, неразумность есть высшая степень разума, сверхразум, ложь есть истина...
Ваше предложение написать о Шеллинге меня действительно так взбудоражило, так обязало считаться с испорченностью характеров и переживаемого времени, что я заставил себя прочесть его лекции и отдать себе отчет в полученных впечатлениях. В результате - то, что я сказал выше. Тут необходимо освидетельствовать самому. Сверх того, я достаточно обрисовал, правда в моей лаконичной манере, ограничивающейся лишь основоположениями и выводами, вытекающими из них, сущность так называемой "позитивной", или, вернее мнимой философии12. Я мог бы только расширить, сделать общепонятным, только подтвердить то, что я вкратце уже высказал. Ничего существенно нового я не мог бы предложить. Но какой интерес в том, чтобы пережевывать уже сказанное?
К тому же мое укромное местонахождение предназначено лишь для серьезных занятий. Если же, как я надеюсь, я перееду в город, где суетность жизни предстает перед взором по крайней мере как нечто чувственно реальное, для меня окажется возможным как следует посчитаться ad coram и с философской суетностью.
Ad coram? Какое неуважение! Совершенно верно, но я не испытываю ни малейшего уважения к господину фон Шеллингу.
Л.Ф.
Чтобы придать старому, давно известному и опровергнутому, видимость новизны, Шеллинг изуродовал старое, ухудшил учение Я. Бёме самыми произвольными фикциями схоластики. Вместе с тем это - искаженное гегельянство; но то, что там еще было понятием, здесь ста- ло непонятным, то, что было смыслом, превратилось в безграничную бессмыслицу.
Оставалось только понять эти старые онтотеологические понятия во всей их целостности и постигнуть их в их истоках, в человеке, но совершенно бессмысленно оплодотворять эти идеи природным содержанием. Все, что предшествует Богу в собственном смысле, есть не что иное, как мистически завуалированное и вместе с тем сведенное к схоластической формуле понятие природы, причем одновременно природа оказывается онтотеологизированной, ибо она есть Бог или первооснова, телесное бытие, плоть. Затем появляются категории слепой стихии, необходимого, которое одновременно является случайным.
При этом он постоянно гипостазирует понятия, логически связанные между собой совершенно неразрывно. Он, например, отделяет существование от существующего, раздваивает необходимо существующее на необходимость и существование, объясняет дух из духа, свободу из произвола. При этом он жонглирует словами, беря их в разных смыслах: a se esse13, слепое существование, есть не слепо существующее, произвольное, предусмотренное, желаемое. Забавно, как самое абстрактное метафизическое определение совмещается с самым обыденным: Бог есть владыка бытия. Это потрясающий произвол!
Постулирование высшего существа при посредстве нескольких, лишь случайно связанных фраз можно объяснить только как delirium tremens14. Стр. 473: "Таким образом, мы пришли к высшему существу, дальше которого мыслить невозможно"15. В самом деле - немыслимое, которое мыслится, неразумное, которое должно стать разумным, "сущность, над сущностью возвышающаяся", разум, стоящий выше всякого разума, - мы пришли к нелепости, возвышающейся над всякой нелепостью.
Как это смешно: Бог - владыка бытия, слово частное может быть владыкой всеобщего, ибо владыку нельзя помыслить без бытия; ведь первое основное условие для того, чтобы быть владыкой, состоит в том, что он существует. Бытие предшествует владычеству, составляет его основу. Как же может владычество снова воцариться над бытием, словно бытие - нечто, от чего можно отмежеваться? И откуда эта нелепость? Достаточно поставить природу на место "бытия", и все станет ясным. Природа, таков смысл, предшествует Богу как духу, а затем водворяется дух как владыка и хозяин природы. Так деятельность брюха предваряет деятельность головы, первое в жизни - еда и питье, но потом эти функции оказываются разжалованными, деятельность головы обретает господство или, по крайней мере, высший надзор. Что первоначально было целью, становится средством. Бог и мир, дух и природа, - это противоположности, особенности, с которыми совместимо понятие владычества. Но бытие безоговорочно обще. Разве можно под-
1/2 13*
чинить бытие господству? Это равносильно тому, как если бы я стал говорить: легкие царят над воздухом, - и все же легкие, чтобы быть легкими, предполагают воздух; легкие причастны только воздуху, существуют только благодаря воздуху, так же как владычество причаст- но бытию и является владычеством лишь в силу того, что оно прежде всего прочего снисходит к бытию, должно приспособиться к тому, чтобы быть у чтобы существовать.
Для Шеллинга дух - потенция бессмыслицы; свобода - беззаконие; диалектика - привилегия отрицать или утверждать все, что угодно - безразлично, верно это или неверно, имеет смысл или бессмысленно, сообразно разуму или ни с чем не сообразно. Абсолютное тождество и безразличие, которое он раньше вкладывал в объект, теперь для него - метод, превратившийся в субъект. Старое богословие полагало произвол всемогущества в виде объекта вне Бога - Бог может все, что захочет; но для Шеллинга это субъект, он может превратиться в самого Бога, в тыкву или тесто, короче, во все, что пожелает. Он порождение своего собственного произвола. Сущность, субъект, основа - неосновательность, несущественность, неустойчивость фантастического произвола. Шеллинг создает своего Бога, у него нет Бога, он - безбожие той эпохи, которая, тем не менее, мнит себя преисполненной религиозности. Корень вот в чем: все - ничто и суета. Нет ни Бога, ни дьявола, ни истины, ни лжи, ни разума, ни неразумия, ни серьезного, ни легкомысленного, ни добродетели, ни распутства, ни согласия, ни противоречия.
То, в чем его упрекали противники, он теперь признал, подтвердил, доказал на деле; он пользуется оружием своих противников против самого себя; он сам извлек из своих принципов вывод своих противников и хочет утвердить себя как раз с помощью того, чем он себя опровергает. Он обращается со своим Богом как фетишисты со своими идолами, которых они бьют и бросают, он проделывает со своим Богом самые несуразные вещи, заставляя его даже кувыркаться. Таким кульбитом является, например, творение мира, при котором низшее оказывается высшим - ноги запрокидываются вверх, высшее повергается вниз — голова поворачивается к земле.
Господин фон Шеллинг обещает создать науку, расширяющую границы современного человеческого сознания. Это обещание он выполнил. Произошло то, возможность чего нельзя было даже предполагать: оказывается, чем больше кто-нибудь теряет в своей внутренней реальности, тем значительней он становится по своему внешнему могуществу, оказывается, честь и уважение находятся в обратном отношении к заслугам.
Произвол выдается за свободу, нелепость за ум, болезненный нарост лжи за здоровое тело истины, осенний лист отжившего мистицизма за весенний цвет будущего и новой жизни.
Смело и дерзко внушай другим, что ты гений, кричи им во все уши - и ты будешь гением, по крайней мере в собственных и их глазах. Для кого мнение - сама действительность, тот этим удовлетворится.
Лютер, характеризуя произвол папистской экзегетики, характеризует тем самым и метод Шеллинга: "Такие дикие каверзы и смысловые увертки для извращения Писания апостол Павел называет по-гречески X^Peux, TtavoDpTia (Ефесянам, 4, 14)16, т.е. обманом, игрой, мошенничеством, так как они произвольно вертят слова Божии, подобно шулерам, играющим в кости, или фокусникам, которые обманом придают вещам другой облик, лишая Писание его непосредственного, устойчивого смысла и ослепляя нам глаза, так что мы блуждаем, как в потемках, не получаем никакого определенного смысла и вводимся ими в заблуждение, они же играют нами, как фокусники костями" (Лютер, т. XVII, с. 346).