О МОИХ "МЫСЛЯХ О СМЕРТИ И БЕССМЕРТИИ"

Но вера или учение, что иной жизни, кроме здешней, не существует, не лишает ли человека его благороднейшей силы - силы жертвовать своей жизнью? Кто станет отдавать данную жизнь, если она приобретает цену единственной жизни, следовательно, цену невосполнимого блага? Разумеется, смертные люди больше не станут соглашаться на принесение роскошных, фантастических жертв ради христианского бессмертия, они не разрешат более, чтобы христианские Тецели для блага церкви выкрадывали из их карманов деньги, они не станут допускать больше, чтобы ими пользовались как безвольным орудием духовного пли политического деспотизма, они не станут больше растрачивать свою драгоценную жизнь ради религиозных фантазий или княжеских прихотей.

Должен заметить, что иод жертвами я здесь подразумеваю лишь действенные, героические жертвы; ибо, что касается жертв пассивных, т.е. тех зол, которые человек выносит ради своего убеждения, то ведь мы уже имеем в нашей современности многочисленнейшие и убедительнейшие доказательства, что неверие в Бога и бессмертие или вера в противоположное - слова "религия'* и "вера" обладают столь противоречивыми значениями, что и неверующие претендуют на религию и веру, в частности на веру в значении субъективной уверенности, действенной убежденности, - что, говорю я, никакая вера в бессмертие не отнимает у человека силы отказаться от земных благ. Мы ведь видим, как неверующие из-за своего неверия повсюду подвергаются различным притеснениям и обидам, выносят преследования и лишения всяко- го рода. Вот как обернулось дело! Если раньше люди верили в Бога ради вечной жизни, то теперь они верят в него ради временной жизни. Если раньше с верой в Бога и в бессмертие - а это по сути одна вера - была связана потеря земных благ, то ныне с ними связано обретение их и наслаждение ими. Если раньше атеизм был лишь делом монарших дворов, был связан с роскошью, остроумием, тщеславием, богатством, поверхностностью и фривольностью; то ныне атеизм есть дело рабочих как умственного, так и физического труда и тем самым дело серьезное, основательное, необходимое, истинно правдивое и человеческое; короче говоря, если раньше бедными, гонимыми, страдающими были христиане, то ныне таковы нехрпстиане. Сколь странная перемена! Именующие себя христианами, или теоретические христиане, и вообще верующие в Бога стали практическими, фактическими язычниками, а именуемые яличниками, теоретические язычники, стали практическими, подлинными христианами. Но возрадуйтесь вы, страждущие! Политический триумф и есть его моральная гибель. Тех, кого ныне, по пх собственному мнению и мнению других, считают друзьями и защитниками христианства, когда-нибудь признают его истинными врагами, а тех, кого ныне считают врагами христианства, когда-нибудь признают его истинными друзьями37 Вы же знаете, ч то фальшивые друзья - это льстецы; они хвалят даже пороки друга, превращают его в бога, в то время как истинные друзья любят друга лишь как человека, хвалят его добродетели, по отвергают его пороки.

Я утверждал, что истинные жертвы лишь те, которые вызваны внешней и внутренней необходимостью, т.е.

Итак, все же существуют жертвы, неотделимые даже от добродетели, основанной на склонности, но эти жертвы не претендуют на небесный потусторонний мир именно потому, что они необходимы, потому, что мы не в состоянии удовлетворить никакого стремления, никакого чувства, никакого желания без того, чтобы хотя бы в данный момент не пожертвовать множеством других параллельных желаний, потому что мы должны над собой предпринять обряд обрезания, если желаем породить плоды, которые возрадуют тело и душу. Жаловаться на это самообрезание было бы равносильно тому, как если бы ботаник стал жаловаться на то, что он не в состоянии собрать в своем гербарии все цветы, которые цветут на нашей земле. Правда, бывают также жертвы, которые не необходимы, которых могло бы не быть и которые не должны существовать. Вот отец, который из любви к своим детям жертвует всеми своими радостями, всеми своими духовными потребностями, лишь бы утолить их голод. Но необходима ли эта жертва? Чего этот бедный человек лишен, то другой имеет в избытке. Поэтому из этих жертв ради добродетели, так же как и из всех остальных моральных страданий, ни в коей мере не следует необходимость небесного потустороннего мира, а следует только необходимость изменения устранимых несообразностей в человеческой жизни. Как глупо, исходя из недостатка человеческой справедливости, из того, что на земле зачастую страдает невинный, делать вывод о необходимости божественной справедливости! Что толку для несчастного, если только потом, после того, как он замучен до смерти, следовательно, после того, как прошли его страдания, ему возместят его жертвы! Сделайте так, чтобы он не страдал, воспрепятствуйте или, по крайней мере, ограничьте, насколько вы в состоянии а вы можете, сели вы только серьезно пожелаете! - действия человеческой несправедливости. Так потусторонний мир основан лишь на нашей недостаточной уверенности в себе и на нашей недостаточной самодеятельности. Если же, исходя из человеческого несчастья обоснованно приходят к выводу о сверхчеловеческом потустороннем мире, если моральные страдания и зло суть действительно гаранты лучшего мира, то все стремления к улучшению положения па этой земле бессмысленны; ибо, устраняя зло на земле, мы тогда вместе с тем устраняем гарантов и опору неба. Любое усовершенствование правосудия на земле причиняет ущерб небесному правосудию, любой выигрыш для данного мира - недостача для мира потустороннего. Одно держится или гибнет лишь за счет другого.

Я, однако, непроизвольно отошел от своей задачи. Вместо того чтобы, как я намеревался это сделать, дать замечания по поводу моих сочинений, я занялся совершенно самостоятельными рассуждениями. Поэтому я вновь возвращаюсь к своей задаче. Мои мысли о смерти и бессмертии, действительно, негативны, но лишь по той простой причине, что негативен их предмет, смерть. Как бы там ни мыслили о смерти, как бы ни представляли себе мертвого еще существующим, тем не менее смерть или существование в смерти есть всегда негация, отрицание дайной жизни. Религия говорит отцу, у которого смерть отняла ребенка: "Утешься! Твой ребенок не мертв, он жив!" Хорошо; но он живет жизнью, которая более ужасна, чем смерть, ибо он живет там, где нет его родителей, его братьев и сестер, его кукол, живет там, где у него отняли его любимейшие, самые дорогие предметы, живет в их отсутствии, а, значит, живет в адских муках пожирающей его тоски по ним. Софистика теологии, конечно, при помощи всемогущества человеческой силы воображения может перед мертвыми разыгрывать различные фокусы и иллюзии, будто они ие чувствуют смерти, не чувствуют болезненно отсутствия своих близких; но неиспорченное человеческое сердце, для которого еще не притупилась разница между видимостью и сущностью, между истиной и ложью, не даст себя ввести в заблуждение фокусами и ложью теологии и не сомневается в истинности и святости своей боли. Правдивое сердце отвергает даже все религиозные мнимо успокоительные соображения; оно считает грехом по отношению к любимому покойнику, чтобы каким-то образом утешаться относительно его потерн, чтобы не чувствовать самым болезненным образом этой потери; оно рассматривает боль как святую жертву, приносимую им умершему. Короче говоря, смерть есті, зло, против которого целебной травы, во всяком случае на навозе теологии, не произрастает; ибо когда люди верят, что их утешает сила религии, веры, — это лишь самообман; они приписывают Богу то, что имеет свое основание лишь в природных причинах - в силе скрытого убеждения о естественности смерти, в силе представления о ее неотвратимости, в силе слез и жалоб, посредством которых мы даем выход нашей боли, в силе участия других, в силе времени, в силе обычных занятий, в силе любви к жизни, к самому себе, в силе характера и темперамента39. Поэтому упрекать "Мысли о смерти и бессмертии" в негативности - значит ставить этому сочинению в упрек его тему, ста- вить в упрек то, что оно рассматривает не жизнь, а смерть индивидуума. Можно ли, однако, надгробной речи ставить в упрек то, что она есть речь надгробная, а, следовательно, не речь о радостном празднике дня рождения? Разве не смехотворно ставить писателю требования, которые не относятся к его теме? Несомненно, это очень смешно и, тем не менее, происходит очень часто! Какие только глупые выводы не делали проницательные критики из моей "Сущности христианства" исключительно потому, что эти критики предъявляли к этой работе такие требования, которые абсолютно лежали вне поставленной этим сочинением задачи! Откуда же, кричали они, тогда сознание, откуда человек? Какой глупый вопрос! Разве человек появился лишь с христианством? Разве христиане были первыми людьми? Разве, следовательно, вопрос о происхождении христианства - кстати, вопрос о происхождении лишь внутреннем, психологически-историческом - то же самое, что и вопрос о происхождении рода человеческого или даже мира? Происхождение человека, мира вообще, в том смысле, как это понимает христианство, есть творение его, выведение его из воли Бога. И данный вопрос нашел полностью свое разрешение в "Сущности христианства" Что же касается подлинного, естественного происхождения человека, если считать, что данный вопрос должен разрешаться перед форумом религии, а не перед форумом естественных наук, то этот вопрос относится к области дохристианских естественных (NaluiTcligionen) религий. Подходящим местом для ответа на вопрос, откуда взялся человек, был поэтому ряд очерков, объединенных иод заголовком "Сущность религии", т.е. религии вообще, а не христианской в частности. Но в чем и здесь я видел свою задачу? Не в том ли, чтобы прикрыть недостатки наших современных знаний посредством теоретического чудотворчества, посредством фантастических теософических гипотез, посредством никчемных деклараций и спекулятивных обоснований, какие исходят только из таких предпосылок, как человеческий произвол и невежество? Упаси боже! Моя задача была задачей эмпирической, исторической, но не экстенсивно, а интенсивно исторической; она заключалась лишь в том, чтобы вместо себя предоставить слово истории человечества или, вернее, сказать то, что человечество давным-давно уже мыслило и делало в религии, в частности, в естественной религии. То, что человек происходит от природы, для каждого, кто до некоторой степени обладает пониманием природы, разумеется само собой, более того, оно для каждого непосредственная достоверность, хотя этот каждый и не может дать себе специального объяснения, ибо таковое само по себе невозможно, - оно противоречит самой постановке вопроса о происхождении человека и сотвстствующего ему животного и растительного мира, которое было актом всеоб- щим40; основания, которые я привожу для объяснения происхождения человека, не имеют какого-либо самостоятельного значения; они должны лишь объяснять и оправдывать то, что простой природный ум народов действительно выразил в своем почитании природы как матери человечества. Но откуда же природа? Она происходит от себя и из себя, она нс имеет ни начала ни конца; начало и конец мира суть человеческие представления — представления, которые человек переносит с себя на природу, так как он в определенный момент начинает и кончает свое существование. Все объяснения природы всегда предполагают существование природы. Бог, из которого выводят природу, т.е. тот Бог, который не имеет взятых у человека качеств, или поскольку он их не имеет, есть сам нечто, происшедшее из природы, выведенное пз нее существо, существо, выражающее лишь действия, качества и явления природы41 Я не представил человека Богом, что пытались мне некритичным образом приписать, пытаясь отнести подобное на мой счет, который бы оказался сделанным без хозяина, а лишь на основании христианской религии; в действительности же в упомянутом кратком извлечении мыслей относительно истории религии лишь на основании естественной религии я представил природу как первоначально Бога. Я не хочу умножать новыми, вымученными моим мозгом химерами бесчисленное количество.уже существующих химер; я мыслю только на основании откровения, по пе Бога, который есть лишь продукт человеческого сознания, человеческой фантазии, рефлексии и незнания, я мыслю лишь на основании откровения человеческой природы. Берлинская философия откровения относится к этой философии откровения, основанной на человеческой природе, приблизительно так, как относится сифилис берлинской проститутки из дома терпимости па улице Кенигсмауэр (см. ''Проституция в Берлине и ее жертвы" 1846, с. 46) к цветущему здоровью девушки, только что вышедшей из лона природы, как мистические оргии супранатуралистиче- ского распутства к естественному удовлетворению любви, как поллюции, появляющиеся во время сладострастного сна, к зачатию, как видения средневекового поэта к явлениям оптики. Вообще старая философия относится к данной философии42, основывающейся на откровениях чувств, если вообще можно применить к пей слово "философия", так же, как относи тся следствие тайной юстиции, почерпнутое из актов и докладов, к следствию, опирающемуся на публичность и устный характер судопроизводства, т.е. на истинность чувств. Это сравнение ни в коей мере не простое. Государство, философия, религия идентичны, ибо человек как политическое, религиозное и мыслящее существо есть субъект один и тот же. Там, где человек почитает существо не человеческое, не чувственное как свою сущность, как свой идеал, там также и государство и философия с необходимостью видят свою высшую честь в отрицании человека. Там, где человек решение своей судьбы предоставляет невидимому абстрактному существу, там он с необходимостью имеет над собой невидимого абстрактного судью, т.е. олицетворенный ens ralionis48, идеалистическое существо разума, существо без плоти и крови, без глаз и ушей, существо, которое сидит лишь над делами43 и думает лишь о -том, как подвести человека иод какую-либо статью свода законов. Там, где человек опирается в философии на доклады своего абстрактного разума, там, где писаное слово он ставит на место сущности, а -традиционное понятие на место созерцания оригинала, следовательно, там, где чувства религиозного и философского значения пе имеют, там они, эти чувства, не имеют также права, там судья также попирает их ногами, как оборванцев. Как могу я, будучи судьей, если я вообще последователен, признать то, что я в качестве философа отвергаю, т.е. подтверждать своим юридическим разумом то, что я вообще не могу привести в соответствие с моим разумом? Короче говоря, там, где не человек, пе природа, нс жизнь, а Священное писание есть источник истины в религии, - там оно есть источник истины также в философии, - там оно есть источник истины также в юриспруденции. Исходя из этого, посмотрите, что за люди наши обычные лнбера- лы. Проклиная атеизм (который в действительности, конечно, совсем не то, что представление о нем в головах этих людей, который в действительности не что иное, как восстановление изначальной религии, но уже не как предмета детской фантазии, а как предмета более зрелого мужского сознания, который есть не что иное, как религия чувственности и человечности) в теории, они проклинают на практике, т.е. там, где это касается их эгоизма, их кошельков, их собственной жизни, теизм, т.е. веру в то, что тайное, невидимое, бесчувственное существо есть существо истинное, а следовательно, и существо юстиции, ибо как дело обстоит на небе, так должно быть и на земле; ведь небо есть не что иное, как прообраз земли, во всяком случае, на времена будущие, ибо сначала земля была прообразом неба. Поэтому если вы хотите вновь вернуться к немецким правовым институтам, если вы хотите восстановить их так, чтобы они соответствовали нашим нынешним потребностям и условиям, тогда откажитесь от чуждого христианства, вернитесь к древнегерманской религии, восстановите ее в виде, соответствующем нашему теперешнему образованию. Но согласно Цезарю германцы почитали за богов лишь те существа, которых они видели: солнце, луну, огонь. Значит, их религия была естественной религией, чувственной религией; так, как это понимает вера в Бога, как это понимает христианство, их религия религией не выла. Она была тем, что шине pracmissis praemitlendis49 есть атеизм и чем он по сути хочет быть.

Но вернемся к предмету наших рассуждений. Мои "Мысли о смерти и бессмертии" можно упрекнуть в негативности постольку, поскольку они написаны хотя не в специально гегелевском духе, но в духе спекулятивной философии вообще. Но спекулятивная философия есть не что иное, как философия мизантропии, как аскетизм, как монашество в области теории. Ее сущность есть дуализм духа и плоти, сверхчувственности и чувственности, вечности и временности, только это противоречие здесь выражается как теоретическое противоречие спекулятивного и эмпирического. "Можно ли было когда-либо думать, - изумленно восклицает Гегель относительно Канта, - что философия станет отрицать истинность умопостигаемых сущностей потому, что они лишены пространственной и временной материн чувственности?"44 "Если же данный материал созерцания и многообразное [содержание] представления берутся как реальное в противоположность мыслимому и ноня- тпю, то это такой взгляд, отказ от которого есть не только условие философствования, но и предполагается уже религией; как возможны потребность в религии и смысл ее, если мимолетное и поверхностное явление чувственного и единичного все еще считается истинным?"50 Какой монашеский дуализм! Что такое не единичное? Что останется, если я уберу единичное? Безразлично, есть отдельный человек или нет, поскольку он есть только единица; тысячи людей могут погибнуть без того, чтобы философ утерял что-либо от своего понятия или государство от своей власти. Множественность есть безразличие и делает безразличным; с количеством теряется ценность, интерес, интенсивность любви. Имеющий двух детей ощущает потерю одного ребенка более сильно, чем имеющий их дюжину. Баварию населяет четыре миллиона человек; что такое по отношению к этим миллионам сотни, что такое тысячи людей? Но как же так? Если я продолжу подобное вычитание, если я распространю на всех отдельных баварцев негативность моих понятий, то что тогда станется с баварским государством? Где же -тогда единичное есть безразличное? Только там, где его утрата возмещается другим едшшчпым. Смерть поэтому лишь тогда была бы доказательством нснстннности всего чувственного, единичного, если бы со смертью первого человека вымер весь род человеческий, если бы на его месте пе появились другие люди. Но так как люди не только исчезают, но и постоянно возникают новые люди, мы каждый раз в новорожденном ребеночке имеем кричащее доказательство истинности и вечной продолжительности чувственного. Для мыслителя, конечно, это продолжение до бесконечности весьма скучно, ибо друг друга, по край- пен мере в его мыслях, постоянно сменяет одно и то же; мыслитель поэтому насильственно прерывает этот бесконечный ряд и на место вечности жизни ставит вечность поня тия. Но при этом мыслитель не думает о том, что эта в его мыслях и для пего "дурная бесконечность" в действительности или для других людей есть бесконечность очень хорошая, ибо только ей они обязаны тем, что достигли радости бытия. То, что в мысли есть скучное, невыносимое, однообразное semper idem, то в действительности есть существо, привлекательное своим различием н новизной. Если бы поэтому логическое понятие правило миром вместо "дурной" бесконечности, то мир вскоре был бы превращен в пустыню, в которой мы встречали бы вместо людей, страстно желающих размножаться и обладающих силой к этому, только верующих или логических, ожидающих гибели мира отшельников. Логическое понятие есть зависть, которую испытывает скудость мышления по отношению к неисчерпаемому богатству чувственности, которая, однако, действует столь же остроумно, как лиса в басне, сваливающая вину с себя на предмет, превращающая "я не могу" в брезгливое "я не люблю", квалифицируя недосягаемость винограда как его несъедобность, как его негодность. Но именно те гроздья винограда, которые логическое по- нятие оставляет нетронутыми на лозе жизни, удостоив их в лучшем случае косого взгляда, содержат в себе то вещество, которое радует сердце и восхищает глаз человека. Однако мы должны - и в этом логическое понятие совершенно право, - если мы хотим что-либо научно понять, упрощать разнообразное, сводить многообразное к своему единству, абстрагироваться от единичного, понимаемого в смысле случайного, извлекая из него лишь сущность; но из этого не следует, что понятие есть ens sui generis51, истинная сущность в отличие от чувственной сущности. Превращать понятие в истинную сущность - значит превращать средство в цель, значит ставить мысль на место вещи, форму - на место существа, науку - на место истины, значит выворачивать наизнанку порядок природы. "Одно из главных недоразумений, - говорит Гегель, - состоит во мнении, будто естественный принцип пли начало, которое служит исходным пунктом в естественном развитии или в истории формирующегося индивида, есть истинное и в понятии первое45 Созерцание или бытие суть, правда, по природе первое или условие для понятия, но это не значит, что они безусловное в себе и для себя. В понятии скорее снимается их реальность, стало быть, снимается видимость, которую они имели как обусловливающее реальное"52. Мы видим, как здесь выворачивается наизнанку порядок природы, и мы получаем благодаря такому выворачиванию двойную истину, истину естественную, историческую, и истину неестественную, логическую, из которых каждая есть противоположность другой. Для философа как человека созерцание есть первое, однако для философии илп для философа как философа первое есть понятие; это означает, что первоначальное, первое в действительности есть выведенное, низшее в философии, и, наоборот, - последнее в действительности есть первое в философии. Философия допускает становление также и понятия, но это становление есть лишь кажущееся, ибо предшествующие понятию ступени созерцания и чувства, наоборот, предполагают понятия, уже сами суть понятие, но еще в своем инкогнито или неглиже, а не в парадном мундире. Созерцание и чувствование представляют собой лишь чувственные оболочки, формы, маски понятия; понятие не есть чувство самосознания, не есть концентрирующееся и обобщающееся созерцание. Нет! Если долг есть отличная от человеческих склонностей и стремлений умопостигаемая сущность, то понятие есть такая же сущность, отличная от чувства и созерцания, самостоятельная сущность. Поэтому спекулятивный философ не приходит к созерцанию предметов, пбо как первое перед ним постоянно витает понятие. Если он даже открывает глаза, то видит лишь реализованные понятия; больше того, собственно г оворя, весь мир есть для него лишь аллегория его логики, догматики или мистики. Поэтому он никогда не приходит к истинному генезису, ибо понятие для него есть то, что существует через себя, оно есть сущее посредством самого себя, поэтому то, из чего как раз выведено понятие -эмпирическое, т.е. подлинное, чувственное, он всегда выводит из понятия. Поэтому написанное в духе спекулятивной философии, направленное против бессмертия сочинение есть сочинение с необходимостью негативное, неудовлетворительное, противоречащее человеку, ибо оно рассматривает вопрос о бессмертии как вопрос сам по себе, т.е. in abslraclo, безотносительно к человеку; оно утверждает или отрицает бессмертие согласно общим спекулятивным основаниям и именно поэтому не дает человеку полного объяснения и удовлетворения. В человеке всегда остается нечто, ч то говорит против бессмертия, когда последнее подтверждается спекулятивной философией, и точно гак же всегда остается нечто, говорящее за бессмертие, если оно отрицается ею. Истинное и именно потому примиряющее отрицание есть лишь то, которое в генетическом объяснении предмета показывает его разрешение, которое лишь косвенно, опосредованно отрицает предмет, так что отрицание выступает как непроизвольное следствие, которое вытекает само собой; выступает так, что получается заключительный отрицательный вывод: бессмертия пет, есть лишь негативное, грубое выражение того, что представляет собой бессмертие, ничтожность бессмертия - лишь обнаружение его сущности, его истина, отрицание его есть лишь остроумное раскрытие загадки. Значение же всех, во всяком случае "умопостижимых" сущностей раскрывается в человеке. Исчерпывающим раскрытием загадки бессмертия и примиряющим человека с результатом такого раскрытия есть лишь ее раскрытие с точки зрения антропологии. Антропология исходит из существования веры в бессмертие. Вообще бытие для нее есть первое, но не бытие в смысле гегелевской "Логики", которое через категорию непосредственности оказывается тождественным с мышлением, а бытие в человеческом понимании, бытие, гарантированное только чувством, бытие, которое, как я выразился в другом месте, есть предмет бытия, т.е. то, о чем я знаю лишь тогда, когда я существую. Антропология столі» скромна, что признает, что она ничего не знала бы о человеке, если бы его не было, что все ее понятия и познания о человеке, вообще о предметах и существах, выведены лишь из их действительного бытпя. Что касается изначального происхождения человека, то она об этом только знает, что человек гораздо старше, чем христианин или философ, и что, следовательно, невозможно, чтобы человек был обязан своим происхождением христианской теории сотворения или какой-либо философской конструкции a priori. Так антропология откровенно признает, что ей самой бессмертие никогда не пришло бы в голову, если бы она не застала веру в бессмертие в наличии. Она, значит, исходит из бытия этой веры; но от бытия веры она переходит к ее сущности; узнав, что люди верят, она ставит перед собой вопрос: во что же они верят? Поскольку она исходит из бытия и постоянно рассуждает лишь основываясь на бытии, на действительном и переходит к сущности, постольку она вместе с тем дает непроизвольно или необходимо объяснение наличного бытия этой веры, даст ее внутреннюю, антропологическую историю происхождения. Раскрывая, таким образом, значение и вместе с ним основание веры, она именно уничтожает веру; ибо предмет веры есть лишь неразгаданная, а пе разгаданная загадка, предмет веры есть солнце, скрытое за горизонтом или за облаками, но не солнце, сияющее перед моими глазами на безоблачном небе. Поэтому нет ничего более поверхностного, чем предъявляемый немецкому неверию упрек в негативности и предсказание ему вследствие этого судьбы французского и английского неверия. Немецкое неверие обладаем тайнами веры; оно разгадало до основания веру и ее спутницу - спекуляцию и мистику; немецкое неверие есті» не что иное, как самосознающая себя вера; оно есть позитивное знание и воля; оно знает, что оно хочет, и хочет, что оно знает. Оно не более негативно и ни в каком ином смысле, чем негативно разрешение загадки относительно загадки, чем негативен свет относительно темноты.

Однако в "Вопросе о бессмертии сточки зрения антропологии" —работе, написанной в весьма короткое время, хотя ее основные мысли и составляют результат всей моей жизни,-я ограничился лишь наиболее существенными моментами. Так, в первом разделе я ничего не упомянул о том, что люди переносят свою скорбь по умершему на самого умершего, что то, что для них есть зло, они превращают в зло для умершего и потому представляют себе смерть печальным, несчастным состоянием; именно это обстоятельство заставило греческих и римских философов доказывать, что в смерти уничтожаются все ощущения, а значит и ощущения зла, и что, таким образом, надо горевать не о покойнике, а только о тех, кто пережил его. 11о смерть есть самый решительный коммунист: миллионера она приравнивает к нищему, императора к пролетарию. «Вот смерть одолела меня, - говорит император в "Базельской пляске смерти",-так что не похож больше на императора». Но смерть еще при жизни выбила из меня все аристократическое тщеславие и внушила мне воззрения коммунизма. Я не считаю себя обладателем всех мыслей о смерти и бессмертии и мыслей, направленных против смерти и бессмертия; пусть поэтому то, что мною упущено, другие дополнят, а что я плохо сказал, пусть другие скажут лучше.

И, наконец, несколько замечаний о моих "Юмористичсскп-фнло- софских афоризмах" Некоторые, возможно, будут удивлены, не видя в этих афоризмах ничего общего с "Мыслями о смерти и бессмертии" В действительности же именно в этом, а не в ином состоит их тема. Уже тогда передо мной витала мысль, которую я изложил лишь в "Вопросе о бессмертии с точки зрения антропологии", с той лишь разницей, что в тот период я находился еще на точке зрения абстрактного, T.CL аристократического, мышления, которое чуждается чувств, как черни. Я ведь хотел опровергнуть бессмертие, но позитивным, косвенным, незаметным образом, - что, конечно, произошло под влиянием столь гибельного для всего моего писательского пути опасения, что, будучи высказанными прямо, мои противозаконные мысли могут быть конфискованы, - опровергнуть таким образом, чтобы опровержение было лишь делом второстепенным и чтобы отрицание старого христианского бессмертия на небе было одновременно утверждением иного бессмертия, тождественного с подлинной сущностью человека, остающегося верным земле. И смысл сочинения вкратце следующий: Господа! Вы хотите бессмертия; но вы хотите духовного бессмертия, такого, где вы уже больше не едите и не пьете, где вы уже больше не подвержены потребностям тела. Я сам соглашаюсь с вами, я не хочу всегда есть и пить, у меня есть еще иные потребности; но я не понимаю только, почему такое духовное бытие вы ожидаете лишь после смерти, т.е. post Icslum53. Ведь такое бытие всем уже предоставлено здесь. Мыслитель как мыслитель, поэт как поэт не едят и не пыот; они - чисто духовные существа; в процессе писания, так же как и во смерти, душа отделяется от тела, а дух - от материи. Если же для вас это одухотворенное бессмертие слишком абстрактно, слишком скудно, если вы хотите телесного, дородного бессмертия, что ж, тогда оставляй те храм муз и направляйтесь в палату для больных сомнамбулизмом или в чулан, где хранится обветшавшая вера в привидения. Плох тот писатель, который требует иного продолжения жизни, нежели в сочинениях, т.е. жизни духовной, кто от своей духовной деятельности и своего духовного воздействия отделяет свою душу и сохраняет для нее особенное личное бессмертие in pclto54; вообще никчемный тот, кто в чом, что он делает и чем он занимае тся, не находит своего неба. Поэтому "плохой писатель" - не что иное, как олицетворение плохого, неодухотворенного бессмертия, плод которого есть царство духов, небес и привидений, а хороший писатель - не кто иной, как персонификация истинного, одухотворенного бессмертия, плод труда ко торого - науки и искусства. Только тот, кто станет понимать мое сочинение в таком смысле - а оно в этом смысле как бы драматическое определение истинного, действенного, энергичного бессмертия, - только тот сможет его соответственно воспринять и суди ть о нем.

Впрочем, то, что жизнь, чувственность, "человек" в противоположность к "духу" или "писателю" были сведены к минимуму, то, что положенню "vivat55 сочинение" было противопоставлено положение "pcreal56 человек", - все это было следствием не только моей тогдашней точки зрения, но вытекало также из природы предмета, из задачи, которую я поставил ссбс, ибо сочинение человека существует еще и тогда, когда самого человека давно уже пет, и исходной точкой была именно эта противоположность как земной или литературный антипод христианского дуализма неба и земли. Только в заключение выступает любовь как связка между духом и плотью, небом и землей, писателем и человеком, подобно тому, как в конце "Ксений"57 появляется обращение к любви как к чувственному, фактическому отрицанию теологии. Является ли это заключение афоризмов афористической выдумкой? Мотивировано лн оно? Во всяком случае, в такой же степени, в какой мотивирован конец "Ксений" "Писатель", хотя и философ, но такой, который читает перед сметанной аудиторией, который предъявляет к своим мыслям требование, чтобы они были не только собственностью философского факультета, но, подобно воздуху и воде, біллі! общей собственностью человека; он такой философ, который отрицает чистую абстрактную мысль, делает ее наглядной, чувственной, очеловечивает ее и таким образом косвенно доказывает необходимость и истинность чувственности. Чувственность, внезапно появляющаяся в конце в образе женщины и восстающая против духа, есть поэтому пе что иное, как олицетворенная и объективированная чувственность философа, превращенная в существо, доступное наглядному созерцанию. Чувственное мышление неизбежно находит свое завершение в чуствсииом существе. Кто в своем философском уедпненин мыслит не только для себя пли, по крайней мере, для своих господ коллег, по мыслит также и для других, мыслит для тех, ко торые не похожи на него, тот неизбежно приходит к другому существу, отличному от него, в котором он усматривает предметное выражение своей собственной сущности. Он приходит, наконец, неизбежно к тому, что вместо тождества мышления и бытия, которое выражает не что иное, как тождество мышления с самим собой, и поэтому все время опредмечивается лишь в тождественном, всегда равном самому себе субъекте, как бы этот субъект ни назывался - просто "абсолют", "Бог", "троица", "Я", "субстанция", - он полагает тождество Я и Ты, т.е. коммунизм; философии суеверия (пбо истинная сущность суеверия - это тождество мышления и бытия46, которое охотно оправдывает всякую бессмыслицу и нашло свое логическое завершение в delirium tremens58 берлинской философии откровения) он противопоставляет недвусмысленный, человеколюбивый свет чувств, истине философии, спекуляции и религии вообще ои противопоставляет истину жизни. Поэ тому то, что я уже выразил в "Афоризмах" и "Двустишиях" в образе женщины, любвп, т.е. выразил как поэт, я лишь через много лет выразил потом как философ, как мыслитель, т.е. как прозаический филистер. Так поэзия опережает прозу. Конечно, в этом нет ничего удивительного! Поэт едет па коне, прозаик ходит пешком. Поэт одним махом перескакивает через ров, через который прозаик должен навести переправу; мимоходом прозаик должен вступать в драку со всякого рода сбродом, в то время как поэт со своего коня расправляется со своим противником эпиграмматическими ударами бича; толпа, преследовавшая поэта, давно уже потеряла его из виду, в то время как прозаику еще долго приходится с ней бороться, и в награду за те истины, которые он ей возвещает, она его забрасывает грязью, в особенности христианской грязью.