Непорочная девственность есть принцип спасения, принцип нового, христианского мира.
"Дева породила спасение мира, дева породила жизнь всех... Дева зачала того, кого этот мир не может объять... По вине мужчины и женщины плоть была изгнана из рая, но через деву она воссоединилась с Богом" (Амвросий, Epist., lib. X, Ер. 82, см. также Epist. 81). "Целомудрие сочетает человека с небом. Хорошо брачное целомудрие, но еще лучше воздержанность вдовства, а всего лучше девственная непорочность" (De modo bene viv., S. 22, Псевдо-Бернард). "He забывай, что жена изгнала обитателя рая из его владения" (Иероним, Epist. Nepotiano). "Христос на себе показал, что девственная жизнь есть истинная и совершенная. Поэтому хотя он и не сделал ее для нас прямым законом, ибо, как он сам сказал, не все могут вместить это слово, но он поучал нас делом" (Иоанн Дамаскин, Orthod. fidei, lib. IV, с. 25). "Какой славе не была бы предпочтена девственность Славы ангелов? У ангела есть девственность, но нет плоти; в этом он больше счастлив, чем силен" (Бернард, Epist. 113, ad Sophiam Vir- ginem).
Но если воздержание от удовлетворения полового инстинкта, отрицание полового различия и, следовательно, половой любви - ибо одно без другого немыслимо - составляет принцип христианского неба и спасения, то удовлетворение полового инстинкта и половой любви, на которых утверждается брак, необходимо является источником греха и зла. Так оно и есть на самом деле. Тайна первородного греха есть тайна полового наслаждения. Все люди зачаты во грехах, ибо они зачаты в чувственной, т.е. естественной радости и наслаждении. Зачатие как акт чувственный, сопровождающийся наслаждением, есть акт греховный. Грех со времен Адама распространяется вплоть до наших дней только потому, что размножение людей покоится на естественном половом акте. Такова тайна христианского первородного греха. "Как далек от истины тот, кто утверждает, что сладострастие (voluptas) внедрил человеку первоначально Бог... Как может сладострастие возвратить нас в рай, оно, из-за которого только мы и изгнаны из рая?" (Амвросий, Ер., lib. X, Ер. 82). "Сладострастие само по себе не может не быть грехом" (Петр Ломб., lib. IV, dist. 31, с. 5). "Мы все рождены в грехах и, будучи зачаты от плотской похоти, привнесли с собой первородный грех" Григорий (Петр Ломб., lib. II, dist. 30, с. 2). "Твердо помни и не сомневайся, что каждый челочек, зачатый от совокупления мужчины и женщины, рождается с первородным грехом... Отсюда явствует, что первородный грех есть греховное вожделение, перешедшее через Адама во всех людей, зачатых в сладострастии" (Там же, с. 3; см. также dist. 31, с. 1). "Причина греха лежит во плоти" (Амвросий, там же). "Христос не имеет в себе греха ни наследственного, ни собствен- ного; он пришел в мир без похоти плотских желаний; в нем не было полового смешения... Всякий зачатый проклят" САвгустин, Serm. ad pop. S. 294, с. 10, 16). "Человек рожден от женщины и потому - во грехе" (Бернард, De consid., lib. II, см. также его Epist. 174, edit. cit.). "Все, что рождается в мире от мужа и жены, греховно, над ним тяготеют гнев божий и проклятие, и оно осуждено на смерть". "Все люди, рожденные от отца с матерью, суть по природе чада гнева, как свидетельствует о том св. Павел, послание к Ефесянам, 2, 7". "Мы от природы зачинаемся и рождаемся в грязи и грехе" (Лютер, ч. XVI, стр. 246, 573). Из этих примеров достаточно ясно видно, что "плотское смешение" -даже поцелуй есть плотское смешение, voluptas - составляет основной грех, основное зло человечества и, следовательно, основа брака, половой инстинкт, выражаясь прямо, есть продукт дьявола. Хотя тварь как создание Бога прекрасна, но такой, какой она была создана, она уже давно не существует. Дьявол отвратил творение, от Бога и испортил до основания. "Прокляты от земли" (Бытие 4, 11). Впрочем, грехопадение есть только гипотеза, которую верующие создали для избавления от тягостного и тревожного противоречия, вытекающего из того, что природа, с одной стороны, есть продукт Бога, а с другой - в том виде, как она есть, она не согласуется с Богом, т.е. с чувствами христиан.
Впрочем, христианство не считало плоть как плоть и материю как материю за нечто греховное и нечистое; напротив, оно резко нападало на тех еретиков, которые утверждали это и отвергали брак (См., например, Августин, Contra Faustum, lib. 29, с. 4; lib. 30, с. 6; Юїимент Александрийский, Stromata, lib. Ill и св. Бернард, Super Cantica, serm. 66), - впрочем, независимо от ненависти к еретикам, которая так часто руководила святой христианской церковью, христианства не осуждало плоти по основаниям, из которых вовсе не вытекало признание природы, как таковой, и притом с ограничениями, т.е. с отрицаниями, которые обращали в призрак, в иллюзию это признание природы. Отличие еретиков от правоверных состоит лишь в том, что христиане не прямо, а лукаво и тайком высказывали то, что еретики говорили открыто, прямо и потому непристойным образом. От материи нельзя отделить наслаждение. Материальное наслаждение есть не что иное, как, так сказать, самопроявление материи, ее услаждение собой. Всякая радость есть проявление силы, всякое наслаждение есть обнаружение силы или энергии. Всякая органическая функция в нормальном состоянии связана со сладострастием, даже дыхание есть сладострастный акт, который лишь потому не ощущается как таковой, что он есть непрерывающийся процесс. Поэтому, кто признает лишь зачатие, плотское смешение как таковое, вообще плоть как таковую, вещами чистыми, а плоть, которая наслаждается собой, плотское смешение, свя-
10 Л. Фейербах, т. 2
занное с чувственным наслаждением, за следствие первородного греха, а значит, за грех; тот, следовательно, признает лишь мертвую, а не живую плоть, тот нас обманывает, тот осуждает, отвергает половой акт и материю вообще, но «од видом, что он ее не отвергает, а при- знает. Нелицемерное, непритворное, а откровенное, искреннее признание чувственности есть признание чувственного наслаждения. .Короче, кто, подобно Библии и церкви, не признает плотской страсти - разумеется, страсти естественной, нормальной, неотделимой от жизни, - тот не признает и плоти. Что не признается как самоцель, следовательно, как конечная цель, не признается вовсе. Кто позволяет мне пить вино только как лекарство, запрещает мне наслаждение вином. Ссылка на обильное угощение вином на свадьбе в Кане Галилейской ничего не доказывает. Ибо эта сцена переносит нас превращением воды в вино из области природы в область сверхъестественного. Где, как в христианстве, истинным, вечным телом признается тело супранату- ралистическое, или спиритуалистическое, то есть тело, лишенное всех объективных, чувственных побуждений, всего плотского и всего естественного, там отрицается, как ничто, действительная, т.е. чувственная, плотская материя.
Правда, христианство не сделало из безбрачия закона - законом оно стало позднее для священников. Но так как целомудрие или, вернее, безбрачие объявлено высшей, идеальной супранатуралистиче- ской, небесной добродетелью par excellence141, то оно не может и не должно быть унижено до уровня всеобщего долга; оно стоит превыше закона, оно есть добродетель христианской благодати и свободы. "Христос увещевает лишь людей, пригодных для безбрачия, сохранять этот дар, но тот же Христос велит тем, кто не может соблюдать целомудрие вне брака, жить в целомудренном браке" (Меланхтон, Resp. ad Coloniens). "Девственность не предписывается, а только рекомендуется, ибо она слишком возвышенна" (De modo bene viv., см. стр. 21). "Посему выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше" (1. Коринф., 7, 38). Итак, не надо избегать того, что хорошо, но избирать следует то, что лучше. Поэтому девственность не предписывается, а только рекомендуется. По этому поводу апостол [Павел] говорит очень верно: относительно девиц я не имею предписат ния, но я даю свой совет. Где предписание - там закон, а где совет - там благодать. Предписывается целомудрие, но рекомендуется девственность. Так, вдове дается не заповедь, а лишь совет, и подается он не раз, а много раз САмвросий, Liber de viduis). Это значит: безбрачие не есть закон в обыкновенном или иудейском смысле, но оно есть закон в христианском смысле или для христианской души, для которой христианская добродетель и совершенство являются делом совести и сердца; оно - закон не официальный, а интимный, эзотерический, простой со- вет, т.е. закон, который не решается объявить себя законом, закон для более тонко чувствующих, а не для широкой массы. Ты можешь жениться - конечно! - и не рискуешь впасть в грех, т.е. в явный, тяжкий, плебейский грех, но ты лучше делаешь, если не женишься, хотя это есть только мой необязательный дружеский совет. "Все мне позволительно, но не все полезно" (1. Коринф., 10, 23). Что разрешается в первом предложении, запрещается во втором. Это дозволено, говорит человек; но не полезно, говорит христианин. Но только то, что полезно для христианина, человек должен признавать мерилом своего поведения, если желает быть христианином. Что не полезно, то не дозволено - так умозаключает чувство христианской аристократии. Поэтому брак есть только индульгенция в отношении к слабости или, вернее, силе плоти, уступка природе со стороны христианства, отклонение от истинного, вполне христианского настроения; брак является делом хорошим, похвальным и даже священным лишь постольку, поскольку он есть лучшее средство врачевания от распутства. Брак ради брака, брак как самонаслаждение половой любви не признается, не считается священным; следовательно, святость брака в христианстве представляет лишь мнимую святость, только иллюзию, ибо что не признают ради самого себя, не признают вовсе, а лишь делают вид, будто признают. Брак санкционируется не для того, чтобы освятить и удовлетворить плоть, а лишь для того, чтобы ограничить, подавить и умертвить плоть, чтобы с помощью черта выгнать черта. "Что побуждает мужчин и женщин к браку и разврату? Плотское смешение; и эту похоть Господь приравнял к распутству... Отсюда и превеликая святость девы, ибо она совсем неповинна ни в каком распутстве" (Тертуллиан, De exhort, cast., с. 9). "Что касается брака, то ты разрешил его, но посоветовал нечто лучшее" (Августин, Confess., lib. X, с. 30). "Лучше вступить в брак, нежели разжигаться" (1. Коринф., 7, 9). "Но еще лучше, - говорит Тертуллиан, развивая это изречение, - не вступать в брак и не разжигаться. Я могу сказать, что то, что дозволено, нехорошо" (Ad uxorem, lib. I, с. 3). "Брак есть второстепенное благо, не заслуживающее награды и имеющее лишь значение целебного средства. Первый брак, брак в раю, был вменен в обязанность, а второй брак, брак после рая, разрешен лишь из снисхождения, ибо мы слышали от апостола, что брак разрешен человеческому роду только во избежание распутства" (Петр Ломб., Lib. IV, dist. 26, с. 1 и 2). "Magister Sententarium" верно замечает, что брак в раю был установлен как обязанность, а после грехопадения - как целебное средство" (Лютер, ч. 1, стр. 349). "Если сопоставить брак и девственность, то, конечно, целомудрие есть более благородный дар, чем брак" (Он же, ч. X, стр. 319). "Кого слабость природы не понуждает к браку, кто может отказаться от него, тот поступает хорошо, воздерживаясь от брака" (Он же, ч. V, стр. 538). Хри- стианская софистика возразит на это, что нечестив лишь нехристианский брак, не освященный духом христианства, т.е. не прикрашенный благочестивыми символами. Но если брак, если природа освящаются впервые через отношение по Христу, то этим выражается не их святость, а только святость христианства, следовательно, брак, природа сами по себе нечестивы. И разве ореол, которым христианство окружает брак, чтобы отуманить разум, не есть благочестивая иллюзия? И разве может христианин исполнять свои супружеские обязанности, не принося nolens volens142 жертв языческой богине любви? Нет. Цель христианина - умножать население христианской церкви, а не удовлетворять свою потребность любви. Цель священна, но средство само по себе нечестиво. И цель освящает, оправдывает средство. "Conjugalis concubitus generandi gratia non habet culpam"143. Следователно, христианин, no крайней мере истинный, отрицает - по меньшей мере он должен отрицать - природу, удовлетворяя ее; он не желает, он даже отвергает средство само по себе, он лишь домогается цели in abstracto; он совершает с религиозным, супранатуралистическим отвращением то, что он невольно совершает с естественным чувственным наслаждением. Христианин не сознается себе откровенно в своей чувственности; он отрицает природу перед лицом своей веры и в свою очередь отрицает свою веру перед лицом природы, т.е. отрекается публично от того, что совершает втайне. О, насколько лучше, правдивее, чистосердечнее были в этом отношении язычники, которые из своей чувственности не делали тайны, тогда как христиане отрицают, что они, удовлетворяя свою плоть, ее удовлетворяют! И теперь еще христиане теоретически крепко держатся своего небесного происхождения и своего небесного будущего; еще и теперь они отрицают из-за супранатуралистической аффектации существование пола и морщатся при всякой грубо чувственной картине, при всякой обнаженной статуе, как будто сами они ангелы; еще и теперь они преследуют, даже с помощью полицейской власти, всякое откровенное проявление самой неиспорченной чувственности, и все лишь для того, чтобы публичным запретом одобрить тайное наслаждение чувственностью. Итак, говоря кратко и откровенно, какое же существует в этом щекотливом вопросе различие между христианами и язычниками? Язычники своей жизнью подтверждали, а христиане опровергали свою веру. Язычники делают то, что они хотят, а христиане, то, чего они не хотят; первые грешили согласно своей совести, а вторые - вопреки своей совести; язычники грешили просто, а христиане - вдвойне, первые - вследствие гипертрофии, а вторые - вследствие атрофии плоти. Специфическим пороком язычников является весомый чувственный порок распутства, а порок христиан составляет невесомый теологический порок лицемерия - того лицемерия, частным, хотя и поразительным, всемирно-историческим проявлением которого служит иезуитство. "Теология создает грешников", - говорит Лютер - тот самый Лютер, положительными качествами которого единственно были его сердце и ум, поскольку они были естественны и не испорчены теологией. И Монтескье наилучшим образом комментирует слова Лютера, говоря:
"Набожность находит для дурных поступков такие оправдания, каких никогда не сумел бы найти простой честный человек" ("Pensdes div".).