Нелепые и недобросовестные отзывы, высказанные по поводу моей книги со времени появления первого издания, вовсе не удивили меня, потому что других я не ждал и, рассуждая разумно и справедливо, не мог ждать. Эта книга поссорила меня с Богом и миром. Я имел "преступную дерзость" уже в предисловии указать на то, что "христианство тоже пережило некогда свой классический период, а ведь только истинное, великое, классическое достойно быть предметом мышления; все же фальшивое, ничтожное, не являющееся классическим, заслуживает суда комедии или сатиры. Поэтому, чтобы представить христианство в качестве объекта, достойного мышления, автор должен был отрешиться от трусливого, бесхарактерного, комфортабельного, беллетристического, кокетливого, эпикурейского христианства наших дней и перенестись в те времена, когда Христова невеста была еще целомудренной, чистой девой, когда она еще не вплетала в терновый венец своего небесного жениха розы и мирты языческой Венеры..., когда она еще была бедна земными сокровищами, но зато в избытке блаженно наслаждалась тайнами сверхъестественной любви".
Итак, я имел преступную дерзость вызвать на свет из мрака прошлого истинное христианство, от которого отреклись современные мнимые христиане, и сделал это не с похвальной и разумной целью представить современное христианство как non plus ultra9 человеческого ума и сердца, а с противоположной, равно "безрассудной" и "дьявольской" целью: свести христианство к более высокому и общему началу. Из-за этой преступной моей дерзости меня, как и следовало ожидать, предали проклятию современные христиане, и особенно богословы. Я поразил умозрительную философию и ее самое чувствительное место, затронул ее самый point d'honneur10. Я безжалостно разоблачил ее мнимое согласие с религией, доказав, что ради этого согласия она лишила религию ее истинного, существенного содержания. С другой стороны, я показал в чрезвычайно неблагоприятном свете так называемую позитивную философию, доказав, что оригинал ее идола есть человек, что личность нераздельна с плотью и кровью. Одним словом, моя экстраординарная книга явилась неожиданным ударом для ординарных философов-профессионалов. Далее, мои - увы! - чрезвычайно бестактные, однако интеллектуально и морально необходимые, разъяснения темной сущности религии навлекли на меня даже немилость политиков, как тех, которые пользуются религией как наиболее политическим средством подчинения и эксплуатации человека, так и тех, которые находят, что религия не имеет ничего общего с политикой, и поэтому любят свободу и свет в области промышленности и политики и ненавидят их в области религии. Наконец, моя неосторожная попытка назвать вещи своими именами оказалась ужасным, непростительным нарушением современного этикета.
В наше время в4tхорошем обществе'1 принят нейтральный, бесстрастный тон условных иллюзий и лжи. Поэтому не только политические, что понятно само собой, но даже религиозные и научные вопросы, id est11, то, что составляет "злобу дня", обсуждаются в этом тоне. Сущностью нашего века является притворство, притворство во всем, начиная с политики, и науки и кончая религией и нравственностью. Всякий, кто говорит теперь правду, считается дерзким, "невоспитанным", а "невоспитанность" равносильна безнравственности. Правда в наш век стала безнравственностью. Нравственным и достойным уважения считается лицемерное отрицание христианства, которое придает себе видимость его утверждения; безнравственным и преступным - искреннее, нравственное отрицание христианства - то отрицание, которое откровенно называет себя отрицанием. Нравственными считаются произвольные сделки с христианством, позволяющие фактически игнорировать основной член христианского вероучения и сохранить видимость другого; ведь "одно сомнение, - согласно Лютеру\ - влечет за собой все другие" по крайней мере в принципе. Безнравственно серьезное освобождение от христианства в силу внутренней необходимости; нравственна бестактная половинчатость; безнравственна уверенная в себе, убежденная цельность; нравственно легкомысленное противоречие; безнравственна строгая последовательность; нравственна посредственность, ничего не доводящая до конца, не умеющая проникать в глубину вещей; безнравствен гений, изучающий предмет до основания. Короче, нравственна одна только ложь, скрывающая зло истины, или - что теперь одно и то же - истину зла.
Истина считается в наши дни не только безнравственной, но и ненаучной. Истина - граница науки. Свобода плавания немецких кораблей по Рейну простирается jusques а 1а тег12; свобода немецкой науки - jusques a la verite13. Когда наука достигает истины, становится истиной, она перестает быть наукой и делается объектом полиции: полиция есть граница между истиной и наукой. Истиной является человек, а не разум in abstracto14, жизнь, а не мысль, остающаяся на бумаге, к этому стремящаяся и находящая на бумаге соответствующее ей существова- ниє. Поэтому мысли, переходящие непосредственно из пера в кровь, из разума в человека, перестают быть только научными истинами. Наука в сущности является теперь бесполезной, но зато и безвредной игрушкой ленивого разума; она стала заниматься вещами, безразличными для жизни и человека; но даже и в противном случае она все же настолько скучна и бесполезна, что никто о ней не думает. Поэтому необходимым качеством настоящего, почтенного, признанного ученого является пустота ума, холодность сердца, отсутствие убеждений - одним словом, бесхарактерность. Эти качества особенно необходимы для ученого, который в силу своей науки должен касаться щекотливых вопросов современности. Но ученый, отличающийся неподкупной любовью к истине, решительностью и твердостью, всегда бьющий в точку, поражающий зло в корне, доводящий всякое дело до кризиса, до окончательного разрешения, - такой ученый уже не есть ученый. Боже сохрани! -он "Герострат". Его необходимо как можно скорее вздернуть на виселицу или по крайней мере пригвоздить к позорному столбу. Последнее предпочтительнее: ве.іь смерть на виселице, по началам современного "христианского государственного права", считается неполитической и "нехристианской", так как она есть смерть очевидная и бесспорная, а пригвождение к позорному стобу, как смерть гражданская, отвечает лицемерному духу политики и христианства, так как не кажется смертью. А ведь отличительной чертой нашего времени является притворство, чистейшее притворство во всех сколько-нибудь щекотливых вопросах.
Немудрено поэтому, что в век мнимого, иллюзорного, хвастливого христианства "Сущность христианства" была встречена с таким скандалом. Христианство настолько отстало от жизни и практики, что даже официальные и ученые представители христианства, богословы даже на знают или по крайней мере не хотят знать, что такое христианство. Чтобы убедиться в этом собственными глазами, стоит только сравнить упреки, сделанные мне богословами, например, по поводу веры, чуда, провидения, ничтожества мира, с историческими свидетельствами, которые я именно поэтому во втором издании значительно дополнил. Рассмотрев эти упреки, можно увидеть, что они относятся не ко мне, а к самому христианству, что "негодование" богословов вызвано не моей книгой, а истинным, но стаяшим совершенно чуждым им по духу содержанием христианской религии. Немудрено, что люди, которые, вероятно, от скуки отнеслись с аффектированной страстностью к давно отжившему и - увы! - столь ничтожному вопросу, как противоречие между католицизмом и протестантизмом, и не постыдились поднять серьезный спор о смешанном браке, - немудрено, что эти люди сочли возмутительным анахронизмом книгу, доказывающую на основании исторических документов, что не только смешанный брак, брак между верующими и неверующими, но и брак вообще противоречит истинному христианству, ибо истинный христианин - а разве "христианские правительства", христианские пастыри, христианские учителя не обязаны заботиться, чтоб все мы были истинными христианами? - не знает другого зачатия, кроме зачатия от святого духа, не ведает иного населения, кроме населения небес, а не Земли.
Поэтому шум, вызванный моей книгой и против нее направленный, не заставил меня изменить свой взгляд. Я еще раз спокойно подверг свою книгу самой строгой исторической и философской критике, исправил по возможности ее формальные недостатки, развернул ее содержание, по-новому осветил его, дополнил новыми убедительными и неопровержимыми историческими свидетельствами. Может быть, теперь, когда я шаг за шагом пополнил свой анализ историческими справками, всякий, имеющий глаза, сознается, хотя бы и помимо своей воли, что моя книга есть точный, верный перевод христианской религии с образного языка восточной фантазии на простой, всем понятный немецкий язык. А цель моей книги - именно быть точным переводом или, выражаясь без метафоры, эмпирико- или историко-философским анализом, решением загадки христианской религии. Общие положения, высказанные мной во Введении, являются не априорными, вымышленными суждениями, не плодами умозрения; они вытекают из анализа религии и подобно всем основным мыслям моего труда суть облеченные в форму мыслей, то есть общих выражений, и тем самым явленные пониманию фактические проявления человеческой сущности, именно религиозной сущности и религиозного сознания человека. Мысли, высказанные в моем труде, - лишь следствие, они вытекают из предпосылок, каковыми являются не мысли же, а объективные, живые или исторические факты - факты, которые из-за их громоздкого формата моя голова просто не могла вместить. Я вообще безусловно отвергаю абсолютное, нематериальное, самодовольное умозрение, черпающее материал из самого себя. Я не имею ничего общего с теми философами, которые закрывают глаза, чтобы легче было думать. Для мышления мне нужны чувства, главным образом зрение, я основываю свои суждения на материалах, познаваемых нами всегда лишь посредством внешних чувств, произвожу не предмет от мысли, а мысль от предмета; предмет же есть только то, что существует вне головы. Я - идеалист только в области практической философии, где я не считаю границ настоящего и прошедшего границами человечества, границами будущего, где я непоколебимо верю, что многое, что кажется современным недальновидным и малодушным практикам фантазией, неосуществимой мечтой, химерой, станет совершившимся фактом завтра, т.е. в следующем столетии; ведь то, что является столетием по отношению к отдельным личностям, можно считать днем в жизни че- ловечества. Короче, я смотрю на идею лишь как на веру в историческую будущность, в торжество истины и добродетели, и поэтому идея имеет для меня только политическое и нравственное значение. Зато в области собственно теоретической философии я, в прямую противоположность философии Гегеля, где дело обстоит как раз наоборот, считаюсь только с реализмом и материализмом в указанном смысле. Основной принцип господствовавшей доселе умозрительной философии: все, что мое, я ношу в себе самом - древнее omnia mea mecum porto - к сожалению, ко мне неприменим. Вне меня существует множество вещей, которые я не могу носить с собою ни в кармане, ни в голове, но которые я в то же время как философ, а не просто как человек, о чем здесь не может быть речи, считаю своими. Я - только духовный естествоиспытатель, а естествоиспытатель должен прибегать к инструментам, к материальным средствам. В качестве духовного естествоиспытателя я и написал предлагаемую книгу, содержащую в себе практически, т.е. in concreto15, на особом предмете, но предмете всеобщего значения, а именно религии, доказанный, развитый и разработанный принцип новой философии, такой философии, которая существенно отличается от прежней философии и вполне отвечает истинной, действительной, целостной сущности человека и которая именно поэтому противоречит воззрениям людей, искалеченных и испорченных сверхчеловеческой, т.е. противочеловеческой, противоестественной религией и умозрением. Эта философия, как я уже говорил в другом месте, не считает единственным достойным органом откровения гусиное перо, а имеет глаза и уши, руки и ноги; она не отождествляет мысли о предмете с самим предметом с целью сделать при помощи пера действительное бытие бытием, существующим только на бумаге, а отделяет одно от другого и только в силу этого размежевания доходит до самой вещи; она признает истинной вещью не предмет отвлеченного разума, а предмет действительного, цельного человека, т.е. цельную, действительную вещь. Эта философия опирается не на разум в себе, не на абсолютный, безымянный, неизвестно кому принадлежащий разум, а на ум человека, правда далекого от умозрения и христианства. И потому она говорит человеческим, а не безымянным, неопределенным языком; она и на словах, и на деле усматривает сущность философии в отрицании философии, т.е. объявляет истинной философией только такую, которая воплощена in succum et sanguinem16, стала плотью и кровью, человеком, ее триумф заключается в том, что путаники и невежды, принимающие за сущность философии ее призрак, не желают вовсе признавать ее философией.
Эта философия отрешилась от субстанции Спинозы, от "Я" Канта и Фихте, от абсолютного тождества Шеллинга, от абсолютного духа Гегеля и тому подобных отвлеченных, только мыслимых или вообра- жаемых вещей и сделала своим принципом действительную, вернее, самую действительную сущность, истинное ens realissimum17 человека, т.е. самое положительное, реальное начало. Она производит каждую мысль из ее противоположности, из материи (Stoff), из сущности, из чувству и относится к предмету чувственно, т.е. страдательно и рецептивно, прежде чем определить его мысленно. Поэтому моя книга, являясь, с другой стороны, истинным, облеченным в плоть и кровь результатом прежней философии, - имеет столь малое отношение к области умозрения, что представляет скорее ее прямую противоположность, пожалуй, конец умозрения. Умозрение заставляет религию говорить только то, что само оно измыслило и выразило гораздо лучше, чем религия; оно определяет религию, но само ею не определяется; оно не выходит из пределов себя самого. Я даю религии возможность высказаться самой; я играю роль слушателя, переводчика, а не суфлера. Моя единственная цель - не изобретать, а открывать^ "обнажить бытие"; мое единственное стремление - правильно видеть. Не я, а религия поклоняется человеку, хотя она, или, вернее, теология, отрицает это. Не только моя скромная персона, но и сама религия говорит: Бог есть человек, человек есть Бог. Не я, а сама религия отвергает и отрицает такого Бога, который не есть человек, а только ens rationis18; она заставляет Бога сделаться человеком, и только этот ставший человеком, по-человечески чувствующий и мыслящий Бог становится предметом ее поклонения и почитания. Я только разоблачил тайну христианской религии, сорвал с нее противоречивый и ложный покров теологии и - как оказывается - совершил настоящее святотатство. Если даже моя книга носит отрицательный, безбожный, атеистический характер, то ведь не надо забывать, что атеизм - по крайней мере в смысле моей книги - есть тайна самой религии, ибо религия хотя и не внешним образом, но по существу, не в своих представлениях и воображении, но всем сердцем своим верит исключительно в истинность и божественность человеческого существа. Или пусть мне докажут ошибочность, неправильность моих исторических и рациональных аргументов. Пусть попытаются, я прошу об этом, опровергнуть их, но не путем юридических оскорблений, не путем богословских ламентаций, избитых спекулятивных фраз или анонимны* недостойных приемов, а путем доводов, и притом таких доводов, которых я сам основательно не опроверг в этой книге.
Разумеется, моя книга носит характер отрицательный, разрушительный, но, заметьте, это относится не к человеческой, а к нечеловеческой сущности религии. Поэтому она распадается на две части, из которых одна по отношению к главному предмету язляется утверждением, другая с включением приложения - отрицанием, пусть неполным, но в большей его части. Но в обеих частях доказывается одно и то же, только различным или, вернее, противоположным образом. Первая часть ищет разгадки религии в ее сущности, в ее истине, вторая - в ее противоречиях; в первой дано подробное изложение, вторая — полемическая; первая носит характер спокойный, а вторая - более живой. Изложение подвигается вперед медленно, борьба - быстро; ведь изложение находит удовлетворение на каждой стадии, а борьба - только в конечной цели. Изложение отличается озабоченностью, борьба - решительностью. Изложение требует света, борьба - огня. Поэтому обе части различаются даже в формальном отношении. В первой части я доказываю, что истинный смысл теологии есть антропология, что между определениями божественной и человеческой сущности, следовательно, между божественным и человеческим субъектом или существом нет различия, что они тождественны; ведь если повсюду, как в теологии, предикаты выражают не случайные качества, акциденции, а сущность субъекта, то между предикатом и субъектом нет разницы и предикат может быть поставлен на место субъекта; в этом отношении я отсылаю к "Аналитике" Аристотеля19 или хотя бы к "Введению" Порфирия20. Во второй же части я показываю, что различие, которое делают или, вернее, считают нужным делать между теологическими и антропологическими предикатами, ничтожно и бессмысленно.
Наглядный пример. В первой части я доказываю, что сын божий в религии есть сын действительный, сын Бога в том же смысле, в каком человек есть сын человека, и вижу истину, сущность религии в том, что она понимает и утверждает глубоко человеческое отношение как отношение божественное. А во второй части я утверждаю, что хотя не непосредственно в самой религии, но в рефлексии ее сын божий считается сыном не в естественном, человеческом, а в совершенно ином, противоречащем природе и разуму, следовательно, в нелепом и непонятном смысле, и нахожу в этом отрицании человеческого смысла и ума противоречие истине, отрицательный момент религии.
Согласно этому, первая часть является прямым, вторая - косвенным доказательством, что теология есть антропология; вторая часть тесно связана с первой и не имеет самостоятельного значения. Ее цель - доказать только, что смысл, в котором там понимается религия, должен быть истинным, потому что противоположный смысл есть бессмыслица. Короче: в первой части я имею дело главным образом с религией, а во второй - с теологией; я говорю: главным образом, потому что и в первой части мне иногда приходилось касаться теологии, а во второй - религии. Но многие ошибаются, предполагая, что я имел в виду только обыкновенную теологию, от которой я, напротив, старался держаться как можно дальше, ограничиваясь самым существенным, самым строгим, самым необходимым определением предмета. Так, например, рассматривая таинства, я остановился только на двух, потому что в строгом смысле, согласно толкованию Лютера, есть только два таинства (Luther, t. XVII, s. 558)21. Следовательно, я ограничился только тем определением, которое сообщает предмету общий интерес, возвышает его над ограниченной теологической сферой, и, таким образом, я имел в виду также спекулятивную теологию, или философию. Я говорю теологию, а не теологов, так как я останавливаюсь всюду только на том, что составляет prima causa22, оригинал, а не копию, принципы, а не личности, род> а не индивидов, объекты истории, а не объекты chronique scandaleuse23.
Если бы моя книга заключала в себе только вторую часть, то можно было бы упрекнуть меня в исключительно отрицательной тенденции и положение "религия есть ничто, нелепость*' принять за существенное содержание ее. Но я никак не говорю: Бог есть ничтоу троица - ничто, слово божие - ничто и т.д. (поступить так было бы весьма легко). Я показываю только, что они не то, чем представляют их нам теологические иллюзии, что они не иноземные, а родные нам мистерии, мистерии человеческого рода. Я показываю, что религия принимает мнимую, поверхностную сущность природы и человечества за их истинную, внутреннюю сущность, и поэтому их истинную, эзотерическую сущность представляет себе в качестве другого, особого существа, благодаря чему все религиозные определения Бога, например, определение слова божия, - по крайней мере не отрицательные в вышеуказанном смысле - определяют или объективируют только истинную сущность человеческого слова. Упрек в том, что по смыслу моей книги религия является бессмыслицей, ничем, чистой иллюзией, имел бы основание только в том случае, если бы для меня бессмыслицей, ничем, чистой иллюзией было то, к чему я свожу религию и что я считаю ее подлинным предметом и содержанием, т.е. человека, антропологию. Но я далек от того, чтобы придавать антропологии ничтожное или хотя бы второстепенное значение - такое значение свойственно ей лишь постольку, поскольку ей противопоставляется теология как нечто высшее. Низводя теологию к антропологии, я возвышаю антропологию до теологии подобно христианству, которое, унизив Бога до человека, сделало человека Богом, хотя и опять-таки далеким от человека, трансцендентным, фантастическим богом. Поэтому и само слово антропология понимается мною, разумеется, не в смысле гегелевской или иной прежней философии вообще, а в бесконечно более высоком и всеобщем смысле.
Религия есть сон человеческого духа; но и во сне мы находимся не на небе, а на земле, в царстве действительности; только мы видим действительные предметы не в реальном свете необходимости, а в чарующем блеске воображения и произвола. Я только открываю религии и спекулятивной философии или теологии глаза или, вернее, обращен- ный внутрь взгляд направляю на внешний мир, т.е. лишь превращаю предмет представляемый или воображаемый в предмет действительный.
Но разумеется, в наше время, предпочитающее образ самой вещи, копию - оригиналу, представление - действительности, видимость - сущности, такое превращение является разочарованием и, следовательно, абсолютным отрицанием или по крайней мере дерзкой профанацией, ибо священна только иллюзия, истина же нечестива. В представлении современников святость возрастает по мере того, как уменьшается истина и растет иллюзия, так что высшая ступень иллюзии в то же время составляет для них высшую ступень святости. Религия исчезла, и ее место заступила даже у протестантов иллюзия религии - церковь, имеющая целью хотя бы внушить невежественной и слепой толпе веру в то, что христианская вера еще существует, потому что теперь, как и тысячу лет тому назад, существуют христианские церкви и соблюдаются внешние обряды веры. Вера современного мира есть вера мнимая, не верящая в то, во что она якобы верит, нерешительное, слабоумное неверие, как это неоднократно доказывалось мной и другими, Все отжившее в смысле веры должно жить во мнении людей; все, что перестало быть священным по истине, само по себе, должно по крайней мере казаться священным. Этим объясняется мнимо религиозное негодование нашего века, века иллюзии и призраков, по поводу моего анализа таинств. От автора, который заботится не о благосклонности современников, а только о неприкрашенной, голой истине, нельзя требовать, чтобы он лицемерил и относился с уважением к простой видимости, тем более если предмет этой видимости, сам по себе является кульминационным пунктом религии, т.е. тем пунктом, где религиозность превращается в безбожие. Это я говорю для оправдания, а не для извинения моего анализа таинств.
Что касается истинного смысла этого анализа, заключающегося главным образом в конце книги, то здесь я подтверждаю наглядным примером существенное содержание моей книги, ее прямую тему, в особенности по отношению к ее практическому значению; здесь я призываю чувства в свидетели правдивости моего анализа и мыслей, показываю ad oculos24, даже ad tactum, ad gustum25, то, что я разрабатываю в целой книге ad captum26. Вода крещения, вино и хлеб причастия в их естественной силе и значении гораздо более важны и действенны, чем в смысле сверхъестественном, иллюзорном. И вообще предмет религии, понимаемый в том смысле, какой я вкладываю в свою книгу, т.е. в смысле антропологическом, является гораздо более плодотворным и более реальным предметом теории и практики, чем в богословском смысле. Ведь свойства, которые приписываются или должны приписываться воде, вину и хлебу в качестве чего-то отличного от этих естест- венных веществ, существуют только в представлении, в воображении, а никак не в действительности, не доподлинно. То же можно сказать и о предмете религии вообще - о божественной сущности в отличие от сущности природы и человечества. Определения этой сущности, как разум, любовь и т.п., долженствующие иметь иное значение, чем те же определения, относящиеся к сущности человека и природы, даны не в действительности, а только в представлении и воображении. Мораль этой басни такова: мы не должны подобно теологии и умозрительной философии определения и подлинные силы действительности, вообще действительные существа и предметы делать произвольными знаками, орудиями, символами или предикатами отличного от них, трансцендентного, абсолютного, т.е. абстрактного, существа; мы должны пони- • мать и усваивать их в том значении, какое они имеют сами по себе, какое отвечает их качеству и определенности, делающей их тем, что они есть. Только таким образом, мы найдем ключ к реальной теории и практике. Действительно, я выдвигаю на место бесплодной воды крещения благодеяние действительной воды. Как это "водянисто", как тривиально! Разумеется, очень тривиально. Но весьма тривиальной истиной был в свое время и брак, который Лютер на основе своего естественного человеческого чувства противопоставил мнимо священной иллюзии безбрачия. Поэтому вода является для меня во всяком случае вещью и в то же время также орудием, образом, примером, символом "нечестивого" духа моей книги, подобно тому, как предмет моего анализа, вода крещения, является одновременно настоящей и образной, или символической водой. То ж:е относится к вину и хлебу. Людская злоба сделала из этого нелепый вывод, будто омовение, еда и питье составляют summa summarum27, положительный результат моей книги. На это я могу возразить только следующее: если все содержание религии заключается в таинствах, если нет других религиозных актов или действий, кроме тех, которые совершаются во время крещения и причащения, тогда, конечно, все содержание и положительный результат моей книги сводятся к омовению, пище и питью, что лишний раз доказывает, что моя книга есть точный, верный своему предмету историко-философский анализ, саморазоблачение, само сознание религии.
Я говорю: историко-философский анализ в отличие от исключительно исторических анализов христианства. Историк доказывает, например, подобно Даумеру, что причастие есть ритуал, происходящий от древнего культа человеческих жертв, что некогда вместо вина и хлеба употреблялись в пищу настоящее тело и кровь человека. Я же делаю предметом своего анализа и объяснения только христианское, христианством освященное, значение причастия и согласно своему основному принципу признаю, что истинным источником известного догмата или института (независимо от существования его в других религиях) можно считать только то значение, какое этот догмат имел в христианстве, но, разумеется, не в современном, а в древнем, истинном христианстве. Другой историк, как, например, Люцельбергер, показывает, что легенды о чудесах Христа полны противоречий и несообразностей, что они являются позднейшими вымыслами, что, следовательно, Христос не был чудотворцем, вообще не был таким, каким его изображает Библия. Я же, напротив, не рассматриваю вопроса, чем был действительный, естественный Христос в отличие от вымышленного и суп- ранатуралистического Христа. Я принимаю данного религиозного Христа, но показываю, что это сверхъестественное существо есть лишь продукт и объект сверхъестественного человеческого чувства. Я не спрашиваю, возможно ли то или другое чудо или чудо вообще; я только показываю, что такое чудо, и притом не a priori, а на примерах чудес, изображенных в Библии как действительные события; и тем самым я как раз отвечаю на вопрос о возможности или действительности или даже необходимости чуда таким образом, что уничтожаю саму возможность всех этих вопросов. Таково различие между мной и антихристианскими историками. Что же касается моего отношения к Штраусу и Бруно Бауэру, в связи с которыми постоянно называют и мое имя, то я тут обращу лишь внимание на различие трактуемых нами вопросов - это видно уже из различия предметов, указанных в заглавиях наших сочинений. Бауэр избрал предметом своей критики евангельскую историю, т.е. библейское христианство, или, вернее, библейскую теологию; Штраус - христианское вероучение и жизнь Иисуса, следовательно, догматическое христианство или, лучше, догматическое богословие. Я же избрал своей темой христианство вообще, т.е. христианскую религию, и уже как следствие ее - христианскую философию или теологию. Поэтому я цитирую главным образом только таких авторов, для которых христианство было не только теоретическим или догматическим предметом, не только теологией, но и религией. Мой главный предмет - христианство, религия как непосредственный объект, непосредственная сущность человека. Эрудиция и философия служат для меня только средствами обнаружить скрытые в человеке сокровища.
Затем я должен напомнить и о том, что моя книга совершенно вопреки моему намерению и ожиданию проникла в широкую публику. Правда, я всегда считал мерилом наилучшего метода обучения и стиля не ученого, не абстрактного факультетского философа-специалиста, а универсального человека; я считал критерием истины вообще человека, а не того или другого философа. Я всегда полагал высшую добродетель философа в самоотречении философа, в том, чтобы он не выносил своей философии напоказ, как человек и писатель, чтобы он был философом по существу, а не по форме, философом скромным, а не крикливым и вульгарным. В этом, как и во всех моих сочинениях, я поставил себе правилом высшую ясность, простоту и определенность, благодаря чему эта книга может быть доступна, по крайней мере в своей сути, всякому образованному и мыслящему человеку. Но, несмотря на это, должной оценки и полного понимания я могу ожидать только от ученого, разумеется, только от правдивого, компетентного ученого, от такого, который стоит выше убеждений и предрассудков образован- ной и необразованной черни\ ведь, несмотря на всю свою самостоятельность, мой труд есть в то же время и необходимое следствие истории. Очень часто я ссылаюсь на то или другое историческое явление, не называя его по имени, что я считал излишним: такие указания могут быть понятны только ученому. Так, например, в первой главе, где я развиваю необходимые следствия философии чувства, я имею в виду философов Якоби и Шлейермахера; во второй главе очень часто упоминаю о кантианстве, скептицизме, деизме, материализме, пантеизме; в главе "Основная точка зрения религии", разбирая противоречие между религиозным, или теологическим, и физическим, или натурфилософским, взглядом на природу, я имею в виду философию эпохи догматизма, преимущественно философию Декарта и Лейбница, где это противоречие обнаруживается особенно ясно. Поэтому всякий, кто не знаком с историческими предпосылками и материалами моего сочинения, не будет в состоянии усвоить исходные пункты моих аргументов и идей; и не удивительно, если мои утверждения покажутся взятыми с потолка, на какую бы твердую почву они ни опирались. Предмет моего сочинения заключает в себе общечеловеческий интерес, и не подлежит сомнению, что его основные мысли - хотя и не в том виде, в каком они выражены здесь и могут быть выражены при существующем постулате, - сделаются некогда достоянием человечества, так как в наше время им можно только противопоставить нелепые, бессильные, противоречащие истинной сущности человека иллюзии и предрассудки. Но прежде всего я отнесся к своему предмету лишь как к научному вопросу, как к объекту философии и не мог отнестись к нему иначе. Исправляя заблуждение религии, теологии и умозрения, я должен был употреблять их выражения и даже предаваться спекуляции или, что одно и то же, теологии, тогда как я, собственно, отрицаю умозрение и свожу теологию к антропологии. Моя книга заключает в себе, как я уже сказал, развитое in concreto начало новой философии, не школьной, а человеческой. Но так как она извлекает этот новый принцип из недр религии, то новая философия отличается от старой католической и современной протестантской схоластики тем, что ее согласие с религией не обусловливается согласием с христианской догматикой. Будучи порождена самой сущностью религии, она носит истинную сущность в себе и сама по себе, как философия, является религией. Но именно эта чисто формальная особенность делает недоступным для широкой публики мой гене- тический труд, построенный в силу этого на объяснениях и доказательствах.
Наконец, если некоторые мои утверждения, высказанные в этой книге, покажутся читателю недостаточно обоснованными, то я советую ему обратиться к моим более ранним сочинениям, в особенности к работе "П. Бейль. К истории философии человечества"28, а также к "Философии и христианству29, в них я немногими, но резкими чертами обрисовал историческое разложение христианства и показал, что христианство давно уже перестало отвечать требованиям не только разума, но и человеческой жизни и есть не что иное, как idee fixe30, резко противоречащая нашим страховым обществам, железным дорогам и локомобилям, нашим картинным галереям и музеям слепков, военным и промышленным школам, нашим театрам и физическим кабинетам.
Брукберг, 14 февраля 1843 г. Л.Ф.
P.S. Когда я писал это предисловие, я не знал, что новошеллинги- анская философия провозглашена в газетах "опорой государства". Эта философия нечистой совести давно уже копошится во тьме, потому что хорошо знает, что день ее появления на свет будет днем ее гибели. Это - философия смешного тщеславия, опирающаяся не на аргументы, а на имена и титулы, и притом на какие имена и титулы! Это - теософическое кривляние философствующего Калиостро XIX столетия2 Сознаюсь, что, если бы эта шутка появилась раньше, я бы иначе написал свое предисловие.
31 марта.
Бедная Германия! Тебя нередко надували, в том числе и в области философии, и делал это только что упомянутый Калиостро, который постоянно тебя морочил, никогда не выполнял того, что обещал, никогда не доказывал того, что утверждал. Прежде он по крайней мере номинально опирался на разум, на природу, т.е. на названия вещей, теперь он хочет одурачить тебя окончательно именами лиц, вроде Сави- ньи, Твестена и Неандера! Бедная Германия! У тебя хотят отнять даже твою научную честь. Подписи стали играть роль научных доказательств и доводов разума! Но ты не позволишь одурачивать себя. Ты не забыла еще истории с августинским монахом. Ты знаешь, что истина является в мир не в блеске декорации, не в сиянии тронов, не под звуки труб и литавр, а рождается в тишине и неизвестности, со слезами и стонами. Ты знаешь, что волны всемирной истории влекут за собой низы, а не лиц "высокопоставленных", так как они поставлены слишком высоко.