РАЦИОНАЛИСТИЧЕСКАЯ ИЛИ НЕВЕРУЮЩАЯ ВЕРА В БЕССМЕРТИЕ

Как обстоит дело с его Богом, так обстоит дело и с его потусторонним миром, который есть не что иное, как осуществленный, практический Бог. Рационалист верит непреклонно и твердо, так же, как и христианин, в потусторонний мир, в бессмертие; отрицать их, т.е. отрицать в принципе, открыто, решительно, истинно, мужественно, - это для него составляет чудовищное заблуждение. Но оп не верит в то, что на небе "вечно правится церковная служба'1, что там кончаются все земные дрязги и всякая борьба, что там прекращается отлив и прилив, прекращаются треволнения данной жизни. Ие может быть! Ведь неверие отвергло небо и вместе с ним бессмертие потому, что ему были противны вечный застой, вечное однообразие неба, потому, что ему, этому неверию, отделение покоя от борьбы, удовольствия от потребности представлялось как чистый фантом. Но на рационалиста приходится такая же доля заслуг в неверии, как и в вере; собрание естествоиспытателей в его глазах столь же авторитетно, пожалуй, даже более авторитетно, чем церковное собрание под знаком Святого триединства. Он рассматривает свои религиозные представления веры, эти откровения человеческой фантазии, ограниченности и невежества, сквозь объектив естественных наук.

Поэтому потусторонний мир рационализма есть не что иное, как далеко отодвинутое, перенесенное в обманчивые дали растворение в ничто. Восточный фантазер ставит непосредственно целью своей жизни растворение в боге, или ничто. Западный фантазер ставит ту же цель, стоит на том же фантастическом фундаменте - религия по своему происхождению и существу есть ориентализм, - однако он не обладает огненным пылом и фантазией восточного фантазера; наоборот, он эгоистичен, флегматичен, прозаичен, дипломатичен, умен, короче говоря, он рационалист; поэтому он никогда не осуществляет это растворение в духовном ничто; он не превращает это растворение в практическую истину.

Человек, точно так же как и растения и животные, есть природное существо. Кто, кроме христианского фантазера, усматривающего высшую для себя честь в том, чтобы игнорировать очевиднейшие истины или же приносить их в жертву интересам своей веры, может отрицать это? Кто может вырывать человека из его связей с миром растений и животных? Кто может обособлять историю культуры человечества от истории культуры растений и животных? Кто может закрывать глаза на то, что растения и животные изменяются и совершенствуются, развиваясь вместе с человеком и, наоборот, точно так же человек вместе с ними? Кто может, бросив хотя бы поверхностный взгляд на мифологии и религии народов, не заметить, что в обществе богов и людей всегда присутствуют животные и растения? Кто может себе мыслить египтянина без Аписа, бедуина - без верблюда или лошади, родословная которой его больше интересует, чем его собственная родословная, лапландца без оленя, камчадала без собаки, перуанца без ламы? Кто может отнять у индийца, который есть самый утонченный, прирожденный любитель цветов, как бы цветок в человеческом образе, его лотос, перед красотой которого, он молясь, опускается па колени? Кто может вообще отнять у ботаника, любителя цветов, у человека, любящего растения, цветы и растения без того, чтобы вырвать из его головы глаза, а из его тела - душу? О чем в действительности свидетельствуют эти явления в жизни человека, - причем решают здесь факты, а не слова, - окружающего животных и растения прямо-таки религиозной любовью и почитанием, которые у древних и малоразвитых народов соответствуют их манере мышления, чувствования и выражения? Человек тем самым провозглашает, что связан не только телом, но и умом, душой, сердцем с природой, заявляет и то, что, следовательно, отрыв человека от земли, перемещение его в небо или вообще в иной, неведомый, т.е. фантастический, мир есть лишь чудо, чудотворчество, свершенное всемогущим Богом, т.е. чудо, свершенное всемогущим, непостижимым, сверхъестественным христианским эгоизмом.

Поэтому человек как природное существо столь же мало обладает особым, т.е. сверхземным, сверхчеловеческим назначением, как животное - назначением сверхживотным, а растение - сверхрастительным. Любое существо предназначено только для того, чем оно является; животное назначено быть животным, растение - быть растением, человек - быть человеком. Цель существования каждого существа заключена непосредственно в его существовании; каждое существо достигло своего назначения тем, что оно достигло существования. Существование, бытие есть совершенство, есть исполненное назначение. Жизнь есть самодеятельное бытие. Поэтому растительное существо достигло своего назначения тем, что оно действует в качестве того, что оно есть, а именно как растительное существо; ощущающее существо -тем, что оно действует в качестве ощущающего существа; сознательное существо - тем, что действует как существо сознательное. Какой свет озаряет глаза младенца? Радость по поводу того, что человек может, а следовательно, должен выполнить программу - по крайней мере на данной точке своего развития, ибо долженствование зависит от данной ему возможности; из этих глаз светится радость младенца но поводу своего совершенства, радость, что он есть, и притом есть как существо сосущее, вкушающее, видящее, ощущающее себя и другое. Для чего ребенок есть? Разве его назначение находится по ту сторону его детства? Нет, ибо для чего он был бы тогда ребенком. Природа каждым шагом, который она делает, завершает свое дело, достигает цели, совершенствует, ибо в каждый момент она есть и значит столько, сколько она может, а следовательно, она есть в каждый момент, сколько она должна и хочет быть. Ребенок существует нс ради того, чтобы стать мужем - сколько людей умирает, будучи детьми! - дитя есть ради самого себя; поэтому он удовлетворен и блажен сам собой. В чем назначение юноши? В том, что он юноша, что он радуется своей юности, что ои не стремится оказаться по ту сторону юности В чем назначение мужчины? В том, что он мужчина, что он действует как мужчина, что он реализует свою мужскую силу. То, что живет, должно жить, должно радоваться своей жизни. Радость жизни есть беспрепятственное выражение жизненной силы. Человек есть человек, а не растение, не животное, т.е. не верблюд, не осел, не тигр и т.д.; значит, у него нет иного назначения, как проявлять себя тем существом, какое он есть. Он есть, он живет, он живет как человек, voila tout31. Говоря человеческим языком, природа не имеет никаких намерений, кроме жизни. Человек не есть цель природы - он есть эта цель только в своем собствен- ном, человеческом понимании - он есть высшее проявление се жизненной силы, так же как плод не есть цель, а высшая блестящая кульминационная точка, высшее жизненное стремление растения. Не телеологическая мудрость, не экономическая целесообразность, а естественное стремление, переполнение, изобилие соков, жажда выражения жизненной силы суть причина зачатия, размножения. Поэтому природа столь безгранична в своих произведениях. Для чего тучи пыльцы, извергаемые лесами в период оплодотворения, для чего бесчисленные яйца растений и животных, только очень немногие из которых становятся растениями и животными, для чего? Глупый вопрос! Ты же в этом своими собственными глазами видишь богатейшее, бесцельное, безграничное стремление природы к жизни. Для чего существует ба- бочка-медоедка? Для чего существуют травяные клопы, блохи? Для того, как говорят теологи, чтобы либо те, либо другие не возобладали. Нет! Говорить так - значит превращать следствие в причину; лишь стремление жить вывело на свет травяного клона, блоху. То, что вредит тебе, то сладостно блохе; повсюду, где есть материал для удовольствия, там есть и стремление к удовольствию; повсюду, где есть то, от чего полу чается удовольствие, с необходимостью есть также то, что получает удовольствие. Поэтому одно обусловливает другое; одно вызывает к жизни другое; одно ограничивает другое, чтобы освободить для себя место и сферу действия, - вот в чем причина гармонии в природе. Поэтому происхождение жизни, т.е. чувственной индивидуальной жизни, лишь тогда непонятно, когда ее отрывают от природы, которой жизнь обусловлена, изолируют, и мыслят условия жизни как готовые еще до того, как жизнь возникла. Если же жизнь и условия для жизни мыслить вместе, то образование'земли, воды, воздуха, температуры и образование животных и растений суть единый акт; следовательно, происхождение, например, воды столь же непонятно, как происхождение водного животного или, наоборот, происхождение жизни становится в столь же малой степени чудом, как происхождение условий жизни, для объяснения которых уже мыслящие теисты XVIII в. считали ненужным применять гипотезу dcus ex machina32. Конечно, жизнь не есть продукт химического процесса, не есть продукт вообще какой-нибудь отдельной силы природы или отдельного явления, к чему метафизический материалист сводит жизнь; жизнь есть результат всей природы.

Если спросишь: для чего существует человек? - я спрошу тебя прежде: зачем или для чего тогда существует негр, остяк, эскимос, камчадал, огнеземелец, индеец? Разве индеец не достигает своего назначения, когда он есть именно индеец? Если он пе достигает своего назначения как индеец, для чего же он тогда индеец? Как утверждает христианин-фантазер, человек в своем детстве, а значит, и вообще молодости, ибо в молодости мы меньше всего трудимся в вертограде господнем - из-за привязанности ко сну, еде, питью оказывается далее всего от достижения своего назначения; спрашивается, для чего и почему же в таком случае человек в этот период есть детское, юношеское, спящее, кушающее, пьющее существо? Почему он не родится готовеньким христианином, рационалистом и, еще бы лучше, прямо ангелом? Почему в таком случае он не остается в потустороннем мире, т.е. в соответствии с истинным текстом? Зачем это земное отклонение? Почему он заблуждается и обретает форму человека? Разве жизнь именно из-за потустороннего мира, в котором она только и должна обрести свой смысл, не теряет весь свой смысл, все свои цели? Вы не можете объяснить себе жизнь без потустороннего мира? Как глупо! Именно предположение потустороннего мира делает жизнь необъяснимой. Разве именно тс жизненные отправления, на которые христианин ссылается в доказательство существования потустороннего мира, не суть доказательства, его существование отрицающие? Разве они не доказывают очевиднейшим образом, что то назначение, которому эти жизненные отправления противоречат, именно потому, что они ему противоречат, не есть назначение человека? Как глупо делать из того, что человек спит, с необходимостью вывод, что он некогда станет существом, которое более нс спит, все время таращит глаза и бодрствует. Тот факт, что человек спит, и есть именно очевидное доказательство того, что сон относится к сущности человека и что, следовательно, только то назначение, которого человек достигает, конечно, не во сне, но все же связанное со сном, есть его подлинное, истинное назначение. И разве сон, еда, питье - я умалчиваю здесь о божественной олимпийской потребности в любви, щадя христианских теологов, чей идеал есть бесполый ангел, - разве эти жизненные отправления, которые перед нами сегодня так принижают христиане, воодушевленные - во всяком случае теоретически - духом монашества, не суть, как и ступени детства, юности, как и все в природе в соответствующий период, самоцель, подлинные наслаждения и благодеяния? Разве мы не бываем пресыщены даже наивысшими духовными наслаждениями и деятельностью? Разве христианин в состоянии непрерывно молиться? Разве молиться без перерыва не означало бы то же самое, что не молиться, а мыслить без перерыва - не мыслить? Разве и здесь, как я утверждал в своих стихах, вся прелесть не заложена в краткости? Разве мы не должны расставаться с чем бы то ни было, чтобы придать ему привлекательность новизны и вновь полюбить его? А что же мы теряем вследствие сна, вследствие принятия нищи и гштья? Время; однако то, что мы проигрываем во времени, мы выигрываем в силе. Набравшись новой силы, мы возвращаемся к своей деятельности. Глаза, отдыхающие ночью, видят тем лучше утром. Так, каждый день есть праздник возрождения и воскрешения человека. Разве человек должен спать, есть и пить с супранатуралисти- ческим, лицемерным отвращением и неохотой - а это есть необходимое следствие истинного христианства? Нет, он должен охотно спать, охотно есть, охотно пить; но он должен также охотно бодрствовать, охотно мыслить, охотно трудиться. Он не должен отравлять себе радость наслаждения мыслями о труде, ибо наслаждение и без того преходяще, но он также не должен в труде думать об удовольствии, а должен в труде, в деятельности находить наслаждение; вообще человек должен делать все, что относится к человеку, что соответствует природе, в соответствующее время ради этого самого дела; делать, значит, с радостью и охотой, делать все с сознанием того, что он этим, испытывая во веем этом наслаждение, выполняет свое назначение. Вместо того чтобы верить в вездесущность Бога, он должен верить в вездесущность человека, в бытие человека не только в церкви, где человек находится отнюдь не дома, где еще сегодня человек приносится в жертву Богу, где действительные потребности человека приносятся в жертву роскоши религиозных церемоний , - или в келье ученого, или в кабинете политика, - но и в спальне, в столовой и в детской комнате, короче говоря, во всех местах и уголках, где оп бывает и находится; человек должен вместо единства Бога доказывать и подтверждать единство человека, должен отбросить в корне гибельный, в корне ошибочный, в корне фантастический христианский дуализм духа и плоти, отбросить раздвоение человека на две существенно отличные части, из коих одна принадлежит небу, а другая земле, одна принадлежит самому человеку, другая - неизвестно кому; причем творец одной части есть Бог, а другая часть - некая апокрифическая книга; автор этой книги неизвестен или, во всяком случае, по мудрости христианской его своим настоящим именем не называют; на немецком же языке его называют дьяволом. Христианство не что иное, как дипломатичный манихеизм33, манихеизм или парсизм34, только умеренный, модифицированный, ограниченный европейским разумом. Значит, человеку следует отказаться от христианства - лишь тогда он выполнит и достигнет своего назначения, лишь тогда он станет человеком; ибо христианин не человек, а 44 полуживотное-полу ангел". Лишь когда человек повсюду есть человек и сознает себя человеком, когда он не хочет быть чем-то большим. чем он есть, чем оп может и должен быть, когда он уже не ставит себе цель, противоречающую его природе, его назначению, и, следовательно, per se недостижимую, фантастическую - цель стать Богом, т.е. существом абстрактным и фантастическим, сущест- вом бестелесным, бесплотным и бескровным, существом без чувственных стремлений и потребностей, - лишь тогда он законченный, лишь тогда он совершенный человек, лишь тогда в нем больше не будет свободного места, в котором смог бы свить себе гнездо потусторонний мир. И к этой законченности человека относится также сама смертъ\ ибо и смерть относится к назначению, т.е. к природе, человека. Поэтому мертвого справедливо называют скончавшимся. Умереть по-чело- вечеекп, умереть в сознании, что ты в умирании исполняешь свое последнее человеческое назначение, следовательно, умереть, находясь в мире со смертью, - пусть это будет твоим последним желанием, твоей последней целью. Тогда ты и в смерти будешь торжествовать над цветистой мечтой христианского бессмертия; тогда ты достигнешь бесконечно больше, чем ты хотел бы достигнуть в потустороннем мире и все равно никогда пе достигнешь.

Особым назначением - таким, которое сначала вводит человека в противоречие с самим собой и повергает его в сомнение, - сможет ли он достигуть этого назначения или нет, - человек обладает лини» как существо моральное, т.е. как социальное, гражданское, политическое существо. Это назначение, однако, не что иное как то, что человек в нормальном и счастливом случае сам избрал для себя, исходя из своей природы, своих способностей и стремлений. Кто сам не назначает себя для чего-либо, тот и не имеет назначения к чему-либо. Часто приходится слышать, что мы не знаем, каково назначение человека. Кто рассуждает так, тот лишь переносит свою собственную неопределенность на других людей. Кто не знает, в чем его назначение, тот и ие имеет особого назначения.

Но и в этой области, где человек может нс достичь своего назначения, тотчас вновь выступает дуалистическая фантастика, свойственная рационалнстпческо-христианскому представлению о человеке, при этом в вопросе о бессмертии выделяется лишь стремление к знаниям, эстетическое и моральное стремление само ио себе, как будто 'только господа ученые, моралисты и эстеты или художники могут претендовать на небесный потусторонний мир, как будто крестьяне, ремесленники, фабрикан ты нс могут претендовать на то же, как будто стремление человека к совершенствованию ремесел, к постоянному целесообразному изменению земледелия, к постоянному прогрессу фабрик не есть такое же существенное и почтенное стремление. Ведь, наверное, много ремесленников ломали себе голову над улучшением своего ремесла, более того, скорбели до смерти, что не смогли удовлетворить свое стремление к совершенствованию! Сколько молодых людей, желавших заняться ремеслом, но тем не менее, как это, увы! выявилось лишь позже, не имели к тому технических склонностей - в результате такого раздвоения морально и физически, наверно, погибли! Эти бед- иые люди никогда не испытывали ни малейшего желания стать учеными, художниками или проповедниками закона морали; их наивысшим идеалом, их высшим желанием был ремесленник. Но это желание не исполнилось, что повело к их гибели. Разве не должно исполнится это желание в потустороннем мире? Сколько других людей, не ошибившихся в выборе профессии, остаются в данном мире всю жизнь, например, портняжными подмастерьями, - и все же их единственный помысел и желание - это стать портным - мастером! Разве это желание не морально, не духовное, не человеческое? Почему же, следовательно, ие стать им в потустороннем мире тем, кем они желали стать в данном мире, но не могли? Или же портняжное ремесло зиждется лишь на нуждах бренной жизни? Разве этим ремеслом занимаются лишь хлеба ради? Определенно, нет. Сколько людей занято им но охоте, сколько людей считает это свое ремесло искусством? И действительно, разве портной не должен обладать эстетическим чувством, вкусом? Разве платья не должны также рассматриваться перед форумом искусства? Разве безвкусная одежда не может целиком уничтожить эффект произведения искусства? Где вообще находится граница между искусством и ремеслом? Разве не проявляется истинное искусство там, где ремесленник, гончар, стеклодув, каменщик выступают художниками своего дела? И разве искусство не связано с обычными потребностями жизни? Чем же иным занято искусство, как не облагораживанием обычного, необходимого? Там, где не нужны дома, там и не строя т красивых домов; где не пыот вина и не ценят его, там и не воздают ему честь красивыми бокалами; где не оплакивают мертвых, для их возвеличивания не устанавливают памятников, мавзолеев; где не течет больше кровь, не поют и "Илиаду" Когда твои избалованные, оглушенные Аллилуи- ями христианского неба уши уже не оскорбляются звуками топора дровосека и пилы столяра, они не приходят в восхищение и от звуков лиры и флейты. Что у тебя останется от искусства, если ты из-под него вырвешь золотую почву ремесла? В чем вообще чувство прекрасного находит материал, точку опоры для себя, в чем оно должно выражаться, осуществляться, ежели исчезают предметы искусства? Если поэтому художник претендует на небесный, потусторонний мир, то на то же претендует ремесленник, на то же претендует вообще человек от головы до ног; ибо наивысший предмет искусства есть человек, да притом человек весь, человек от темени до пяток. Греки имели и почитали Венеру Калипигосскую. Это было необходимым следствием выработанного, совершенного чувства прекрасного. А если так, почему и Венера не может претендовать на небо? Как странно! Ранние христиане в своем религиозном рвении разрушали прекраснейшие произведения искусства древности, вообще отказывались от искусства, по крайней мере искусства самостоятельного, не деградировавшего до уровня орудия религии; ибо перед их глазами стоял опыт того, что искусство жизне- радостно, чувственно, безбожно; они знали, что тот, кто охотно смотрит на красивых женщин на картинах, так же охотно смотрит на красивых женщин in natura35. А современные христиане-рационалисты строят даже на плотском великолепии, на Венере Калипигосской духовную надежду на небесный, потусторонний мир!

И как суетно и нелепо удовлетворение искусством превращать в основание необходимости существования потустороннего мира, и это при том, что на земле бесчисленные люди не располагают возможностью развить и удовлетворить чувство прекрасного, ибо эти бесчисленные люди не могут здесь утолить свой голод, во всяком случае так утолить, как это достойно человека! Разве не более необходимо утолить свой голод, нежели чувство прекрасного? Разве можно мыслить о чувствах эстетических и моральных, когда тело голодает или же питается пищей, непригодной для человеческого желудка? Разве человеческое питание - не первое условие человеческих взглядов, просвещенности? Следовательно, разве мы не должны требовать такого потустороннего мира, в котором голодные могли бы насытиться, где те, которые в данном мире живут лишь помоями, извергаемыми эстетическими и физическими лакомками, испытали бы, наконец, хоть один раз высшее наслаждение - отведав жаркого? Рационалист и в потустороннем мире - сторонник умеренного и рассудительного прогресса, т.е. такого прогресса, который никогда ие достигает своей цели; рационалист отвергает какой бы то ни было насильственный перерыв, долженствующий произойти в человеке после его смерти; рационалист лишь полегонечку и исподволь подымает человека со ступени на ступень. Значит, что может быть естественнее, дешевле, необходимее, чем допустить бесчисленных бедняков и голодающих пашей земли лишь в потустороннем мире к наслаждению человеческой пищей, в то время как тем, кто за земными застольными радостями уже потерял всякий аппетит к небесным блюдам, предоставить в потустороннем мире удовлетворять свое чувство прекрасного в концертах, операх, балетах и картинных галереях! Но вот другой пример жалкой человеческой участи: как много женщин, не будучи в этом повинны, не выполняют своего назначения на земле! Назначение женщины, это очевидно, в том, чтобы стать женой и матерью. Лишь в этой сфере женщина развивает свои способности. Вечная девственность калечит женщину не только в физическом, по также и в моральном и духовном отношении. Лишь особо счастливые способности или условия - исключения из правила - спасают женщину от гибельных последствий противоестественного состояния вечной девственности. Почему же, в таком случае, вы не требуете такого постустороннего мира, где бы глубочайшее стремление женщины, которое бесчисленные женщины, очевидно, не могут удовлетворить, по крайней мере так, как это соответствовало бы женской сущности, находило бы свое удовлетворение? Как смешно думать о ликвидации в человеке мнимых недостатков, оставляя вместе с тем без внимания действительные недостатки человеческой жизни! Как смешно создавать человеку существование в потустороннем мире, не подумав прежде о том, каким образом помочь человеку в устроении его существования на земле, ибо человек существует лишь тогда, когда он имеет человеческое существование, когда выполняет свое человеческое назначение. Таким путем нам доказывают причину бедствий христианского мира даже современные, столь светские христиане, приводя свои аргументы в пользу существования потустороннего мира. Вместо того чтобы думать о земном назначении, о назначении, которое человек должен и может достигнуть здесь, но не достигает его, они думают лишь о том назначении, которого человек не достигает, ибо он его не может и не должен достигнуть, думают о том, чтобы обеспечить себе необходимость потустороннего существования. Так подлинное назначение человека они приносят в жертву воображаемому, подлинные потребности человека - в жертву фантастическим, так называемым религиозным потребностям!

Как мы видели, христианин-рационалист не смущается от того, что бесчисленные люди нс достигают здесь человеческого существования, ибо такое сомнение лишь вынудило бы его к требованию земного потустороннего мира, к требованию, чтобы государство, люди заботились о том, дабы каждому человеку давалось то, что ему как человеку полагается. Нет! Он в вихре своих супранатуралистских вожделений парит над землей, за пределами жизни; он утверждает, что даже привилегированные, счастливые, те, кто уже здесь упивается сокровищами искусства и науки, не находят здесь полного удовлетворения. Какой художник, восклицает он, может охватить все виды искусства, какой ученый - все науки; если бы это даже удалось кому-нибудь, то сколько осталось бы еще такого, чего человек не знает, но хочет знать! Тут рационалист приписывает человеку неограниченность и универсальность стремлений, которые, правда, представляют собой крайне редкое исключение из правила, но в тех случаях, когда они имеют место, все же находят на земле свое удовлетворение, ибо универсальное стремление не интересуется единичным и специальным; поэтому оно удовлетворяется соответствующим ему универсальным способом. Человек, как правило, имеет способность, по крайней мере, продуктивную, активную способность лишь для одного искусства и, в лучшем случае, для родственных этому искусству искусств. Если один человек даже охватывает несколько или даже все виды искусства, если он, как Микелан- джело, есть поэт, художник, ваятель, архитектор, то он тем не менее занят главным образом одним видом или все же одним родом искусства. Человек совершенно счастлив и удовлетворен, если он выполняет в одном виде совершенное, если он удовлетворяет свое чувство прекрасного только в одном виде искусства. Если он не может удовлетворять все остальные свои чувства прекрасного собственными произведениями, то он может сделать это при помощи произведений других людей. Зачем мне музицировать самому, если другие создают для меня возможность наслаждения музыкой. Поэтому ведь люди и живут общественной жизнью, чтобы и в этом духовном отношении дополнять друг друга; то, чего не может сделать один человек, делает для него другой. Мы от себя не требуем знаний во многих областях только потому, что знаем, что таковыми знаниями обладают другие. Но неправда даже то, что вследствие удовлетворения одного стремления, вследствие формирования одной способности в этом печальном мире другая оттесняется на задний план и что поэтому необходим будущий лучший мир для того, чтобы прийти к свободе и совершенству. Художник, обладающий поэтическим чувством, удовлетворит и реализует его в живописи, ремесленник, обладающий эстетическим чувством, выразит его в пределах своего ремесла. Всякая деятельность, не совершенно обособленная, не механическая, занимает всего человека, требует все его силы и именно поэтому дает человеку всестороннее удовлетворение. Всякое искусство есть поэзия, но точно так же можно было бы в известном смысле сказать, что всякое искусство есть музыка, скульптура, живопись. И поэт есть живописец, если не посредством руки, то посредством головы; и музыкант есть скульптор, только он создаст свои фигуры из текучей стихии воздуха, поэтому и впечатление об этих фигурах телесно отражаются в слушателе его соответствующими движениями; и живописец есть музыкант, ибо он изображает те впечатления, которые зримые предметы производят не только на его глаз, но и на его ухо; мы не только видим его ландшафты, но мы слышим также играющего пастуха, текущий ручей, дрожащие листья. Развивая свой талант в том или ином искусстве, человек, очевидно, утрачивает свою техническую способность относительно другого искусства, утрачивает механическую сторону, которая есть лишь дело упражнения, а не дело способности; он утрачивает лишь внешний орган, а не нервы, или он утрачивает лишь периферические, а не центральные окончания какого-либо своего иного таланта. Здесь дело обстоит точно так же, как с чувствами, из частичного отсутствия которых психологическое суеверие делает вывод о чистом небытии чувств, следовательно, делает вывод о независимости человека от чувств, о существовании бесчувственной души, не приняв во внимание, что человек стремится, насколько это возможно, восполнить недостаток отсутствующего чувства или отсутствующих чувств при помощи своих других чувств. Человек именно доказывает неотделимость или необходимость недостающего чувства тем, что, не имея даже соответственного органа, т.е. не обладая технической способностью, например зрения, все же обладает, по крайней мере, если так можно выразиться, способностью, талантом к нему; доказывает человек это тем, что даже при отсутствии в нем внешних уело- вий для зрения у него все же имеются зачатки зрительных нервов, что равнозначно тому, что чувство, даже не имея, так сказать, зримого, периферического, явного существования, имеет тем не менее в мозге центральное, эзотерическое, свернутое существование. Именно поэтому человек обладает стремлением к зрению и вследствие этого старается как можно полнее удовлетворять это стремление при помощи остальных чувств33 Точно так же обстоит дело и в области искусства, лишь с той большой разницей, что недостаток какого-либо чувства всегда есть недостаток подлинный, достойное сожаления несчастье, в то время как человек в развитии и удовлетворении своего таланта в сфере одного искусства находит полное удовлетворение и, следовательно, не испытывает недостатка в удовлетворении своих талантов в других искусствах, ибо в той мере, в какой он обладает ими и желает их удовлетворения, он уже в сфере этого одного искусства, которому он подчиняет остальные, или наряду с ними, такое удовлетворение находит. Характерно, что всегда, по крайней мере в таких людях, которые в чем-либо отличились, господствует одна склонность, одно стремление; остальные же стремления подчиняются или приспособляются как починенные таланты гению этого одного стремления. Так каждое стремление (конечно, только при нормальных условиях жизни, ибо только о таких здесь может идти речь) находит свое удовлетворение, но лишь в той мере, в какой такое стремление заслуживает и жаждет удовлетворения. Микеланджело писал стихи; значит, наряду со своими другими эстетическими чувствами он удовлетворял также свою потребность в поэзии; но рассматривал и занимался своей поэзией он лишь между прочим и потому именно, что стремление к собственно поэзии было у него лишь второстепенным, а не главным стремлением, так же как, по его собственным словам, его женой была живопись, его детьми - его произведения в живописи и скульптуре, точно так же его поэзия была заключена не в пере, а в кисти и резце. Любое подлинное стремление, а не просто воображаемое - ведь как много воображаемых стремлений имеют люди! - так или иначе завоевывает себе место в данной жизни; но одно стремление - стремление стать травинкой, другое же стремление - стремление стать пальмой; одно стремление в избытке довольствуется местом для себя в узком пространстве обычного свободного часа, другое стремление довольствуется только местом в просторной мастерской всего рабочего времени. Каждое стремление удовлетворяется, оно есть мера силы и глубины данного стремления и одновременно мера его удовлетворения. Поэтому если бы христианский рационалист попытался такому человеку, как Мнкеландже- ло, опираясь на его не пришедшие к полному развитию поэтические способности, расписывать надежды на то, что они будут развиты в потустороннем мире, то Микеланджело наверняка запустил бы книгой своих стихов в этого христианина как некой безделицей, дав ему понять тем самым, что христианину следует избавить Микеланджело от бессмертия, ежели он не в состоянии, основываясь на произведениях искусства Микеланджело, обещать ему бессмертие. Я требую, сказал бы Микеланджело христианину-рационалисту, бессмертия на основании того, что в поте лица своего, на зло своим завистникам и врагам, я свершил, а не на основании того, что я возможно мог бы сделать. В поэзии уже Данте достиг наивысшего, похитив у меня поэтическое бессмертие, но в живописи еще не было Данте, там Данте - я. Но что я есть, тем я хочу и остаться; это исчерпывает мое существо, только это единственная гарантия моего бессмертия. Ne sutor ultra crepidam36. Запомни это и относительно твоего поту сторон него мира, христиаиин-фанта- зер! Человек - сапожник, а его сапог - земля.

Как с чувством прекрасного, так обстоит дело и со стремлением к знаниям. Не говоря о том, что существует бесчисленное количество людей, не обладающих стремлением к знаниям, хотя с самого начала они не испытывали недостатка в возможностях и средствах для пробуждения такого стремления, людей, рассматривающих удовлетворение этого стремления даже как простое тщеславие, считающих глупостью беспокоиться о столь далеко расположенных от человека предметах, как, например, звезды, мхи, инфузории; и это стремление, когда ему не мешают несчастные случаи, которые здесь, конечно, не могут идти в счет, ибо необходимость потустороннего мира не должна снимать наи- нормальнейшую, наисчастливейшую человеческую жизнь, находит свое полное удовлетворение. И именно чем реальнее и универсальнее это стремление, тем больше оно находит пищу и удовлетворение в этом мире. Однако вообще человек знает одну основную склонность - склонность к определенной области науки. И это стремление к определенной науке обычно целиком поглощает стремление человека к знаниям, так что человек считает только предметы своего знания единственно достойными изучения. Отсюда смехотворное тщеславие, заносчивость и ограниченность обычных ученых-профессионалов. Так, филолог усматривает в своем толковом словаре, историк - в своей хронике, теолог - в своем Священном писании, юрист, по крайней мере знаток Римского права, - в своем corpus juris37 воплощение всего достойного быть познанным. Теолог, по крайней мере настоящий, неиспорченный, не понимает, как можно вместо того, чтобы изучать Библию, изучать Аристотеля или какого-нибудь иного мирского автора; юрист не понимает, как можно охотиться за курьезами природы вместо того, чтобы изучать курьезы юриспруденции; историк литературы не пони- мает, как можно испытывать малейшую привязанность к какому-нибудь поэту или мыслителю, еще не превратившемуся из жизнерадостного, чувственного существа в объект мертвой исторической учености. Последняя точка в его книге ему кажется punctum satis38 человеческого разума. Таким образом, стремление человека к знаниям и к истине не распространяется дальше, чем его эгоизм. Каждый интересуется лишь тем, что ему подобно. Каждый испытывает потребность знать не больше того, что он вообще сам собой представляет и чем ему желательно быть; он требует лишь такого знания, которое соответствует ему, его подтверждает, ему благотворно. Граница его существа есть граница его стремления к знаниям. Платон любит истину, любит философию, но он любит лишь платоновскую истину, лишь платоновскую философию. Бытие больше, чем знание, бытие есті» основа знания; но каждый бессознательно есть тот, кто он есть, есть своя истина; каждый желает и любит в предмете, в другом самого себя, ибо он любит другое лишь постольку, поскольку оно есть выражение собственной его сущности. Христианин любит добродетель, но он любит не языческую, не чувственную, не мужественно-сильную добродетель; он любит только христианскую, супранатуралистскую, фантастическую, короче говоря, ту добродетель, которая есть хорошо удавшаяся копня его собственного образа. Каждый отвергает все то, что противоречит его сущности, его индивидуальности, его себялюбию, как нечто, противоречащее разуму и истине; однако имеется лишь одна большая разница - в том, что индивидуальность одного универсальна, индивидуальность другого ограничена. Каждый допускает в свою голову столько света, сколько допускает чувство его собственного достоинства и мир в его сердце. Разум человека есть всегда нослушнейпшй слуга его сердца; чего он желает- он себе представляет существующим, и если уж начинает рассуждать, он выводит это желаемое как необходимое a priori из разума. Истины разума изменяются лишь тогда, когда изменяются желания сердца, потребности людей. Супраиатуралистическое, фантастическое сердце обладает супранатуралнстической, а чувственное, реалистичное сердце - чувственной истиной. Поэтому мы и признаем с радостью и без сомнений божественность п истинность ощущений, когда они нам говорят что-либо, что нам лестно и доставляет удовольствие, короче говоря, что соответствует нашему себялюбию; но там, где ощущения противоречат нашим желаниям, короче говоря, нашему эгоизму, мы также без всякого сомнения отвергаем верность и авторитетность их показаний. Так мы с радостью признаем бытие человека, когда он родится. Мы считаем его существование лишь с того момента, как он становится чувственным предметом. Нам и во сне не придет в голову - иначе мы должны были бы впасть в платонизм, из которого, однако, мы никогда и никоим образом не смогли бы вывести образ милого нам мужчины пли женщины, а только получили бы бессмертную душу, дсйствн- тсльпую для всех и, тем ие менее, не принадлежащую никому - не рассматривать временное чувственное начало человека как его подлинное, истинное начало. Но конец человека, наступающий со смертью, мы отрицаем; и все-таки, к сожалению, этот конец есть столь же всеобщая, простая, ясная, как солнце, очевидная истина, как и рождение человека, истина, обладающая теми же доказательствами, теми же свидетелями, что и начало человека. При рождении перед нашими чувствами раскрываются признаки человеческого существования, при смерти они вновь закрываются. \ 1о именно те же чувства, которые при рождении человека мы славословим как небесные существа, как Бога, как предсказателен, мы проклинаем при смерти как нищих, как коммунистов-разрушителей и лжецов. Так мы либеральны, свободомыслящи, правдолюбивы, жадны до знании лишь в безразличных или же соответствующих нашему сердцу, нашему эгоизму вещах; 'там же, где в игру втягивается наш интерес, там мы делаем исключение из правила, там мы в пашем разуме изыскиваем большое количество убедительнейших контрдоводов, там мы насильственно прерываем цепь, которая совершенно очевидно связывает одну истину с другими неопровержимыми истинами. По наигорчайшая, нанбольнейшая истина есть смерть; следовательно, как же мы можем признать ее? Ио вернемся к изложению.

Стремление к знанию постоянно ограничено только родом, областью знания, которая именно соответствует склонностям, интересам, стремлению к развитию самого себя к жизни, короче говоря - соответствует индивидуальности человека. Что по ту сторону этой области - для человека не существует п, следовательно, не представляет для пего предмета стремления или желания. Как смешно было бы доказывать естествоиспытателю, занятому изучением природы и по этой причине упустившему изучение святой теологии, необходимость потустороннего мира, чтобы там восполнить этот пробел его знаний! Чем человек не занят здесь и чего он здесь не знает, он не желает знать и в потустороннем мире. Поэтому, если бы кто-нибудь попытался, основываясь на пробелах человеческого знания, сконструировать .потусторонний мир, то для каждой отрасли знании пришлось бы создать специальный потусторонний мир; ибо теолог -требует от потустороннего мира лишь теологических озарений, юрист - лишь юридических (скажем, о процессе Фонка или о каком-либо другом важном юридическом случае, над которым он понапрасну ломал себе голову), астроном - лишь астрономических, химик - липи» химических. И здесь, как н вообще, вновь подтверждается, что смысл потустороннего мира заключается лишь в данном мире. Что человек жаждет познать в потустороннем мире, есть не что-нибудь такое, что само по себе в данном мире ие может быть познано, а лишь то, чего человек ссйнас не знает. Он желает быть уверенным лишь в том, что те границы, те трудности, которые ему встретились в его области, там, в потустороннем мире,

9. Фейербах Л., т.| устранены. Человек отнюдь не обладает супранатуралистическим стремлением к знанию, как это ему неверно приписывают христианство или платонизм; он не обладает стремлением, перехлестывающим через меру человеческой природы, меру, которая, однако, не измерима посредством циркуля какой-нибудь философской системы и которая не конечна. Его стремление к знанию распространяется лишь на то, что может стать предметом человеческого знания, т.е. на человеческие предметы, предметы, которые и ходе истории находят свое разрешение. Человек ощущает лишь такие недостатки и пробелы в своих знаниях, ко торые доказывают бытие и необходимость земного, а не небесного потустороннего мира, и именно такие пробелы и недостатки он чувствует наиболее мучительно; ибо он желает быть лишь уверенным, что будут устранены те пределы его знаний, какие будут действительно устранены грядущими поколениями, которые разовьют его тему дальше. Так христианин-глупец из-за неба потустороннего мира не замечает неба на земле, неба исторического будущего, в котором разрешаются все сомнения, все недоумения и затруднения, му- чавшие близорукое настоящее и прошлое. "О, если бы ты, - восклицает Галилей вслед Копернику, - был бы жив и увидел новые доноднения и доказательства твоей системы, какое блаженство ты бы почерпнул в них!" Так обращается истинно потусторонний человек, человек будущего, к человеку прошлого. Что желает человечество в своей юности, прошлом, тем оно в избытке обладает в зрелом возрасте будущего. Говорят, что Коперник, уже лежа на смертном одре, скорбел, что, как ни старался он, в течение всей жизни ему ни разу не удалось увидеть Меркурий. А ныне астрономы видят Меркурии среди бела дня при помощи своих великолепных телескопов. Так будущее излечивает страдания прошлого, вызванные его неудовлетворенным стремлением к знаниям. Все вопросы, которые не пусты, не глуши, - а их бесчисленное множество, - все вопросы, разрешение которых имеет смысл, ценность и значение для человечества, в ходе истории находят свое разрешение, правда, зачастую совсем в ином смысле, чем того желало и как то считало прошлое. Так множество вопросов, которые обычно считались высшими мистериями человечества и решения которых наши предки ожидали только в небесном потустороннем мире, как то: вопросы чудодейственного соединения божественного с человеческим во Христе, тела с душой в человеке, божественного предопределения или провидения с человеческой свободой, - для нас, т.е. для тех, кто теперь своим умом уже не стоит на точке зрения тех времен, когда эти вопросы составляли высшие интересы человечества, а усвоил успехи философии и естественных наук, - для нас эти вопросы давно решены, т.е. они исчезли, ибо посылки и предметы этих вопросов оказались сами по себе, хотя и не в период своего появления, произвольными абстракциями или фантастическими построениями. Поэтому если бы человсче ство ие изменялось и не совершенствовалось, если бы оно не двигалось с места, постоянно оставалось на первых несовершенных началах искусств и наук, только тогда было бы оправдано требование сверхчеловеческого, неземного потустороннего мира. Конечно, такой потусторонний мир не удовлетворяет ненасытного христианина, делающего свои чрезмерные, сверхъестественные желания законами действительности, творцами будущих миров. Христианин хс>чет быть Богом; он ведь подчеркивает, что божество есть для него пример и прообраз; поэтому христианин среди прочих качеств божества хочет обладать также и всезнанием. Он сам хочет знать все: то обстоятельство, что другие люди знают то, чего он не зпает, то, что будущее постоянно решает нерешенные проблемы современности, - это не трогает христианина. Этому чрезмерному, недостойному желанию христианина быть всезнающим, быть Богом вообще, этой его воображаемой божественности, однако, противоречит действи тельность, человеческая сущность. Христиании требует потустороннего мира, а поэтому и верит в него; в нем его воображаемая божественность превращается в действительность. Так, даже современные христиане доказывают нам, что мистерии христианской веры своим основанием имеют невероятнейшее, неограни- чсннсйшсс, сверхъестественное тщеславие и эгоизм человека, sciliccl христианского человека. Вместе с тем они доказывают нам, что интересы искусства и науки, на которых они строят необходимость неземного существования, - всего лини», хотя и бессознательный, предлог их себялюбия. Ведь тот, кто действительно интересуется наукой и искусством, тот в своих желаниях апеллирует к потомкам; тот именно в интересах искусства и науки считает себя вполне удовлетворенным, если вообще разрешится хотя бы одна неразрешимая проблема, даже если на его долю не выпадет счастье жить при ее разрешении. Тот, кто однажды поднялся на точку зрения искусства и науки, кто отстаивает их интересы, тот должен отказаться от возможности своего личного всеведения п всемогущества. Более 'того, бессознательно он уже заранее от них отказался; ибо искусства и пауки процветают лишь во взаимодействии людей, они пе есть частная собственность; они суть общественная собственность человечества; они та область, где пользующийся дурной славой коммунизм уже стал истиной. И такой отказ не есть неестественный и болезненный, ибо человек испытывает преимущественную склонность к определенной области искусства и наук и поэтому удовлетворен полностью, если знает и совершает что-либо дельное только в одной науке, только в одном искусстве; он тем более удовлетворен, что все искусства и науки связаны друг с другом, и потому каждый специальный раздел до некоторой степени отражает целое, любое специальное знание если и не по объему, то ио своей силе есть знание всеобщее.

Между прочим, рационалист, будучи мирским христианином, нодме- няющим божество природой, потусторонний мир-данным миром, супранатурализм - натурализмом, как мы это уже видели, не обещает человеку после смерти или в потустороннем мире прямо готовую, а обещает лишь постепенно наступающую, не вечную, а временную, не наличную божественность, а божественность в становлении. Он все больше приближается к Богу, т.е. он именно все более становится Богом, но никогда не достигает действительного бытия Бога; дело ограничивается только становлением. Рационализм витает между небом и землей, между христианством и человечеством; он отрицает христианство тем, что он признает его и утверждает. У рационалиста человек, с одной стороны, небесное, супранатуралистическое, божественное, фантастическое существо, ибо он христианин; с другой стороны, человек у него земное, человечное, временное существо, ибо он в той же степени нехристианин, как и христианин. Чувственное, предметное выражение этого противоречия есть его потусторонний мир, где человек есть Бог у по не божественным, а человеческим образом; где оп вечен, но временен; бесконечен, но конечен; совершенен, но несовершенным образом, поэтому рационализм приписывает человеку бесконечную, неисчерпаемую, никогда не удовлетворяющуюся, никогда не реализующуюся способность к совершенствованию - способность, требующую поэтому с необходимостью также жизнь бесконечную, никогда не достигающую цели, продолжающуюся из тысячелетня в тысячелетие, переходящую из вечности в вечность. Но нигде фантастичность веры в иостусторошшй мир и незнание рационалистом действительной человеческой природы не проявляется более сильно, чем именно в том, что прогресс будущего он связывает с теми же самыми старыми индивидуумами. Новые добродетели, новые взгляды, новые умы возникают лишь потому, что постоянно возникают новые тела, новые люди. Человечество совершает в этом мире прогресс лишь потому, что вообще на место старых, неисправимых, закостенелых ученых и филистеров вступают новые, свежие, лучшие существа, ибо молодость всегда лучше старости, так же как наследные принцы, по крайней мере, пока они остаются принцами, всегда лучше своих царствующих отцов, потому что молодые замечают ошибки стариков и потому делают- противоположное по сравнению с ними до тех пор, пока они сами также не впадают в присущие старости ошибки. Старые, безразлично, придерживаются ли они точки зрения старости телесно или духовно, всегда изо всех qил противятся новым знаниям, отвергая их как непрактичные, неистинные, ничтожные, пустые, отвергая также провозвестников этих новых знаний, новаторов как аморальных, фривольных, испорченных людей, хотя по сравнению со старыми грешниками и лицемерами эти новаторы суть истинные герои, более того, - боги. Так человечество поступало во все времена, когда на свет появлялось новое, лучшее, так оно поступает снова и в данный момент. Старое всегда есть хорошее, правое, истинное, святое, практичное, спасительное, а новое - прямая всему этому противоположность. Теми же словами протестанты-филистеры, старые духом или телом, поносят и оскорбляют ныне всех, кто теперь стремится к новой, лучшей жизни, знанию и воле человечества - так же, как когда-то ка толики поносили и проклинали лютеран и вообще протестантов, а до того язычники - христиан. Человеку не присуще стремление к неограниченному совершенствованию; больше того, ему имманентно, как и вообще материн, совершенно противоположное стремление, стремление к инерции, vis incrtiac39, как это прежде всего доказывает религия, которая есть не что иное, как инертное сохранение мнений и представлений, в определенный период вообще исчерпывавших собой меру человеческого мышления и сущности, выражавших наивысшее, что человек мог мыслить и представить себе, но унаследованных из поколения в поколение "наподобие вечной болезни" как мнения вечно авторитетные, обязательные и определяющие. Вообще человек не обладает стремлением к бесконечному знанию и совершенствованию; больше того, границы знания, которым к определенному времени он располагает, он воспринимает, будь то сознательно или бессознательно, как границы человеческой природы, т.е. считает пх не границами, а единственно возможными, правильными, истинными определениями и, следовательно, признает'то, что он сейчас думает, знает, верит и делает, за высшее, на что человек в своем мышлении, знании, вере и действии способен; поэтому вместо того, чтобы чувствовать стремление к преодолению этих границ, он превращает их в законы, увековечивает и обожествляет их. В результате каждая эпоха славит своих поэтов, своих художников, своих философов, своих героев, объявляя их бессмертными, хотя, возможно, через короткое время даже имена этих людей буду т забыты. Каждая эпоха решает даже неразрешимые для нее проблемы собственным способом, тем способом, который для нее есті» истинный, ибо любое другое решение, будучи даже правильным, не имело бы для нее смысла потому, что оно не могло бы быть поставлено в связь с комплексом остальных ее представлений, не подошло бы к ее системе34 Каждая эпоха имеет столько науки и истины, сколько ей необходимо и нужно. Что этой эпохе недостаточно достоверно известно, с тем она знакомится соответствующим ей способом; а что ей полностью неизвестно, то, понятно, не составляет для нее потребности. Граница знания есть также граница стремления к знаниям. К то не знает, что луна больше, чем она выглядит, тот и не испытывает потребности знать, какой она величины. Кто не знает, что кроме его собственной страны есть страны другие, тот нс испытывает стремления к страноведению. Стремление не выходит за пределы меры возможности его удовлетворения. Ведь стремление есть выражение силы, следовательно, оно не сильнее, чем сила удовлетворения. Я не испытываю стремления сделать больше, того, что я способен сделать, если мое стремление не мнимое, воображаемое, а действительное стремление моей природы. Пока грек еще не мог собственными руками создать олимпийского Зевса, он и не имел в своей голове идеала Фидия, а в сердце - потребности в таком произведении искусства. Поэтому каждая эпоха, каждый человек, не имеющий несчастья быть в ходе своего развития прерванным насильственной смертью, если и не в своем воображении (ибо между мышлением и бытием, представлением и действительностью существует вечное, неустранимое различие или противоречие), достигает воистину своего идеала. Ибо что такое идеал? Это мое существенное, естественное стремление, моя существенная способность как предмет представления, сознания, а, значит, как цель моей жизни, как цель моего сознательного стремления. Какова сила, таков идеал. Когда человечество не может слагать других стихотворений, чем Готтшедовские, тогда Готтшед считается идеалом поэта. Теисты усматривают в таких явлениях, когда представление человека не выходит за пределы его потребностей, доказательства особой божественной мудрости и провиденля; но так же, как явления природы, которым теисты больше всего поражаются, усматривая в них доказательства бесконечной мудрости, например, различные виды самосохранения животных и их размножения, суть лишь доказательства незнания, ограниченности и обусловленности природы, так и указанное историческое явление есть лишь доказательство того, что человеческая ограниченность и себялюбие идут вполне в ногу с природой.

Почему, однако, люди столь упорно настаивают на неизменности и вечности своих научных и религиозных систем, понятий, представлений, мнений и учреждений? Потому, что, как мы уже видели выше, стремление к знанию имеет свою границу, свою меру в стремлении к блаженству, к жизни, к самоутверждению или назовите это стремление как хотите, потому что стремление к знанию, дух, разум вообще пе есть самостоятельное, от человека отличное; исключение, впрочем мнимое, составляют такие люди, у которых мозговая деятельность превалирует над всеми остальными и поэтому их стремление к блаженству совпадает со стремлением к знанию. Я, данный человек, ведь есть то, что мыслит, знает, верит. Что я есть, я поэтому непроизвольно мыслю как истинное; и вообще какой я есть - так я и мыслю. Тин моей индивидуальности есть также тип моего разума. Мое мышление, знание, познание суть единое со мной. Мы нс более совпадаем но разуму, чем мы совпадаем как люди. Все мы люди, но каждый - другой человек. Все неразличимые совпадения людей в делах веры суть лишь либо на- сильственно достигнутые, либо лицемерные. Мы вполне можем усвоить мысли других, которые, в частности отклоняются от наших мыслей; но мысли, противоречащие нам по существу, по роду, суть для нас неассимилируемые яды. Поэтому истинные друзья лишь те, кто сходны друг с другом и по роду мышления, по крайней мере теоретического; там, где господствуют теоретические разногласия, - речь разумеется не об индифферентных или частных вещах, - там вскоре выявляются также разногласия совсем иные; ибо теоретическое разногласие есть лишь выражение разногласия бытия, характера, личности. Поэтому ненависть, направленная против теоретической сущности человека, переходит в личную ненависть и, наоборот, любовь, склонность к учениям человека переходит в личную склонность или же уже предполагает ее наличие. Поэтому потребовать от теолога, чтобы он признал свои суиранатуралистические представления грезами, в его понимании означает потребовать от него, чтобы он превратился из ангела в дьявола. Предложить чисто кабинетному ученому, никогда не подвергавшему свои глаза иному теоретическому употреблению, как использованию их для чтения книг, при котором зрение есть лишь подчиненное и несущественное средство, ибо написанное я могу воспринять также ухом, чтобы он признал чувства наставниками и зачинателями науки, равносильно тому, чтобы потребовать от слепого видеть. Вообще потребовать от человека, чтобы он отказался от, разумеется, существенных, заложенных в его образе мышления мнений, понятий, религиозных представлений, означает потребовать от него, чтобы он отказался от своей сущности, от самого себя. А кто же сделает это? Поэтому нигде сголь ярко не выступает надменность и тщеславие обычных ученых, как в их критике и опровержениях тех произведений, которые противоречат старым, традиционным, освященным понятиям, представлениям и мнениям. Они воображают, что в состоянии хотя бы на один момент стать на точку зрения автора, т.е. они в этом, а также в других отношениях стоят на точке зрения камчадалов и других малоразвитых народов, верящих в то, что душа может выйти из одного тела и перейти в другие тела. Сколь вероятно душа гуся может переселится в тело орла, столь же вероятно ограниченная теологическая душа может вдуматься в сущность свободного человека и мыслителя. Новатор, духовная молодежь вполне понимают стариков, но старики не понимают молодежи, так же, как это повседневно доказывается в домашней жизни губительным отношением родителей к детям, а в политической жизни - отношением, проявляемым умудренными опытом правительствами к своим обладающим юношескими устремлениями народам. Правительства насилием подавляют все те учения, которые, по их мнению, гибельны для людей и народов. Но нет ничего более глупого и жестокого, чем желание опекать человека в том, во что он должен верить и что он должен думать, пытаться представлять интересы челове- ка там, где лучше всего каждый представляет свои интересы сам, охранять человека посредством мнимо мудрой, мнимо отеческой, а в действительности деспотической заботы там, где каждый в инстинкте своего себялюбия имеет своего ангела-хранителя. А тс, для кого вера или учение о том, что божество или, что то же самое, бессмертие человека - только порождение фантазии, действительно становится пагубным, тот от этого учения откажется и без того, чтобы в э том его поддержало христианское духовенство или полиция. Что противоречит благу человека, то противоречит его сущности. Однако то, что противоречит моей сущности, я от себя отталкиваю. Всемогущ инстинкт самосохранения. Правда, новая истина или учение могут вначале иметь мешающие, пагубные проявлення, так как человеку кажется, что вместе со старыми представлениями исчезают все основы его существования, но со временем эти раны заживают сами собой. Горькая вначале истина затем станови тся близкой сердечной подругой. Тем не менее можно индивидуумам и целым пародам навязать также противоречащие их сущности представления и теории; когда, однако, это происходит, им навязывают также чуждую сущность, а их собственную насильственно подавляют. Народам, которым навязали христианство, стригущее всех людей иод одну гребенку, каждый раз одновременно с игом христианской веры навязывают также христианский деспотизм илГі же христианскую водку.

Поэтому всегда лишь новое поколение, молодежь доказывает способность человека к улучшению и совершенствованию по той простой, вполне естественной причине, что молодежь еще открыта, неопределенна, ие связана, т.е. не имеет личного, эгоистического интереса противится повой истине, как это делают старики, которые из эгоизма, тщеславия, предрассудков, любви к привычкам, служебного долга, застарелой премудпости суть заклятые враги всех основательных новшеств. Поэтому, если мы в мыслях абстрагируем от подлинного человека общее понятие человек, объединяя в этом общем понятии противоположные качества, которые люди проявляют в действительности, то мы получаем тезис: человек есть стабильное, враждебное всяким прогрессивным изменениям, неподвижное, но вместе с тем прогрессивное, жаждущее нового, подвижное существо. Однако соединение столь противоречащих Друг другу качеств, как косность или вечность и способность к совершенствованию, в одном и том же субъекте пли существе, возможно и действительно лишь в чудотворной диалектике христианского рационализма. В действительности и в разуме, основанном на ее созерцании, это противоречие разрешается тем, что эти противоположные качества бывают присущи противоположным существам, - качество тождественности, инертности и постоянства как в данном, так и в по тустороннем мире присуще старым людям, непостоянность, деятельность, направленная к улучшению и совершенствованию, - новым, молодым людям. По- этому способность человека к совершенствованию отнюдь не доказывает существования потустороннего мира, т.е. продолжения жизни человека после смерти. Наоборот, лишь смерть, гибель старых, закоренелых грешников и филистеров есть условие прогресса, а надежда на лучшее, новое бытие зиждется на небытии старых, semper idem40. Верить в то, что ты всегда будешь тем же лицом, тем же существом и тем не менее будешь в состоянии осуществлять бесконечный, а значит, существенный прогресс, - это вера в сплошные чудеса. Человек на более высокой, существенно более совершенной ступени есть с необходимостью также существенно иной человек, чем человек на более низкой ступени.

Как глупо было бы перенести грека эпохи первых грубых герм в эпоху Фидия и Софокла, чтобы из христианской любви к способности совершенствования доставит!, ему удовольствие созерцать более совершенную красоту искусства! Древний грек архаичной эпохи, перенесенный в эту иную эпоху, либо не чувствовал бы себя больше тем, что он есть, либо пе воспринял бы произведения искусства Фидия такими, какие они есть в действительности; ибо он не понимал бы их. Его чувство прекрасного и его стремление к прекрасному не шло дальше произведений искусства его эпохи; их несовершенность была удовлетворительным выражением его собственной несовершенности; я не могу отнять у того грека его несовершенного, малоразвитого чувства прекрасного без того, чтобы не отнять его сущность и самосознание. Земной, нецивилизованный грек и потусторонний, утонченный, одухотворенный и усовершенствованный грек, хотя оба - греки, столь различные существа, что это противоречие можно объяснить лишь различием эпох и поколений, т.е. нельзя эти противоречия смешивать илп соединять друг с другом с помощью чудес христианской диалектики без того, чтобы результатом этого не было ничто, т.е. фантастическая бессмыслица.

Представим себе, чтобы взять более близкий нам пример, древнего германца-язычника, а рядом с ним современного немца-христианина. Какая дистанция! Кто может вообразить, будто тот же германец, слышащий лишь в воинственных кликах и в звоне оружия голос божества, смог бы услаждаться сладостными звуками флейты пли колоколов прусского церковного музыканта, не утрачивая вследствие подобного утончения вкуса всю свою, даже телесную сущность? Я говорю - даже телесную сущность. Ведь разве может та же рука, что владела древнегерманекпм мечом, владеть инструментом музыки, хирургии пли физики илп же дипломатичным, интриганским пером христианско-германского лицемера и доносчика? Может ли один и тот же желудок вынести славное германское пиво наряду с китайским чаем, подаваемым на вечере "образованных" христианских немцев? Нет, ни в коем случае. Как ты не в состоянии пз ячменного солода приготовить чай, так ты не можешь древнего германца превратить в нового немца, не обращаясь к различным эпохам и лицам. Поэтому если в потустороннем мире человек совершенствуется, то это совершенствование либо существенное, радикальное, либо несущественное, поверхностное. Если оно есть первое (существенное, радикальное), то оно снимает единство моего существа и самосознания; тогда я становлюсь совершенно иным, отличным от себя существом - столь отличным, как человек будущего, который после моей смерти продолжит и завершит мое дело; если оно второе (несущественное, поверхностное), то я остаюсь тем же, то и существенная, характерная степень моего развития и совершенства остаются теми же, тогда в лучшем случае я получаю количественный прирост и дополнение. Тогда, однако, и сам потусторонний мир есть лишь пустое, излишнее, бесполезное дополнение.

Однако человек, даже устойчивый, под предлогом вечного прогресса настаивающий на своей вечности и инертности, обладает стремлением к совершенствованию. Но это стремление нельзя абстрагировать от человека, делать его самостоятельным и затем возносить его в бесконечность теологической фантастики. Стремление человека к совершенствованию есть подчиненное, sit venia verba41, акцидентальное, а не субстанциальное стремление. Основное стремление человека есть стремление к самосохранению, к самоутверждению, следовательно, стремление к постоянству. Желания человека, по крайней мере обоснованные, не взятые с потолка, не выходят за границы того, что он есть ио своей существенной характерной определенности. Желания крестьянина не превышают желаний крестьянского сословия, желания ученого как такового не превышают желаний сословия ученых, желания философов как таковых не превышают самой философии. Диоген не хочет стать Александром, Наполеон - Рафаэлем; НаполеЬн всегда хочегь быть все более Наполеоном, Диоген - все более Диогеном, ученый - все более ученым, крестьянин, конечно, тот, который по склонности крестьянин, не хочет стать великим ученым или государственным деятелем, а хочет стать богатым крестьянином. Эскимос, находясь даже в Лондоне, скучает но тюленьему мясу, его желания не выходят за пределы его сферы; он желает иметь то и быть тем, кем вообще эскимос может быть и что он вообще имеет. Так вообще человек не желает быть иным, чем он уже есть, и иметь что-либо иное, чем то, что он уже имеет. Но он хочет все это свое иметь в более высокой степени, в умноженном и увеличенном виде35.

Стремление к совершенствованию есть лишь стремление к постоянству и самосохранению в сравнительной и превосходной степени; оно есть лишь качественное стремление, которое именно поэтому ограничено качеством моего существа и его видовой определенности. Определенность, мера моих способностей, задатков и талантов есть также мера, определенность и граница моей способности к совершенствованию. По сущности своего характера я поэтому всегда остаюсь на той же точке; ибо я могу лишь до той степени совершенствоваться, в какой я вообще с течением времени в состоянии измениться без того, чтобы перестать быть тем, что я есть. Поэтому уже в истоках истории культуры индивидуума содержится намек на тот характер, который индивидуум будет иметь на кульминационной точке своего развития; ибо так же, как существует период расцвета тела индивидуума, т.е. жизни, крови, пластической, вегетативной деятельности, существует и период расцвета духа, т.е. нервной жизни, в особенности жизни мозга. И лишь до тех пор мы находимся в процессе совершенствования, пока мы пе достигли этой кульминационной точки, этого периода расцвета, т.е. пока мы не находим для своего таланта, для своей сущности классического, соответствующего выражения. Мы, правда, постоянно прогрессируем; мы прогрессируем до тех пор, пока течет день за днем; но эти прогрессирующие шаги - лишь количественные. Мы, правда, каждый раз, когда создаем новое произведение, воображаем, что дали тем самым нечто существенно повое, но после того как это произведение лишь некоторое время постоит перед нами завершенным, тогда и мы пробуждаемся от этого обмана и узнаем сходство, единство сущности данного произведения со всеми предыдущими. Как естествоиспытателей охватывает радостное чувство, когда мельчайшую разницу они обращают в новый вид или род, чтобы обозначением нового растения, нового животного или камня составить себе имя, так же все мы любим относить количественные прибавления, за которые мы вообще должны быть благодарны щедрости времени, на счет пашей виртуозности и выставлять образующиеся в процессе жизни разновидности нашего существа как новые виды и роды. Но ни вид, ни род. ни форма, ни тин, ни характер (или как там ни пожелают назвать это дело) пашей моральной, как и интеллектуальной, сущности не меняется. Из плохого поэта так и не получится хороший, совершенный поэт, как н из суеверного путаника - человек, мыслящий верно и ясно, и из двуличного, завистливого и подхалимского характера - характер великодушный, как из паслёна-лилия, как из осла - конь. Все прогрессивные шаги, которые я делаю, но своему роду, но своей сущности, всегда остаются тождественными, ибо они всегда несут на себе мою окраску, точно так же как шаги вперед, прогрессивные шаги гуся, сколько бы он их ни делал, всегда останутся гусиными шагами, а годовые кольца дуба, количество которых он в своем неустанном стремлении расширяться прибавляет, всегда остануться древесиной дуба. Предпринимаемые христиан- ством моральные чудотворные исцеления, так же как и воскрешение мертвых и чудесные физические исцеления, относятся к царству басен или, если в основе того или иного случая лежит что-либо историческое, - к области будь то нарочитых или непроизвольных искажений, преувеличений и хвастовства, которые любая религия позволяет себе для одурачивания верующей черни. Правда все новое вначале производит потрясение, переворот; но вскоре вновь выступают, в лучшем случае по- иному, старые качества, склонности и ошибки, так же, как язычники, будучи обращенными к вере в христианского Бога, во всех решающих случаях всегда вновь возвращались к старым богам, а гибрид через несколько поколений всегда обращается вновь в свои первоначальные формы.

Так и христианин, несмотря на приносимую им в купели клятву верности новому Адаму, всегда вновь возвращается к ветхому Адаму. Старый друг лучше новых двух! - можно сказать и ио этому поводу. Разумеется, бывают и действительные революции и перемены в человеке, но они ничуть не чудеса. Обращение Павла все еще повторяется повседневно. Я никогда не вступлю в брак, я люблю свободу, я ненавижу женщин или я ненавижу мужчин, говорит она или оп; но смотрите! Мосье или мадемуазель, найдя подходящий предмет, сразу же нарушает клятву вечного целомудрия и свободы. Я ненавижу философию, разрушительницу веры, говорит он. Но смотрите! Достаточно ему встретиться с надлежащей книгой или надлежащим человеком, и он превращается из страстного врага в столь же страстного друга философии. Так в своей жизни каждый человек в большей или меньшей степени приходит к такой точке, где он нарушает клятву вечной верности, данную им какому-либо идолу, нарушает потому, что распознает ее как бессознательно ложную клятву. Но вследствие этого он лишь теперь стал самим собой, лишь пробудился ото сна к сознанию своего таланта, призвания и сущности. Но этот акт становления самосознания есть вместе с тем и наиважнейший, решающий для будущего и качественно завершающий жизнь акт, независимо от того, сколько еще приходится мне пройти поразительных для меня самого ступеней н фаз внутри рода, сферы, которые я считаю своей стихией.

Наше совершенствование заключается не в чем ином, как в развитии, а развитие не в чем ином, как в пояснении и просветлении того, что мы есть. Смысл нашей сущности всегда остается тем же; меняются лишь слова; мы всегда говорим одно и то же, мы говорим это лишь все более ясно; все наши шаги в прогрессе, все произведения, все слова, посредством которых мы высказываемся, суть лишь синонимы. Наша сущность выступает, по крайней мере, пока мы находимся в состоянии роста, все решительнее, яснее, определеннее; будучи умудренными опытом, мы очищаем эту сущность от ее ошибок и наростов; мы становимся критичными, но - к сожалению! - вместе с пороками утрачиваем слишком часто также добродетели нашей молодости. Стремление к совершенствованию есть поэтому во всяком случае стремление критичное, но именно поэтому стремление не продуктивное, стремление, при помощи которого мы могли бы породить младенца Христа небесного, потустороннего мира; ибо эта критика касается лишь наших грубых, очевидных и именно поэтому нам мешающих ошибок. Каждая ощутимая ошибка есть стеснение, ограничение нашего чувства собственного достоинства, а следовательно, противоречит нашему себялюбию, нашему стремлению к блаженству. Эта критика распространяется во всяком случае закономерно, если не принимать во внимание все супранатуралптические, фантастические чувства и представления, лишь на те ошибки, которые мы можем устранить или хотя бы ограничить, и в данной жизни уже действительно устраняем или же ограничиваем, если мы, с другой стороны, обладаем достаточной волей и разумом, дабы применить против этих ошибок предоставленные нам природой средства. Но эта критика не распространяется на тс ошибки, которые мы не ощущаем, которые едины с нашей сущностью и поэтому не могут быть от нас отняты без того, чтобы одновременно с ними уничтожалась наша сущность. Короче говоря: как н все тайны теологии, так н стремление к совершенствованию обретает собственный смысл и свое разрешение лишь в антропологии; из отого стремления перед нами возникает не бог, не небесное сверхъестественное существо - кроме тех случаев, когда это стремление само превращается в суиранатуралистическое, т.е. фантастическое; оно всегда приводи т пас снова к человеку, потому что оно в своей критике не затрагивает, так сказать, фонда, капитала человека; наоборот, оп всегда остается неизменным и только приносит все новые и новые проценты. Короче говоря, стремление к совершенствованию есть не творец из ничего, а лишь строитель, придающий форму наличной материи и обрабатывающий ее.

Создав свое первое основополагающее сочинение, сколь ошибочно и несовершенно оно бы ни было, человек в сущности написал все своп более поздние, сколь совершенны они бы ни были, сочинения. Проницательный ум откроет в нем все те качества, которые в более поздних сочинениях выступили толі,ко более ясно и величественно на свет и вследствие этого лишь тогда бросились в глаза тупоумным. Первое сочинение есть смелый принцип, по отношению к которому все более поздние сочинения суть лишь следствия и доказательства. Счастлив тог, кому дано самому развить выводы из своих принципов. Но это не необходимо. Нет! Наиболее глубокие по содержанию и наиболее проницательные сочинения - это именно те, которые хотя и содержат материал для неисчерпаемых выводов, но сами этих выводов пе высказывают. Такая же книга есть жизнь. Не необходимо, чтобы мы развивали все следствия наших талантов. Достаточно - и цель жизни достигнута - если мы высказали лишь главнейшие принципы или посылки36 Поэтому сколь пустая, излишняя и никчемная вещь - потусторонний мир, где глубоко содержательный и завершенный в себе афоризм нашей жизни будет насильственно растянут в каше христианской проповеди или в доказательстве вечного существования души до своих следствий, которые уже были выражены на земле, хотя в краткой и непопулярной, но именно поэтому остроумной форме!