Тайна троицы есть тайна общественной, совместной жизни - тайна Я и Ты.
"Мы признаем, что Бог един, но не в том смысле, будто он одинок" (Concil. Chalced., Карранца, Summa, 1559, S. 139). "Да будет проклят тот, кто утверждает, что слова "сотворим человека" были сказаны не отцом сыну, а только самому себе" (Concil. Syrmi., там же, стр. 68). "Из слов "сотворим человека" видно, что Бог беседовал об этом с кем-то ему близким. Следовательно, Богу соприсутствовал кто-то, с кем он советовался при сотворении мира" (Афанасий, Contra gentes orat., Opp. Parisiis, 1627, Т. I, S. 51). «Кто одинок, не может сказать: "сотворим"» (Петр Ломб. Lib. I, dist. 2, с. 3). Так же объясняют это место и протестанты. "Сотворим указывает на некоторое совещание... Из этих слов опять-таки неотразимо следует, что в божестве должно быть больше, чем одно лицо... Ибо слово (сотворим) указывает, что тот, кто тогда говорил, был не один, хотя евреи и смеются над этим, утверждая, что эта форма употреблялась даже там, где было только одно лицо" {Лютер, ч I, стр. 19). Но между лицами троицы имели место не только совещания и беседы, но также условия и даже договоры, совсем как в человеческом обществе. "Остается лишь допустить, что (относительно спасения человека) был заключен как бы некоторый договор между отцом и сыном" (Буддеус, Сотр. inst. th. dog., lib. IV, с. 1, § 4. Not. 2). Но так как любовь составляет существенную связь между лицами божества, то троица есть небесный прообраз самого тесного, брачного союза любви. "Будем же просить Сына Бо- жия, чтобы он святым духом своим, который является связью взаимной любви между предвечным Отцом и Сыном, сочетал также серд- ца жениха и невесты" (Orat. de conjugio. Declamat. Melanchth., Т. Ill, S. 453).
Различия божественной сущности троицы суть естественные, телесные различия.
"Только отцу свойственно, что он не родился, но родил сына, и только сыну свойственно не то, что он не родил, а то, что он родился от сущности отца... Мы также сыны божии, но не так, как этот сын. Он есть истинный, настоящий Сын по своему происхождению, а не по усыновлению, по истине, а не по имени, по рождению, а не по сотворению" (Петр ЛомбLib. I, dist. 26, с. 2, 4). "Отец есть начало сына и родитель; и отец есть отец, а не чей-либо сын, и сын есть сын, а не чей-либо брат" (Афанасий, Contra Arianos, orat. II, ed. cit., Т. I, § 320). "Как физический сын получает плоть и кровь и свою сущность от отца, так и Сын Божий, рожденный от отца, восприял предвечно от отца свою божественную сущность и естество" (Лютер, ч. IX, стр. 408. См. также у Меланхтона, Loci praecip. theol., Witeb. 1595, S. 30 и Августин, Epist. 170, § 6, ed. Antw. 1700). Что и в Библии Сын Божий понимается как действительный сын, явствует с несомненностью из слов: "Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына своего единородного". Если любовь Бога, которую изображает нам это место, есть истина, то и сын, несомненно, должен быть физической истиной. Это следует из подчеркивания, что он Сына своего отдал за нас, и в этом лежит доказательство величия его любви. Поэтому смысл Библии совершенно правильно передает "Книга гимнов евангелического братства", где "об отце Господа нашего Иисуса Христа, который есть и наш Отец", так говорится:
Дать сына в жертву побудила Его к нам, грешникам, любовь, Чтоб нас от ада искупила Бесценнря Христова кровь.
Так сильно мир ты возлюбил, Что для него не пощадил И кровь свою: твой сын родной Был распят за весь род людской.
Бог есть тройственное, трехличное существо, значит, Бог есть не только метафизическое, отвлеченное, духовное, но и физическое существо. Центральный пункт троицы есть Сын, ибо Отец есть Отец только через сына, а тайна рождения есть тайна физики. Сын есть удовлетворенная в Боге потребность чувственности или сердца, ибо все желания сердца, даже желание личного Бога и желание небесного блаженства, суть чувственные желания - да, чувственные желания, ибо сердце по существу своему материалистично, оно удовлетворяется лишь таким объектом, который можно видеть и осязать. Это особенно видно из того, что сын даже в составе божественной троицы наделяется человеческим телом как существенным, постоянным своим атрибутом. Амвросий: "В послании к Ефесянам, I, сказано: во плоти все ему подчинено". Златоуст: "Отец повелел поклоняться Христу во плоти раньше всех ангелов","Феодорит": "Хотя из мертвых и восстало тело господне, осененное божественной славой... но все же оно есть тело и имеет ту же форму, что и прежде" (см. Konkordienbuchs- Anhang: "Zeugnisse der hi. Schrift und Altvater von Christo"), Петр Ломб., lib. Ill, dist. 10, с. 1, 2. См. об этом также у Лютера, ч. XIX, стр. 464-468). В согласии с этим евангельские братья поют: "Всю жизнь к тебе, спаситель милый, любовью жаркой я горю; когда ж сойду под сень могилы, я во плоти тебя узрю". "Благодарим тебя, Христос, что в небо ты себя вознес. То, как покинул ты всех нас, свиданья предвещает час; там, где глава нашла приют, туда и члены потекут". "Твои глаза, твои уста и все пронзенные места, что упованье будят в нас, увидим мы в свиданья час".
Поэтому Сын Божий есть возлюбленный сын человеческого сердца, жених души, предмет истинной личной любви. "Сокрушайся из-за любви к Иисусу Христу, твоему жениху, пока ты его не увидишь" (De modo bene vivendi, Serm. X. См. также Scala claust., Pseudobernhard). "Без сомнения, мы увидим Христа телесными очами" (Буддеус, Сотр. inst. theol. dogm., lib. II, с. З, § 10).
Различие между Богом, исполненным сына или чувственным, и Богом, не имеющим сына или нечувственным, есть не что иное, как различие между мистическим и рационалистическим, разумным человеком. Разумный человек живет и мыслит; он восполняет недостаток мышления жизнью и недостаток жизни мышлением как теоретически, будучи убежден на основании разума в реальности чувственности, так и практически, связывая жизнедеятельность с деятельностью духа. То, чем обладаю я в жизни, мне не нужно полагать в духе, в метафизической сущности или в Боге; любовь, дружба, созерцание, мир вообще дают мне то, чего не дает и не может дать мне мышление, да и не должно давать. Но поэтому я при мышлении и оставляю в стороне чувственные потребности сердца, чтобы не затемнять разума страстями; в разобщении той и другой деятельности состоит мудрость жизни и мышления: мне не нужен Бог, который мистической, воображаемой физикой возмещал бы мне недостатки физики действительной. Мое сердце удовлетворено, когда я деятелен духовно, поэтому я отношусь холодно, индифферентно, отстраненно, т.е. свободно, к сердцу, которое с нетерпением вырывается из своих границ и вмешивается неподобающим образом в вопросы разума, следовательно, я мыслю не для того, чтобы удовлетворить свое сердце, а чтобы удовлетворить свой неудовлетво- ренный сердцем разум; я мыслю лишь в интересах разума, из чистой любви к познанию, и требую от Бога лишь наслаждения чистым, свободным от всяких примесей разумением. Поэтому Бог разумной головы необходимо является иным, чем Бог сердца, стремящегося в мышлении, в разуме удовлетворить только себя самого. И именно таков мистический человек, не выносящий очистительного огня критики, которая все разделяет и разграничивает, ибо его голова всегда отуманена неугасимой страстью неудовлетворенного чувства. Он никогда не доходит до отвлеченного, то есть беспристрастного, свободного мышления и потому никогда не возвышается до созерцания вещей в их простой естественности, истине и действительности; поэтому он как духовный гермафродит непосредственно, без критики, отождествляет мужской принцип мышления с женским принципом чувственного созерцания, то есть создает себе Бога, с помощью которого он, удовлетворяя свое стремление к познанию, вместе с тем непосредственно удовлетворяет и свой половой инстинкт, т.е. свое стремление к личному существу. Таким же образом, на почве распутного мистического гермафродитизма, в сладострастном сне, путем болезненного перемещения мужского семени в мозг, из Бога произошла чудовищная природа Шеллинга, ибо эта природа, как сказано, есть не что иное, как похоть плоти, затемняющая свет разума.
Еще одно замечание относительно троицы. Прежние богословы говорили, что существенные атрибуты Бога как Бога уже явствуют при свете естественного разума. Разум может из себя познать Божественную сущность только потому, что божественная сущность есть не что иное, как истинная, объективная сущность разумения. Но о троице они говорили, что она познается только откровением. Но почему же не разумом? Потому, что она противоречит разуму, то есть потому, что она выражает не потребность разума, а чувственную потребность сердца. Впрочем, заявление, что то или другое исходит из откровения, вообще означает лишь, что оно дошло до нас исключительно путем традиции. Догматы религии возникли в известные эпохи на почве определенных потребностей среди определенных отношений и представлений. Поэтому людям более позднего времени, для которых эти отношения, потребности и представления уже исчезли, догматы эти представляются чем-то неразумным, непонятным, перешедшим лишь по традиции, т.е. путем откровения. Противоположность между откровением и разумом сводится только к противоположности между историей и разумом; она сводится только к тому, что человечество в данное время бывает уже не способно на то, на что оно было способно в другое время, равно как и отдельный человек не во всякое время, а лишь в моменты особых требований извне и особого напряжения изнутри, может развить свои способности. Так, произведения гения возникают всегда лишь при совершенно особых, только однажды совпадающих внутренних и внешних условиях: "все истинное бывает лишь однажды". Поэтому нередко собственные произведения кажутся человеку в позднейшую эпоху его жизни чем-то чуждым и непонятным. Теперь он не знает уже, как он создал и мог создать их, т.е. он не может теперь объяснить их себе из себя самого и тем менее воссоздать их. Но этого и не должно быть. Такие повторения были бы излишни и, как излишние, бессмысленны. Мы повторяем: "все истинное бывает лишь однажды". Только то, что совершается однажды, бывает необходимо, и только то, что необходимо, бывает истинно. Необходимость есть тайна всякого истинного творчества. Только там, где есть необходимость, действует природа, а где природа, там действуют гений и дух непреложной истины. Поэтому было бы нелепо, если бы мы в зрелые годы признали произведения нашей юности за продукты особого вдохновения свыше только потому, что их содержание и происхождение стали нам чужды и непонятны; столь же нелепо учениям и представлениям минувшей эпохи приписывать сверхчеловеческое, т.е. воображаемое, иллюзорное, происхождение только потому, что последующие поколения больше не находят для них опоры в своем разуме.