Глава 4 ДЖ. БЕНТАМ В РОССИИ В.Ф. Одоевский и его бентамиты

В 1839 г. в журнале «Современник» была опубликована повесть В.Ф. Одоевского «Город без имени». Писатель, известный тем, что впервые (во всяком случае в России) поменял знак в утопическом жанре на отрицательный, представил своим читателям антиутопию, показывающую гибель общества, построенного на принципах учения Дж.

Одоевский рисует ужасную картину распада некогда процветающего общества: «Одни разбогатели — другие разорились. Между тем никто не хотел пожертвовать частию своих выгод для общих, когда эти последние не доставляли ему непосредственной пользы; и каналы засорялись; дороги не оканчивались по недостатку общего содействия; фабрики, заводы упадали; библиотеки были распроданы; театры закрылись. Нужда увеличивалась и поражала равно всех, богатых и бедных. Она раздражала сердца; от упреков доходили до распрей; обнажались мечи, крови лилась, восставала страна на страну, одно поселение на другое; земля оставалась незасеянною, богатая жатва истреблялась врагом; отец семейства, ремесленник, купец отрывались от своих мирных занятий; с тем вместе общие страдания увеличивались.

В этих внешних и междоусобных бранях, которые то прекращались на время, то вспыхивали с новым ожесточением, протекло еще много лет. От общих и частных скорбей общим чувство сделалось общее уныние. Истощенные долгой борьбой люди предавались бездействию. Никто не хотел ничего предпринимать для будущего. Все чувства, все мысли, все побуждения человека ограничивались настоящей минутой. Отец семейства возвращался в дом скучный и печальный. Его не тешили ни ласки жены, ни умственное развитие детей. Воспитание казалось излишним. Одно казалось нужным — правдою ли неправдой добыть себе несколько вещественных выгод. Этому искусству отцы боялись учить детей своих, чтоб не дать им оружия против самих себя; да и было излишним; юный бентамит с ранних лет, из древних преданий, из рассказов матери, научался одной науке: избегать законов божеских и человеческих и смотреть на них как на одно из средств извлекать себе какую-нибудь выгоду. Нечему было оживить борьбу человека; нечему было утешить его в скорби. Божественный одушевленный язык поэзии был недоступен бентамиту. Великие явления природы не погружали его в ту беспечную думу, которая отторгает человека от земной скорби. Мать не умела завести песни над колыбелью младенца. Естественная поэтическая стихия издавна была умерщвлена корыстными расчетами пользы. Смерть этой стихии заразила все другие стихии человеческой природы, все отвлеченные, общие мысли. связывающие людей между собою, показались бредом; книги, знания, законы нравственности — бесполезною роскошью. От прежних славных времен осталось только одно слово — польза; но и то получило смысл неопределенный: его всякий толковал по-своему» [Одоевский, 1986, с. 133-134].

Даже природа, кажется, не выдержала такого положения вещей — страшные грозы и даже извержения вулкана поразили несчастных. Однако и ужасная трагедия не заставила этот народ одуматься. Газета бентамитов с характерным названием «Прейскурант» таким образом отозвалась на национальное бедствие: «Мылом тихо.

«Искусственная жизнь, составленная из купеческих оборотов» [Одоевский, 1986, с. 137], не могла продолжаться долго. Общество стало разрушаться изнутри. Сначала были признаны бесполезными купцы и денежный обмен был заменен натуральным. Затем землепашцы изгнали ремесленников и все, «кто имел руку, не привыкшую к грубой земляной работе, были изгнаны вон из города» [Одоевский, 1986, с. 137]. Хозяйство стало натуральным. Однако и на этом деградация не остановилась. Земледельцы, предоставленные сами себе, без поддержки государства не смогли защищать результаты своего труда. Вместе с остатками разбойничьих шаек они превратились в полудикие племена, обитавшие в лесу и находившие себе пропитание собирательством и охотой. По странному стечению обстоятельств среди руин некогда процветавшего города сохранился памятник основателю. Одичавшие бентамиты «в суеверном страхе преклоняли колени перед пьедесталом статуи Бентама, принимая его за древнее божество, и приносили ему в жертву пленников, захваченных в битве с другими, столь же дикими племенами» [Одоевский, 1986, с. 138]. Таким образом, романтический апостол пользы превратился в мрачного кровавого идола.

По-своему толковал центральное понятие бентамовской философии и сам Одоевский. Разумеется, он упрощал, вплоть до приведения к абсурду, мысли британского мыслителя, сочинения которого были ему хорошо знакомы прежде всего во французских переводах- переложениях Э. Дюмона[13]. Однако писатель вольно или невольно выразил существенную тенденцию русской культуры — избирательного восприятия и произвольной интерпретации. Человек с харизмой святого стал злым гением утопического государства, а желание облагодетельствовать человечество не помешало заслужить уничижительную оценку «гения буржуазной тупости» [Маркс, Энгельс, 1960, с. 264], которую дал ему К. Маркс еще в середине прошлого века.

Российские исследователи были так же безжалостны. Они называли его учение «лавочнической арифметикой», писали, что в его морали есть что-то безнадежно смердяковское, что-то глубоко опошляющее предмет доказательства и, прежде всего, самое орудие доказательства — разум человеческий, вот почему философия Бента- ма возбуждает почти брезгливость во всяком человеке, способном глубоко мыслить и чувствовать, каковы бы ни были его убеждения.

Попытка беспристрастного изложения учения Бентама и отчасти его реабилитация была предпринята в книге П.А. Покровского «Бентам и его время» (Пг., 1916) и поддержана в рецензии на нее П.А. Сорокина [Сорокин, 1990, с. 349-358]. Знаменитый социолог не разделяет ни социальных, ни моральных взглядов Бентама, однако признает возможность их существования и не «переходит на личности». Сорокин подчеркивает близость взглядов Бентама социалистическим воззрениям его времени и соглашается с его критикой правовых и социальных институтов.

Задача исследователей начала нашего века заключалась в том, чтобы сформировать спокойное, не затуманенное излишней эмоциональностью отношение к мыслителю, отдавшему жизнь в борьбе за (по отношению к Бентаму эта фраза как бы утрачивает свою метафизическую пафосность) «наибольшее счастье наибольшего числа людей». В то время все были увлечены марксизмом, социализмом, историцизмом и боролись за «всеобщее счастье».

Отношения Бентама с Россией

Джереми Бентам родился 15 февраля 1748 в Лондоне[14]. В возрасте 12 лет Бентам поступает в Оксфорд. В 1763 г. он получает степень бакалавра, в 1766 — магистра искусств. Во время обучения в университете Бентам понял, что его призванием является занятия науками. Сильное впечатление на него произвели «Опыт о правительстве» Пристли, а также сочинения Монтескье, Баррингтона, Бекка- риа, Гельвеция.

Бентаму хотелось предложить свои услуги кому-нибудь из «сильных мира». Он думает о Екатерине II, будучи достаточно высокого мнения о ее законотворческой деятельности. Он пишет и «Санкт-Петербургский журнал» позже опубликует эти восторженные строки: «Естьли когда верховная власть явилась людям в истинном достоинстве своем, то это конечно в Наказе, изданном Екатериною II, о сочинении законов. Рассмотрим единственный пример сей, забыв на время военный дух царствования Ея. Невозможно видеть без удивления сию Великую Жену, которая сходит с победоносной колесницы своей просвещать такое множество почти полудиких еще народов, и представляет им изящнейшия правила философии прикосновением Царского Скипетра освященные. Поставив себя выше тщеславного удовольствия быть сочинительницею сего творения, Она заимствует его из лучших философов века своего, и облекая их своим могуществом делает для них более, чем они для Нее сделали» [Бентам, 1804, с. 87].

В 1786 г. Джереми Бентам отправляется в Россию, где уже несколько лет служит его брат Самуил.

Джереми Бентам пишет о брате, что тот должен был выступить как «Jack of all trades»: как строитель кораблей, канатный мастер, винокур, пивовар, солодовник, кожевник, мастер стеклянного производства, горшечник, прядильщик пеньки, кузнец и медник [Покровский, 1916, с. 233]. Сам он как бы дополнял практическую универсальность брата стремлением к реформированию духовной сферы. Однако чуда не получилось, и «идеальное поместье» осталось очередной «потемкинской деревней».

Джереми Бентам также находился в переписке с Потемкиным. Он поехал в Россию, везя с собой садовника и двух женщин, знающих сыроварное дело. В России он пробыл меньше года. Все это время он провел в имении, не прервав своего уединения даже для того, чтобы съездить в Кричев, когда там проезжала императрица Екатерина во время своего знаменитого путешествия в Крым.

В Кричеве Бентам много работал. Он написал «Защиту лихвы» (Defence of Usury), там же он подготовил к печати «Рациональное основание наград» (Rationale of Reward).

Казалось бы, невозможно написать что-либо более несоответствующее «русскому духу», чем «Защита лихвы». В отличие от английского слова usury, русское слово «лихва» (заменившееся словом, берущим начало в латыни, — «процент» много позже) имело явно выраженную отрицательную коннотацию. В «Словаре Академии Российской» лихва определяется как «рост, беззаконная мзда, корысть приобретаемая от давания денег или вещей взаймы» [Словарь, 1793, стб. 1223]. «Лихоимец», как производное от «лихвы», — и вовсе «мздоимец» и «корыстолюбец». Авторы «Словаря» пояснили понятие цитатой из протопопа Аввакума — «горе лихоимствую- щим...», подчеркивающей уничижительный характер этого термина. Даже в русской художественной литературе образ человека, дающего деньги в рост, это всегда образ отрицательный, демонстрирующий некий крайний «предел» нравственного падения. «Делание денег из денег», рассматривание денег как определенного типа товара не было характерно ни для российской экономики, ни для российской ментальности. Все операции с деньгами рассматривались как «махинации» или, во всяком случае, как нечто «недостойное», поэтому спокойные рассуждения Бентама просто не были услышаны обществом.

Другое сочинение — «Паноптикон», задуманное и завершенное в России, напротив, ждала необычайная популярность. Идею Паноп- тикона — «идеальной тюрьмы» из стекла, облегчающего наблюдение за преступниками, Бентам позаимствовал у своего брата Самуила, планировавшего расположить таким образом хозяйственные постройки в имении. Однако Бентам продумал не только внешний облик здания, где должны содержаться преступники, но и всю систему заключения, результатом которой должно быть полное перевоспитание преступников, а процессом — материальная выгода от их работы. Паноптикон представляет собой новый тип пенитенциарного заведения, где гуманное и рациональное отношение к преступникам соединено с возможно большей экономией для государственной казны. Бентам разрабатывает весь уклад тюремной жизни — вопросы о пище, одежде, распределении досуга и развлечениях. Паноптикон — своего рода хозяйственное предприятие, могущее давать прибыль. Он обращался со своим проектом к Французскому Национальному собранию. В 1792 г. Бентам делает правительству Англии формальное предложение организовать по принципу Па- ноптикона тюрьму на тысячу преступников. Идея «идеальной тюрьмы» оказывается популярной в России. После выхода в свет на русском языке трехтомника Бентама с «Паноптикой», опубликованной в 1811 г. в третьем томе в Петербурге, строится и сам Паноп- тикон, сгоревший в 1818 году [Покровский, 1916, с. 292].

Образ стеклянного дома, жителям которого «нечего скрывать» от посторонних, вошла в российскую утопическую литературу и стала символом жилища идеального общества. Мы видим отражение этой идеи в описании общества будущего у Н.Г. Чернышевского, который, кстати, как и все «фетишисты категории полезности» (так называл «шестидесятников Р.В. Иванов-Разумник»), давал Дж. Бентаму чрезвычайно высокую оценку. Здания из стекла и чугуна украшают сны Веры Павловны, символизируя «ясность и прозрачность» идеи автора романа. Отдал дань Хрустальному дворцу будущего и Ф.М. Достоевский.

Как всегда бывало в российской истории пространство идеального трансформировалось в область инфернального. В своей пророческой антиутопии «Мы», написанной в 20 гг. XX века, Евгений Замятин описывает общество будущего, где все одеты в одинаковую униформу, ходят по улицам строем, пережевывают пищу в одном ритме. Имена им заменяют порядковые номера, да и сами члены этого сообщества называют себя «нумерами», подчеркивая свою рядоположенность и одинаковость. Общество представляет собой единый механизм, а все его члены — не больше, чем его звенья. Жители этого механического мира живут в прозрачных жилищах, на виду друг у друга, а главное — у Хранителей. Отгородиться от мира, задернуть шторами прозрачное стекло они могут только в свои «сексуальные дни», а точнее, немногие часы, так же размеченные для них высшей властью.

Амбивалентный образ Стеклянного дома был освоен российской культурой и использован, но как всегда по-своему.

Имя Бентама получило известность, главным образом, после появления его сочинений на французском языке под редакцией Дюмона. Этьен Дюмон (Pierre Etienne Louis Dumont (1759-1829)) сыграл большую роль в распространении идей и издании сочинений Бентама. Он посвятил свою жизнь популяризации «бентамизма»[15], сыграв по отношению к Бентаму роль друга, издателя, переводчика и интерпретатора. Интересно, что в его судьбе так же были нити, связывавшие его с Россией. В 1782 г. он был пастором французской реформатской церкви в Петербурге, где жили его три замужние сестры.

В России Бентам стал популярен «из высших правительственных сфер» [Пыпин, 1917, с. 6]. Идеями Бентама интересовались такие влиятельные фигуры российского общества как гр. Салтыков, Кочубей, Чарторыжский, Сперанский. В 1806 Н.С. Мордвинов пишет Самуилу Бентаму, в то время жившему в Лондоне: «Я желаю поселиться в Англии и поселясь там — быть знакомым с вашим братом. В моих глазах он есть один из четырех гениев, которые сделали и сделают всего больше для счастья человечества — Бакон, Ньютон, Смит и Бентам: каждый — основатель новой науки, каждый — творец» [Пыпин, 1917, с. 38].

У Бентама складываются личные отношения с Александром I, Начало этим отношениям было положено в 1814 г., когда Александр был в Лондоне, хотя еще раньше в России было «по высочайшему повелению» издан трехтомник сочинений Бентама «Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении...» [Бентам, 1805-1811]. Переводчик Михаил Михайлов посвятил издание Александру I. Отдельные статьи и фрагменты сочинений Бентама печатались в «Санкт-Петербургском журнале» и в «новом периодическом издании» «Дух журналов или Собрание всего, что есть лучшего и любопытнейшего во всех других Журналах по части Истории, Политики, Государственного Хозяйства, Литтературы, разных искусств, Сельского Домоводства и проч.»

Общение монарха и философа происходило по поводу создания нового кодекса законов, однако, как отмечает А.Н. Пыпин, «дело, в котором считалось возможным содействие Бентама, было слишком серьезно, чтобы в нем можно было достигнуть цели одними идеальными мечтами, и Бентам всего меньше способен был удовлетворяться ими. Он понимал вопрос самым прямым реальным образом и высказал свой взгляд на дело с такой суровой искренностью, какой, вероятно, не ожидали» [Пыпин, 1917, с. 43]. Бентам это прекрасно понимал. Он написал Александру два письма с предложением своих услуг по совершенствованию российского законодательства. Первое письмо было полно надежд и энтузиазма, второе — скепсиса и критического отношения к тому, что происходило в России.

Бентам начинает свое послание российскому императору точным определением цели — каковую он видит в совершенствовании российского законодательства. Он полагает, что одной из составляющих успеха будущего законодательства являются его четкость и очевидность. Основания (reasons) законодательства должны быть хорошо разъяснены и основываться на общих, очевидных для всех началах. Законы должны иметь не императивный (повелевающий) характер, но разъясняющий, апеллировать не к слепому послушанию, но к разуму. «Общедоступность, точность, однообразие, простота, — качества, соединение которых так желательно и вместе с тем так трудно, таковы, при выборе слов качества, которых требует, кажется, самая сущность дела» [Пыпин, 1917, с. 60], — пишет Бентам. Новый кодекс должен учитывать национальную специфику, а не копировать слепо западноевропейские модели, основанные на принципах римского права, ибо «в устройстве человеческой природы есть фибры, которые бывают одни и те же во всяком месте и во всякое время и есть другие, которые меняются по месту и во времени» [Пыпин, 1917, с. 58]. Бентам полагает, что он «имеет некоторое понятие» об особенностях российской действительности. «Два года из тех лет моей жизни, которые были наиболее богаты наблюдениями, проведены в пределах России» [Пыпин, 1917, с. 58], — пишет он. Его не смущает, что он — иностранец, живущий вдали от страны. Он видит, что в России всегда служили иностранцы, и полагает, что и он бы мог послужить для блага великой державы. За свой труд Бентам не просит никакой награды. Его вполне удовлетворяет «честь быть избранным для такого труда», он пишет Александру, что это единственная награда, которую бы ему позволил принять его образ мыслей [Пыпин, 1917, с. 60].

Александр ответил Бентаму любезно, но неопределенно, отметив, что создание нового кодекса законов является одним из наиболее близких его сердцу начинаний. Он пообещал Бентаму предписать комиссии, на которую возложено исполнение этого дела, «прибегать к вашему содействию и обращаться к вам с вопросами» [Пыпин, 1917, с. 61]. Между тем, император не оценил щепетильности, подарив Бентаму «souvenir» — бриллиантовый перстень, но тот вернул его, не распечатывая футляра. Бентам пишет, что личное письмо императора к нему «отнимало цену у всех обыкновенных знаков милости» [Пыпин, 1917, с. 63]. Тот тип отношений, который складывался в предшествующую куртуазную эпоху, когда табакерка с портретом сюзерена рассматривалась как орден, закончился. Если Лейбниц и Хр. Вольф, как позже Вольтер, Дидро и другие известные мыслители, не только принимали милости из рук российских императоров, но и искали их, Бентам уже мог себе позволить быть не только мудрым, но и гордым. Второе письмо, датированное июнем 1815 г., носит гораздо более резкий характер. Бентам указывает Александру, что закрытый характер составления законодательных проектов без их публичного обсуждения и неудачный выбор исполнителей приводят к тому, что составление законов до конца не доведено. «С 1700 до 1804 — в течении 104 лет — комиссия за комиссией — ведомство за ведомством — оклады за окладами — и все- таки ничего не сделано» [Пыпин, 1917, с. 85], — пишет он императору. Он отказывается от консультаций по частным вопросам, которые предлагает ему комиссия, полагая, что, не имея представления о проекте в целом, он не сможет помочь делу.

Бентам чрезвычайно критически относится к деятельности по составлению законодательства, которую он наблюдает в России. Он считает это пустым разбазариванием сил, средств и времени. Было бы лучше, если бы законодательным творчеством занималась небольшая, но квалифицированная группа людей, причем сам процесс упорядочивания законов нужно было бы поручить одному человеку, остальные должны были бы готовить для него материалы. Этот человек вовсе не должен быть гением — он всего лишь должен объяснять и доказывать каждое выдвигаемое положение. «Только в этих основаниях (reasons) один ум говорит к другому. Повеления (ordinances) без оснований составляют только обнаружение воли — воли сильного, который требует повиновения от беспомощного. Освободите его от этого состояния, избавьте его от этого ущерба, тогда не только человек, который подает вам кодекс для надписи, но и человек, которые подает вам рубашку, — будет в силах составлять законы. Человек, который подает рубашку? Да, государь, или женщина, которая моет ее» [Пыпин, 1917, с. 91].

Нужно сказать, что идеи необходимости публичного обсуждения законодательства не были чужды Александру и его окружению. В официальном Санкт-Петербургском журнале правительственные сообщения использовали авторитет мыслителя. Так, в № 1 за 1804 г.

была опубликована небольшая статья «О пользе обнародования отчетов» в характерном для того времени жанре — «Мысли взятые из Бентама». Интересно, что в том же номере был действительно обнародован отчет министра внутренних дел гр. В. Кочубея с приложениями на 100 страницах.

В № 6 за июнь 1804 г. был опубликован небольшой текст «из Бентама» — «О необходимости утверждать Законы на причинах», в котором, между прочим, говориться: «Чтобы написать законы, надобно только уметь писать; чтобы издать их в народе, надобно только иметь власть. Трудность состоит в том, чтобы написать законы, какие должно; а законы сии будут те, на кои есть достаточные причины ... Напоследок, третья и самая большая трудность состоит в том, чтобы все законы утвердить на одном общем незыблемом основании, привести их во взаимное согласие, расположить в наилучшем порядке, и дать им возможную степень простоты и ясно- сти»[16]. И далее: «Закон на причинах утвержденный пройдет, так сказать, по всему составу общества; он сделается народною Логикою, и распространит влияние свое даже на ту часть поведения, которая состоит единственно на отчете нравственности; образ общежительного суждения сольется с духом закона, и в сем единообразии человека и гражданина трудно будет различить повиновение закону от чувства естественной свободы»[17].

Нам представляется, что в своем стремлении к насаждению юридической грамотности Бентам чрезмерно утилитарен. Так, он предлагает использовать для просвещения даже время, проводимое в храме. Он считает, что было бы полезно читать в церквях свод законов (во время крещения — о должностях родителей, во время венчания — о должностях супругов и т. п.). «Публичное чтение в церквях послужило бы для простого народа сколько легким, столько и занимательным средством к научению: время службы Божией употреблено было бы с большею пользою.»[18]

Резкость высказываний Бентама проистекала из уважения, которое он питал к личности Александра, считая его «a good-natured man». Философ справедливо полагал, что немногие могут указать всесильному императору на его ошибки и заблуждения. Своими письмами, в особенности вторым письмом, Бентам подвергает это качество «испытанию». Он пишет А. Чарторижскому: «Я слышу со всех сторон, что он человек с хорошим характером (a good-natured man): то, что я говорю ему в письме, которое вы увидите, подвергает это его качество испытанию. Если у него достанет терпения, он прочтет у меня то, чего по самой природе вещей он не прочтет и не услышит ни от одного человека, находящегося в каком-нибудь ином положении»[19].