Об интерпретации теорий

Парменид описывал два метода или два «пути поиска», как он их называл. Первый метод, далекий от «путей смертных», ведет к тому, что «подлинно и необходимо». Второй путь, опирающийся на «богатую опытом привычку», т.е.

Это убеждение смешивает свойства идей с их предметом. Согласно Пармениду, такие утверждения, как «[Бытие] есть» (что можно считать первой и наиболее радикальной формулировкой принципа сохранения) или «оно однородно», описывают собственную структуру некоторой сущности, которая не зависит от человеческих мнений. Это — их предмет. Точно так же предполагается, что научные утверждения описывают факты и законы, управляющие событиями, независимо оттого, что кто-то о них думает. Однако сами по себе утверждения, конечно, не являются независимыми от человеческого мышления и действия. Они являются созданиями человека. Они формулируются с намерением выделить только «объективные» ингредиенты нашего окружения, тем не менее они несут в себе особенности индивидов, групп и обществ, в среде которых появляются. Даже наиболее абстрактные теории, будучи внеисторичес- кими по намерению и формулировке, в своем использовании являются историческими: наука и ее философские предшественники являются частями специальной исторической традиции, а не такими сущностями, которые стоят над всей историей.

Таким образом, древнее стремление к единообразию, описанное мной в предыдущем разделе, хотя и поддерживалось философами, но не было инициировано ими и не уходило от истории. Как было показано в разделе 6 главы 1, это было частью широкого исторического развития. Философы интерпретировали это развитие как постепенное рождение реальности, которая была скрыта под покровом невежества и видимости.

При разработке своей теории Парменид не только следовал этой традиции, но использовал то открытие (которое могло быть его собственным), что утверждения, составленные из простых понятий, могут служить для составления рассказов нового типа, вскоре названных доказательствами, окончание которых «следует из» их внутренней структуры и не нуждается во внешнем подтверждении92. По-видимому, это открытие показывало, что истинное знание действительно можно использовать для опенки традиций независимым от них самих способом. Но я уже упоминал выше о том, что это ошибка: тот факт, что простые идеи можно связать простыми способами, не изменяет их собственной природы. Например, это не выводит их из области человеческой активности. Следовательно, сила новых идей кроется не в самих идеях, в их связях и в истинах, возникающих их них. Она обусловлена привычками тех, кто, находясь под впечатлением растущего социального и концептуального единообразия, предпочитает точные построения неточным аналогиям; кто, как Парменид, не слишком интересуется грубым эмпирическим материалом; кто, не осознавая социальных корней своего равнодушия, называет эмпирические вещи нереальными (Парменид В2,6).

В отличие от Парменида его последователи и некоторые наивные реалисты в самой науке, а также ее более искушенные почитатели принимают и даже подчеркивают мысль о том, что научные теории являются созданием человека и что наука является одной из традиций среди многих. Но, добавляют они, это единственная традиция, приводящая к успеху в постижении и изменении мира.

По мере развития науки, - пишет П. Медавар ([158], с. 1 14), - ...частные факты аккумулируются, следовательно, в некотором смысле уничтожаются общими утверждениями возрастающей объяснительной силы. Благодаря этому становится излишним знать и помнить множество фактов. Во всех науках мы постепенно освобождаемся от груза конкретных примеров, от тирании частностей.

Таким образом, если мы обращаем внимание на некоторые факты — на общие черты, выделенные наукой, — то можем не рассматривать другие.

Этот простой и достаточно распространенный подход приходит в столкновение и с научной практикой, и с гуманистическими принципами. Социальные законы не «уничтожают» и не должны уничтожать особенностей «частного», т.е. особенностей отдельных людей. Они не уничтожаются, поскольку каждый индивид обладает особенностями, недоступными даже д ля самого широкого набора законов — иначе как люди осознавали бы отличие каждого отдельного человека от других93? И они не могут быть «уничтожены», поскольку это противоречило бы тому идеалу индивидуальной свободы, который столь любим во многих западных обществах. Этот идеал отнюдь не является универсальным, ибо существуют общества, в которых люди пытаются «сгладить все особые, характерные черты личности человека, обусловленные его физическими, психологическими, биографическими свойствами, и приспособить его поведение к непрерывному и неизменному социальному положению»94. Но это свидетельствует лишь о том, что любое «уничтожение» есть только результат локальных привычек, а не универсальных законов. Иначе говоря: социальная теория, стремящаяся превзойти историю, способна лишь стать ее непонятной частью.

Сходные соображения справедливы и для естественных наук.

Законы природы являются более чем абстракциями, говорят защитники внеисторической природы теории. Такие вещи, как масса, расстояние, скорость (в случае классической небесной механики), взаимосвязаны таким образом, который не зависит от интересов тех, кто о них говорит. Это отличает данные свойства от других свойств (таких, как цвет или запах), которые либо не ведут ник каким связям, либо приводят лишь к случайным и слабым связям. Это свидетельствует о том, что здесь мы имеем дело с реальными свойствами, а не просто со случайными объектами нашего любопытства. Исследователь, которого интересует реальность, признает такие свойства, отбрасывая (или «уничтожая») все иные характеристики ситуаций. В процессе уничтожения он руководствуется теориями.

В этом рассуждении предполагается, что законоподобное или связанное законами принадлежит к иному уровню существования, нежели отдельное и особенное: это та часть мира, которая существует и развивается независимо от мыслей, желаний, впечатлений исследователя, следовательно, она «реальна». Само это предположение является не результатом исследования, а метафизикой, разделяющей Природу и Человечество, превращающей первую в нечто строгое.

закономерное и непостижимое, а второе — в своевольное, непостоянное, подверженное постоянным колебаниям.

Следует учесть также то, что различные точки зрения, приписывающие реальность одним свойствам и отрицающие реальность других свойств, не образуют некоторой единой целостности. Они вступают в конфликт и друг с другом, и с теми свидетельствами, которые должны подтверждать их (с теми фактами, реальность которых они провозглашают). Обычный ответ на эту проблему заключается в том, что непротиворечивость обеспечивается за счет «аппроксимаций». Такой ответ в некоторых случаях оказывается корректным (например, когда речь идет об отношении между классической механикой и теорией относительности), в других случаях — неполным (отношение между квантовой теорией и химией — здесь квантовая теория не только огрубляется, как это происходит в стандартных процедурах аппроксимации, но еще и дополняется новыми принципами, специфическими для химии) и бессмысленным во всех остальных случаях (ботаника или морфология может быть связана с молекулярной биологией только благодаря отбрасыванию некоторых ее фундаментальных особенностей и объявлению их «нереальными» или «ненаучными»). Таким образом, научная «реальность», используемая для «уничтожения» более беспорядочных элементов нашего мира, постоянно переопределяется в зависимости от изменений моды сегодняшнего дня93. Учитывая, что мир, в который мы ныне верим, имеет историю, что законы возникают как его часть и что мы можем найти подтверждение лишьдля тех законов, которые, согласно современным убеждениям, необходимы для существования жизни и сознания96, мы должны заподозрить, что даже фундаментальные законы характеризуют конкретную стадию в развитии мира, причем с определенной степенью точности, но не являются строго истинными.

Попытка сделать успехи науки мерой реальности ее содержания проваливается также и по другим причинам. Как я уже упоминал в разделе 9 главы 1, успех или неудача являются культурно обусловленными понятиями: «зеленая революция» была успехом с точки зрения западной рыночной практики, однако для культуры, стремящейся к самодостаточности, она была крупной неудачей.

Этот аргумент сохраняет свою силу даже в том случае, если мы отвлечемся от применений и обратимся только к теоретической значимости идей. Верно, что значение уравнений Максвелла не зависит от того, что думают люди по поводу электрификации. Однако оно зависит от культуры, в которой эти уравнения существуют. Нужна весьма специальная ментальная позиция, включенная в особую социальную структуру и соединенная с уникальными историческими процессами для того, чтобы предугадать, сформулировать, проверить и обосновать те законы, которыми сегодня пользуются ученые. С этим сегодня согласно большинство социологов, историков и философов науки. Какие же аргументы могут убедить нас в том, что те вещи, которые появились столь специфическим образом в рамках

6 — I S09 особой культуры, обладают существованием и значением независимо от этого? Где гарантии, что можно отделить результат от способа его получения и не потерять при этом сам результат? Требуется лишь небольшое изменение наших технологий, способов мышления и математики, чтобы мы начали рассуждать иначе, чем при существующем положении вещей. Тем не менее объекты этого положения вещей, признаваемые факты и законы, считаются существующими «в мире» независимо от нашего мышления и действия.

Для защиты своей позиции «реалисты» обращаются к различию между содержанием некоторого утверждения или теории и самой теорией. Они соглашаются с тем, что научные утверждения являются результатом исторического процесса. Но этот процесс привел к выделению таких свойств мира, которые от него уже не зависят. Как я показал в разделе 9 главы 1, такой ход рассуждения применим также к греческим богам. Выхода нет: либо кварки и греческих богов мы считаем равно реальными, но соединенными с разными обстоятельствами, либо нужно вообще прекратить разговор о реальности вещей.

Заметим, что такая интерпретация вовсе не отрицает значение науки в качестве поставщика технологий и базисных мифов, она отвергает лишь идею о том, что объекты науки и только они одни являются «реальными». Она не утверждает также, что мы можем обойтись без науки, напротив, она говорит о том, что мы не можем этого сделать. Находясь в среде, в которую включены научные законы, мы, т.е. ученые и обычные граждане западной цивилизации, теперь находимся под их руководством. Однако социальные условия изменяются, и наука изменяется вместе с ними. Наука девятнадцатого века отвергала культурный плюрализм, наука двадцатого столетия, умудренная философскими и практическими неудачами (включая неудачи «прогрессивного развития»), а также изобретением теорий, содержащих «субъективные» ингредиенты, уже не противостоит плюрализму. Даже те ученые, философы, политики, которые стремятся увеличить власть науки, своими собственными усилиями изменяют науку и вместе с ней — «реальный» мир. «Этот мир, — писал я в главе I, — не является неизменной сущностью, населенной мыслящими муравьями, которые, ползая по нему, постепенно раскрывают его особенности, никак не воздействуя на них. Это динамичная и многоликая сущность, которая воздействует на ее исследователей и испытывает на себе их воздействие. Когда- то мир был наполнен божествами; затем он превратился в однообразный материальный мир; но существует надежда, что он вновь изменится и станет более доброжелательным миром, в котором материя и жизнь, мысль и чувство, инновация и традиция будут сотрудничать на благо всех».

Эти соображения можно суммировать в еще одном, четвертом пункте, который мы добавляем к трем, высказанным в конце предыдущего раздела.

(Г)Теоретическая традиция противостоит исторической традиции по своим намерениям, но не фактически. Пытаясь создать знание, отличающееся от «лишь» исторического или эмпирического знания, она достигает успеха в нахождении формулировок (теорий, формул), которые звучат как объективные, универсальные и логически строгие, но которые в своем использовании интерпретируются вопреки всем этим свойствам. Поэтому мы имеем здесь новую историческую традицию, которую ложное сознание представляет как выходящую за рамки человеческих восприятий, мнений и самой человеческой жизни. В этом отношении она весьма похожа на религиозные системы, которые также преобразовывали мир здравого смысла, приближая его к потусторонней реальности. Поддерживаемая влиятельными историческими силами, «механизация нашего образа мира» (Э. Дейкстерхойс) не может быть просто отброшена. Для ее изменения нужны серьезные противодействующие силы. Эти силы существует. Отчасти они порождены агрессивностью западной цивилизации, но отчасти они порождаются самой этой цивилизацией. Будем надеяться на то, что они сумеют преодолеть опасности и недостатки западной цивилизации, которые сопровождают ее несомненные достижения.