Истина и реальность: исторический взгляд
В предыдущих разделах осталась неуточненной природа взаимодействия между культурами. Например, ничего не было сказано об условиях, налагаемых на изучение других культур, и о возможных выгодах взаимодействия между ними, упомянутых в R1.
В разделе 5 было показано, что это является существенной частью демократического подхода: если члены какого-то племени, культуры или цивилизации чувствуют, что взаимный обмен им выгоден и жизнь их благодаря этому улучшается, то это уже решает дело; культурный обмен приносит пользу его участникам, а не тем, кто стоит в стороне (исключая случаи, когда обмен приводит к войне).Многие интеллектуалы с этим не согласны. Они предупреждают нас о том, что кажущиеся огромные преимущества, которые якобы обмен приносит его участникам, на самом деле могут оказаться прискорбными ошибками.
Такого рода предупреждения едва ли необходимы. Нет общества, у которого не было бы понятия об ошибках и способах их обнаружения и исправления. Однако интеллектуалы определяют ошибки специфическим образом; они определяют их, ссылаясь не на (стандарты и способы той) формы жизни, в которой они встречаются, а на сравнение с независимыми от общества «реальностью», «рациональностью» или «истиной». Опираясь на эти мерки, они осуждают целые культуры как основанные на иллюзиях и предрассудках. Философские (в отличие от практических) варианты релятивизма пытаются противодействовать этому либо с помощью релятивистского анализа истины, реальности и рациональности, либо посредством изобретения альтернативных понятий. Излишне говорить о том, что они являются более сложными. В разделе 4 я рассмотрел некоторые древние подходы к решению этой проблемы. Теперь я добавлю к этому некоторые исторические комментарии.
Подобно многим другим понятиям, которые были усвоены и трансформированы духовными лидерами (пророками, учеными, философами, болтливыми интеллектуалами), идеи истины, реальности и рациональности имеют прекрасный практический смысл.
Например, высказывать истину обычно означает высказывать то, что произошло в конкретной ситуации; это означает «говорить так, как есть» (см. раздел 4). У спрошенного человека может отсутствовать необходимая информация, тогда он ответит: «Я не знаю» или «Я не могу ответить». Однако существуют случаи, когда человек был очевидцем и мог бы дать ответ, поэтому его правильно называют лжецом, если он говорит, что не знает. Однако такие случаи, в свою очередь, могут быть подвергнуты сомнению: идентифицируемый индивид может оказаться двойником и свидетель может видеть отображение в зеркале, а не реального человека, и т.д. Тем не менее требование «высказывать истину» истолковывается в смысле высказывания о реальных вещах, несмотря на все иллюзии, которые может вызвать изобретательный маг.
Например, имеет смысл говорить, что комната, в которой я сейчас нахожусь, реальна, но комната, в которой я вчера во сне видел слона, ехавшего верхом на воробье, не реальна. Конечно, сон не является ничем; он может иметь важные последствия для самого дремлющего и для других (сны королей иной раз решали вопросы войны и мира, жизни и смерти). Но воздействие сновидения на бодрствующий мир отличается от воздействия воспринимаемого события; некоторые культуры выражают это различие, говоря, что события сновидения не являются «реальными».
Понятие реальности, лежащее в основе этого разграничения, нельзя выразить простым определением. Радуга кажется вполне реальным явлением. Ее можно видеть, рисовать, ее можно фотографировать. Однако мы не можем войти в нее. Это говорит о том, что она не похожа на стол. Она не похожа также на облако, ибо облако не меняет своего местоположения вместе с движением наблюдателя, как это происходит с радугой. Открытие того, что причиной радуги является отражение и преломление света внутри водяных капель, вместе с объяснением ее особенностей возвратило ей по крайней мере часть реальности облака: великое разделение реального/нереального оказалось слишком упрощенным для того, чтобы охватить сложности нашего мира.
Существует множество разных типов событий, и «реальность» лучше всего приписывать событиям вместе с некоторым типом, а не абсолютно. Но это означает, что нам нужны только эти типы и их взаимоотношения, а с «реальностью» лучше распрощаться.Воззрения здравого смысла (здравый смысл племен; обыденные понятия в современных языках) строятся как раз в соответствии с этим. Они содержат тонко разделенные онтологии, включающие в себя духов, сновидения, битвы, идеи, богов, радугу, боль, минералы, планеты, животных, празднества, справедливость, судьбу, болезни, разводы, небеса, смерть, страх и т.д. Каждая сущность ведет себя специфическим образом и, хотя следует некоторому образцу, постоянно раскрывает новые и неожиданные свойства, поэтому не может быть подведена под какую-то формулу; она воздействует и сама подвергается воздействиям со стороны других сущностей и процессов, образующих богатый и разнообразный мир. В таком мире вопрос о том, что «реально», а что «нереально», даже не встает; это вообще не считается подлинным вопросом. Настоящей проблемой будет: что появляется, в какой связи, кто был или мог быть введен в заблуждение каким-то событием и как?
«Проблема реальности» возникает тогда, когда элементы сложных миров такого рода подводятся под абстрактные понятия, а затем оцениваются, т.е. объявляются «реальными» либо «нереальными». Это не результат более тонких способов мышления; такие оценки появляются вследствие того, что тонкие вещи сравниваются с грубыми идеями и проявляют отсутствие грубости.
Можно объяснить, почему грубые идеи обладают превосходством; особые группы хотели создать новую племенную идентичность или сохранить существующую идентичность среди богатого и разнообразного культурного ландшафта; для этого они вырезали крупные куски этого ландшафта и либо игнорировали их существование, либо объявляли их дьявольскими. Первая операция подобного рода была осуществлена израильтянами во времена Моисея (монотеизм), вторая — ранними христианами. Для некоторых гностиков весь «материальный мир» (уже чрезвычайно большое упрощение) был заражен злом.
Грубые идеи способны приводить к ограниченным успехам; это вдохновляет их защитников и закрепляет их способ мышления (взгляните, например, на энтузиазм многих ученых по поводу количественных методов и их презрение к качественным соображениям): онтологические тонкости кажутся излишеством, когда речь идет о выживании племени или религиозной группы либо о репутации хорошо оплачиваемой профессии44.«Подъем рационализма» в Древней Греции служит ярким примером попытки преодолеть, обесценить и устранить сложные формы мышления и опыта. Получив в свое распоряжение некоторые подробности, мы замечаем, что это был не простой и единый процесс. Он включал в себя различные потоки, которые, постепенно усиливаясь, вызвали крупные исторические изменения. Наиболее очевидными интеллектуальными проявлениями этого изменения были взгляды таких мыслителей, как Анаксимандр, Гераклит, Ксенофан и Парменид. Эти мыслители оказали влияние на историю не благодаря власти своих идей, а вследствие общей тенденции к обобщению и абстрагированию. Без какого-либо воздействия со стороны философов «слова... стали беднее по своему содержанию, они превратились в плоские и пустые формулы»45. Эта порча языка заметна уже у Гомера; в еще большей мере она проявляется у Гесиода и становится вполне очевидной у ионийских натурфилософов, у историков, например, у Гекатея, а также у (эпических, трагических, лирических, комических) поэтов. В политической жизни объединения соседей сменяются абстрактными группами в качестве единиц политического действия, в экономике деньги вытесняют бартер, отношения между военными вождями и воинами становятся все более безличными и формальными, жизнь в целом все дальше уходит отличных взаимоотношений, и термины, включающие такие отношения, либо теряют свое содержание, либо вовсе исчезают. Поэтому нет ничего удивительного в том, что крайние взгляды ранних философов нашли последователей и оказались способны породить традицию.
Дальнейший толчок был дан открытием (которое, по- видимому, было сделано в период между Ксенофаном и Парменидом), что высказывания, состоящие из понятий, можно использовать для построения рассказов нового типа, вскоре названных доказательствами, чья истинность «следует из» их внутренней структуры и не нуждается в поддержке традиционных авторитетов.
Это открытие было истолковано как свидетельство того, что знание может быть отделено от традиций и сделано «объективным». Культурное разнообразие, как я отметил во введении, создает разнообразие реакций — от страха и отвращения до любопытства и желания учиться — и порождает множество учений — от крайних форм ксенофобии и догматизма до столь же крайних форм релятивизма и оппортунизма. Кажется, что появление доказательств (или более слабых, но столь же «рациональных» способов аргументации) уничтожает эту смесь: по-видимому, все, что остается, это принять доказанное и отвергнуть все остальное, — и истина обнаружилась бы независимо от культуры.Ведущим представителем этой точки зрения был Парменид. В поэме, которая излагает его идеи, он проводит различие между двумя процедурами или двумя «путями», как он их называет. Один, опирающийся на «богатую опытом привычку», т.е. на традиционные формы познания, содержит «мнения смертных»; второй, «далекий от следов людей», т.е. независимый от традиций, ведет к тому, что «необходимо». Согласно Пармениду, второй путь не есть некая традиция, он превосходит все традиции46. Многие ученые рассматривают свою деятельность похожим образом.
Эта точка зрения очевидно ошибочна.
Можно согласиться с тем, что абстрактные понятия и принципы гораздо легче соединить, нежели практические (эмпирические) понятия. Аргументы Парменида, парадоксы Зенона, говорящие о точках и линиях, о разделении, о частях и целом, и аргументы Платона, изложенные в диалоге «Парменид», показывают, что из идей, не обремененных частностями, можно строить удивительные воздушные замки. Однако тот факт, что простые идеи можно связать простыми способами, придает результирующим утверждениям особую авторитетность только в том случае, если все состоит из простых вещей, а это именно тот пункт, по поводу которого возникают расхождения! «Мы имеем дело не с Бытием самим по себе, а с молоком, гноем, мочой!» — говорили критически настроенные древние медики. Следовательно, авторитетность нового способа действий была обусловлена не самими по себе идеями и их связью, а решением тех, кто предпочитал точные и ясные конструкции аналогиям, кого не интересовали грубые эмпирические материи и кто, как Парменид, отсутствие интереса объективизировал в утверждении о том, что такие вещи просто нереальны.
Таким образом, открытие процедуры доказательства увеличивает культурное разнообразие, а не заменяет его единственно истинным рассуждением. Это подтверждается всей историей западной мысли.Последователи Парменида начали осторожно и в небольших дозах изменять здравый смысл. Атомисты, Эмпедокл и Анаксагор принимали парменидовскую идею Бытия, но пытались в то же время сохранить возможность изменения. Для этого они вводили (конечное или бесконечное) число вещей, которые обладали некоторыми парменидовски- ми свойствами: атомы Левкиппа и Демокрита были неделимы и неизменны, но бесконечны по своему числу; элементы Эмпедокла были конечны по числу, неизменны, разделялись на части, но не разделялись на еще более дробные субстанции (четыре элемента Эмпедокла — Тепло, Холод, Сухость и Влажность — отличались от любого известного вещества); Анаксагор же постулировал неизменность всех субстанций. Теперь (философская) теория была несколько ближе к опыту, но все еще сохранялась громадная дистанция от здравого смысла и науки того времени.
Были мыслители, которые полностью отвергали весь этот подход. Так, автор трактата «О древней медицине» не только опирался на опыт как на самое существенное, но и высмеивал тех, кто, подобно Эмпедоклу, пытался заменить опыт абстрактными рассуждениями.
Я не могу понять тех, - пишет он в главе 15, - кто отстаивает другую точку зрения и отбрасывает старые методы, чтобы обосновать technec помощью какого-то постулата [т.е. тех, кто вводит теоретические принципы]: как они обращаются со своими пациентами, руководствуясь этим постулатом? Ведь они не открыли, я думаю, абсолютных холода и тепла, сухости и влажности [элементов Эмпедокла] самих по себе. Я полагаю, в их распоряжении имеется все та же пища и все то же питье, которые есть у всех нас, только они добавляют к этому атрибут быть холодным, быть теплым, быть сухим или быть влажным. Они не могут дать пациенту просто теплое, ибо он сразу же спросит: «Что такое теплое?» Поэтому они вынуждены либо произносить бессмыслицу, либо прибегать к одной из известных субстанций.
Нельзя описать более ясно расхождение между теоретическими спекуляциями и эмпирическим знанием практикующих врачей. В приведенной цитате подразумевается Эмпедокл с его четырьмя абстрактными субстанциями. Для того чтобы сделать суть дела более ясной, возьмем Фалеса. Согласно традиции, у Фалеса был только один элемент — вода. Следовательно, единственный совет, который мог дать пациенту последователь Фалеса, был таков: либо «принимай воду», либо «не принимай воды». Очевидно, это «бессмыслица», о которой идет речь в цитате. Врач должен конкретизировать, какие «вещи, содержащие воду», он должен принимать или не принимать. Он должен сказать, например: «съешь кусочек хлеба, обмакнув его в молоко», или «избегай вина, пей слегка подогретый сидр» и т.д. Он вынужден обращаться к «той же пище и к тому же питью, которые есть у всех нас», и высказывать свои рекомендации, опираясь на собственный опыт и традиции своего ремесла. Будучи последователем Фалеса, он мог бы добавлять к своим рекомендациям фразу «Это вода, согласно достижениям новейшей натуральной философии», но это были бы только пустые слова, если не сказать больше.
Понятие здоровья является эмпирическим и даже в значительной мере «историческим». В него входит все то, что происходило с поколениями пациентов и врачей вместе с их представлениями о том, что такое здоровая жизнь. Оно зависит от обычаев тех людей, которые стремятся быть здоровыми, оно со временем изменяется и его нельзя подвести под некое определение. Эмпедокл попытался дать такое определение. Здоровье, говорил он, есть сбалансированность элементов (его абстрактных субстанций) в теле, болезнь состоит в нарушении этого баланса. Это увеличивает количество представлений о здоровье, но не сводит их к одному представлению. Кроме того, практикующие врачи отвергли это определение с порога. Оно «столь же нужно медицине, как и живописи», писал автор трактата «О древней медицине» (глава 20).
Автор этого трактата и другие ранние оппоненты крайностей теоретиков (одним из примеров может служить Геродот) выражали свои возражения в письменной форме, они были членами традиции письменного обмена — той традиции, которая вскоре сталадоминирующей в западной цивилизации. Представители не всех ремесел принадлежали к этой традиции; у нас нет письменных свидетельств, оставшихся от гончаров, мастеров по металлу, архитекторов, рудокопов, художников. Их знания мы вынуждены реконструировать по их произведениям и косвенным свидетельствам. Сирил Стэнли Смит, металлург из Массачусетского технологического института, осуществил эту работу в своей книге и организовал соответствующую выставку47. Подобно Геродоту (см. его критику более ранних географических описаний) и автору трактата «О древней медицине», он проводит различие между философскими теориями (материи) и практическим знанием (материалов). Он описывает, каким образом второе возникло задолго до появления первого и как часто первое тормозило второе (например, в течение девятнадцатого столетия сторонники теории Дальтона пренебрегали исследованием сплавов), как они слились, наконец, в XX веке после того, как физики изменили свои представления о реальности. Норма Эмертон описывает битвы между теориями формы (которые были близки практическим ремеслам) и атомизмом (который был далек от них) и комментирует те методы, с помощью которых атомисты стремились сохранить свое господствующее положение48. В общем, оказывается, что техника, значительные области медицины, сельское хозяйство и практическое знание растений, животных, людей, сообществ и даже социальных опасностей знания (см. примеч. 18) гораздо меньше обязаны теоретическим спекуляциям, чем считают современные защитники фундаментальной науки, более того, эти спекуляции часто служили препятствием для их развития49.
Атомизм Демокрита ничего не добавил к знанию; он паразитировал на том, что обнаружили другие не-теорети- ческими способами, что признает и сам Демокрит (Дильс— Кранц, фрагмент В 125).
Самые ясные возражения против подхода Парменида высказали софисты и Аристотель. Парменид полагал, что логические аргументы являются надтрадиционным средством нахождения истины. Софисты возражали на это, говоря, что истина, которая не является частью некоторой традиции, невозможна; ее нельзя найти; а если можно найти, то нельзя понять; если же можно понять, то нельзя передать другим. «Бытие непознаваемо, — говорит Горгий (Дильс—Кранц, фрагмент В 26), — если оно появляется во мнении» (подчеркнуто мной. — Я.Ф.)50. Высказывая замечания о платониках, оправдывавших добродетели ссылкой на верховное божество, Аристотель писал:
Даже если есть единое благо, которое совместно сказывается [для разных вещей], или же некое отдельное само по себе благо, ясно, что человек не мог бы ни осуществить его в поступке, ни приобрести; а мы сейчас ищем именно такое... невозможно представить себе, какая польза будет ткачу или плотнику для их искусства, если они знают это самое благо [само по себе], или каким образом благодаря уразумению этой идеи врач станет в каком-то смысле лучшим врачом, а военачальник — лучшим военачальником [по-видимому, ироническое цитирование формулы, часто используемой в платоновской школе]. Ведь очевидно, что врач рассматривает здоровье не так [т.е. не вообще], а сточки зрения здоровья человека и, скорее даже, здоровья «вот этого» человека, ибо он врачует каждого в отдельности» («Никомахова этика» 1096633 и сл., подчеркнуто мной. - П.Ф.).
Аристотель указывает также на то, что «природные вещи», т.е. вещи, которые встречаются в нашей жизни, «все, или некоторые, подвижны» (Физика, 185а 12 и сл.): конкретный способ существования — состояние здоровья человеческого существа — делается мерой истины и реальности.
Как раз это наиболее интересно. Аристотель не занимается внутренней критикой рассуждений Парменида (у него есть аргументы, но здесь они нам неважны); и он не сравнивает их со своими собственными абстрактными принципами. Он отвергает подход в целом. Задача мышления, хочет он сказать, заключается в том, чтобы охватить и улучшить то, чем мы занимаемся в нашей повседневной жизни; оно не должно уходить в обесчеловеченную страну абстрактных и эмпирически непостижимых понятий. Мы видели, что практики, оставившие письменные свидетельства, придерживались того же мнения. Теперь я приведу два примера, показывающих, что здравый смысл греков оставался устойчивым, не обращая внимания на попытки его теоретического реформирования.
Мой первый пример относится к теологии. Боги Гомера имели разное происхождение, но все они обладали человеческими чертами. Они участвовали в жизни людей, их можно было видеть, слышать, чувствовать, они присутствовали везде. Повседневная деятельность греческих племен и даже «просвещенных» жителей городов, таких как Афины, вращалась вокруг них51. Для представителей этого полнокровного и сложного способа жизни почти не имело значения то обстоятельство, что Ксенофан, опираясь на крайне выхолощенное понятие божественности, доказывал, что существует только один бог, что он (оно?) лишен человеческих слабостей и преисполнен разума и силы, что признаваемые всеми боги слишком доступны для того, чтобы быть божественными. Насмешки Ксенофана над богами Гомера не произвели впечатления ни на народные массы, ни на таких просвещенных мыслителей, как Геродот и Софокл; даже Эсхил, воспринявший некоторые идеи Ксенофана, все-таки сохранял традиционных богов и большую часть их функций. Борьба между теологами, постигающими Бога (богов) в теоретических терминах и путающимися в доказательствах, и защитниками личной или «эмпирической» религии продолжается до сих пор.
Второй пример относится к неудаче философов сделать распространенной привычкой использование общих понятий. Согласно традиции и здравому смыслу греков, знание представляло собой совокупность мнений, каждое из которых было получено посредством способов, подходящих для той области, в которой эти мнения возникали. Наилучшим способом представления такого знания было перечисление, и старые научные работы действительно были перечисленными, списками фактов, их частей, совпадений, проблем в различных и уже специализированных областях. Ответы, которые платоновский Сократ получает на свои вопросы, показывают, что эти списки были частью здравого смысла. Его возражение «Я спрашиваю об одном, а получаю много» опирается на предположение о том, что одно слово обозначает одну вещь, а это как раз и есть спорный вопрос. Его собеседники допускают единственность чисел («Теэтет») или пчел («Менон»), но сопротивляются распространению теоретического единообразия на социальные объекты, такие как знания или доблести:
Платон вполне осознавал трудности распространения простых понятий на сложные материи. Это затруднение сохранилось до сих пор — как пропасть между естественными и гуманитарными науками.
Особенно интересно обстоит дело с математикой. Именно здесь абстрактное мышление получило первые результаты и именно отсюда образец истинного, чистого и объективного знания стал распространяться на другие области. Однако множество подходов, существующих в современной математике, отнюдь не обнаруживает тенденции слиться в единую теорию. У нас есть не-Евклидовы геометрии и различные варианты арифметики; финитисты рассматривают математику как человеческую практику, которая в зависимости от целей может строиться разными способами; сторонники Кантора интерпретируют ее как науку, описывающую абстрактные сущности и, следовательно, требующую единства; применение конкретных математических систем к «природе» воссоздает плюралистичность (аппроксимаций). Фалес, по-видимому, отброшен (см. примеч. 46). В наши дни математика менее ограничена и более плюралистична, чем любая другая интеллектуальная дисциплина.
Результаты этого исторического рассмотрения можно резюмировать в следующем утверждении:
R8: Идея объективной истины или объективной реальности, которая не зависит от человеческих желаний, но может быть открыта посредством человеческих усилий, является частью специальной традиции, имевшей, по оценке самих ее сторонников, свои успехи и свои неудачи. Она всегда сопровождалась и часто смешивалась с более практичными (эмпирическими, «субъективными») традициями и должна соединяться с такими традициями для того, чтобы привести к практическим результатам.
R8 является эмпирическим (историческим) тезисом. Эмпирик отсюда выведет:
R9: Идея независимой от ситуации объективной истины имеет ограниченное значение. Подобно законам, убеждениям, обычаям R4, она господствует в некоторых областях (традициях), но не во всех.
Это усиливает R7 и соображения предшествующего раздела. Заметим опять-таки, что R8 и R9 не являются «универсальными истинами». Это утверждения, которые я, будучи одним из членов племени западных интеллектуалов, представляю (вместе с подходящими аргументами) другим членам этого племени для того, чтобы заставить их усомниться в объективности и даже в допустимости идеи объективной истины.
Еще по теме Истина и реальность: исторический взгляд:
- Функции исторического познания.
- ТЕОРИЯ ИСТОРИЧЕСКОЙ эволюции П. Н. МИЛЮКОВА
- Принципы исторической гносеологии
- ИСТОРИЧЕСКИЙ НИГИЛИЗМ Н. А. МОРОЗОВА72
- А. К. Можеева К истории развития взглядов К. Маркса на субъект исторического процесса
- § 1. Рефлексия и перевод: исторический опыт и современные проблемы этом разделе будут рассмотрены три группы вопросов — о классической и современных формах рефлексии, о переводе как рефлексивной процедуре и, наконец, о формировании в культуре рефлексивной установки, связанной с выработкой концептуального языка. В Рефлексия «классическая» и «неклассическая»
- ФИЛОСОФСКИЕ И СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ ГОЛЬБАХА
- Очерк 12 ДИАЛЕКТИЧЕСКАЯ ВЗАИМОСВЯЗЬ ЛОГИЧЕСКОГО И ИСТОРИЧЕСКОГО
- Знание и ценность, истина и ценность
- ВАРИАЦИЯ ПЕРВАЯ (СТРУКТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ)
- Развитие человечества и его культурно-историческое единство в философии истории Страхова
- Социально-философские и философско-исторические идеи либерального западничества
- КЛАССИЧЕСКАЯ КОНЦЕПЦИЯ ИСТИНЫ И ЕЕ АЛЬТЕРНАТИВЫ
- Истина и реальность: исторический взгляд
- Галилей и тирания истины
- У/Ж Алиев Предмет теоретической экономии: политико-экономическая драма с надеждой на... сближение взглядов
- Глава 3 ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА?
- Истина и политика
- 1.2. Трансформация представлений о региональном пространстве в философском и мифологическом ключе: исторические предпосылки и актуальное состояние