Принцип верификации

Для логического позитивизма, как и для всего позитивизма, начиная с Конта, было характерно «стремление сделать философию научной. Строгие требования научного мышления должны выполняться философией.

Средства для этого неопозитивисты видели в «новейшей логике». «Новый образ логики нашел завершенное выражение в фундаментальном труде «Principia Mathematica» Б. Рассела и А. Уайтхеда [Крафт, 2003, с. 53—54], в котором была реализована логи- цистская программа развития оснований математики, сформулированная еще Лейбницем, и дано «доказательство того, что вся чистая математика следует из чисто логических предпосылок и пользуется только теми понятиями, которые определимы в логических терминах» [Грязнов, 1993, с. 20]. Логические позитивисты были вдохновлены успехами Бертрана Рассела (1872—1970) в области оснований математики. Новая логика существенно расширяла область логики. Вместе с символикой она обрела такую форму выражения, которая с математической точностью позволила представлять понятия, высказывания и правила их связи[XXXI].

Развивая идеи своего учителя Б. Рассела, Л. Витгенштейн (1889—1951) в своем знаменитом «Логико-философском трактате» распрастраняет модель знания «Principia Mathematica» на всю совокупность знания о мире. Эта модель основана на принципах логического атомизма: 1) экстенсиональности (логические связи между предложениями понимаются исключительно как связи по Функциям истинности) и 2) атомарности (в основе знания лежат взаимонезависимые атомарные предложения).

К этой логической модели логические эмпиристы добавили эмпиризм. В рамках модели логического атомизма значение истинности элементарных высказываний может быть задано только каким-то внелогическим способом.

В логическом позитивизме утверждение имеет значение тогда, и только тогда, когда оно может быть проверено на истинность или ложность, по крайней мере в принципе, посредством опыта. «Акт верификации, к которому в конце концов приводит путь решения, всегда одинаков, — говорит Шлик, — это некий определенный факт, который подтвержден наблюдением и непосредственным опытом. Таким образом, определяется истинность (или ложность) каждого утверждения — в обыденной жизни или науке — и не существует других способов проверки и подтверждения истин, кроме наблюдения и эмпирической науки. Всякая наука (если и поскольку мы понимаем под этим словом содержание, а не человеческие приспособления для его открытия) есть система познавательных предложений, т. е. истинных утверждений опыта...» [Грязнов, 1993, с. 29—30]. Это центральное положение логического позитивизма называется принципом верификации. Этот принцип утверждал, что все те теоретические утверждения, которые не могут быть посредством логической цепочки рассуждений сведены к эмпирическим утверждениям (т. е. верифицированы), должны выбрасываться из науки как бессмысленные (т. е. кроме «истинно» и «ложно» было введено еще одно значение — «бессмысленно»). В результате все метафизические вопросы попадали в категорию бессмысленных и отбрасывались.

мены философской теории познания и гносеологических вопросов о соотношении теории и «реальности» логическими проблемами и проблемами языка[XXXII].

Шлик вторит Витгенштейну: «“мир” — это не “вещь сама по себе”, а мир нашего языка». «Всякое познание есть выражение, или репрезентация (в первую очередь в языке. — А.Л.), — говорит Шлик. — А именно познание выражает факт, который в познании познается... Так что все знание является знанием в силу его формы (т. е. языка. — АЛ.). Именно через форму оно репрезентирует познанный факт... Исследования, касающиеся человеческой «способности к познанию»... заменяются тогда соображениями, касающимися природы выражения, или репрезентации, т. е. всякого возможного «языка» в самом общем смысле... Вопросы об «истинности и границах познания» исчезают. Познаваемо все, что может быть выражено... То, что принималось раньше за такие вопросы («метафизические» вопросы об «истинности и границах познания». — А.Л.), суть... бессмысленные цепочки слов... [Там же, с. 29—30]. «Подтвержденные наблюдением и непосредственным опытом факты», о которых говорит Шлик, описываются «протокольными предложениями», на которые переносится центр тяжести всей концепции. «Проблема «протокольных предложений», их структуры и функций есть новейшая форма, в которой философия, или, скорее, решительный эмпиризм наших дней, облекает поиски последнего основания познания (каковыми для Локка был опыт, а для Декарта — «врожденные идеи» (см. гл. 1). — А.Л.)... — писал Шлик. — Поэтому если нам удастся выразить факты в «протокольных предложениях», без какого-либо искажения, то они станут, наверное, абсолютно несомненными отправными точками знания... образуют твердый базис, которому все наши познания обязаны присущей им степенью правильности» [Там же, с. 33—34]. «Очищающая» науку от метафизики процедура верификации (от нем. verifika- tion — свидетельство в подлинности, подтверждение правильности) с помощью «протокольных предложений» эмпирического характера лежит в основе всей программы логического позитивизма.

Выдвинутая логическими позитивистами программа была проникнута оптимизмом. «Я убежден, — писал в 1930 г. в статье «Поворот в философии» М. Шлик, — что мы сейчас переживаем решительный поворот в философии, и наше мнение о том, что бесплодному конфликту систем пришел конец, можно оправдать вполне объективными соображениями. Уже сейчас мы обладаем методами, которые делают подобные конфликты в принципе ненужными» [Там же, с. 29].

Вот как этот «конфликт систем» разрешался в рамках концепции «языковых каркасов» Карнапа в его статье «Эмпиризм, семантика и онтология»: «Языковый каркас» Карнапа — это логически более изощренная форма «языка» Витгенштейна, представляющая науку (скажем, физику) как язык. Сходным с Витгенштейном было и отношение к вопросу о науке и реальности «самой по себе», — это философский, а не научный вопрос. Науку и реальность Карнап разводит, предлагая «различить два вида вопросов о существовании: первый — вопросы о существовании определенных объектов нового вида в данном каркасе; мы называем их внутренними вопросами; второй — вопросы, касающиеся существования или реальности системы объектов в целом, называемые внешними вопросами. Внутренние вопросы и возможные ответы на них формулируются с помощью новых форм выражений. Ответы могут быть найдены или чисто логическими методами, или эмпирическими методами — в зависимости от того, является ли каркас логическим или фактическим... «Действительно ли жил король Артур?», «Являются ли единороги и кентавры реальными или только воображаемыми существами?» и т. д. На эти вопросы нужно отвечать эмпирическими исследованиями... Понятие реальности, встречающееся в этих внутренних вопросах, является эмпирическим, научным, неметафизическим понятием. Признать что-либо реальной вещью или событием — значит суметь включить эту вещь в систему вещей в определенном пространственно-временнбм положении среди других вещей, признанных реальными, в соответствии с правилами каркаса... От этих вопросов мы должны отличать внешний вопрос о реальности самого мира вещей.

но, это понятие не может осмысленно применяться к самой системе... Принять мир вещей — значит лишь принять определенную форму языка, другими словами, принять правила образования предложений и проверки, принятия или отвержения их... Но тезиса о реальности мира вещей не может быть среди этих предложений, потому что он не может быть сформулирован на вещном языке и, по-видимому, ни на каком другом теоретическом языке» (курсив мой. — А.Л.) [Карнап, 1971].

Такова центральная концепция одного из ведущих представителей логического позитивизма Р. Карнапа. Но все варианты логического позитивизма опирались на концепцию протокольных предложений, с которыми, как оказалось, было не все гладко. «В основе развиваемых в рамках логического позитивизма концепций (подробно они изложены в работах Э. Нагеля, Р. Карнапа, К. Гемпеля) лежало предположение о том, что в структуре языка науки можно выделить язык, который состоит только из терминов и предложений наблюдения, — так называемый «язык наблюдения». «Считалось, что эти предложения обладают следующими особенностями: а) они выражают «чистый» чувственный опыт субъекта; б) они абсолютно достоверны, в их истинности нельзя сомневаться; в) протокольные предложения нейтральны по отношению ко всему остальному знанию; г) они гносеологически первичны — именно с установления протокольных предложений начинается процесс познания» [Никифоров, 1991, с. 252].

Но по мере того как осознавались трудности описания с помощью этого языка не только теоретической, но и экспериментальной работы в области физики и других естественных наук, концепция «протокольных предложений» проходила через ряд стадий.

Первая — это стадия «протокольных предложений» феноме- налистического языка, которые мыслились как выражающие «чистый опыт» без какого-либо его понятийного истолкования (типа «Я теперь гневен» или «Сейчас я вижу зеленое»).

Вторая стадия — понятие «протокольных предложений», выраженных в так называемом физикалистском языке, фиксирующем пространственно-временные связи (типа «Карл был гневен вчера в полдень»). Последняя, третья стадия — понятие «предложений наблюдения» вещного языка, предложения и термины которого обозначают чувственно воспринимаемые вещи и их свой-

ства (типа «Эта точка выше и правее той») [Швырев, 1977, с. 105-106].

На всех этих стадиях «твердый, несомненный эмпирический базис науки сохраняется. Термины наблюдения заимствуют свои значения из чувственного опыта; этот опыт, в свою очередь, определяется работой органов чувств, а поскольку органы чувств у людей не изменяются, постольку эмпирические термины и состоящие из них протокольные предложения оказываются нейтральными по отношению к теоретическому знанию и его изменению. Как для Аристотеля, так и для Ньютона, и для Эйнштейна листья деревьев были зелеными, а небо — голубым. Протокольный язык этих мыслителей был одним и тем же, несмотря на различие их теоретических представлений. Сохраняется и гносеологическая первичность языка наблюдения: процесс познания начинается с констатации фактов, с установления протоколов наблюдения; затем наступает очередь обобщения результатов наблюдения» [Никифоров, 1991, с. 253].

Но и на этой стадии не удалось закрепиться. В многочисленных исследованиях к середине XX в. было показано, что такого языка в научном познании просто не существует. «Тот слой знания (тот язык), который выполняет в науке функцию описания эмпирических данных... всегда теоретически нагружен» [Мамчур, 1987, с. 70], ибо, на что указывал еще Дюгем, большинство измерений в естественной науке, например, такие, как сила, масса, электрический заряд в физике, осмысленны только внутри соответствующих теоретических систем (механики, электродинамики), а многие измерительные приборы устроены достаточно сложно и используют различные физические принципы.

Поппер видит основание концепции протокольных предложений в сенсуализме локковского типа. Он называет эту концепцию «бадейной теорией сознания» и подвергает ее сокрушительной критике. Бадейную теорию сознания он описывает так. «Наше сознание — это бадья, поначалу более или менее пустая, и в эту бадью через наши органы чувств... проникает материал, который в ней собирается и переваривается... В философском мире эта теория лучше известна под более благородным названием теории сознания как tabula rasa: наше сознание — чистая доска, на которой чувства вырезают свои послания (позиция Локка. — А.Л.)... Существенный тезис бадейной теории состоит

в том, что мы узнаем бблыпую часть, если не все, из того, что мы узнаем благодаря входу опыта через отверстия наших органов чувств; таким образом, все знание состоит из информации, полученной через наши органы чувств, т. е. в опыте... В такой форме1 эта насквозь ошибочная теория еще очень жива», — утверждает Поппер [Потер, 2002, с. 67]. Это для него позиция классической эпистемологии (т. е. эпистемологии логических позитивистов). Поппер противопоставляет ей характерный для постпозитивистов тезис о неизбежной «теоретической нагру- женности» «протокольных предложений».

«Классическая эпистемология, рассматривающая наши чувственные восприятия как «данные», как «факты», из которых должны быть сконструированы наши теории посредством некоторого процесса индукции... — говорит Поппер, — не способна учитывать то, что так называемые данные на самом деле являются... интерпретациями, включающими теории и предрассудки, и, подобно теориям, пронизаны (are impregnated) гипотетическими ожиданиями (которые, по Попперу, «подобны теориям». — АЛ.). Классическая эпистемология не осознает, что не может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же, как не может быть чистого языка наблюдения, так как все языки пронизаны теориями и мифами. Точно так же, как наши глаза слепы к непредвиденному или неожиданному[XXXIII] [XXXIV], так и наши языки не способны описать непредвиденное или неожиданное (хотя наши языки могут расти подобно нашим органам Чувств)...

Высказанное соображение — о том, что теории или ожидания встроены в наши органы чувств, — показывает, что эпистемология индукции терпит неудачу даже прежде, чем она делает свой первый шаг. Она не может начинаться с чувственных данных или восприятий и строить наши теории на них, так как не

существует таких вещей, как чувственные данные или восприятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях, т. е. биологических предшественниках сформулированных на некотором языке теорий). Таким образом, «факты» не являются ни основой теорий, ни их гарантией: они не более надежны, чем любые наши теории или «предрассудки»; они даже менее надежны, если вообще можно говорить об этом. Органы чувств включают в себя эквивалент примитивных и некритически принятых теорий, проверенных менее основательно, чем научные теории, и не существует языка для описания данных, свободного от теорий, потому что мифы (т. е. примитивные теории) возникают вместе с языком» [Там же, с. 145].

«В йостпозитивистский период... — говорит В. Ньютон-Смит, — философы крикнули хором: все наблюдения теоретически нагружены. Иными словами, нет никакого нейтрального в отношении теорий языка наблюдения» [Печенкин, 1994, с. 171].