Прощай, разум!

Каково происхождение той критики, на которую я отвечал в этой главе? И почему я решил написать ответ?

На первый вопрос ответить легко.

Около восьми лет тому назад (1979 г.) Ханс Петер Ду- еррбыл приглашен знаменитым издательством «Suhrkamp Publishing House» в качестве автора.

Гораздо труднее ответить на второй вопрос. Многие люди — ученые, артисты, законодатели, политики, священники — не усматривают разницы между своей профессией и своей жизнью. Если они добиваются успеха, то видят в этом подтверждение собственной сущности. Если же они терпят профессиональную неудачу, то считают, что потерпели крушение как человеческие существа независимо от того, сколько радости они доставили своим друзьям, детям, женам, любовницам, своим собакам. Если они пишут книги — рассказы, поэмы или философские трактаты, — то эти книги становятся частью их собственного существа. «Кто я? — спрашивал Шопенгауэр и отвечал: — Я человек, который написал «Мир как воля и представление» и разрешил великие проблемы бытия».

Мне эта позиция представляется чуждой, непонятной и даже зловещей. Верно, когда-то я тоже восхищался этим феноменом издалека; я надеялся войти в замок, откуда он исходил, и принять участие в борьбе просвещения вместе с обученными рыцарями. Но постепенно я стал замечать более прозаические стороны этой борьбы: рыцари — профессора — служат тем, кто им платит, и делают то, что им говорят. Они не свободны в поиске гармонии и счастья для всех, они являются государственными служащими (Denkbeamte — работниками умственного труда, — если использовать изумительный немецкий термин), и их стремление к порядку не является результатом взвешенного исследования или одержимости гуманизмом, а выражает профессиональную болезнь. Поэтому хотя я и получал приличное жалованье, но делал очень мало. Моей главной заботой было защитить простых людей (а также здесь, в Беркли, собак, кошек, енотов и даже обезьян), которые приходили лечиться на мои лекции. В конце концов, сказал я себе, я несу какую-то ответственность за этих людей и не могу обманывать их доверия.

Что касается моих так называемых «идей», то моя позиция была точно такой же. Я всегда любил спорить с друзьями о религии, об искусстве, политике, сексе, об убийствах, театре, о квантовой теории измерений и многих других вещах. В этих спорах я занимал то одну, то другую позицию: я изменял свои точки зрения и даже образ жизни — во избежание скуки, в силу противоречия (как однажды печально заметил Поппер), а также вследствие постепенно крепнущего убеждения в том, что даже самая глупая и негуманная точка зрения имеет свои достоинства и служит хорошей защитой. Почти все мои сочинения — ладно, назовем их «работами», — начиная с основной идеи, возникли в процессе таких живых дискуссий и несут на себе отпечаток их участников. Иногда мне казалось, что это мои собственные мысли — кто из нас не был жертвой таких иллюзий? — однако я никогда не рассматривал эти мысли как существенную часть моей личности. Я говорил себе, что сам я — это совсем не то, что изобретенные мной идеи или даже самые глубокие мои убеждения, и никогда не должен позволять этим идеям и убеждениям подчинить мою личность. Я могу «занять некоторую позицию» (хотя даже само этой выражение с его пуританским оттенком вызывает во мне отвращение), но причиной этой является моя прихоть, а не «нравственное сознание» или какая-то другая глупость подобного рода.

Имеется еще один элемент, лежащий в основе моего нежелания «занимать какую-то позицию», — элемент, который я открыл лишь недавно. Я писал ПМ отчасти для того, чтобы подразнить Лакатоса (который собирался писать ответ, но умер, не успев этого сделать), а отчасти для того, чтобы защитить научную практику от господства философских законов.

И еще один опыт оказал на меня громадное влияние. Я воспроизведу его в тех же словах, в которых впервые описал его в работе «Наука в свободном обществе» (с. 176):

После 1964 года благодаря новой политике в области образования в университет пришли мексиканцы, чернокожие, индейцы. Частью любознательные, частью пренебрежительные, частью просто смущенные, они сидели в надежде получить «образование». Какая возможность приобрести поклонников! Какая возможность, говорили мне друзья-рационалисты, содействовать распространению разума и совершенствованию человечества. Какая великолепная возможность для подъема новой волны просвещения! У меня было совсем иное чувство. Мне подумалось, что мои головоломные аргументы, удивительные истории, которые я до тех пор рассказывал моей более или менее искушенной аудитории, могут быть не более чем выдумками небольшой группы людей, которые добились успеха в подчинении своим идеям всех остальных. Кто я такой, чтобы учить собравшихся людей тому, что и как нужно думать? Я не знал их проблем, хотя понимал, что они у них есть. Мне были незнакомы их интересы, их чувства, их страхи, хотя я знал, что они хотят учиться. Могли ли те скучные хитросплетения мыслей, которые долгие годы копились философами и которым либералы постарались придать соблазнительную упаковку, что-то дать тем людям, у которых отняли страну, культуру, достоинство и теперь предлагали усвоить и повторять чуждые им идеи их поработителей? Они хотели знать, они хотели учиться, они хотели понять окружающий их мир, так разве не заслуживали они лучшей пищи для своего ума? Их предки создали свою собственную культуру, богатый язык, мировоззрение, гармонизирующее отношения между людьми и между человеком и природой.

Этот опыт напоминал мой опыт общения с физиками. Тогда я тоже остро почувствовал ненужность философии, которая стремилась вмешаться в хорошо упорядоченную практику. Но тогда как наука была лишь частью культуры и для достижения полноты жизни нужны были другие ингредиенты, традиции моих слушателей были полны с самого начала. Поэтому вмешательство было гораздо более серьезным и требовалась гораздо большая устойчивость. Пытаясь укрепить эту устойчивость, я рассматривал интеллектуальные решения, т.е. я все еще считал несомненным, что могу давать советы другим людям. Конечно, я намеревался рекомендовать гораздо лучший способ действий, нежели предлагал президент Джонсон и его советники, однако, действуя таким образом, я снимал ответственность с тех людей, которым стремился помочь, и поступал так, как если бы сами они были не способны позаботиться о себе. По-видимому, я осознал это противоречие, что заставило меня действовать отстраненно и не занимать какую-либо позицию.

Так мы приходим к третьему важному событию в моей жизни — к моему знакомству с Грацией Боррини — мягкому, но стойкому борцу за спокойствие и уверенность в себе. Грация, как и я, изучала физику. Как и я, она сочла это изучение слишком ограниченным. Но тогда как я все еще пользуюсь абстракциями (такими, как, например, идея «свободного общества») для того, чтобы прийти к более широкой и гуманной точке зрения, ее идеи были частью «исторической традиции» (если использовать мою извращенную манеру речи). Я знал об этой традиции и писал о ней еще до того, как встретил Грацию, но опять-таки лишь конкретное столкновение с ней заставило меня понять, что из этого следует.