Разум, Ксенофан и боги Гомера

лагают, что научный рационализм не способен обеспечить достижение этих целей.

У этой тенденции существуют также другие, более эзотерические критики. Они не опускаются до таких плебейских проблем, как санитария или возможность ядерной войны. Их не интересует повседневная жизнь живых существ — женщин, мужчин, детей, собак, деревьев или птиц. Их внимание поглощено властью особых групп. Их власть, говорят они, возникла в результате экспансии науки. Например, гуманитарные области ценятся гораздо меньше, чем естествознание, а такие вещи, как «миф», полностью утратили свое влияние. Эта критика сопровождается позитивными предложениями: выделяйте больше средств на развитие искусств и гуманитарных наук, возродите мифическую составляющую человеческой жизни!

Такие предложения предполагают четкую разницу между чистой мыслью с ее искусственными категориями и мифом или поэтическим воображением с их способностью схватывать человеческую жизнь как целое и наполнять ее смыслом.

Ксенофан был одним из первых западных интеллектуалов. Подобно многим своим последователям, он был напыщенным болтуном. Однако, в отличие от них, он обладал большим обаянием. Он не выстраивал последовательно сконструированных аргументов, поэтому Аристотель называл его «несколько грубоватым» (agroikoteros — «Метафизика» 986Ь27) и советовал его читателям забыть о нем, но у него были эффектные афоризмы. Он вдоль и поперек изучил старые рассказы Греции и Ионии, но он также критиковал их и подвергал насмешкам. «Он, грек шестого столетия до нашей эры, осмелился отвергнуть традиционные рассказы как устаревшие выдумки!» — пишет Герман Френкель ([70], с. 341). Он все еще использовал старые формы — эпическую форму и элегию. Фрагмент, на который ссылается Френкель (фрагмент В1 в нумерации Дильса—Кранца), звучит приблизительно так:

Чист ныне пол, и руки у всех, и килики чисты.

Кто возлагает венки свитые [всем] вкруг чела,

Кто благовонное миро протягивает в фиале,

Доверху полный кратер с увеселеньем стоит.

Есть и еще наготове вино - отказа не будет - В амфорах, сладко оно, благоухает цветком.

А посредине ладан святой аромат расточает,

Есть наготове вода - хладна, сладка и чиста.

Поданы желтые хлебы, и стол, почтенья достойный, Обремененный стоит сыром и медом густым.

Жертвенник, весь утопая в цветах, стоит посредине, Пеньем охвачен весь дом и ликованьем гостей.

Надобно бога сперва воспеть благомысленным мужам В благоговейных словах и непорочных речах,

А возлиянье свершив и молитву, да правду возможем,

А не грехи совершать - так-то ведь легче оно - Можно и выпить, но столько чтоб выпив, самим воротиться Без провожатых домой, коли не очень-то стар Тот из мужей достохвален, кто, выпив, являет благое: Трезвую память свою и к совершенству порыв.

Не воспевать сражений Титанов или Гигантов,

Иль кентавров - сии выдумки прежних времен - Или свирепые распри, в которых вовсе нет проку,

Но о богах всегда добру заботу иметь[§]

Эта поэма обладает разнообразными интересными особенностями. Во-первых, окружающая среда: это достаточно скромная вечеринка, участники которой думают о богах и не пьют сверх меры. В то время некоторые поэты, например Алкей, восхваляли винопитие само по себе, а те, которые подражали лидийцам, «были так развращены, что, будучи пьяными, не видели ни восхода, ни заката солнца» (пересказ Афинеем конца фрагмента 3), Ксенофан же советует своим сотрапезникам пить умеренно, чтобы помощь раба-провожатого потребовалась потом лишьтому, кто действительно стар. Врач Афиней, живший в первом столетии до н.э., заметил значение этого фрагмента для медицины и процитировал его в своей книге о диетическом питании.

Вторая интересная особенность связана с содержанием разговоров. Беседы ведутся не о войнах и эпических сражениях, а о личном опыте собеседников, о том, что сохраняет им трезвая память, и о желании совершенства в добродетели. Согласно Ксенофану, популярности подобных тем не способствовали ни Гомер (поэмы которого даже в демократических Афинах служили основой формальной образованности; см.

Если кто скоростью ног одержит победу [в ристаньи]

Иль в пятиборьи - там, где Зевса священный удел,

У Писийских берегов в Олимпии - или в бореньи [В первые выйдет], а то - в тяжком кулачном бою,

Иль в состязаньи ужасном, которое кличут «панкратий», Сразу в глазах горожан станет он много славней,

Станет сидеть впереди на видном месте в агонах,

Станет паек получать он за общественный счет От государства, на память дадут ему ценный подарок.

Кони его победи - то же получит сполна!

Хоть не достоин того он, что я, ибо лучше, чем сила Мужей или коней наше уменье [стократ].

Вздорен обычай сей, право, и несправедливо к тому же Силу предпочитать мудрости [нашей] благой.

Будь среди граждан хотя бы кулачный боец превосходный, Будь в пятибории кто или в искусстве борьбы,

Будь хоть в скорости ног — а это ценится выше Всех состязаний, поди, в силе промежду мужей - Благозакония тем не станет в городе больше.

Радость невелика городу, ежели кто

Близ Писийских брегов в состязаньи одержит победу:

Ведь городская казна этим не станет жирней![**]

«Обильное питание этих людей (атлетов) нас не удивляет, — пишет Афиней в связи с этим фрагментом. — Все участники игр были вынуждены есть и упражняться». Но нет пользы городу в том, чтобы считать их образцом и гордиться ими, говорит Ксенофан.

Однако Ксенофан не только выступал против культурных тенденций своего времени. Согласно мнению большинства современных мыслителей, он раскрывал основания этих тенденций и подвергал ихкритике. Прежде всего, он подверг критике мысль о том, что существуют боги, похожие на людей, которые столь же жестоки, гневливы и вероломны, как герои эпических поэм, и которые влияют на историю. Эта критика, как утверждали впоследствии его почитатели, привела к возникновению рационализма. Так ли это? Являются ли возражения Ксенофана против традиционных форм мышления действительно столь глубокими и столь плодотворными, как считают многие философы? Вынуждают ли они нас в самом деле отказаться от старой идеи богов, обладающих человеческими особенностями и действующих в этом мире?

«Аргумент» Ксенофана, насколько нам известно, весьма краток.

Все на богов возвели Гомер с Гесиодом, что только У людей позором считается или пороком:

Красть, прелюбы творить и друг друга обманывать [тайно]»[††]. «Но люди мнят, что боги были рождены,

Их же одежду имеют, и голос, и облик [такой же].

Если бы руки имели быки и львы или lt;кониgt;,

Чтоб рисовать руками, творить изваянья, как люди,

Кони б тогда на коней, а быки на быков бы похожих Образы рисовали богов и тела их ваяли,

Точно такими, каков у каждого собственный облик.

Эфиопы черными и с приплюснутыми носами,

Фракийцы - рыжими и голубоглазыми[‡‡]...

Вот что сказали по поводу этих строк некоторые современные авторы. Гатри ([85], т. 1, с. 370) говорит о «разрушительной критике». Мирча Элиаде, в иных отношениях очень неглупый автор, превозносит «острый критицизм Ксенофана» ([50], т. 2, с. 407). Наконец, Карл Поппер, который хочет видеть в Ксенофане одного из своих важнейших предшественников, толкует эти фрагменты как «открытие того факта, что рассказы греков о богах нельзя принимать всерьез, ибо они представляют богов в виде человеческих существ» ([193], с. 218); он также говорит о «критике».

Позитивные взгляды Ксенофана на богов или его «теология» содержатся в следующих строчках:

[Есть] один [только] бог, меж богов и людей величайший,

Не похожий на смертных ни обликом, ни сознаньем.

Вечно на месте одном пребывает, не двигаясь вовсе,

Переходить то туда, то сюда ему не пристало.

Весь целиком он видит, весь сознает и весь слышит.

Но без труда, помышленьем ума он все потрясает5".

Интересно посмотреть, какой эффект это учение произвело в античности. У нас есть цитаты важнейших фраз у Эсхила (см. первое добавление в работе Г. Калоджеро [21]) и комментарий Тимона из Флиунта, ученика скептика Пиррона (цитируется у Диогена Лаэрция и с небольшими различиями у Секста Эмпирика). Тимон писал:

В меру небредовый Ксенофан, бичеватель гомерообмана,

Эк выдумал бога: непохожего на людей, повсюду равного, lt;Незыблемоgt;, неуязвимого, разумнее разума![§§] [***]

Тимон называет бога Ксенофана «непохожим на людей».

Суммирую: Ксенофан высмеивает традиционных богов за их антропоморфные черты. Взамен он предлагает некое существо, которое все еще антропоморфно, но уже бесчеловечно, вдобавок он и сам не знает, о чем говорит:

Истины точной никто не узрел и никто не узнает

Из людей о богах и о всем, что я только толкую*.

Фрагмент 34. — Там же, с. 173.

И это Поппер называет «открытием, что рассказы греков о богах нельзя принимать всерьез, ибо они представляют богов в виде человеческих существ».

Теперь я обращаюсь к фрагментам, содержащим критику, и ставлю вопрос: имеем ли мы здесь дело с критикой или с простым отрицанием идеи местных божеств, наделенных свойствами того региона, в котором они господствуют? Ответ: со вторым. Это отрицание становится критикой, если предположить:

(А)              что понятие божества (или, выражая это в более общих терминах, понятие Истины или Бытия), которое изменяется от одной культуры к другой, вообще не имеет значения или, обратно, что понятие божественности (понятие истины или бытия) должно быть общезначимо;

(Б) что признание критики опирается на (А), по крайней мере неявно. Только тогда насмешка попадает в цель. В противном случае оппонент всегда может возразить: «Вы говорите не о наших богах, которые являются племенными божествами, которые заботятся о нас, выглядят похожими на нас, живут в соответствии с нашими обычаями, хотя и обладают сверхчеловеческой силой. Вы говорите об изобретенном вами интеллектуальном монстре, которым вы меряете всех других богов. Но к нам это не имеет никакого отношения». Эту насмешку можно даже обратить, как показывает характеристика Тимона: «Ксенофан, би- чеватель гомерообмана, эк выдумал бога: непохожего на людей, повсюду равного, незыблемого, неуязвимого, разумнее разума!».

Многие современные авторы хвалят Ксенофана за допущение (А). Не все из них искренни в своих похвалах, ибо не все верят в то, что мир управляется божественными силами. Эти авторы имеют в виду не сверхличность, а нечто более абстрактное — закон природы, универсальную истину или материальное единство. Не обращая внимание на этот фактор популярности Ксенофана, хочу указать еще на то, что далеко не все принимают утверждение (А), что существуют авторы и даже целые культуры, которые и до, и после Ксенофана явным образом отрицали его. Так, Посейдон в «Илиаде» (15, 187—193) говорит:

Трое нас братьев, от Крона рожденных великою Реей: Зевс и я, а третий - Аид, преисподних владыка.

На три мы все поделили, и часть получил свою каждый. Жребий мы бросили, - выпало мне пребыванье вовеки В море седом, а подземный безрадостный сумрак - Аиду, Небо широкое Зевс получил в облаках и в эфире. Общими всем нам земля и высокий Олимп остаются. Жить потому я не буду под Зевсовой волей. Спокойно, Как ни могуч он, пускай при уделе своем остается.

Согласно этому отрывку, мир природы, как и политический мир, разделен на области, подчиняющиеся разным (естественным) законам. Е.М. Корнфорд комментирует этот отрывок и входящие в него термины ([28], с. 16). Слово «Moira», переведенное как «удел» (в англ. — «share»), означает «часть», «выделенная часть», таков также первоначальный смысл слов «жребий» или «судьба». Возражения Посейдона показывают, что боги, как и люди, имели свои moriai: каждому богу в качестве области его деятельности дана определенная часть мира. Эти части не только четко отделены одна от другой, они качественно различны (небо, вода, подземный мрак) и наполнены элементами, которые первоначально были присущи этим областям и лишь впоследствии получили распространение в космосе. Каждая область, предоставленная какому-то божеству, определяет его статус {time) — детерминирует его положение в квазисоци- альной системе. Этот статус иногда называется его привилегией (geras). В рамках данной области власть божества не подвергается сомнению, однако оно не должно переступать ее границ, иначе столкнется с открытым сопротивлением {nemesis). Таким образом, мир в целом представляется как некая совокупность частей, причем каждой частью управляет особое божество, поэтому (Б) ошибочно.

Сложный характер гомеровского мира проявлялся не только в целом, но и в самой малой его части. Не было понятий, которые соединяли бы в единое целое человеческое тело и душу, не существовало средств представления, которые позволили бы художнику дать зрительное выражение такого единства. И концептуально, и зрительно человеческие существа уподоблялисьтряпичным куклам, сшитым из относительно изолированных элементов (руки, ноги, туловище, шея, голова с глазами, которые сидят на своем месте, но ни на что не «смотрят»). Эти куклы функционируют в качестве временного прибежища совершающихся событий (идей, снов, чувств), возникающих сами собой и на короткое время сливающихся с конкретным человеком. В этом мире нет действий в нашем смысле; герой не принимает решения осуществить некоторое действие, он находит себя включенным в некоторый ряд действий, и вся его жизнь протекает точно так же. Все предметы, животные, колесницы, города, географические области, исторические последовательности событий, племена — все представляются таким «аддитивным» образом, все они совокупности, лишенные «сущности» или «субстанции».

Это справедливо и для мировоззрения. В религии господствует оппортунистический эклектизм, который не стесняется добавлять чужих богов к уже признанным, если это обещает некоторые преимущества; разные варианты одной и той же истории мирно соседствуют друг с другом (Геродот (vii, 152, 3) это возвел в принцип: lege in ta legomena) и даже «новейшие» и выхолощенные идеи ионийских философов (Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена) не нарушают традиции. Не существовало непротиворечивого знания, т.е.

единого понимания мира и его событий. Не существовало исчерпывающей истины, возвышающейся над перечислением деталей, но было много кусочков информации, полученных разными способами из различных источников и собранных для удовлетворения любознательности. Лучшим способом представления такой информации является список, и старейшие научные работы действительно были списками фактов, частей, совпадений, проблем из разных специальных областей. Боги обладали полным знанием. Это не означает, будто их взгляд проникал в скрытое единство внешних событий — они не были теоретическими физиками или биологами, — просто в их распоряжении были самые полные списки. Даже ранние понятия законности согласуются с этой ситуацией: nomos происходит от nemein\ в «Илиаде» это слово употребляется в смысле распределения или приписывания к некоторой области. (Подробности и дальнейшие цитаты приведены в главе 17 моей книги «Против метода» и в готовящейся к печати книге «Стереотипы реальности»).

Резюмируем: (А) и (Б) неприменимы к миру Гомера; Ксенофан отверг это мировоззрение, однако не дал нам никаких аргументов против него.

Возвращаясь теперь к авторам, которые писали после Ксенофана, мы замечаем, что некоторые из наиболее просвещенных писателей либо не обращали на него внимания, либо шли иным путем. Эсхил, находившийся «под сильным влиянием» Ксенофана (Калоджеро [21]), с. 293, примеч. 16), с одной стороны, придает богам гораздо большую духовную власть и посредством этого делает их менее человечными; с другой стороны, они у него принимают участие в жизни города (в последней части «Орестеи» Афина председательствует на совете афинских граждан и голосует вместе с ними). Следовательно, они стоят ближе к интересам людей. Таким образом, боги Эсхила действуют менее произвольно и более ответственно, нежели боги Гомера, причем произвольность и ответственность измеряются стандартами города. По сравнению с богами Гомера и Гесиода это делает их гораздо ближе даже к способам действия людей. И конечно, боги Эсхила все еще были прежними богами, а не сверхмонстром Ксенофана.

Затем Софокл возродил произвольность гомеровских богов. Пытаясь объяснить внешне иррациональный способ распределения среди людей счастливых и несчастливых судеб, он приписывает это действиям своенравных и иррациональных божеств (см., например, «Электра» 558 и далее). Геродот, терпимость которого по отношению к разным вариантам изложения одних и тех же событий уже формально выражала это мозаичное мировоззрение, подтверждал эмпирическими аргументами существование божественного вмешательства. Его анализ социальных законов и обычаев опирается на региональное понятие значимости, содержание которого можно кратко выразить следующим утверждением:

Обычаи, законы, религиозные верования правят, подобно царям, в ограниченной области. Их правление опирается на двойной авторитет - на их власть (которая есть не что иное, как власть тех, кто верит в них) и на тот факт, что это законная власть.

Эту точку зрения Протагор распространил на все области, с которыми имеют дело люди, включая «онтологические вопросы». В этом состоял релятивизм Протагора.

Релятивизм Протагора отвергает оба допущения, которые превращают насмешку Ксенофана в аргумент, и, таким образом, согласуется с базисными принципами гомеровского мировоззрения. Это свидетельствует о том, что последователи Протагора и Геродота не были ленивцами, которые, достигнув границ своего города, народа или географической области, останавливались и не желали искать универсальную Истину или универсальные Каноны Значимости, довольствуясь набором локальных мнений. Их философия была точным отображением того мира, в котором жили их предки и который все еще руководил мышлением и восприятием их современников. Платоновский Сократ постоянно имеет дело с людьми, которые на вопросы «Что есть знание?», «Что такое добродетель?» или «Что такое мужество?» отвечают, приводя списки (см. об этом: К. Довер [35]). Но если мир представляет собой совокупность относительно независимых областей, то любое допущение универсальных законов ложно, а требование универсальных норм является деспотическим: только грубым насилием (или обманом) можно так исказить разнообразные моральные представления, что все они будут согласовываться с единственной этической системой. Действительно, идея универсальных законов природы и общества возникает в связи с битвой не на жизнь, а на смерть, — битвой, которая дала Зевсу власть над титанами и всеми другими богами и, таким образом, превратила его законы в законы всего универсума (Гесиод, «Теогония», 644 и далее).

Идея универсальной истины и универсальной нравственности играла важную роль в истории западного мышления (и западной политики). Она часто выступала в качестве меры, посредством которой оценивались теоретические и практические достижения, и служила оправданием неудержимой экспансии западной цивилизации во все уголки мира. По иронии судьбы именно эта экспансия раскрыла насильственное происхождение распространяемой культуры: достижения Запада редко вызывали интерес и едва ли западных колонизаторов когда-либо приглашали для того, чтобы осчастливить «примитивные» народы (или китайцев, японцев, индийцев), обладавшие собственной развитой культурой. Замечание о том, что релятивистская философия не имеет значения по сравнению с этим почти неизбежным развитием, конечно, верно, однако оно лишь подтверждает ту (релятивистскую) идею, что популярность философских позиций есть результат силы (или обмана), а не аргументации: регионализм естественных явлений никогда не был преодолен ни философамиу ни учеными, а регионализм социальных явлений был сокрушен насилием, но не этическими доводами.

При рассмотрении первой части этого утверждения мы должны осознать, что единого воззрения на физический мир просто не существует. У нас есть теории, которые «работают» в ограниченных областях. Предпринимаются чисто формальные попытки выразить их в единых формулах. Имеется какое-то количество необоснованных предположений (например, предположение о том, что вся химия может быть сведена к физике). Феномены, которые нельзя втиснуть в признанные структуры, замалчиваются. В физике, которая многими учеными считается подлинно фундаментальной наукой, мы имеем по крайней мере три разные точки зрения (теория относительности, имеющая дело с гигантскими величинами, квантовая теория для промежуточной области и разнообразные модели элементарных частиц для предельно малых величин) без какой-либо перспективы на их концептуальное (а не только формальное) объединение. Чувственные восприятия находятся вне материального мира (проблема соотношения духа и тела все еще не решена), поэтому проповедники универсальной истины с самого начала обманывали людей вместо того, чтобы представить ясные аргументы в пользу своей философии. Не будем забывать, что именно они, а не представители традиций, ввели аргумент в качестве единственного универсального арбитра. Они восхваляли аргументацию, и они же постоянно нарушали ее принципы. Насмешка Ксенофана была первым, кратким и ясным примером такого двоемыслия.

В социальной области ситуация еще хуже. Здесь мы сталкиваемся не только с крушением теорий, но и вообще с нарушением всех приличий. Лишь немногие защитники индустриального и промышленного прогресса рассматривали громадное разнообразие точек зрения и культур, существующих на земле, как проблему, и вряд ли какой-то политик, колонизатор или прогрессист был готов обосновывать то, что мог навязать силой (исключения встречаются, но слишком редко). Поэтому возрастание единообразия в «цивилизованных» обществах отнюдь не свидетельствует о том, что релятивизм потерпел крушение. Это говорит лишь о том, что сила способна уничтожить все различия.

Я заканчиваю примером, который показывает, насколько некритично принимают некоторые наши современники базисные допущения Ксенофана (допущения А и Б). Примером этим является не теория и не философская точка зрения, а поэма Чеслава Милоша. Эта поэма несколько наивна, и ее недостатки можно указать в нескольких строчках. Не значит ли это, что люди перестали думать о вещах, влияющих на их жизнь, и что пустые фразы, искусно составленные вместе, влияют на них сильнее, чем здравый смысл? У Ксенофана были странные воззрения, но он выказал признаки ума (и чувства юмора). Я не вижу таких признаков в следующем отрывке:

ЗАКЛЯТЬЕ*

(1) Человеческий разум прекрасен и непобедим;

Ни заставы, ни колючая проволока, ни уничтожение книг, Ни изгнание не могут одолеть его.

Он выражает универсальные идеи в языке

Дается в переводе с английского, согласно тексту П. Фейерабенда.

(5) и повелевает нашей руке писать Истину и Справедливость С большой буквы, а ложь и угнетение - с маленькой.

Он говорит, что вещи должны быть выше, чем они есть, Он враг отчаяния и друг надежды.

Он не проводит различия между иудеем и эллином,

рабом и господином,

(10) Давая нам возможность управлять миром.

Он спасает ясные и четкие фразы От мерзкого диссонанса вымученных слов.

Он говорит, что каждая вещь нова под солнцем, Раскрывает окаменевшие тайны прошлого.

(15) Прекрасны и очень юны Философия

И Поэзия, его сподвижники в деле Добра.

Не далее как вчера Природа отметила его рождение.

Эту новость донесли до вершин единорог и эхо.

Их дружба будет прекрасна, их время безгранично.

(20) Их враги обрекают себя на уничтожение.

«Уничтожение» (20) угрожает оппонентам не-региональ- ного Разума, стремящегося «управлять миром» (10) без «мерзкого диссонанса вымученных слов» (12),т.е. без демократического обсуждения. Это верно, хотя и не в том смысле, который подразумевает Милош: «уничтожение» действительно устраняет все те небольшие и хорошо приспособленные сообщества, которые встречались на пути экспансии западной цивилизации, хотя они и пытались защищать свои права с помощью «вымученных слов». С другой стороны, благородный Разум едва ли является «непобедимым» ; пророки, коммивояжеры, политиканы попирают его ногами, кажущиеся друзья искажают его в угоду своим намерениям. Науки прошлого забрасывали нас полезными и ужасными дарами, но при этом они не обращались к единственной и «непобедимой» силе. Науки сегодняшнего дня превратились в бизнес. В крупных институтах исследования направляются не Истиной и Разумом, а ожидаемым вознаграждением, и наиболее сильные умы в возрастающей степени устремляются туда, где платят деньги — всферу вооружений. В наших университетах учат не «Истине», а мнениям влиятельных школ. Как установил Жан Амери, не Разум или Просвещенность, а твердая вера (в Библию или в марксизм) позволяла людям выжить в гитлеровских тюрьмах. «Истина», написанная «с большой буквы» (6), — сирота в этом мире, не обладающая ни властью, ни влиянием. И это очень хорошо, ибо то, что под этим именем прославляет Милош, привело бы к самому жестокому рабству. Она не может устоять среди разнообразных мнений и называет их «ложью» (6); она ставит себя «выше» (7) реальной жизни конкретных людей, присваивая себе право — совершенно в духе тоталитарных идеологий — перестраивать мир с высоты того, «чем они должны быть» (7), т.е. в соответствии со своими собственными «непобедимыми» предписаниями (1). Она отказывает в признании многим идеям, действиям, чувствам, законам, учреждениям, особенности которых отличают один народ (культуру, цивилизацию) от другого и которые только и делают нас людьми, т.е. особыми личностями (9).

Именно эта позиция уничтожила достижения индейцев в США, не обратив на них ни малейшего внимания; теперь она уничтожает не-западные культуры под лозунгом «прогрессивного развития». Эта вера в Истину и Разум напыщенна и самодовольна, демократическое обсуждение для нее — лишь «мерзкий диссонанс вымученных слов» (12), поэтому она мало информирована: философия никогда не была «подругой» поэзии — ни во времена античности, когда Платон говорил о «старом столкновении между философией и поэзией», ни в наши дни — когда Истину ищут в науке, а поэзия сведена к выражению чувств. Разум простых людей пытается создать нечто лучшее и спасти мир для себя и своих детей. Но это разум с маленькой буквы, и он не имеет ничего общего с этой невежественной и иррациональной мечтой о господстве. К сожалению, здравый смысл слишком прост для того, чтобы произвести впечатление на интеллектуалов, поэтому они давно отбросили его и заменили своими собственными концепциями, связав их с политической властью. Мы должны ограничить их влияние, оторвать их от власти и превратить их из господ свободных граждан в их самых послушных рабов.