Структура науки

Моим основным тезисом здесь является следующий: события и результаты, образующие науку, не обладают какой-то общей структурой; нет элементов, которые встречались бы в каждом научном исследовании и отсутствовали в других областях (возражение, гласящее, что без таких элементов слово «наука» было бы лишено значения, опирается на теорию значения, подвергнутую убедительной критике Оккамом, Беркли и Витгенштейном).

Конкретные успешные исследования (например, опровержение стационарной модели Вселенной или открытие структуры ДНК) обладают очень разными особенностями, и часто мы способны объяснить, почему и как именно эти особенности привели к успеху. Однако не всякое открытие можно объяснять одним и тем же образом, и методы, успешные в прошлом, способны привести к хаосу при их использовании в будущем. Успешное научное исследование не подчиняется общим стандартам; оно использует то один прием, то другой, и путь, который приведет к успеху, далеко не всегда известен ученому. Теория науки, которая изобретает стандарты и структурные элементы всякой научной деятельности и освящает их ссылкой на некоторую теорию рациональности, может производить впечатление на посторонних, однако является слишком грубым инструментом для работающих людей, т.е. для ученых, сталкивающихся с конкретными проблемами. Самое большее, что мы можем для них сделать, это перечислить известные правила, привести примеры из истории, представить case studies, содержащие различные способы действий, продемонстрировать внутреннюю сложность научного исследования и тем самым подготовить их к той неопределенности, в которую они входят. Выслушав наши сказки, ученый быстрее почувствует богатство того исторического процесса, который он хочет изменить, он будет готов к тому, чтобы отбросить детские игрушки типа логических правил и эпистемологических принципов и начать мыслить более широко.

Представленные (и иллюстрированные примерами из истории в ПМ и в моих «Философских статьях» [59, 60]) идеи не являются чем-то новым. Как я отмечал в разделе 4 главы 6, их можно найти у философов, например у Милля (его очерк «О свободе» — выдающее представление либеральной эпистемологии), у ученых, например у Больцмана, Маха, Дюгема, Эйнштейна и Бора, а также в философски высушенном виде у Витгенштейна. Это были весьма плодотворные идеи: без них были бы невозможны революция в современной физике, относительность и квантовая механика, последующие изменения в психологии, биологии, биохимии и в физике высоких энергий. Однако на философию они оказали очень небольшое влияние. Даже наиболее трезвое философское движение этого времени, неопозитивизм, все еще держалось за ту старую идею, что философия должна вырабатывать общие стандарты для познания и деятельности и что наука и политика только выиграют от подчинения этим стандартам. В эпоху революционных открытий в науке, интереснейших процессов, происходящих в искусстве, и неожиданных событий в политической жизни строгие отцы Венского кружка закрылись в тесной и плохо построенной крепости. Была утрачена связь с историей; тесное сотрудничество научной мысли с философскими фантазиями подошло к концу; расплодилась терминология, чуждая науке, и проблемы, лишенные научного значения.

Флек, Полани, а затем Кун (после долгого перерыва) были первыми мыслителями, попытавшимися сравнить школьную философию с ее предполагаемым объектом — с наукой, и обнажить ее иллюзорный характер. Однако это не улучшило положения. Философы не обратились к истории. Они не отказались от логических шарад, ставших их торговой маркой.

Имре Лакатос был единственным философом науки, который принял вызов Куна. Он сражался с Куном на его почве и его же оружием. Он соглашался с тем, что позитивизм (верификационизм, фальсификационизм) не просвещает ученых и не помогает им в их исследованиях. Однако он отрицал, что знакомство с историей заставляет нас ре- лятивизировать все стандарты. Это могло быть реакцией смущенного рационалиста, который сначала видит историю во всем ее великолепии, но затем, как говорил Лакатос, в процессе более тщательного изучения того же материала показывает, что научные процессы имеют общую структуру и подчиняются общим правилам. У нас может быть теория науки и даже теория рациональности, когда мы входим в историю, вооруженные законами.

В ПМ, а также в главе 10 тома 2 моих «Философских статей» я пытался опровергнуть этот тезис. Мой метод опровержения был отчасти абстрактным, включавшим критику интерпретации истории Лакатосом, отчасти историческим. Некоторые мои критики утверждали, что примеры из истории не подтверждают мою точку зрения: их возражения я буду рассматривать ниже. Однако если я прав, а я уверен в том, что это так, то нам нужно вернуться к позиции Маха, Эйнштейна и Бора. Тогда теория науки невозможна. У нас есть только процесс научного исследования и наряду с ним все виды правил, которые могут помочь нам в движении вперед, но могут и завести в тупик. (Где критерии, которые сообщили бы нам, что мы заблуждаемся? Это критерии, подходящие для данной ситуации. Как определить, что они подходят для данной ситуации? Мы узнаем это в процессе самого исследования: критерии не только оценивают события и процессы, они часто образуются в ходе этих процессов, иначе исследование никогда не могло бы начаться, ПМ (нем. изд.), с.

Таков мой простой ответ различным критикам, которые либо упрекают меня в том, что я отвергаю существующие теории науки, но разрабатываю свою собственную теорию, либо приписывают мне намерение дать «позитивное определение того, что такое хорошая наука». Конечно, если совокупность правил назвать «теорией», то у меня есть «теория», однако она сильно отличается от стерильных воздушных замков Канта и Гегеля и от собачьей конуры Карнапа и Поппера. С другой стороны, Мах, Эйнштейн и Витгенштейн не построили более внушительного здания мысли не потому, что им недоставало силы воображения, а вследствие осознания ими того обстоятельства, что превращение воображения в систему означало бы конец науки (искусства, религии и т.д.). И естественные науки, в частности физика и астрономия, привлекаются к обсуждению не потому, что я «увлечен ими», как говорят некоторые бестолковые защитники гуманитарных наук, а потому, что именно о них идет спор: они служили оружием, которое позитивисты и их суетливые недоброжелатели, «критические» рационалисты, направляли против нелюбимой ими философии, а теперь оно поражает их самих. И о прогрессе я говорю не потому, что верю в него или знаю, что он означает (использование «приведения к абсурду» не обязывает соглашаться с посылками этого аргумента, см. ПМ (нем. изд.), с. 27). Что же касается выражения «все дозволено» (anything goes), изобретение которого некоторые критики приписывают мне, то оно не мое и не выражает результатов моих исследований истории в ПМ и в «Науке в свободном обществе». Я не создавал какой-то новой теории науки, я задавался вопросом: разумно ли заниматься поиском таких теорий? И пришел к выводу, что это неразумно: понять процесс познания и содействовать развитию науки можно, только участвуя в нем, а не исходя из абстрактных теорий. Следовательно, примеры не являются теми деталями, которые можно опустить, когда дано «реальное объяснение», — они и есть это объяснение. Критики, придерживающиеся убеждения, которое я отвергаю (что может существовать какая-то теория науки и научного познания), прочитали только часть моего изложения, причем прочитали так, что это противоречит всему остальному.

Аналогичные замечания относятся и к тем читателям, которые приняли этот лозунг и интерпретировали его таким образом, будто он делает научное исследование и достижение успеха гораздо более легким делом. Этим ленивым «анархистам» я опять-таки отвечаю, что они неверно поняли мои намерения: «все дозволено» — это не «принцип», который я будто бы защищаю, это «принцип», навязывае-

мый рационалисту, который любит принципы, но серьезно относится к истории. Кроме того, что более важно, отсутствие «объективных стандартов» вовсе не облегчает работы ученого, оно означает, что ученый должен проверять и контролировать все элементы своей деятельности, а не только те, которые философы и респектабельные ученые считают подлинно научными. Поэтому ученый больше не может сказать: у нас уже есть правильные методы и стандарты исследования, все, что нам нужно, — это применять их. Согласно тому пониманию науки, которое защищали Мах, Больцман, Эйнштейн и Бор и которое я выразил в ПМ, ученый не только несет ответственность за правильное применение стандартов, которые он заимствует отовсюду, он несет ответственность за сами стандарты. Даже законы логики не освобождаются от проверки, ибо обстоятельства мо- ^ гут вынудить ученого изменить и логику (подобные обстоятельства возникли в квантовой теории).

Все это нужно иметь в виду при рассмотрении отношений между «великими мыслителями», с одной стороны, и издателями, денежными мешками и научными учреждениями — с другой. Согласно традиционному пониманию, ученые с оригинальными идеями и учреждения, к которым они обращаются за поддержкой, разделяют некоторые общие идеи — и те, и другие действуют «рационально». Все, что должен сделать ученый в поисках денег, — это показать, что за исключением некоторых новых предположений его исследование согласуется с этими общими идеями. Я же считаю, что ученые и те, кто их судит, должны сначала установить какое-то общее основание, они не могут больше опираться на стандартные фразы (о том, что их взаимоотношения «свободны» и т.п.; см.

Требование большей свободы ученым-«анархистом» в этой ситуации можно интерпретировать двояко. Его можно интерпретировать как требование открытого обмена мнениями с целью нахождения понимания и не ограниченного какими-то специфическими правилами. Однако его можно интерпретировать и как требование признания без какой-либо проверки. С точки зрения ПМ и «Науки в свободном обществе», последнее требование может подкрепляться указанием на то, что идеи, которые когда-то считали абсурдными, впоследствии приводили к прогрессу познания. Однако это указание упускает из виду то, что судьи, издатели и спонсоры могут опираться на те же самые основания: status quo также часто приводило к прогрессу и лозунг «Все дозволено» охватывает и методы его защитников. Следовательно, здесь требуется нечто большее, чем простая самоуверенность и неопределенные обобщения.

Изучение конкретных случаев показывает, что новаторы в науке как раз и совершали это большее. Галилей, например, не жаловался, а пытался убеждать своих оппонентов всеми средствами, которые имелись в его распоряжении. Часто эти средства отличались от стандартных профессиональных процедур, вступали в противоречие даже со здравым смыслом — в этом состоит анархистский компонент исследований Галилея, однако у них было основание, которое можно было выразить в терминах обыденного языка, и они оказались успешными. Не будем забывать о том, что полная демократизация науки сильно осложнит жизнь хвастливым открывателям великих истин: теперь им придется обращаться к людям, которые не разделяют их интереса к науке и к научным исследованиям. Что будет делать в таких обстоятельствах наш свободолюбивый «анархист», когда его оппонентами будут не ненавистные денежные тузы, а милые свободные граждане?