Заключение: взгляд в историю

Согласно мнению Поппера, «наши стандарты рационального обсуждения с тех пор [со времен Больцмана] серьезно ухудшились. Этот упадок начался с Первой мировой войны и с усилением технологического и инструментального отношения к науке» (Q, с.

В этих сетованиях есть крупица истины, однако попробуем понять, в чем она заключается.

Дело не во взаимодействии культур. Хотя здесь все еще и продолжается неуклонное распространение западной цивилизации, имеются первые обнадеживающие признаки формирования более терпимого отношения к иным формам жизни, нежели наш собственный. Эта терпимость обусловлена не только сентиментальными чувствами, она имеет практические основания. Она связана с целым рядом интересных и поразительных открытий, начиная с открытия в конце девятнадцатого столетия изумительного палеолитического искусства и кончая недавним открытием, вернее переоткрытием, эффективности незападных медицинских систем. Знания, которыми обладают незападные цивилизации и так называемые «примитивные» народы, поистине поразительны. Они обеспечивают их жизнедеятельность в особых социальных и географических условиях и порой превосходят соответствующие элементы западной цивилизации. По мере того как эти открытия приобретали все более широкую известность, уменьшалось слепое преклонение перед западной наукой и связанным с ней «рационализмом». Постепенно формировалась более терпимая и, добавил бы я, более гуманная позиция: все культуры, а не только те, которые связаны с западной наукой и рационализмом, вносят и, несмотря на все препятствия, продолжают вносить свой вклад в общую сокровищницу достижений человечества.

Эта позиция не нова, у нее есть великие предшественники. Она была характерна для «Первого интернационала» цивилизаций бронзового века на Ближнем Востоке.

Порча стандартов рациональности, оплакиваемая Поппером, охватила не только физику (хотя идиоты существуют и здесь, как и везде). Напротив, распространение новых форм организации (ЦЕРН, например) привело к ситуации, когда ученые становятся ремесленниками, биржевиками, администраторами, как Джотто, Брунеллески, Гиберти и другие мастера Возрождения. Этические проблемы ныне приобрели значение, совершенно неизвестное во времена Больцмана118. Белл работал в ЦЕРНе (думаю, что он все еще там работает), большинство физиков-теоретиков так или иначе были знакомы с Лос-Аламосом, многие из них проявляли серьезный интерес кдругим областям (о чем свидетельствуют автобиографии Фейнмана и Дайсона, а также книга Дайсона об атомной угрозе), и все это никак не содействовало усилению «инструментализма». Почему экспериментаторы так интересуются кварками или магнитными монополями, почему они пытаются улавливать нейтрино, вылетающие из центра Солнца, если все это не более чем инструменты? Вот передо мной лежит книга «Квантовая теория и измерение» [259], содержащая статьи по интерпретации квантовой механики.

В конце девятнадцатого столетия философия науки разрабатывалась учеными в тесной связи с их научной работой. Она была плюралистичной и не говорила о том, какие условия должны считаться существенными для познания. Конечно, каждый автор предпочитал одни методы и отвергал другие, однако большинство ученых было согласно с тем, что такие личные предпочтения нельзя превращать в «объективные» границы научного исследования. «Лучшее средство способствовать развитию науки, — писал физический химик, историк и философ науки Пьер Дюгем после своей суровой критики метода построения моделей, — заключается в том, чтобы позволить каждому виду интеллекта развиваться в соответствии со своими собственными законами и полностью реализовать свои возможности» ([40], с. 99). «Должен признать, — писал Гельмгольц, быть может, наиболее разносторонний ученый девятнадцатого столетия (предисловие к книге Герца «Принципы механики» [100], с. 21, цит. по книге Дюгема), — что до сих пор я сохранил верность второму методу [математические уравнения вместо моделей] и чувствовал себя с ним в безопасности, однако я не склонен выдвигать какие-то общие возражения против метода, избранного столь прекрасными физиками».

Плюрализм, неявно содержащийся в этих цитатах, находит поддержку в теории Дарвина. До появления Дарвина организмы обычно рассматривали как божественные создания, представлявшие совершенное решение проблемы выживания. Дарвин привлек внимание к огромному количеству «ошибок»: жизнь не является тщательно спланированной и в точности осуществленной реализацией ясных и неизменных целей; она неразумна, расточительна, она создает громадное разнообразие форм и на определенной стадии своего развития (и в существующих окружающих условиях) устраняет свои ошибки. Аналогично этому, считали Мах, Больцман и другие последователи Дарвина, развитие познания не является заранее запланированным и плавно текущим процессом; познание также расточительно и наполнено ошибками, оно также для своего развития нуждается во множестве идей и методов. Законы, теории, базисные стереотипы мышления, факты и даже самые элементарные логические принципы представляют собой промежуточные результаты, а не окончательные свойства этого процесса. Поэтому ученые не похожи на послушных рабов, озабоченных соблюдением правил, установленных в храме науки; они не спрашивают «что такое наука?», «что такое познание?» или «как должен действовать хороший ученый?», чтобы затем приспособить свое исследование к установленным ограничениям. Они создают и постоянно изменяют науку (и знание, и логику) своей деятельностью.

Такая позиция делает историю важной частью научного исследования.

Так, Нильс Бор указывал на то, что «решая задачу внесения порядка в совершенно новую область опыта, мы едва ли можем полагаться на какие-то известные принципы, сколь бы широкими они ни были» ([209], с. 228), а Леон Розенфельддобавлял, что «при обсуждении перспектив какого-то направления исследований [Бор] не обращал внимания на обычные требования простоты, элегантности или даже непротиворечивости» ([203], с. 117). Наилучшим образом позицию ученых выразил Эйнштейн. Высказывая свое отношение к усилиям «рациональных» и «систематических» философов, он писал ([209], с. 684):

Эпистемолог сначала ищет ясную систему, обосновывает свой образ мыслей с помощью этой системы, затем интерпретирует содержание науки в смысле этой системы, отвергая все, что не вписывается в систему.

Удивительно, сколь малое влияние оказали эти идеи на философию, на социальные науки и интеллектуалов в целом. Более того, неопозитивизм, возникший в период революционного преобразования современной физики, под именем науки пропагандировал жесткую, узколобую и нереалистическую точку зрения. Неопозитивизм не был смелой и прогрессивной реформой философии, это было скатывание в новый философский примитивизм. Перед лицом фундаментальных изменений в физике, биологии, психологии и антропологии, будучи свидетелями интересных и широко обсуждаемых концепций в искусстве и неожиданных процессов в политической жизни, основатели Венского кружка замкнулись в тесной и плохо построенной крепости. Связи с историей были оборваны; тесное сотрудничество научной мысли с философскими построениями подошло к концу; возобладала терминология, чуждая науке, и проблемы, не имеющие научного значения, а образ науки был искажен до неузнаваемости. Флек, Полани, а затем Кун сравнили возникшую идеологию с ее предполагаемым объектом — с наукой — и продемонстрировали ее иллюзорный характер. Однако их работы не улучшили положения. Философы не возвратились к истории. Они не отказались от логических шарад, ставших их отличительным знаком. Они обогатили свою идеологию несколькими пустыми словами, большей частью заимствованными у Куна («парадигма», «кризис», «революция»), но лишенными его контекста, и тем самым усложнили свои доктрины, не приблизив их к науке. До-куновский позитивизм был инфантильным, но хотя бы ясным. Пост-куновский ПОЗИТИВИЗМ остался инфантильным, но зато стал очень неясным. Где же располагается Поппер за этим общим столом?

Он начинал с технической задачи, которая оставалась в рамках позитивизма: отделить проблему демаркации от проблемы индукции, решить первую посредством понятия фальсифицируемости, а вторую — посредством метода смелых предположений и строгих проверок. Эта задача носила технический характер, поскольку была сформулирована с помощью логической терминологии, предпочитаемой позитивистами, и поскольку вслед за позитивистами заменяла реальные научные теории логическими карикатурами на них (см. выше, а также неоднократно повторяемое утверждение Поппера о том, что его теория науки не является исторической и ее нельзя критиковать с помощью исторических свидетельств). Поппер внес вклад в теорию подтверждения, но не в научную практику. Затем эту техническую задачу Поппер включил в более широкую концепцию — критический рационализм — и пытался иллюстрировать ее эпизодами из истории: борьба вокруг фальсификации, хотел он сказать, не была позитивистским злословием, а принадлежала истории. Это было правильно в одном смысле, но неверно — в другом. Поппер повторял то, что другие уже сказали до него, но он повторил это плохо, не упоминая о своих предшественниках"9.

Тем не менее некоторые нервные ученые, всерьез принявшие позитивизм и читавшие Поппера, испытали большое облегчение: теперь они могли заниматься спекуляциями, не опасаясь за свою репутацию. Частично это объясняет популярность Поппера, иногда переносимую на его другие концепции, которые нравились и сами по себе вследствие своей простоты и благодаря тому, что сооружали философский алтарь для науки. Однако простота Поппера является результатом не глубокой проницательности, а его простодушия, и тот, кто хвалит его физику (Бонди, Ден- биг, Маргенау и другие), напоминает первых оппонентов Эйнштейна, которые высоко оценивали Ленарда и Штар- ка, «поскольку были не способны следовать трудными путями современной физики» (Э. Гейзенберг [97], с. 36). Независимые ученые не нуждаются в упрощениях, методологических костылях или алтарях; и ключи к свободе, которые Поппер якобы вручил более робким представителям их профессии, всегда находились и находятся в их собственных руках (см. выше набросок философии ученых XIX столетия, а также Эйнштейна и Бора). Нет никакой необходимости расплачиваться за эту свободу и менять одно рабство (пуританский позитивизм) на другое (извращение науки Поппером).