4. Панини: разделение и связь языковой) и логического пространства

Индийский лингвистический структурализм сыграл большую роль в организации «замкнутого космоса» этой культуры.

Определив заранее конечный список «существенных» объектов ориентации (как это и случилось здесь), можно по этому списку устанавливать разнообразные отношения в данном космосе, равно как и строить структурные модели, число которых, как и число объектов и отношений, конечно Такова, в частности, позиция ранней буддийской «Абхид- хаммы». То же самое можно узреть и в трех «корзинах» канона Пали. Первая «корзина» представляет собой собрание норм как «существенных» культурных значений, вторая содержит совокупность «значимых» иллюстраций того, как эти смыслы или нормы должны «работать» в конкретных «жизненных ситуациях». Абхидхамма представляла собой формальный метод объединения содержания первой и второй корзин. Но появление философии мадхьямики, с ее вновь введенным «идеальным объектом», понятием нуля, разрушило эту замкнутость, и буддийским мыслителям пришлось прилагать новые усилия но «успокоению» проблемы в направлениях религиозного и логического творчества, чем и была заполнена внутренняя жизнь буддизма в первом тысячелетии н.э.

Нечто подобное происходило и в области языковедения. Мы постараемся показать, что решение Панини, вполне удовлетворительное во внутрикультурном плане (сохранение языка в культуре, преподавание и т.п. деятельность, при которой семантический анализ оказывался излишним), скрывало в себе внутреннее противоречие, обнаруживавшееся всякий раз при попытках сопоставления собственных грамматических категорий с возможными категориями внеязыкового осмысления.

Следует еще раз обратить внимание на то обстоятельство, что Яска и Панини занимаются решением прямо противоположных по своей направленности задач. Яска стремился создать модель языка, соответствующую Ведам или, что то же самое, представить смысл Вед как языковой объект (хотя этот смысл к тому времени уже перестал осознаваться как принадлежащий языковому тексту). Этим согласно Яске, можно было обеспечить на прагматическом уровне сохранность в чистоте, равно как и воспроизводство в культуре, не только текста Вед, но и его функций. Подход Яски поэтому может быть назван «функционально-этимологическим» (а точнее, как теперь уже видно, «псевдо-этнмологическим», по существу, — идеологическим: Яска как бы попытался, двинувшись вспять, вернуть форме идею, создать «вторичный миф»).

Существенным в этой семантической процедуре является то, что, независимо от намерений Яски, она работает как модель операционального процесса мыслительных операций, моделируя процесс осознания через операции. Впервые реализация значения предпринималась на двух различных уров нях, объективном и субъективном. Осмысливание, согласно Яске, осуществляется одновременно как предметное и сим волическое представление Под семантической процедурой при этом следует понимать установление последовательности операций по отнесению лингвистической формы к некоторому воображаемому предмету («пониманию смысла»). Рефлексивное знание значения этой формы, независимо от мифологичное™ денотата, оказывается предметным содержанием семантической процедуры («смысл» «подходит» к «слову» (а); «слово» «уходит» — «смысл» «остается» (б)).

Однако эта псевдоэтимологическая процедура, самый факт которой ценен как свидетельство рефлексивного осознания, шла вразрез с основной тенденцией индийского мышления и культуры.

Перед Панини стояла задача противоположного свойства, нежели та, с которой работал Яска. Панини необходимо было описать речевую деятельность таким образом, чтобы в результате этого описания возникла структура, обладающая характеристиками языка. Лишь после создания такой структуры можно было добиться того, чтобы она перестала восприниматься как языковой объект и превратилась в систему правил, в метаязык. Полученная структура должна была приобрести нормативные свойства, для того чтобы в таком виде она могла и далее транслироваться безрефлексивно, в качестве культурного объекта.

Если у Яски, по крайней мере в постановке проблемы, речь идет об осмыслении своей деятельности с объектом и создании элементарных концептуальных схем, то у Панини мы наблюдаем явную установку к структурно-нормативному подходу. Понятие значения (в частности, фонологического) задается у Панини следующим образом:

(а) множества звуков объединяются в отношении их фонетической близости;

(б) множества значимых последовательностей объединяются отношением смыслового тождества.

При этом необходимо объединить знаки, играющие идентичную роль с точки зрения передачи смыслоразличения, так чтобы невозможно было отнести к одной фонеме звуки, передающие разный смысл. Это условие не является достаточным, да и вобще смыслового критерия для образования фонем структурными методами выработать не удается. Но, поскольку в структурализме понимание моделируется через выражение, в том нет и особой нужды — структурное описание предметно понятого языкового объекта осуществляется с позиций метаязыка (системы правил), далее не осмысливаемого.

Различие в установках на операционально-конструктивный подход у Яски (когда смысловая универсалия понимается как функция употребления, т.е. понимания) и на структурно-нормативный подход у Панини (когда смысловая единица понимается как фонематический инвариант), объясняется не только разной природой обозначаемых ими объектов (Веды для Яски, речевая деятельность как таковая — для Панини), но и разными культурными целями.

Продемонстрируем на нескольких примерах, что Панини понимал под основным отличием его метода от метода Яски.

В первом из пяти «ключевых» грамматических правил «Аштадхьяи» Панини говорит «tadasisyam samjana- pramanatvat» — (1.5.53) — «эта (ірамматика) не рассматривает те обыденные словоупотребления, которые известны и так». Этим он недвусмысленно подтверждает, что новизна его подхода состоит в отказе от определения конвенциональных смыслов, т. е. в переходе от отыскания смыслов к смыслораз- личению (по фонематическим признакам). «Это — не есть учение познания через смысл, что достаточно очевидно в следующем примере.» Разъяснив образование таких слов, как varanah, pankalah, kuravah и др., Панини говорит, что в тех случаях, когда данные слова обозначают не наименования соответствующих народов, а названия стран их обитания, их различие определяется по правилу lupi yuktavad viakticarane, т.е. «контекстуально, ибо фонетический закон не действует» (1.2.51).

Внешне выраженый дифференциальный признак смысло- различения при этом отсутствует. Последовательно проводя описания согласно формальному правилу дистинктивных признаков, Панини говорит далее: «Хотя, впрочем, правило (1.5.51) можно было бы и не вводить, когда речь идет об формообразовании конвециональных имен, или собственных смыслов, поскольку они все равно ставятся в соответствующем роде и числе согласно употреблению» (т.е. нет формального различия, а потому сохраняется структурная эквивалентность).

Патанджали, автор «Махабхашьи», прокомментировал это место следующим образом:

«(а) Эта грамматика не рассматривает конвенциональные имена (samjnas), которые определяются иным образом».

«(б) Термин samjna в нашем правиле понимается в том смысле, что обозначает только конвенциональные имена (смысловые ценности), трактуемые в этимологии (нирукте)».

«(в) Панини впервые ввел технические термины, которые использовал не как этимологические понятия, а как смыслоразличительные символы».

Анализируя состояние смысловой единицы, Яска использует явно «грамматические» категории pradhana, «основа» и prataya, «дериват», обозначая ими такие слова, смысл которых «тяготеет» к основной части слова, или же концентрируется на аффиксе, соответственно.

В своем весьма фундированном анализе «Нирукты» [60] Гольдштукер обращает внимание на одно, по его мнению, трудно объяснимое обстоятельство. Кое-где в «Нирукте» Яска пользуется некоторыми терминами вроде как средствами не семантического, а структурного анализа, т. е. как символами дифференциальных признаков. Например: 1.

atbapuupadhalopo bhavati, jagmatur-jagrauriti — здесь же происходит выпадение предпоследней буквы при (морфологическом) изменении: «они (оба) пошли» — «они пошли» («Нирукта», II. 1); 2.

adhapyupadhavikaro bhavati, raja-danditi — здесь же происходит словозамена: «царь» — «повелитель».

Термин upadh і Паш ни называет в числе тех, которые были введены им лично для обозначения дифференциальных признаков. На этом основании Гольдштукер делает маловероятный вывод, что Яска жил после Панини. Как видно из сопоставления приведенных примеров, смыслоразличение во втором случае отсутствует, так как raja и dandin синонимы (по крайней мере, контекстуально). Поэтому данный случай назван не реальным, а кажущимся замещением (vikara). По- видимому, здесь содержится намек на то, что Яска придерживался теории двух смыслов предметного (или частного) и универсального.

Для того, чтобы лучше понять цели Панини и исподволь придти к осознанию внутренних трудностей его учения, вновь вызвавших к жизни семантические проблемы, необходимо провести различие между структурой и конструкцией.

Современный структурализм характеризуется созданием конструкций, связанных со значениями и смыслами (Н. Хом- ский, например) [60]. Перед Панини, во внешней видимости, стояла другая задача: ему нужно было создать конструкцию, т.е. задать элементы языка, как некоторый конструктор, и показать, что речевые высказывания, или тексты, которые создавались в обиходной речи, могут быть представлены конструктивно. Создавая свою конструкцию, Панини должен был сделать ряд произвольных допущений относительно словоупотребления, существовавшего в разговорной речи его времени. Перед ним стояли задачи организационного характера. При этом смыслы оставались «внутри» и не «выглядывали», пока ими почему-либо не интересовались. Это означает, что Панини не рефлексировал специально свою деятельность по методологии, как это пытался сделать Яска. Именно поэтому вводившиеся им правила приобретали сразу нормативный характер. Они не обусловлены структурой внешней деятельности, зафиксированной в каком-то методе, зато они обусловлены пониманием внутренних смысловых связей, существующих в речевой деятельности. Понимание этих связей приняло вид определений, правил, парадигм и фрагментов описания, чаще всего выраженых в виде формул. Ведь Панини, как и его последователи, имел дело не с мантрами, а с обычной речью (bhasa).

Целью Панини было полное описание санскрита как разговорного языка, а затем уже кодификация этого описания. Разумеется, главное различие между ведийскими ригуали- стами (и найруктами) и грамматиками, состояло в том, что если первые имели дело с выражениями, то вторые — с предложениями, варианты которых могут быть умножены до бесконечности [85], но должны быть схвачены конечным числом правил (с возможно более строгим следованием принципу экономии). Известно, что грамматики, даже на ведических выражениях, реконструировали такие предложения, которых вовсс не было в ведическом тексте. Понимание собственной деятельности для них выглядело в том же роде, что и для современных структурных лингвистов, которые усматривают основание смыслоразличения в «интуитивном» субстрате (относя туда же и инварианты структуры).

Как в Индии, так и в Европе, ввиду отсутствия специальной фиксации производимых, при помощи идеальных объектов, операций, развиваются дополнительные психологические интерпретации процесса осознания, которые и превращаются впоследствии, при онтологизации, в философию языка (ср. Бхартрихари), или даже в «лингвистическую мифопоэтику» (см. выше). Эта философия, становясь в позицию, внешнюю по отношению к языку (как отшельник ставит себя вне общества), представляет собой, в объективном плане, психологическую попытку описания того, как с уровня мысленно неопосредованного понимания, т.е. понимания интуитивно-личного, прямого видения отношений между значащими объектами, без выделения их в качестве значащих объектов, осуществляется переход к смыслораз- личению, фиксируемому (без достаточного основания, если этот процесс утаен) в виде лингвистической структуры. Из усмотрения в этой структуре некоторых сответствий или различий, якобы по фонетическим признакам, делается вывод о ее семантической определенности. Можно сказать, что работу по установлению правил и определению правилосообразно- сти обычной речи Панини проводил на основе простого понимания смысла этой речи и интуитивного представления о правильности построения, а не на основе научной организации этой деятельности в виде идеального объекта. То есть его правила были методическими предписаниями, и оправдание им, кроме практической пользы, находилось лишь на уровне культурных смыслов — в виде деятельности философов языка, т.е., в известном роде, в «мистическом» (т.е. социологическом, а не историческом, пространственно- временном) смысле. В период формирования грамматики в Индии (V—IV вв. до н.э.) отсутствовали операциональные методы изображения рефлексивной деятельности. Традиция «Нирукты» прекратилась, символически передав проблему их разработки систематической эпистемологии. В дальнейшем вопрос о конструктивных способах представления знания сделался темой оживленнейшего обсуждения буддистов, найяиков, мимансаков и ведантистов. В итоге была создана последовательно операциональная теория навья-ньяи. Грамматическая традиция, отойдя от найрукты, в лице Панини и его последователей, как будто отказалась от потребности эпистемологического обоснования. В индийской грамматике получили преобладание интуиционистские мнения об основах ее структурализма. За счет создания теории смысла, как «взрывного» понимания, за счет развития представлений о гештальтном, комплексном, нечленимом понимании высказываний, из которых потом вычленяются значения отдельных слов (линия Бхатритхари), либо же, напротив, за счет собирания-конструирования смыслов предложений из значений отдельных компонентов (линия Панини), могут быть построены теории предложений в квази-семантическом плане. Но это делается исключительно с упором на психологическую или мотивационную интерпретацию смысла; настоящей онтологии и, в рефлексивном плане, гносеологии, здесь нет.

Поскольку операциональных средств фиксации рефлексивной деятельности не было, а потребность в них была, то когда речь заходила о природе грамматических категорий (об этом ниже), эти средства надлежало создать. Таким образом, ранняя семантика стимулировала развитие логики изнутри, а грамматика предъявляла специальные требования как «внешний» заказчик. Однако подходы к решению эпистемологических проблем развились не здесь, а в процессе размежевания онтологии и психологии, в «основном» философском диспуте буддизма и ньяи, которого мы здесь касаться не будем. Мы покажем лишь, что эпистемологическая проблема постоянно сохранялась внутри индийской грамматики, но внимание к ней было ослаблено в связи со специализацией предмета и определением его культурных функций.

Панини, располагая нерасчлененным, неструктурированным многобразием, представлявшим его знание речевой деятельности, начал делить это знание нормативными приемами на различные структуры. Но после того, как эти структуры были образованы, он объединил их в конструктивную модель языка, скрыв их в самих себе, поскольку его деятельность не была отражена на уровне смыслов. Однако эта модель была снята с объекта и, представляя собой весьма стабильную систему, продолжала транслироваться в культуре уже не как языковой объект, а как методика обучения языку. Ввиду этого, грамматическая традиция совершенно отошла от семантических проблем в том смысле, как они понимались Яской. Грамматика Панини, понимаемая как культурный инструмент, как методика обучения санскриту, сама по себе не нуждалась ни в семантике, ни в логической теории, т.е. в метаграмматике. Она была «нормализована», т.е. вошла в «код культуры», совпала с ее инвариантами, в них успокоилась. Потому-то она и начала воспроизводиться в культуре, как неязыковой, специально не осмысливаемый объект — как предмет научного знания, как научная дисциплина. Таким образом, здесь повторилась история с Ведами, за тем лишь исключением, что произошло это не на глобальном, а на более специальном, институциональном уровне. Критика Вед грозила устоям всей культуры. Критика «вьякараны» была «не положена» лишь последователям этой традиции. Как любая научная дисциплина, она не критикуется изнутри: такая задача возлагается на логику и методологию науки.

Нетрудно сообразить, что потребность в создании семантических теорий возникает у логиков как бы задним числом, когда они пытаются осмыслить природу собственной активности как того, что называется логической деятельностью. В то же время, это стремление неразрывно связано с попытками соотнесения любой логической теории с действительностью, как языковой, так и предметной. Пока логики «заняты работой», т.е. создают теории формальных систем, очерчивают собственное «логическое пространство», у них нет ни потребности, ни времени для того, чтобы остановиться и подумать, каков смысл тех объектов, которые ими создаются, и с чем они могут быть соотнесены. На определенном этапе возникает конфликт — обычно на уровне «здравого смысла», и тогда начинается поиск действительности, в которой можно бы объяснить, что, собственно, означает созданная конструкция, т. е. каким образом можно увязать объект — «логическую теорию» (денотат) — с набором реалий, например, языковых. Поиск семантической теории начинается когда возникает задача практического применения формальных построений. Именно потому се мантика может быть определена как рефлексивное знание (например, раздел логики), изучающее значения (например, логических) форм в их отнесении к некоторому предметному содержанию. В случае Яски мы получили определение семантики, в общем, но точном отнесении к предметному сод'ржанию — к культуре, скрывавшейся под формами языка. Семантическая рефлексия позволила в результате разделить два пространства, идеологическое и лингвистическое (на их разность указует самый мистицизм и контаминация в рассуждениях Яски). Первое пространство продолжало интенсивно осмысливаться философски. Второе было нормировано, т. е. представлено однородным предметом и далее не исследовалось. Не нужно было думать, следовало лишь пользоваться инструментарием описания санскрита, транслируемым в культуре метаязыком, не воспринимаемым как язык, используемым по назначению только тогда, когда этот инструмент работал хорошо.

В каком-то смысле деятельность Панини напоминает усилия Дж. С. Милля, когда тот занимался логикой науки, в частности, организацией языка науки |86]. Он построил элементарную семантическую теорию с различением имен, означающих и соозначающих, общих и собирательных, конкретных и абстрактных и т.п. [84J. Почти то же мы встречаем у Панини и его ближайших комментаторов. Сходство объясняется типологическим однообразием задач и близкими уровнями предметной ориентации. Традиция Милля была продолжена Фреге [68J, Тарским [110] и Кар- напом [56] в их семантической интерпретации логической теории, специально построенной для формализации оснований математики. При этом возникло понятие метаязыка и введено было жесткое ограничение, согласно которому семантические представления могут быть определены только для формализованных языков, построенных как некоторое (интерпретированное) логическое исчисление. В противном случае, т.е. при иных пространственных ориентациях теории, возникают семантические парадоксы. В них, например, можно увидеть предпосылки для создания общей философии языка, поскольку, как говорил Виттгенштейн [114], значение знака есть операция применения знака в каком-то языке. Однако все эти авторы решали по отношению к описываемым объектам задачи методологического характера и не занимались поэтому проблемами методологии организации оснований «новой» математики. «Язык математики» отличается от «естественных языков» пе только тем, что он создан «искусственно», но так же и потому, что в нем нет референтов «речи» и «речевых фактов». Этот язык непосредствсно соотносится с миром объектов. Если это так, тогда интерпретация пропозициональных предложений математики не имеет ничего общего с семантическим толкованием, для которого необходимо знание как объектов, так и «речевых фактов». Проблема метаязыка не может возникнуть в контексте математики. Однако ни один из поименованных авторов не отдавал себе в этом отчет, ибо все они были слишком увлечены методикой чистой дескрипции, чтобы думать о методологии мета-математики. В этом смысле можно говорить о типологическом сходстве их намерений с целями Панини, несмотря на различие предметов и мощности операционального аппарата.

Панини сближает с вышеуказанными исследователями то, что он представил естественный язык как достаточно формализованную систему, сведя все многообразие конкретных языковых фактов к относительно ограниченному числу исходных элементов, из которых, по определенным правилам (типа правил порождения) может быть реконструировано все множество явлений языка. Бедность операциональных средств, которыми он располагал, определила то обстоятельство, что теория его носила сильно выраженный нормативный характер, однако не отменила факт принципиального сходства его методологической установки с концепциями Фреге, Тарского и Карнапа. Во всяком случае, ни один из этих авторов не фиксирует на уровне смысла то, что он делает. В этом плане философия языка, появившаяся у Бхартрихари, представляет собой явление более высокого порядка.

Семантика Бхартрихари возникла в решительное для формирования индийской логики время, когда Дигнага и Дхармакирти развивали учение о всеобщей связи и основы логического формализма. Было бы преждевременным проводить сейчас сопоставление европейских и индийских семантических теорий на данном уровне. Но во всяком случае можно заметить, что семантика Куайна ближе к философии языка, чем теории Тарского и Карнапа, поскольку эта семантика строится на соотнесении онтологии (понимаемой как предметное содержание), логики и лингвистики [99|. Фактически, здесь возникают две пары соответствий: «смысла» (отношения онтологии и логики) и «обозначения» (отношения логики и языка — поскольку речь идет о формализованной теории). Связующим между обеими парами выступает логика.

Что касается индийцев, то, не говоря пока ничего о логико-онтологическом аспекте их семантических проблем, можно напомнить, что второй паре соответствуют учения, наиболее полно представленные у Бхартрихари: о соотношении «синтетического» (akhandapaksa) и «аналитического» (sakhandapaksa) взглядов на структуру языка. Последнее означает, что Бхартрихари, а позднее и четче — Прабхакара (см. выше) указали на фактическую «неоднородность» лингвистического «пространства», в смысле неопределенности связей между морфологическим и синтетическим уровнями. К этой- то проблеме расчленения «лингвистической действитель- ности» оказалась специально примененной семантическая теория, нашедшая в ней свое уточнение.

Выше уже шла речь о «лингвистическом синтаксисе» санскрита, системе фонетических правил «сандхи». Теперь нам предстоит рассмотреть проблему связи лингвистического и логического пространства на примере соотношения системы грамматических (морфологических) категорий и системы логических категорий как конструктивных элементов логического синтаксиса. В анализе грамматических категорий мы будем следовать работе Дж. Стааля [109].

Известный санскритолог В. М. Апте замечает: «В санскрите каждое слово (кроме наречий и частиц) инфлексиру- емо, а грамматическая инверсия указывает на отношение, в котором одно слово стоит к другому. Таким образом, с грамматической точки зрения нет какого-либо определенного порядка, которому надлежало бы следовать. Если отсутствует грамматический порядок, то необходимо должен присутствовать некоторый вид логической последовательности, расположение идей в определенном, естественном для них, порядке» [109].

Подобного рода соображение встречается еще в «Меха- бхашье» Патанджали. «Различие, которое прослеживается в данном контексте, есть различие между sambandha, отношением одного слова к другому в рамках предложения, и abhisambandha (мета-отношение), или anupurvya, порядком или расположением слов как он наблюдается в действительных выражениях». Это различие может быть уточнено в пределах самой теории языка: в Индии оно служило как раз для определения объема науки грамматики как таковой, в отличие от логики и логической семантики. Греческое слово для обозначения порядка, taxis, согласно Стаалю, образует основу не только «синтаксиса», но и «таксономии», т.е. порядка расположения слов в предложении (слева направо). Таксономия в этом смысле соответствует санскритскому abhisanibandha и, как было показано выше, управляется правилами симфонизма. Мета-отношение (мета-связь) понимается, таким образом, буквально, как связь слов-звучаний, нормативный продукт утраченных осмысленных отношений в ведических предложениях, т. е. как явление по природе грамматического, внутритекстового происхождения. Нечто подобное характерно и для структурализма в современном смысле. Об отношениях вещей ведь там ничего не известно. Таким образом, таксономическая лингвистика ограничивает свое внимание фонемическими формами, их аранжировкой и интонацией выражений, класифицируя элементы просто путем разделения их скобками и т. п. Анализируемые таким способом выражения собираются в жесткий каркас. Все это делается с целью придать лин гвистике характер естественной науки. Исторически такой подход связан с бихевиоризмом, а так же (как в Индии) с использованием языка в цепях преподавания (дидактическая организация объекта, при которой отношения предметных смыслов иррелевантны). Второй аспект, как представляется, имел некоторое значение и для западных интерпретаций (например, для философии Дж. Дьюи, где рассматриваются проблемы образования и реорганизации американской образовательной системы).

Структурных лингвистов занимала задача открытия процедуры, с помощью которой фамматика могла быть получена механическими средствами, согласно физическому виду выражений, заключенных в жесткие рамки — точно так же, замечает Стаапь, как если бы можно было получить все разделы ботаники, прорубаясь сквозь джунгли. Психологические пути, о которых шла речь выше, для такой цели явно не подходили. В европейской традиции такую попытку осуществил Хомский, стремившийся заменить чистую психологию процедурным анализом глубиных структур [60].

Как утверждает Сгааль, Панини в своем подходе близок Хомскому, когда он выходит за рамки «таксономизма» в указанном направлении. Впрочем, впервые на это обратил внимание Феддегон, отметивший, что Панини, в отличие от современных Феддегону западных грамматиков, интересуют «идеационные связи» между членами предложений, а не только таксономия высказываний. Переход от структурной лингвистики к порождающей грамматике состоял в следующем: (1) была показана фундаментальная важность правил для определения лингвистических закономерностей; (2) фонологические наблюдения прежних структурных лингвистов были соотнесены исключительно с поверхностными структурами предложений; (3) семантическую интерпретацию предложений непосредствено определяют нижележащие, «глубинные структуры». «Глубинные структуры» характеризуются при помощи сравнительно несложных правил переписывания, образующих базис этих структур. Для преобразования глубинных структур в поверх- костные нужны правила особого рода — грансформативные, благодаря которым определяется физический облик действительных выражений. Хотя естественные языки весьма различаются своими поверхностными структурами, различия в глубинной структуре менее очевидны. Следовательно, глубинная структура, определяющая семантическую интерпретацию, должна оставаться в какой-то мере неизменной при переводе и потому представлять собой класс лингвистических универсалий, инвариантных для любого естественного языка [131].

Такой подход представляет собой попытку объединения лингвистики, психологии и философии. Остается добавить, что коррелятом лингвистических структур при этом оказывается не психика как таковая, а именно текстоподобная психика, т.е. нормативно-организованная психика. Если же в лингвистике усматривать определенную ипостась нормативной культуры вообще, то это — психика, как бы структурированная интернализаиией культуры, в результате чего социальный порядок и сознание социатьных связей представляются как бы внутренней позицией психологического субъекта, а естественные, «природные» влияния воспринимаются как нечто, приходящее извне, даже если речь вдет о собственных ощущениях такого субъекта.

В позиции Хомского, а также Панини (согласно Стаалю), есть два соображения, к которым нельзя присоединиться: (1)

что логическая структура как таковая есть предельно редуцированная лингвистическая структура. Более верным представляется взгляд индийских логиков, усматривавших в ней знание «внешнего рода», в указанном только что смысле, о предметно-объективных отношениях в мире, наслаиваемое на лингвистический способ ее выражения, но не сводимое к нему и из него невыводимое (независимо от уровней глубины последнего; (2)

что можно гипостазировать язык па предметах или объектах психики. Семантика, о которой идет речь у Хомского, не есть внешняя, предметная семантика, но семантика внутрилингвистической действительности. Между тем, последняя представляет собой конвенцию в собственном смысле, а потому число языковых структур, которые можно было бы поставить в соответствие содержанию одного действия, изнутри (из языка) ничем не ограничено. Оно ограничено извне — особенностями и потребностями групповой деятельности и существующего в группе мышления, что находит отражение во внелингвистическом явлении модальности высказываний, но понятие модальности (или локуса генерации этих вне-лингвистических феноменов) никаким заглублением в языковые структуры получить нельзя.

Правда, в пределах одной и той же языковой культуры начинает действовать правило обратной связи: язык влияет на содержание поведения, и в реальном смысле базовая структура, по Хомскому, действительно проявляется (что мы и старались показать на протяжении всего изложения). Но проявляется она как феномен, либо, по крайней мерс, как содействующее средство, а не как основа культурного действия и субстанция мышления. Стало быть, свойства базовой структуры нельзя вывести из понятия универсальной грамматики, но напротив, из металингвистической действительности культуры — например, из структуры связей групповой деятельности в ней, из схемы кооперации. Нельзя считать язык (как деньги в экономике) всеобщим эквивалентом культурных связей. Представление универсалий вне реальной культуры — все равно что представление их вне действительности. Здесь уже можно говорить не столько о самих универсалиях, сколько о типах предметного отнесения, поддающихся языковому обнаружению (см. ниже).

Трансформационные правила Хомского относятся к внутриязыковому пространству действия и никак не отражают связь лингвистической структуры со структурой действительного внеречевого поведения. Нарушение в единообразии фукционального употребления таких правил будет иметь место всякий раз, когда произойдет символическое замещение иных типов культурного действия на языковом тексте. Так будет, например, если воспринять сперва выражение не как текст, а как иной объект, а затем лишь представить его текстом. Именно такой случай мы рассмотрели, когда речь шла о Ведах и о тех действиях, которые совершал с ними Яска.

Как это ни покажется странным, но если следовать Стаалю, то следует признать, что Панини, преследуя де- скриптивно-дидактические задачи в отношении языка, действовал в обратном порядке, т.е. фактически нарушал свои же собственные правила. Мы знаем, что он представил язык как объект, для описания которого был создан специальный метаязык. Фактически же объектом послужила мгновенно зафиксированная ситуация речевого выражения. Семантиче- ские отношения вне этого выражения его не интересовали; к видам аффиксации он подошел как к формальным признакам объекта, описал их и свод этих описаний в свернутом виде закрепил как конструктивную систему правил именно в той функции, которую Хомский называет глубинной структурой. Эти правила порождения суть внутренние семиотические правила грамматики: они отражают отношения между языком-объектом (денотат) и метаязыком описания (деноминат), причем «место» концепта заняла структура. Никаких связей с реально существующими речевыми ситуациями здесь не рассматривалось, так что AstadhyayT, учебник, успешно заменил учителя, т. е. индивида с культивированой данной культурой речевой компетенцией и педагогическими знаниями. Другими словами, не-персонализированный авторитет, текст с фиксированными в нем правилами, вытеснил индивидуальное обучение. Это и есть то, что можно назвать последовательно проводимым принципом индийской культуры, нашедшим свое воплощение в ее философии, религии, социальной организации, практически повсеместно. Поскольку задача Панини состояла в фиксации языка в таком виде, именно для этой цели институционализации, то в таком виде она и была решена. Никакие изменения в речевом поведении невозможны (на уровне смыслов), ввиду того, что структура языка управляет смыслообразова- нием. Свободный порядок слов допустим потому, что слова не самостоятельны в своем смысловом развитии: они — не семантические функции, но лишь «места» в структуре, управляемой правилами метасвязи. Слова уподоблялись индивидам, которые могли в принципе, занимать различные позиции в социальной иерархии, но и сам порядок их социальной миграции, и иерархия как таковая, были определены нормами институционализированой социальной структуры. Собственно, ничего удивительного обнаружить «кастовую грамматику» в кастовом обществе. Такое языковое действие, в самом деле, приближает грамматику санскрита по ее функциям к свойствам универсальной грамматики как социокультурно организованного средства управления смы- слообразованием. Подобное превращение стало результатом мстаязыковой роли санскрита в индийской культуре, где он выступал в несобственной-языковой роли социальной организации [64], «престижного структурирования» [104, 92]. В общем-то, то же самое можно сказать и об индийском обществе: элементы подобной ему кастовой организации можно найти и в других социальных структурах [72], тогда как целостность его уникальна.

Зафиксируем сказанное еще раз.

Яска попытался осуществить переход от осмысления вне- языкового действия к внутриязыковому манипулированию. Панини же предпочел воспроизвести чистый случай языкового управления, который мог оказаться успешным только при условии наличия индивидов, полностью интегрированных в культуру, т.е. обладающих «текстоидной» психикой. Для такого индивида «правила іенерирования» будут проистекать из глубин его огчужденого «Я», тогда как правила логики будуг налагаться внешними, объективными обстоятельствами. То есть, направление действий вовнутрь или вовне определяется субъектной позицией индивида с интернализированой культурой, для которого правила порождения поднимаются из субъективных глубин, а правила логики проистекают извне.

Нетрудно сообразить, что вся история индийского общества представляет собой постепенный процесс превращения первого типа действия во второй. Именно это замещение образует феноменологический механизм индийской культуры.

В заключение покажем, как это замещение проявляет себя при эпистемологическом анализе логико-лингвистических связей.