1.4. Философы истории и прогнозирование. Сбывшиеся прогнозы Шпенглера, Тойнби, Соловьева, Бердяева, Ясперса, Ортеги-и-Гассета

Философия истории Канта и Фихте дает самый общий взгляд на панораму мировой истории и на ее перспективы. В то же время в определении перспектив будущего важную роль играют более конкретные предвидения и прогнозы, принадлежащие философам истории более позднего периода.

Здесь мы рассмотрим взгляды на интересующую нас проблему лишь некоторых, наиболее крупных философов истории XIX-XX вв. - О. Шпенглера, А.Дж. Тойнби, B.C. Соловьева, Н.А. Бердяева, К. Ясперса, X. Ортеги-и-Гассета. Оговоримся, что мы будем здесь рассматривать не все аспекты их концепций, а лишь те из них, которые имеют непосредственное отношение к их видению будущего, определению его перспектив. В связи с этим нам придется процитировать соответствующие фрагменты их работ, чтобы изложение их взглядов на проблемы будущего развития человека и общества было по возможности аутентичным. Как представляется, такое рассмотрение способно дать своеобразную панораму философских взглядов на проблемы исследования будущего и позволит сопоставить некоторые прогнозы выдающихся философов с реально осуществившимися процессами и явлениями, выяснить, насколько они оправдались. Интересно, что такого анализа, насколько нам известно, никто до сих пор не проводил, хотя сотни и тысячи книг посвящены изложению и критике взглядов этих великих философов. К сожалению, многие из этих выдающихся мыслителей ныне считаются «старомодными» (как это произошло с А.Дж. Тойнби в Великобритании и США или с О.

видениям великих мыслителей прошлого: помимо прочего, это помогает избежать неоправданного самодовольства и тщеславного упоения достижениями современной эпохи, помогает восстановить подлинный исторический масштаб и увидеть свое место в драме мировой истории.

Начнем с О. Шпенглера. Как известно, второй том его наиболее известного труда «Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории» (впервые опубликован в 1918 г.) носит название «Всемирно-исторические перспективы», т.е. прямо посвящен исследованию перспектив будущего развития. Однако и первый том («Образ и действительность») содержит множество идей о будущем и его исследовании. Так, в конце введения к своей работе Шпенглер пишет о своем замысле следующее: «Более узкой темой является, таким образом, анализ заката западноевропейской культуры, распространившейся теперь на весь земной шар.

Цель, однако, заключается в разработке философии и присущего ей, подлежащего здесь проверке метода сравнительной морфологии всемирной истории. Естественным образом работа распадается на две части. Первая, "Образ и действительность", отталкивается от языка форм великих культур, пытается добраться до самых отдаленных их корней и овладевает таким образом базисом символики.

обществ и культур. Не вдаваясь в эти споры, посмотрим, так ли уж неправ оказался Шпенглер в своих прогнозах и в главном из них — предвидении омертвления и постепенного упадка западноевропейской культуры. Не будем пока что выяснять, наблюдается ли действительно закат Европы или же образование и расширение Европейского Союза означает новый ее расцвет; обратимся к самому факту объединения Европы, который Шпенглер предвидел, но, увы, не считал признаком грядущего возрождения. «Окажется ли теперь мировая колониальная система, заложенная некогда испанским духом, переформированной на французский или английский лад, суждено ли "Соединенным Штатам Европы", бывшим тогда слепком с империи диадохов, а ныне, в будущем — с Imperium Romanum, осуществиться то л и благодаря Наполеону — в качестве романтической военной монархии на демократической основе, или же это будет реализовано в XXI в. как экономический организм, усилиями деловых людей цеза-рева пошиба (курсив наш. — B.

П., ВЛ.) — всё это относится к моменту случайности в исторической картине» [Шпенглер 2003а. C.

194]. Мы знаем, что в конце XX — начале XXI в.

Весьма актуально выглядит еще одна констатация (и вместе с тем еще одно предвидение) Шпенглера - относительно грядущего «информационного общества». «Когда власть газет делала свои первые невинные шаги, ее ограничивали цензурные запреты, которыми защищались поборники традиции, а буржуазия вопила, что духовная свобода под угрозой. Ныне толпа спокойно идет своим путем, она окончательно завоевала эту свободу, однако на заднем плане, невидимые, друг с другом борются новые силы, покупающие прессу. Читатель ни- 66

чего не замечает, между тем как его газета, а вместе с тем и он сам меняют своих властителей. Деньги торжествуют и здесь, заставляя свободные умы себе служить. Никакой укротитель не добился большей покорности от своей своры. Народ как толпу читателей выводят на улицы, и она ломит по ним, бросается на обозначенную цель, грозит и вышибает стекла. Кивок штабу прессы, и толпа утихомиривается и расходится по домам. Пресса сегодня — это армия, заботливо организованная по родам войск, с журналистами-офицерами и читателями-солдатами. Однако здесь то же, что и во всякой армии: солдат слепо повинуется, цели же войны и план операции меняются без его ведома. Читатель не знает, да и не должен ничего знать о том, что с ним проделывают, и он не должен знать о том, какую роль при этом играет. Более чудовищной сатиры на свободу мысли нельзя себе представить. Некогда запрещалось иметь смелость мыслить самостоятельно; теперь это разрешено, однако способность к тому утрачена.

И вот еще одна сторона этой поздней свободы: всякому позволено говорить что хочет; однако пресса также свободна выбирать, обращать ей внимание на это или нет. Она способна приговорить к смерти всякую "истину", если не возьмет на себя сообщение ее миру, — поистине жуткая цензура молчания, которая тем более всесильна, что рабская толпа читателей газет ее наличия абсолютно не замечает. Здесь, как и повсюду при родовых схватках цезаризма, на поверхность выплывает некий фрагмент раннего времени» [Шпенглер 20036. С. 495-496]. Если к читателям газет и журналов добавить зрителей телевидения и потребителей прочих средств массовой «информации», о которых Шпенглер еще не знал, то получатся вполне узнаваемые и всё усиливающиеся тенденции эпохи «информационного общества» начала XXI в. Будущее Европы (и всего Запада) по Шпенглеру — это цезаризм, который, согласно таблице «одновременных» политических эпох, должен вполне сформироваться в период 2000— 2200гг. [Шпенглер 2003а. С. 89]. Цезаризм, по Шпенглеру, логически возникает из развития капитализма с его господ- 67

ством денег, разрушающим в итоге основу собственного господства. Между прочим, Шпенглер здесь предсказал и чудовищное разрастание финансовой сферы, поглощающей реальное производство, которое отчетливо наблюдается в конце XX — начале XXI в.: «Индустрия, как и крестьянство, всё еще привязана к земле. У нее имеется свое местоположение и свои вытекающие из почвы источники веществ. Лишь мир высших финансов совершенно свободен, совершенно неуловим. Благодаря потребности в кредитах, которую испытывала чудовищно разросшаяся индустрия, банки, а вместе с ними и биржа развились начиная с 1789 г. в самостоятельную силу, и они желают, точно так же как деньги во всех цивилизациях, быть единственной силой. Изначальная борьба между создающей и завоевывающей экономикой возвышается здесь до безмолвной исполинской схватки, происходящей в духовном плане на аренах мировых столиц.

Диктатура денег продвигается вперед и приближается к своей естественной высшей точке, как в фаустовской, так и во всякой другой цивилизации. И здесь совершается нечто такое, что может постигнуть лишь тот, кто проник в сущность денег. Если бы они были чем-то осязаемым, их существование было бы вечным; но поскольку они являются формой мышления, они угасают, стоит им продумать экономический мир до конца, причем угасают вследствие отсутствия материи... Однако тем самым деньги подходят к концу своих успехов, и начинается последняя схватка, в которой цивилизация принимает свою завершающую форму: схватка между деньгами и кровью.

Появление цезаризма сокрушает диктатуру денег и ее политическое оружие — демократию. После долгого торжества экономики мировых столиц и ее интересов над силой политического формообразования политическая сторона жизни доказывает-таки, что она сильнее. Меч одерживает победу над деньгами, воля господствовать снова подчиняет волю к добыче» [Шпенглер 20036. С. 541-542].

Можно, разумеется, недоумевать по поводу прогноза Шпенглера: какой цезаризм, откуда возьмутся цезари на де- 68

мократическом Западе? Но вот небольшой перечень событий, который, как минимум, заставляет задуматься. В 1991 г. США осуществили масштабную военную операцию «Буря в пустыне». В 1995 г. войска НАТО были направлены в Боснию, где и находятся до сих пор. В 1999 г. «цезари» стран НАТО осуществили массовые бомбардировки Югославии, сопоставимые с гитлеровскими бомбардировками той же страны, а затем оккупировали Косово. С 2002 г. США и другие страны НАТО ведут боевые действия в Афганистане,-а с 2003 г. — в Ираке. На очереди другие страны. При этом, подобно Цезарю и римским императорам, путем внешних завоеваний и бомбардировок нынешние руководители Запада решают прежде всего свои внутренние проблемы, добиваясь усиления личной власти в борьбе с оппозицией. Поэтому, как представляется, к прогнозу Шпенглера о вступлении стран Запада в фазу «цезаризма» следует отнестись чрезвычайно серьезно, не закрывая глаза на факты.

Но главный прогноз Шпенглера, как уже говорилось, это прогноз о постепенном омертвлении европейской культуры, ее полном превращении в цивилизацию и о грядущей (после XXI— XXII вв.) трансформации Европы, превращении ее в принципиально новое культурное, этническое и политическое образование. Казалось бы, современные реалии этому явно противоречат: Европейский Союз не только жив и здоров, но постоянно расширяется, осваивая всё новые страны и территории. Однако под личиной внешнего благополучия и процветания скрываются роковые болезненные процессы, которые уже начинают изменять культурно-цивилизационный «генотип» Европы и превращать ее в принципиально новое образование. Приведем здесь лишь крайнюю точку зрения, принадлежащую П.Дж. Бью-кенену, но отметим, что речь в действительности идет не о «смерти Европы и всего Запада», а о превращении того и другого в иную культурно- цивилизационную субстанцию, о чем, собственно, и писал в своем труде Шпенглер. Несмотря на всю спорность выводов Бьюкенена, приводимые им факты и аргументы реальны, и от них никуда не уйдешь. В главе с характерным, хотя и несправедливым названием «Европа — живой труп» 69

Бьюкенен, выражающий точку зрения многих американцев, в частности, пишет: «Вернувшись из Вены, куда был отправлен, чтобы разузнать, в каком состоянии находится союзник Германии — Австро-Венгерская империя, министр иностранных дел Бетман-Холльвег пролепетал, обращаясь к кайзеру: "Государь, наш союзник — труп". Именно так сегодня можем сказать и мы. Некогда великие нации, пожертвовавшие сотнями миллионов своих солдат на полях сражений былого, нынешние государства Европы обладают армиями, лишь немного превосходящими по численности полицейские соединения. Балканская война девяностых годов двадцатого столетия обнаружила полную беспомощность европейцев. В Боснии англичанам и французам пришлось обращаться за помощью к Америке, иначе их кон-тингенты остались бы заложниками сербов. Союзы обычно заключают с сильными государствами. Какой прок Америке от союза с континентом, который отказывается защищать себя и население которого постепенно вымирает? Если не считать Турцию и Великобританию, все европейские страны — члены НАТО уже давно не союзники, а зависимые от нас государства. Они потерпели крах во Вьетнаме и лишь показным образом участвовали в войне в Заливе... Европа утратила жизненную энергию. Когда-то западные народы были готовы пожертвовать собой во имя "праха отцов и храмов отчих богов" (Маколей). Но сегодняшние европейцы, куда более богатые и многочисленные, нежели в 1914 и 1939 годах, о жертвенности и не помышляют... Золотые дни Европы позади. Нарастающая иммиграция столь радикально меняет этнический состав Старого Света, что европейцы рано или поздно окажутся парализованными угрозой терроризма — и потому не пойдут ни в Северную Африку, ни на Ближний Восток, ни в Персидский залив... По мере того как население европейских стран становится всё более "арабским" и "исламским", паралич охватывает всё большую территорию... При сокращении текущего уровня рождаемости к 2100 году население Европы будет составлять менее трети от нынешнего — и всё потому, что Европа выбрала dolce vita... Европа выбрала свою судьбу — вряд ли сознательно на уровне отдельных людей, скорее, бессознательно, на уровне народов и наций. Европей- 70

цы не намерены существовать в грядущем как единое целое, как великий и исполненный творческой энергии народ. Кого же тогда мы защищаем? Западную цивилизацию? Но отказываясь заводить детей, европейцы согласились на вымирание и на гибель западной цивилизации к началу двадцать второго столетия» [Бьюкенен 2003. С. 152-155]. Еще раз подчеркнем, что речь идет, вопреки буквальному прочтению Бьюкенена, не о смерти Европы как таковой, а о ее постепенном и неотвратимом превращении в принципиально иное культурно-политическое образование, о «закате» прежней Европы. Об этом писал Шпенглер, об этом по существу свидетельствует вся аргументация

Бьюкенена. Так можно ли говорить, что основной прогноз Шпенглера не подтвердился? Думается, нет. Вопреки всем идеологически ангажированным критикам Шпенглера, многочисленным «опровержениям» и «разоблачениям» шпенглеровской концепции, прогноз автора «Заката Европы» всё же во многом сбывается. И это дополнительно свидетельствует о том, что, хотя «нет пророка в своем отечестве» (в случае Шпенглера — его нет в Европе), концепция любого крупного философа истории дает очень много для понимания перспектив будущего развития. Дело потомков воспользоваться или не воспользоваться прогнозами мыслителей, извлечь или не извлечь уроки, противостоять или не противостоять надвигающимся угрозам. Если потомки готовы безвольно сидеть сложа руки, их постигнет судьба, которой они заслуживают. Дело философа истории, как и всякого прогнозиста, заключается в том, чтобы понять тенденции будущего и помочь людям осознать, что они должны сделать всё возможное для того, чтобы не усугубить, а смягчить последствия исторических катаклизмов.

Важные прогнозы и размышления о прогнозировании содержатся и в концепции другого крупного философа истории (прежде всего философа истории, а не историка) — А.Дж. Тойн-би. Это относится не только к наиболее известному труду Тойнби «Постижение истории», но и особенно к статьям, написанным им в 1940-е — 1960-е гг. Так, в статье «Повторяется ли история» Тойнби поставил чрезвычайно важную проблему 71

использования истории для определения перспектив будущего. «Может ли история дать нам какую-нибудь информацию относительно наших собственных перспектив? А если может, то каков груз этих перспектив? Предписан ли нам неумолимый роковой конец, которого нам остается лишь ждать сложа руки, подчинясь безропотно судьбе, которую мы собственными усилиями не можем ни отвратить, ни хотя бы изменить? А может быть, она сообщает не о конкретной предопределенности, а лишь о возможностях, о вероятностных направлениях нашего будущего? Практическая разница при этом огромна, ибо при этой альтернативе нам следует не застыть в пассивном оцепенении, а, напротив, взяться за дело. При этой альтернативе урок истории больше похож не на гороскоп астролога, а на навигационную карту, которая дает мореходу, умеющему ею пользоваться, больше возможности избежать кораблекрушения, чем если бы он плыл вслепую, ибо дает ему средство, употребив свое умение и мужество, проложить курс между указанными на карте скалами и рифами» [Тойнби 1996. С. 35].

Сравнение прогноза с «навигационной картой, которая дает мореходу, умеющему ею пользоваться, больше возможности избежать кораблекрушения», трудно переоценить. Фактически здесь в емком виде представлена не только практическая значимость прогноза, но и его методология. Тойнби исходил из того, что сколько-нибудь реалистичный прогноз невозможен без понимания пути, по которому движется «корабль» (общество), и без обнаружения скрытых «скал» и «рифов» (внешних и внутренних угроз, вызовов, без адекватного ответа на которые данное общество испытает глубокие потрясения). Иными словами, прогноз является результатом, венцом целой теоретической концепции, которая должна постоянно соотноситься с реальностью, уточняться и проверяться. В противном случае, без этой предварительной работы прогноз является досужим вымыслом и мало пригоден для практического использования. Еще одна скрытая предпосылка, содержащаяся в процитированном фрагменте, состоит в том, что общество в лице своих интеллектуальных и политических лидеров 72

способно изменить курс и тем самым избежать столкновения со «скалами» и «рифами». Это допущение, как уже говорилось во введении, далеко не всегда справедливо; однако Тойнби верно считал, что долг честного интеллектуала состоит в том, чтобы указать на грозящие всему обществу опасности и сделать всё возможное для пробуждения общества. Кому-то может показаться, что Тойнби выдвигает здесь лишь абстрактную схему, далекую от реальности. Но вот лишь некоторые (далеко не все) конкретные примеры «пробуждающих прогнозов» Тойнби, которые указывают на «скалы» и «рифы», грозящие всему человечеству. В конце своей статьи «Ислам, Запад и будущее» Тойнби сделал вывод, который звучит сегодня весьма актуально: «Панисламизм пассивно дремлет, но мы должны считаться с возможностью того, что Спящий проснется, стоит только космополитическому пролетариату вестернизированного мира восстать против засилья Запада и призвать на помощь антизападных лидеров. Этот призыв может иметь непредсказуемые психологические последствия — разбудить воинствующий дух ислама, даже если он дремал дольше, чем Семеро Спящих, ибо он может пробудить отзвуки легендарной героической эпохи. Есть два исторических примера, когда во имя ислама ориентальное общество поднялось против западного вторжения, одержав победу. Во времена первых последователей Пророка ислам освободил Сирию и Египет от эллинского господства, тяготевшего над ними почти тысячелетие. Под предводительством Зенги и Нурадди-на, Саладина и мамлюков ислам выстоял под напором крестоносцев и монголов. Если в нынешней ситуации человечество было бы ввергнуто в "войну рас", ислам мог бы вновь попытаться сыграть свою историческую роль. Absit Omen! (Да не будет это дурным предзнаменованием!)» [Тойнби 1996. С. 128]. Комментарии, как говорится, излишни.

А вот что Тойнби писал относительно перспектив объединения Европы в статье «Будущее сообщества» в 1947 г., т.е. задолго до образования Европейского Союза, когда Германия была оккупирована союзниками: «В Европейском союзе без Советского Союза и Соединенных Штатов - а это ex hipothesi — есть 73

отправная точка для строительства европейской "третьей великой державы", Германия должна рано или поздно, тем или иным путем выдвинуться на первое место, даже если Объединенная Европа начнет свою новую жизнь при разоруженной и децентрализованной Германии, возможно, даже разделенной на части. В пространстве, лежащем между Соединенными Штатами и Советским Союзом, Германия занимает стратегически господствующее центральное положение; германская нация самая многочисленная в Европе; в сердце Европы, населенном немцами (не учитывая ни Австрию, ни немецкую часть Швейцарии), находится большая часть европейских ресурсов — сырья, производственных мощностей и квалифицированной рабочей силы, необходимых для тяжелой индустрии; наконец, насколько немцы искусно организуют сырьевую базу для ведения войны, включая и человеческое сырье, настолько же они не способны управлять сами собой и нетерпимы в качестве правителей других народов. На каких бы первоначальных условиях ни вошла Германия в Объединенную Европу, в которой не будет ни Соединенных Штатов, ни Советского Союза, она непременно займет там в конечном итоге главенствующее положение; и если превосходство, которого она не могла добиться силой в течение двух войн, будет достигнуто на этот раз мирно и постепенно, ни один европеец всё равно не поверит, что, когда германцы почувствуют в своих руках власть, им хватит мудрости удержаться от того, чтобы натянуть поводья и пришпорить» [Тойнби 1996. С. 91]. Интересно, что в 1947 г. Тойнби, говоря о будущей Объединенной Европе, употреблял даже само название «Европейский союз» и прогнозировал ведущую роль Германии в нем, которая сейчас очевидна (заметим, что в Европейском Союзе наиболее важные решения принимают ФРГ и Франция, причем Франция почти всегда идет навстречу пожеланиям и интересам ФРГ). Что же касается опасений Тойнби относительно того, что немцы не сумеют удержаться «от того, чтобы натянуть поводья и пришпорить», то они вовсе не являются необоснованными выдумками.

Еще одно место из работы Тойнби «Цивилизация перед судом истории» также заслуживает внимания в связи с обсуждае- 74

мыми здесь проблемами. Это место прямо связано с ядром, сердцевиной концепции Тойнби и потому в определенной мере может служить примером проверки всей его концепции, поскольку справедливость прогноза является главным критерием истинности и важности любой концепции (см. п. 1.2). «В результате этих последовательных экспансий различных цивилизаций весь обитаемый мир объединился в одно огромное общество. Движение, в конечном итоге завершающее этот процесс, - это нынешняя экспансия Западного Христианства. Однако нам следует иметь в виду, во-первых, что эта экспансия всего лишь довершила унификацию мира, то есть была лишь исполнителем последней стадии общего процесса, и, во-вторых, что, хотя унификация мира и была достигнута усилиями Запада, сегодняшнее западное господство — и это совершенно очевидно — не продержится долго. В объединенном мире восемнадцать незападных цивилизаций — четыре живых и четырнадцать угасших, — без сомнения, еще заявят о себе. И по мере того, как через новые века и поколения объединенный мир постепенно будет находить путь к равновесию между различными составляющими его культурами, западная составляющая со временем займет то скромное место, на которое она и может рассчитывать в соответствии с ее истинной ценностью в сравнении с теми, другими культурами — живыми и угасшими, — которые западная экспансия привела в соприкосновение друг с другом и с собой» [Тойнби 1996. С. 101]. Отметим, что в этом фрагменте во многом содержится разгадка непопулярности и «старомодности» профессора Тойнби в современной Европе и Америке. Действительно, утверждать, что «сегодняшнее западное господство не продержится долго», что «западная составляющая со временем займет то скромное место, на которое она и может рассчитывать в соответствии с ее истинной ценностью в сравнении с теми, другими культурами», означает для современных «либеральных» и «не подвластных цензуре» западных интеллектуалов не что иное, как ересь и покушение на священную догму о «вечном» и «бесконечном» господстве Запада. Вопреки очевидным фактам «ис- ламизации» Европы и «мексиканизации» Соединенных Шта- 75

тов, вопреки непреложной тенденции усиления экономической зависимости США и Европы от развивающихся стран, прежде всего от стран Юго-Восточной Азии, Китая, Индии и др., вопреки тому обстоятельству, что США давно уже живут в долг, — наперекор всем фактам и всякому здравому смыслу западные интеллектуалы до конца будут утверждать, что Тойнби был не прав и что его взгляды не представляют ныне никакого интереса. Но не стоит радоваться по поводу приведенного фрагмента из статьи Тойнби и российским радикальным националистам и ультрапатриотам: из тех же рассуждений британского философа и историка следует, что и российская ци- вилизационная «составляющая» также займет в будущем мире достаточно скромное место. Более того, для российской цивилизации, как известно, сейчас стоит вопрос «быть или не быть», и нужны огромные, невероятные усилия, чтобы российская («восточнохристианская») цивилизация не пополнила ряды «угасших» цивилизаций, о которых писал Тойнби.

Обратимся теперь к прогнозам и предвидениям великого русского философа Владимира Сергеевича Соловьева. У наших современников о Владимире Соловьеве нередко бытуют самые искаженные представления. Широко распространено, например, мнение, что главная идея Соловьева состоит то ли в подчинении православия католичеству, то ли в необходимости борьбы с католичеством (взаимоисключающие мнения, которые спокойно уживаются друг с другом). В действительности главное направление мысли Владимира Соловьева состоит в учении о всеединстве, в том числе о глубокой взаимосвязанности процессов, протекавших и протекающих в самых различных уголках мира. В одной из своих статей Соловьев, в частности, отмечал: «Помимо этих частных противоречий теория отдельных культурно-исторических групп идет вразрез с общим направлением всемирно-исторического процесса, состоящего в последовательном возрастании (экстенсивном и интенсивном) реальной (хотя наполовину безотчетной и невольной) солидарности между всеми частями человеческого рода. Все эти части в настоящее время, несмотря на вражду национальную, религиозную и сословную, живут одною об- 76

щею жизнью в силу той фактической неустранимой связи, которая выражается, во- первых, в знании их друг о друге, какого не было в древности и в средние века, во-вторых, в непрерывных сношениях политических, научных, торговых и, наконец, в том невольном экономическом взаимодействии, благодаря которому какой-нибудь промышленный кризис в Соединенных Штатах немедленно отражается в Манчестере, в Калькутте, в Москве и в Египте» [Соловьев 1990а. С. 410—411]. Подчеркнем, что Соловьев точно подметил во многом «безотчетный» и «невольный» характер политической, экономической и культурной интеграции, имеющей общечеловеческое, т. е. глобальное значение. В этом плане Соловьев предвосхитил не только возникновение современных представлений о глобализации, но и появление такого направления исторической науки, как глобальная история, возникшего в самом конце XX в. (о глобальной истории см., например: [Цивилизации 2002]). Соловьев же, напомним, жил во второй половине XIX века (1853— 1900), т.е. задолго до появления представлений о глобальных проблемах, глобальных процессах и глобализации.

В то же время Владимир Соловьев был одним из первых мыслителей, кто резко высказался по поводу необоснованности линейной экстраполяции тенденций, наблюдаемых на определенном, ограниченном отрезке времени. В этом плане потрясают интуиция и критическое мышление Соловьева, который посмел усомниться в «незыблемых» законах роста населения. Речь идет о написанном в 1898 г. фрагменте из цикла статей Соловьева «Воскресные письма», озаглавленном «Россия через сто лет», который заслуживает, чтобы привести из него значительный отрывок. «Вагон второго класса пассажирского поезда Николаевской железной дороги есть одно из мест, где так называемые "ближние" перестают быть словом переносным и становятся несносною реальностью... Прислушиваюсь к разговорам. "Доказано наукою, — возглашает звучный баритон, — что Россия через сто лет будет иметь четыреста миллионов жителей, тогда как Германия только девяносто пять миллионов, Австрия — восемьдесят, Англия — семьдесят, Франция — пятьдесят. А потому...". Говорящий — высокий мужчина 77

"седой наружности" и технического вида. И он, и его слушатели принадлежат, очевидно, к самой счастливой части населения. Я разумею ту общественную массу, которая в прозе называется "почтеннейшая публика".

Для человека, не покупающего свой духовный хлеб готовым в какой-нибудь булочной, а вырабатывающего его собственным трудом, какие мучения приносит хотя бы, например, чувство патриотизма! Если вы не верите, чтобы патриотизм мог доставлять действительные мучения, я согласен выразиться мягче, — скажу: мучительные тревоги. В каком состоянии находится отечество? Не показываются ли признаки духовных и физических болезней? Изглажены ли старые исторические грехи? Как исполняется долг христианского народа? Не предстоит ли еще день покаяния? — Всё это только варианты двух роковых вопросов, в корне подрывающих наивный и самоуверенный оптимизм "почтеннейшей публики"... Но люди из публики, самоуверенно говорящие: "наука доказала", даже вовсе не представляют себе рост народонаселения как условный факт, зависящий от разных факторов, а видят в нем какой-то непреложный фатум, благосклонный к нашему отечеству и немилостивый — к другим странам. Между тем при малейшем размышлении ясно, что в России, как и во всякой стране, вчерашний рост населения сам по себе ничего не говорит о завтрашнем, как тот факт, что кто-нибудь вчера был здоров, нисколько не помешает ему же опасно заболеть завтра. Да и зачем говорить о завтрашнем, когда дело переменилось уже сегодня? По недавно обнародованным несомненным статистическим данным, та значительная прогрессия, в которой возрастало наше население до восьмидесятых годов, с тех пор стала сильно убывать и в некоторых частях империи уже сошла на нуль. А именно в губерниях среднечерно-земной полосы с 1885 года прибыль населения, как известно, вовсе прекратилась, и тот значительный (хотя и меньший, чем ожидали) прирост в 12 миллионов за 10 лет, который обнаружен переписью 1897 г., падает преимущественно на различные нерусские или полурусские окраины... Волей-неволей должны мы обратиться к патриотизму размышляющему и тревожному. 78

Безотчетный и беззаботно-счастливый оптимизм патриотов ликующих, помимо его умственной и нравственной скудости, теряет под собою всякую физическую почву на наших глазах. На вопрос: что будет с Россией чрез сто лет — нельзя нам отвечать даже с тою определенностью, которая выражается в цифре 400 миллионов жителей» [Соловьев 19906. С. 361—364]. Мы, живущие через 100 лет после написания Соловьевым этого фрагмента, можем оценить теперь, кто оказался прав — «точная наука» или «философ-идеалист», человек «не от мира сего». Вместо тех самых 400 миллионов, подавляющее большинство которых должны были составлять русские, о чем уверенно «говорила наука», мы видим нечто совсем другое. «Наука» почему-то не обратила внимания на такую «мелочь», как начавшийся с 1880-х гг. социально-экологический кризис в Центральной России, который четко подметил Соловьев. «Наука» почему-то не предвидела такие «мелочи», как революция и гражданская война, государственный террор, разорение деревни, вторая мировая война, которые уничтожили многие миллионы людей, наконец, распад СССР, образовавшегося на месте Российской империи, и «черную демографическую дыру» в России конца XX — начала XXI в. Зато эта наука линейно экстраполировала тенденции, наблюдавшиеся во второй половине XIX в., на ближайшие сто лет. И так поступала отнюдь не только российская, но и германская, англо-американская и прочая передовая наука. Недаром же она прогнозировала население Австрии (Австро-Венгрии) через сто лет в 80 миллионов, но не учла, что самой Австро-Венгрии не будет, а население сократившейся до крохотных размеров Австрии будет куда меньше.

Между прочим, история повторилась почти через сто лет. Советские демографы в 1970-х — 1980- х гг. на основании статистических данных авторитетно доказывали, что в 2000 г. население СССР достигнет примерно 300 млн человек. Споры шли главным образом о том, сколько же более точно будет населения в СССР в 2000 г. - 305 или 310 млн человек. Всё было рассчитано правильно, вот только не учли маленькую деталь: что в 2000 г. СССР вообще не будет. Разумеется, эту маленькую деталь не могли учесть демографы; но ее также не смогли 79

учесть ни экономисты, ни историки, ни тем более специалисты по «научному коммунизму». Оказалось, что прогнозы и опасения «неспециалиста» Соловьева подтвердились в гораздо большей степени, чем прогнозы и расчеты специалистов. Вот и утверждай после этого, что философы нам не нужны, что у нас или на Западе и без того много высококлассных специалистов, которые дают научно обоснованные и точные прогнозы... Но Соловьеву принадлежат и другие, более конкретные, но не менее важные прогнозы и предвидения. Так, он одним из первых увидел симптомы глубокого цивилизационного и социально-экологического кризиса, который через несколько десятилетий привел к гибели Российскую империю. В своей замечательной и не оцененной современниками статье «Враг с Востока», опубликованной в 1891 г., Соловьев, например, писал: «Возрастающее иссушение русской почвы и невозможность оставлять земледелие в прежнем виде; необходимость помощи народу со стороны образованного класса не только для преобразования сельского хозяйства, но и вообще для подъема умственного и культурного уровня народной массы, без чего невозможны и прочные сельскохозяйственные реформы; наконец, неспособность русского общества помочь народу как следует - вот три главных пункта, указанных мною восемь лет тому назад и значение которых теперь так печально обнаружилось. О первом пункте теперь издаются целые книги, и ученые-специалисты стараются передать в общедоступной форме свои исследования и выводы по этому предмету. Истинность второго пункта признана теперь даже "народниками", которые хоть и анонимно, но весьма решительно отрекаются от антикультурной части всего воззвания. Только на третий из указанных мною пунктов, несмотря на то что он яснее всех оправдался опытом нынешнего бедствия, продолжают у нас упорно закрывать глаза» [Соловьев 1990а. С. 482—483].

В конце статьи Соловьев не только пророчески предупреждал о грозящей опасности, но и предлагал всем ответственным и мыслящим людям сосредоточиться на главной проблеме тогдашнего русского общества (которая в несколько измененном 80

виде стоит и сейчас, в начале XXI в. и по-прежнему игнорируется): «Роковая и прогрессирующая необеспеченность нашего земледелия, т.е. не только благосостояния, но и самого существования России, — вот огромный факт, просмотренный даже теми людьми, которые радение о благе народа (главным образом земледельческого класса) стараются сделать своей специальностью и привилегией. Теперь, когда острое бедствие неурожая заставляет сельских хозяев и ученых-естествоиспытателей согласно и решительно засвидетельствовать о грозной общей беде, можно бы оставить благонамеренные, но явно не относящиеся к делу разговоры на разные "народнические" темы и обратиться к вопросу первой важности для всего народа (и в широком, и в узком смысле этого слова): какими мерами и при каких условиях можно спасти русскую землю не от мнимых супостатов политического, религиозного и экономического свойства, а от действительного и страшного врага — от надвигающейся на нас с Востока пустыни» [Соловьев 1990а. С. 493]. Бедствие, о котором писал Соловьев, это неурожай и голод 1891 г., которые охватили многие губернии Центральной России. Голод, эпидемии холеры и тифа, по официальным данным, уменьшили население России на миллион человек. Тогдашняя российская печать сравнивала воздействие голода на умы с впечатлением вызванным в середине XIX в. поражением самодержавия в Крымской войне. Именно после тяжелейшего голода 1891 г. в России начался подъем революционного движения, охватившего всего через 10—15 лет не только города, куда стекались многие тысячи разорившихся, пауперизованных крестьян, но и собственно деревню. Именно с 1890-х гг. среди крестьянства все шире стала распространяться убежденность в том, что улучшить свое бедственное положение можно лишь путем захвата и присоединения помещичьих земель. Значение этой убежденности для крупных, подчас радикальных изменений в жизни российского общества и государства в полной мере выявилось в ходе революции 1917 г. и последовавшей гражданской войны. Между тем Соловьев еще в начале 1880-х гг. предупреждал о надвигавшемся кризисе и в русском сельском хозяйстве, 81

и в российском обществе в целом. Даже в 1891 г. было еще не поздно, если бы общество и государство в России осознало, подобно Соловьеву, масштабы и последствия надвигавшейся катастрофы. Вместо этого русское «образованное общество» продолжало считать Соловьева «чудаком», человеком не от мира сего, не внимая его предупреждениям и предложениям, а все силы русской интеллигенции уходили на бесплодные споры о либерализме, социализме, национализме. Безусловно, это не способствовало укреплению духовного и физического здоровья великого русского философа, предчувствовавшего надвигающуюся опасность и стремившегося мобилизовать все силы русского общества для противодействия ей. В 1900 г. в возрасте 47 лет Соловьев умер, а спустя 17 лет разразилась катастрофа.

У другого выдающегося русского философа Николая Бердяева также можно найти целый ряд глубоких прогнозов и предвидений. Приведем лишь некоторые из них. Вот что писал, например, Бердяев в работе «Судьба человека в современном мире»: «Наконец, еще одна новая сила вошла в историю и грозит устойчивости европейской культуры. Народы Востока, цветные расы хотят быть активной силой своей истории, хотят быть субъектами, а не объектами. Наступает конец Европы как исключительного монополиста культуры. Происходит взаимодействие Востока и Запада, которое со времен Ренессанса, казалось, прекратилось. Наряду со вспышкой воинствующего национализма происходит универсализация человечества. Пробуждение народов Азии, пробуждение миров, которые рассматривались исключительно как колонии, тяжело ударили по Европе прежде всего экономически» [Бердяев 1994. С. 354]. Здесь можно увидеть достаточно точное описание современной глобализации («универсализации»), а также «столкновения цивилизаций» («происходит взаимодействие Востока и Запада», которое «тяжело ударило по Европе прежде всего экономически») и даже «мультикультурализма» («наступает конец Европы как исключительного монополиста культуры»). Напомним, что Бердяев писал это в 1930-е гг., когда о глобализации и универсализации в западной, да и мировой философской или научной литературе не было и речи. 82

Для Бердяева характерно отсутствие прямых прогнозов и описание будущих событий и явлений как уже наступивших. Иными словами, он описывал грядущие процессы и

явления культурной и общественной жизни чаще всего не в будущем, а в настоящем времени. Помимо прочего это объясняется широтой философского мышления Бердяева, который исследовал не только данный исторический момент, а целую эпоху; в результате содержание многих прозрений Бердяева, выраженных в настоящем времени, вполне раскрылось лишь дозднее и до сих пор раскрывается на наших глазах. Это относится, в частности, к его анализу глубочайшего кризиса культуры, который в полной мере стал очевиден только сейчас, в начале XXI в. «Кризис культуры социологически связан с тем, что всякой высокой культуре присуще аристократическое качественное начало, которое подвергается величайшей опасности от процесса демократизации и уравнения, от господства масс. Мы живем в эпоху плебейского восстания против всякого аристократического начала в культуре... Античная греко-римская культура была аристократической по своему принципу, культурой поддержания и охранения качеств. Аристократической была и культура Ренессанса. Культура развивалась благодаря досугу, благодаря возможности проявить творческую избыточность, она предполагала неравенство. Культура никогда не существовала для всей массы человечества и никогда не была удовлетворением ее запросов и требований. Народность культуры совсем не означала соответствия уровню народных масс и исполнения их заказов. Народность была выражением духа народа, гений мог его лучше выразить, чем масса. Но сейчас от культуры всё более и более требуют, чтобы она была народной в смысле соответствия с запросами и требованиями народных масс. Это перерождает характер культуры и превращает ее в феномен другого порядка, которому нужно дать другое имя. Иногда этому феномену дают имя цивилизации, но терминология эта, конечно, условна. Господство масс и безличных качеств, принимающее то форму буржуазных демократий с диктатурой денег, всегда скрытой и замаскированной, то форму авторитарных государств с открытой диктатурой вождей, ставит в очень тяжелое положение творче- 83

ский культурный слой, культурную элиту. Эта культурная элита переживает смертельную агонию, ее моральное и ее материальное положение делается всё более и более невыносимым... Мы живем в эпоху " социального заказа". Социальный заказ масс определяет, чем должны быть культура, искусство, литература, философия, наука, даже религия. И нет социального заказа на высшую качественную культуру, на духовную культуру, на настоящую философию, на настоящее искусство. Социальный заказ существует главным образом на технику, на прикладное естествознание, на экономику, нет заказа на то, что связано с духом и духовностью» [Бердяев 1994. С. 355-356]. Заметим, что здесь Бердяев фактически угадал перерождение культуры в «массовую культуру», которая представляет собой «феномен другого порядка». Это перерождение в полной мере стало ощутимым позднее, в конце XX в., но Бердяев предвидел судьбу европейской (и не только европейской) культуры. Не укрылся от Бердяева и тот факт, что социализм не может служить альтернативой капитализму, а является лишь его своеобразной формой, которая будет со временем отброшена. «И капитализму, и социализму одинаково свойствен экономизм, т.е. извращение иерархии ценностей, в силу которого низшие и подчиненные ценности получают преобладание... Экономизм, извращающий иерархию ценностей, совсем не Маркс выдумал, он взял его из жизни общества XIX века. И не Марксу, не марксистскому коммунизму принадлежит "заслуга" отрицания человеческой личности. Это отрицание ранее осуществилось в капитализме и в буржуазных идеологиях... Социальный индивидуализм в такой же мере видит в личности, наделенной экономической свободой и неограниченным правом собственности, орудие общества, общественной силы и общественного процветания, как и социальный коммунизм, который имеет преимущество искреннего отрицания личности во имя социального коллектива. В своей борьбе за освобождение труда и трудящихся социализм не менее капитализма готов рассматривать личность как функцию общества. И потому христианская этика враждебна этике капитализма и этике социализма, хотя и должна признать частичную правду социа- 84

лизма, во всяком случае отрицательную его правду в борьбе с капитализмом. Этически отрицательные стороны социализма получены им по наследству от капитализма. Совершенно ложна идея homo oeconomicus, всегда руководящегося личным интересом. Этот экономический человек создан буржуазной политической экономией и соответствует капиталистической этике, его не было в прошлом. Но его структуру души считают вечной и этим аргументируют против новой социальной организации труда» [Бердяев 1993. С. 187]. Отсюда, в частности, следует, что «государственный социализм» был лишь одной из исторических форм развития капитализма, и, после того как эта форма исчерпала свои возможности, она уступила место буржуазной форме капитализма. Но эта «новая» форма наделе весьма стара, а либеральный индивидуализм, как и предсказывал Бердяев, оказался не менее враждебным человеку, человеческой личности, чем социалистический коллективизм. Бердяеву как христианскому мыслителю принадлежит обобщающий анализ всех исторических экспериментов, который одновременно является и прогнозом их конечной несостоятельности: «Все осуществления в истории производят впечатление неудачи. Осуществлено не то, что было задумано в творческом идеале. Не удалось прежде всего христианство в истории. Есть трагическое несоответствие между христианами в катакомбах и христианами в папском и императорском величии и силе, между христианами гонимыми и христианами, совершающими гонения. Не удались все религии. Смешно говорить, что французская революция осуществила свободу, равенство и братство. Есть потрясающее несоответствие между революционерами-большевиками в подполье и ссылке и ими же в величии власти, в мундирах и орденах, во дворцах и посольствах и пр. Такое же несоответствие между реформацией Лютера и лютеранскими пасторами XIX века. Все грандиозные замыслы мировых империй оказались кратковременными , напр., империя Александра Македонского, погибшая с его смертью, или римская империя, или империя Карла Великого и Наполеона. Слава и величие этого мира кратковременны и призрачны. Так будет и с осуществлением социалистического 85

царства. Власть принадлежит князю мира сего, и он шутит с человеческими замыслами плохие шутки. Человеческие общества переходят от стеснения, гнета, жестокости, опасности, негарантированности жизни, от ужасов войн и революций, от жизни суровой к более спокойной, довольной, свободной жизни, к жизни мещанской, к погоне за наслаждениями, к деморализации и упадку, и потом вновь повторяется всё то же самое. Так совершается трагикомедия истории.

Значит ли это, что нужно отказаться совсем от истории? Нет, история есть испытание, творческий опыт, через который человек должен пройти: неудача истории, неудача всех реализаций истории не есть чистая пропажа, через самые неудачи человек идет к Царству Божьему. Это лишь подводит нас к проблеме конца. Царство Божье не реализуется в условиях нашего мира. Для его реализации нужны не изменения в этом мире, а изменение этого мира, не изменение времени, а преодоление времени» [Бердяев 1993. С. 347]. Между прочим, Бердяев здесь не только уверенно говорит о грядущей неудаче «социалистического царства» (социалистической империи), но и о будущей неудаче всевозможных проектов «универсальных империй» — будь то глобальная империя США, новый Арабский халифат или очередная Поднебесная китайская империя. Между тем все названные проекты сейчас вновь на слуху, их пытаются во что бы то ни стало осуществить, — несмотря на все предупреждения и предостережения, несмотря на весь опыт всемирной истории. Но финал их уже известен. Князь мира сего снова «шутит с человеческими замыслами плохие шутки», и так будет до тех пор, пока социальный человек не преобразуется в духовную личность. И потому усилия думающих и совестливых людей должны быть направлены вовсе не на реализацию очередных имперских проектов. «Нужны не изменения в этом мире, а изменение этого мира, не изменение времени, а преодоление времени». Преодоление же времени возможно лишь в духовном творчестве, которое, согласно Бердяеву, имеет эсхатологический характер и потенциально направлено на окончание этого мира, — идея, которая до сих пор не понята и не оценена по достоинству. 86

Можно было бы выделить и другие прозрения Бердяева, но и приведенного вполне достаточно, чтобы оценить мощный прогностический потенциал мышления выдающегося русского философа.

У крупнейшего немецкого философа-экзистенциалиста К. Ясперса также можно найти немало ценного как в плане общей методологии и философии прогнозирования, так и в плане сделанных им конкретных прогнозов. Каковы же вкратце некоторые прогнозы Ясперса? Вот что, например, он писал в конце 1940-х гг. о будущем значении Китая и Индии, которые в западноевропейской литературе традиционно рассматривались как «спящие», «неподвижные» цивилизации, как объекты грабежа и угнетения: «Значение Китая и Индии, сегодня еще не выступающих в роли решающих сил, со временем будет расти. Эти громадные массы людей с их глубокими уникальными традициями станут важной составной частью человечества совместно со всеми другими народами, которые, будучи втянуты в нынешнюю преображенную сферу человеческого бытия, ищут свой путь» [Ясперс 1994. С. 98]. Напомним в этой связи, что Китай уже сейчас, в первые десятилетия XXI в., претендует на роль будущей сверхдержавы и вместе с Индией рассматривается многими экономистами как наиболее динамичный и перспективный рынок XXI в.

Однако наиболее важный прогноз Ясперса связан с его анализом трех основных тенденций современного мира, которые проявляются сейчас и будут проявляться в дальнейшем. «В настоящее время в мире господствуют три тенденции. Они определяются словами: "социализм", "мировой порядок", "вера". Во-первых, массы настойчиво требуют установления порядка. Социализм отражает требование справедливой организации масс. Во-вторых, единство нашей планеты требует осуществления этого единства в рамках мирного существования. Возникает альтернатива: мировая империя или мировой порядок. В-третьих. Утрата традиционной опоры в субстанции всеобщей веры заставляет нас обратиться к подлинным истокам веры в человеческой душе и задать вопрос — от чего мы идем в нашей жизни и к чему мы стремимся? Возникает 87

альтернатива — нигилизм или любовь» [Ясперс 1994. С. 165]. Этот фрагмент из работы Ясперса «Истоки истории и ее цель» требует некоторого объяснения и комментария. Начнем с «социализма». Дело в том, что «социализм», по Ясперсу, означает не что иное, как тотальное планирование и тотальную организацию общества. В этом смысле тотальное планирование, истоки которого, согласно Ясперсу, лежат в современной технике и технократиии, также отнюдь не чуждо современному «организованному обществу» (термин Дж.К. Гэлбрейта) стран Запада. «Источник тотального планирования в технике. Если в технике возникают помехи, их пытаются устранить посредством целенаправленного планирования. Развитие техники достигло столь высокого уровня, что технические недостатки могут быть устранены средствами самой техники. Машины улучшаются, условия труда становятся настолько благоприятными, насколько это возможно в данной ситуации... Однако за пределами таких целесообразных средств часто прибегают к способам, рациональность которых вызывает сомнение; так, например, скупая и не допуская реализации новых патентов, пытаются предотвратить слишком быстрое преобразование технического оборудования; недовольство, усталость и пустоту, ощущаемые людьми, пытаются устранить планомерной организацией досуга, созданием соответствующих условий жилья и частной жизни вообще; более того, предупредить неуправляемость техники в целом технизацией самого управления... Поскольку в области техники планирование достигает таких необычайных результатов, возникает опрометчивая, вызванная техническими успехами идея технократии — управления техникой посредством самой техники, — что якобы устранит все недостатки... Однако попытки привести технику с помощью техники на правильный путь не дают должного результата, более того, они ухудшают положение» [Ясперс 1994. С. 198].

Таким образом, по Ясперсу, тотальное планирование, вырастающее из развития техники, это вовсе не только реальность бывшего «государственного социализма», но и реальность современного «постиндустриального» общества, где, несмотря 88

на все разговоры о свободе, на деле планируется и регламентируется всё или почти всё: деятельность крупных корпораций, мелких фирм, труд, отдых, развлечения, отношения в семье, деятельность средств массовой информации, массовая культура и многое другое. Отдельный индивид «сам», «по собственной воле» рассчитывает цены, доходы, идет на работу или в клуб, но все эти расчеты в действительности запланированы и навязаны ему «организованным» рыночным обществом, а его деятельность жестко определяется техникой и правилами обращения с ней, которые ему навязаны. «Государство, общество, фабрика, фирма—всё это является предприятием во главе с бюрократией. Всё, что сегодня существует, нуждается в множестве людей, а следовательно, в организации» [Ясперс 1994. С. 311 ]. Конечно, планирование в современных развитых странах осуществляется более гибко, чем планирование в условиям бывшего «социализма», но суть остается той же: жизнь любого человека регламентирована, распланирована, «организована» на много лет вперед, едва ли не до могилы. Такова первая тенденция, выделенная Ясперсом, на основании которой он дает прогноз о нарастающем подчинении человека технике через тотальное планирование всей его жизни.

Вторая тенденция — это усиление единства мира, приводящее к альтернативе: мировая империя или мировой порядок. Здесь Ясперс затронул чрезвычайно актуальную проблему, которая стоит перед современным человечеством и которая пока что осознается совершенно недостаточно. Возобладает ли в очередной раз имперская модель, как это бывало в истории множество раз (достаточно назвать такие мировые империи, как империю Александра Македонского, Римскую империю, Арабский халифат, Монгольскую империю, империю Наполеона, гитлеровский «третий рейх», каждая из которых стремилась объединить весь мир), или впервые в истории возникнет новое объединение государств и цивилизаций, создавших новый мировой порядок? И не столь уж важно, какой будет очередная мировая империя — мировой империей Соединенных Штатов, мировой империей нового исламского халифата или китайской империей, разросшейся до масшта- 89 бов всего мира. «Вопрос заключается в том, каким путем будет достигнут единый мировой порядок... В первом случае этот порядок будет мирным покоем деспотического правления, во втором — мирным сообществом, претерпевающим постоянные преобразования в ходе демократического движения и самокоррекции. Если попытаться выразить это в упрощенной антитезе возможностей, то речь будет идти о пути к мировой империи или к мировому порядку. Мировая империя создает мир на Земле посредством одной-единственной власти, подчиняющей себе всех из какого-либо одного центра. Эта власть держится на насилии. Она формирует нивелированные массы посредством тотального планирования и террора. Внедряет посредством пропаганды единое мировоззрение в его элементарных основных положениях. Цензура и руководство духовной деятельностью подчиняет последнюю принятому на данном этапе—и постоянно модифицируемому — плану. Мировой порядок являет собой единство без единой власти, за исключением тех случаев, когда она утверждается по договоренности и в силу общего решения. Установленный порядок может быть изменен только законодательным путем на основе новых постановлений. Стороны сообща подчинились этой процедуре и постановлениям большинства, гарантировали общие всем права, которые и защищают существующее в каждый данный момент меньшинство и остаются основой человеческого существования в его движении и самокоррекции» [Ясперс 1994. С. 208-209]. Разъясняя принципиальное отличие мирового порядка от мировой империи, Ясперс далее указывал: «Грядущий мировой порядок не может конституироваться как некое завершенное целое, а формируется постепенно по многим ступеням свободы. В мировом порядке будут различные уровни. То, что объединяет всех в качестве общего дела, для того чтобы гарантировать мир, может ограничиваться немногим, но при всех обстоятельствах должно лишать всех суверенитета во имя одного всеохватывающего суверенитета... Однако устройство человеческой жизни значительно богаче всеохватывающего законодательства человечества. То, каким это устройство станет в рам- ках всеобщего мира, должно в многообразных формах выйти из многочисленных исторически сложившихся структур в процессе их преобразования техническими условиями жизни... Всё это возможно только без тотального планирования, на основе планирования лишь общезначимых законов и договоров в обществе свободного рыночного хозяйства, сохраняющего свое решающее значение в ряде существенных областей, в условиях свободной конкуренции и духовного соперничества, в свободном общении, прежде всего в сфере духа» [Ясперс 1994. С. 211— 212]. Следует подчеркнуть, что, в отличие от мировой империи, для мирового порядка, по Ясперсу, принципиально важным является сохранение и развитие свободной конкуренции в экономике и политике, а также соперничества в духовной сфере, в духовном творчестве и общении. Иными словами, если в мировой империи господствуют регулирование и планирование экономической и политической жизни из одного центра, господствует одна «универсальная» идеология или религия, то при мировом порядке нет подобного планирования в экономике и политике, как нет и единой универсальной идеологии или религии, а есть общение и соперничество различных религий, учений, идеологий. Именно это обстоятельство является одним из существенных критериев различения мировой империи и мирового порядка; там, например, где утверждается религиозный, духовный или социальный фундаментализм, претендующий на свою единственность для всех и вся, речь идет о зародыше очередной мировой империи, но не мирового порядка.

Вопрос об альтернативе «мировая империя или мировой порядок», поставленный Ясперсом в середине XX в., стал одним из ключевых в начале XXI в. Именно сейчас решается, по какому из двух путей пойдет дальнейшее развитие «глобализированного» мира. Более того, в современном мире присутствуют как элементы «мировой империи», так и элементы неимперского «мирового порядка». Подробнее об этом речь будет идти ниже. Здесь же лишь отметим, что в данном случае Ясперс угадал и верно спрогнозировал общие тенденции мирового развития и возникающие в рамках этого развития альтернативы. 91

Третья тенденция, на которую указывал Ясперс, это обострение духовной ситуации с ее альтернативой «нигилизм или новая вера». «Вопрос заключается в следующем: как в условиях века техники и переустройства всех общественных отношений сохранить такое достояние, как огромная ценность каждого человека, человеческое достоинство и права человека, свобода духа, метафизический опыт тысячелетий? Но подлинная проблема будущего, которая служит основным условием всех этих моментов и включает всех их в себя, состоит в том, как и во что будет веровать человек» [Ясперс 1994. С. 226]. Поскольку в современном мире многие люди теряют критерии различения веры и нигилизма, относясь ко всему с «научно-релятивистских» позиций, нелишне вспомнить, что означает вера не в узко религиозном, но в более широком философском смысле и почему любой человек не может сколько-нибудь полноценно жить без такой веры: «Вера есть то объемлющее, что руководит нами даже тогда, когда рассудок, по всей видимости, опирается только на свои собственные законы. Вера не тождественна определенному содержанию или догмату — догмат может быть выражением исторического содержания веры, но может и вести к заблуждению. Вера есть то, что наполняет сокровенные глубины человека, что движет им, в чем человек выходит, возвышается над самим собой, соединяясь с истоками бытия... Нигилизм — это погружение в бездны неверия. Может создаться впечатление, что человек в силу своей животной натуры может жить, непосредственно руководствуясь инстинктом. Однако это невозможно. Человек может, как сказал Аристотель, быть только чем-то большим или меньшим, чем животное. Если он отрицает это, стремясь жить просто по законам природы, как животное, то на этот путь он может вступить, только сознательно приняв нигилизм, а тем самым — с нечистой совестью и предчувствием гибели. Но и в своем нигилизме он цинизмом, ненавистью, негативностью мыслей и действий, состоянием постоянного возмущения доказывает, что он — человек, а не животное... Человек не может жить без веры. Ведь нигилизм в качестве противоположного полюса веры также существует только в своем отношении к возможной, но отрицаемой вере» [Ясперс 1994. С. 227]. 92

Итак, почему же вера, по Ясперсу, является необходимым условием для становления мирового порядка, а не мировой империи? И не просто вера, а вера, обладающая качеством терпимости по отношению к другим верованиям — именно терпимости, а не равнодушия? «Последствия веры (в Бога, в человека, в возможности человека в мире) существенны для путей социализма и мирового единства. Без веры мы во власти рассудка, механизма, иррационального начала, разрушения... Мировой порядок может быть осуществлен только при наличии терпимости. Нетерпимость означает насилие, вытеснение, агрессию. Однако терпимость — это не равнодушие. Равнодушие возникает скорее из высокомерной уверенности в обладании истиной и являет собой первую стадию нетерпимости в виде скрытого презрения — пусть думают что хотят, меня это не касается. Терпимость, напротив, открыта, терпимый человек осознает свою ограниченность, хочет объединиться с другими людьми во всем различии их мнений, не стремясь привести все представления и идеи веры к общему знаменателю... Поэтому собеседование — единственный путь не только для решения важных вопросов нашей политической жизни, но и для любого аспекта нашего бытия. Однако лишь на основе веры это общение приобретает импульс и содержание; на основе веры в человека и его возможности, веры в то единственное, что может объединить всех, веры в то, что мое личное становление связано со становлением других» [Ясперс 1994. С. 233]. По сути дела, выбор «тоталитарная мировая империя» или «мировой порядок» определяется, согласно Ясперсу, в первую очередь наличием и характером веры, системы ценностей, идей и идеалов, доминирующих среди людей, степенью их многообразия и взаимной терпимости. «Перед лицом возможного установления тоталитарной мировой империи и соответствующей тоталитарной истины в вере отдельному человеку, бесчисленным людям, которые с осевого времени до наших дней живут на территории от Китая до Запада, остается лишь надежда сохранить сферу философского мышления, какой бы узкой она ни становилась. Тогда последним прибежищем человека, соотносящего свою жизнь с трансцендентностью, бу- 93

дет его глубокая внутренняя независимость от государства и от церкви, свобода его души, черпающей силу в великих традициях прошлого, — всё это уже неоднократно случалось в мрачные переходные периоды истории. Тем, кто считает маловероятным возникновение единого мира без единой веры, я осмелюсь возразить следующее: обязательный для всех единый мировой порядок (в отличие от мировой империи) возможен именно в том случае, если многочисленные верования останутся свободными в своей исторической коммуникации, не составляя единого объективного общезначимого содержания веры. Общей чертой всех верований в их отношении к мировому порядку может быть только то, что все они будут стремиться к такой структуре и основам мирового сообщества, в которых каждая вера обретет возможность раскрыться с помощью мирных духовных средств» [Ясперс 1994. С. 238].

Остается лишь добавить, что попытки утвердить в качестве единой, обязательной веры для всех либерализм (или неолибе-рализм) не менее опасны, чем попытки утвердить коммунизм или религиозный (например, исламский) фундаментализм, и точно так же ведут к созданию мировой империи. Но любая мировая империя, пусть даже либеральная, неизбежно превратится в более или менее тоталитарную империю, а от «либерализма» останутся одни слова. Как только какая-либо идея, верование или ценность начинает насаждаться насильно и единообразно для всех, она становится основой имперской политики. Ведь и советская коммунистическая идея, в которую искренне верили

миллионы людей и за которую они отдавали свою жизнь, была по-своему хороша; однако это не помешало СССР, в основе которого с самого начала лежала идея «всемирной республики трудящихся» («мировой революции» и т. п.), превратиться в тоталитарную империю, стремившуюся стать мировой империей. То же самое произойдет (и во многом уже происходит) с либеральными Соединенными Штатами, стремящимися стать мировой империей, или даже с либерально-социал-демократическим Европейским Союзом, расширение которого уже привело к формированию зародыша имперского центра (Германия, Франция, Италия) в противополож- 94

ность всем остальным государствам, являющимся членами ЕС. В противовес этому идеи и ценности, составляющие основу не империи, а мирового порядка, предполагают различное их понимание людьми, принадлежащими к разным культурам. Например, ценность «свободы» понимается по-разному в разных культурах, и все попытки ее насильственной унификации и насаждения извне ведут в итоге не к свободе, а к рабству. И эта альтернатива — имперская унификация или реальное многообразие культур при их добровольном взаимодействии является самой жгучей проблемой современности. Таким образом, сформулированная Ясперсом альтернатива «мировая империя или мировой порядок» и его анализ духовных, технических, экономических условий формирования мировой империи и мирового порядка являются более чем актуальными. Картина, нарисованная Ясперсом, это не просто прогноз, а пробуждающий прогноз, который побуждает не только к размышлениям, но и к действиям.

Обратимся, наконец, к некоторым прогностическим идеям еще одного крупного философа — X. Ортеги-и-Гассета (1883— 1955). Ему, в частности, принадлежит весьма глубокая характеристика парадоксального развития западноевропейской цивилизации и — шире — всего Запада, справедливость которой стала особенно очевидна в наши дни. «Разрыв между уровнем современных проблем и уровнем мышления будет расти, если не отыщется выход, и в этом главная трагедия цивилизации. Благодаря верности и плодотворности своих основ она плодоносит с быстротой и легкостью, уже недоступной человеческому восприятию. Не думаю, что когда-либо происходило подобное. Все цивилизации погибли от несовершенства своих основ. Европейской грозит обратное. В Риме и Греции потерпели крах устои, но не сам человек. Римскую империю доконала техническая слабость. Когда население ее разрослось и спешно пришлось решать неотложные хозяйственные задачи, решить которые могла лишь техника, античный мир двинулся вспять, стал вырождаться и зачах. Но сегодня крах терпит сам человек, уже неспособный поспевать за своей цивилизацией. Оторопь берет, когда люди вполне культурные трактуют зло- 95

бодневную тему. Словно заскорузлые крестьянские пальцы вылавливают со стола иголку. К политическим и социальным вопросам они приступают с таким набором допотопных понятий, какой годился в дело двести лет назад для преодоления трудностей в двести раз легче. Растущая цивилизация — не что иное, как жгучая проблема. Чем больше достижений, тем в большей они опасности. Чем лучше жизнь, тем она сложнее» [Ортега- и-Гассет 1997. С. 93-94].

Ортега любил Европу и еще в 1920-е гг. предсказывал неизбежность ее объединения как единственного выхода из охватившего ее кризиса: «Сейчас для европейцев наступает пора, когда Европа может обернуться национальной идеей. И куда менее утопично верить в это сегодня, чем предрекать в XI веке единую Испанию. Чем ревностней национальное государство Запада хранит свою подлинную сущность, тем неизбежней оно высвободит ее в едином и грандиозном государстве континентальном» [Ортега-и-Гассет 1997. С. 156]. Тем не менее у него есть горькая констатация, которая очень подходит современной объединенной и процветающей Европе. Эту констатацию не худо бы вспомнить всем тем, кто безоглядно рвется в Европу, кто считает ее образцом для России и всех остальных стран: «Суть такова: Европа утратила нравственность. Прежнюю массовый человек отверг не ради новой, а ради того, чтобы, согласно своему жизненному складу, не придерживаться никакой. Что бы ни твердила молодежь о " новой морали", не верьте ни единому слову. Утверждаю, что на всем континенте ни у кого из знатоков нового ethos нет и подобия морали. И если кто-то заговорил о " новой" — значит, замыслил новую пакость и ищет контрабандных путей... Как же умудрились уверовать в антиморальность жизни? Несомненно, к этому и вела вся современная культура и цивилизация. Европа пожинает горькие плоды своих духовных шатаний. Она стремительно катится вниз по склону своей культуры, достигшей невиданного цветения, но не сумевшей укорениться» [Ортега-и- Гассет 1997. С. 161-163]. Здесь Ортега не только повторяет Шпенглера, он говорит о том, что в Европе набирает силу не просто отрицание морали, а антиморальность, не просто отрицание рели- 96

гии, но антирелигиозность, не только отрицание своей же собственной высокой культуры, но и антикультурность. Место морали, религии, культуры занимает «цивилизованность», лишенная духовного начала и идеально приспособленная для манипулирования массами индивидов. И хотя процесс этот во многом необратим, возможны и необходимы всплески прежней духовности или хотя бы периодически возникающие воспоминания о ней. Более того, попытки затормозить процессы моральной и культурной деградации на основе прежних традиционных ценностей отнюдь не бесплодны: эти попытки могут привести к возникновению принципиально новых зародышей и очагов духовного подъема, которые пока что не просматриваются в силу ограниченности нашего видения. Вместе с тем Ортега еще в 1920-е гг. поставил диагноз не только европейской цивилизации, но и советскому коммунизму, который выступал в качестве мнимой альтернативы мировому капиталистическому развитию: «Я не обсуждаю вопроса, становиться или не становиться коммунистом. Непостижимо и анахронично то, что коммунист 1917 года решается на революцию, которая внешне повторяет все прежние, не исправив ни единой ошибки, ни единого их изъяна. Поэтому происшедшее в России исторически невыразительно и не знаменует собой начало новой жизни. Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции. Общих настолько, что нет ни единого изречения, рожденного опытом революций, которое применительно к русской не подтвердилось бы самым печальным образом. "Революция пожирает собственных детей!", "Революция начинается умеренными, совершается непримиримыми, завершается реставрацией" и т. д. и т. п. К этим затасканным истинам можно бы добавить еще несколько не столь явных, но вполне доказуемых — например, такую: революция длится не дольше пятнадцати лет, активной жизни одного поколения» [Ортега-и-Гассет 1997. С. 95].

У Ортеги немало других прозрений и важных для исторического прогнозирования методологических положений, некоторые из них будут рассмотрены ниже. Однако и приведенных мест вполне достаточно, чтобы представить, как этот глу- 97

бокий и оригинальный философ исследовал настоящее и будущее, исходя из неразрывной связи того и другого с прошлым, с историей. При этом он нередко приходил к весьма необычным, иногда парадоксальным выводам, многие из которых впоследствии оправдывались. Вполне возможно, что Ортега был одним из последних великих европейских философов, мыслящих глубоко и не боящихся идти против господствующих в данное время интеллектуальных течений.

Таким образом, на примере творчества некоторых крупных философов истории можно проследить связь между общими принципами философского понимания истории и некоторыми конкретными прогнозами, которые в свое время сделали эти выдающиеся мыслители. Конечно, они не были профессиональными прогнозистами и футурологами; но именно это обстоятельство, возможно, уберегло их от многих радикальных ошибок и заблуждений, связанных с линейной экстраполяцией сиюминутных тенденций. Они мыслили целостно и исторически, что позволило им уловить некоторые принципиально важные моменты будущего, которые уже стали или становятся моментами прошлого и настоящего. В этом и состоит главный урок философии истории для любого прогнозирования развития человека и общества.