<<
>>

ЛЮБОВЬ И БЕССМЕРТИЕ ЖИЗНИ

Говоря о любви как факторе продолжения рода, нужно иметь в виду, что в

человеческом обществе она имеет и другое значение — просто как фактор общения,

как связь, скрепляющая-цементирующая отношения мужчины и женщины, как первичная

социальная связь.

Порой это второе значение любви оказывается единственным (для

мужчин и женщин, не имеющих детей).

В обоих своих значениях любовь раздвигает рамки конечной жизни человека. Как

фактор продолжения рода она раздвигает рамки отдельной человеческой жизни во

временном аспекте, означает выход за пределы конечного существования во

временном смысле. А как фактор общения (как чисто любовная связь) она раздвигает

рамки отдельной человеческой жизни в пространственном аспекте, означает выход за

пределы ограниченного пространственного существования. В самом деле, вступая в

половой контакт, человек в буквальном смысле выходит за пределы самого себя,

“вторгается” в чужое пространство. Вообще когда человек любит и любим, то его

“эго” переходит в “альтер” и наоборот; он как бы растворяется в другом, отдает

себя другому и одновременно обретает в другом самого себя, самоутверждается.

Кроме того, часы любви реально раздвигают временные рамки жизни, если иметь в

виду не “выход за пределы”, а глубину, интенсивность настоящего момента.

Грибоедовское “счастливые часов не наблюдают” очень точно по смыслу. Для любви

времени как бы не существует. “В апогее близости, — пишет Ю. Рюриков, — человек

испытывает совершенно особое состояние — когда вдруг пропадает время, и все

вокруг исчезает, и ничего не остается. Человек выходит тут из всей цепи

пространства и времени, из всех своих связей с миром. В нем остается одно только

бескрайнее ощущение, одно — но такой слепящей силы, что затмевает миллионы его

мыслей, понятий, привычек, чувств, воспоминаний”(Рюриков Ю.

Три влечения.

Любовь, ее вчера, сегодня и завтра. М., 1968. С. 55-56). И дело не только в

экстатичности любви (как бы выключенности ее из реальных времени-пространства).

Сама любовь содержит внутри себя бездну переживаний, ощущений, движений. Ю.

Рюриков по этому поводу пишет: “Многие, конечно, замечали по себе, что в разные

моменты жизни бывают совсем разные ощущения времени. Особенно резко меняет

чувство времени любовь. В часы любви время исчезает — исчезает почти буквально,

его не ощущаешь, оно перестает быть. Об этом странном чувстве писал Роллан в

сцене Кристофа с Адой. И вместе с тем каждая секунда насыщена такими безднами

переживаний, что время как бы останавливается и от одного удара пульса до

другого проходит вечность. Время любви как бы состоит из бесконечных внутри себя

мгновений — но эти бесконечности мгновенны, вечности молниеносны. И эта вечность

секунды и эта мимолетность часов сливаются друг с другом, превращаются друг в

друга и порождают друг друга (курсив мой — Л.Б.)”( Там же. С. 96).

Любовь и вечность... Любовь дает психологическое ощущение вечности. Об этом

очень неплохо сказал испанский философ Ортега-и-Гассет:

“Это, возможно, наилучшим образом проявляется в трепетной области наших любовных

чувств. В сонной глубине души женщина всегда спящая красавица в этом лесу жизни

и нуждается в том, чтобы ее пробудили. В глубине своей души, неосознанно, она

носит сложившийся образ мужчины, не кого-то определенного, а обобщенный тип

совершенного мужчины. И всегда спящая, она сомнамбулически проходит меж

встречающихся мужчин, сопоставляя их физический и моральный облик с существующим

образом, которому отдается предпочтение.

Это служит объяснением двум явлениям, происходящим в каждом случае подлинной

любви. Первое — это внезапность, с которой люди влюбляются; женщина — то же

самое можно сказать и о мужчине — в один момент без перехода или движения

оказывается поражена любовью.

Это было бы необъяснимо, если случайной встрече с

этим человеком не предшествовало бы тайное и сокровенное вручение своего

существа образцу, всегда носимому с собою. Другое явление состоит в том, что

женщина, глубоко любящая, не только чувствует, что ее любовь будет вечной, но ей

кажется также, что она любила этого человека всегда, с тайных глубин прошлого, с

неизвестно какого времени прежних существований.

Эта вечная и как бы врожденная близость, разумеется, относится не к тому

индивиду, который появляется сейчас, а к скрытому внутри образцу, который

трепещет, как обещание, в глубинах покоя, наполняющего его душу, и в данную

минуту, в этом реальном бытии находит исполнение в воплощении.”( См.:

Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия?).

Примечателен тот факт, что во все времена писатели, поэты, художники

рассматривали любовь как начало, раздвигающее пределы жизни, преодолевающее

смерть. В одной песне так и поется:

Мы любим — это значит,

Мы не умрем...

В философской сказке Горького “Девушка и Смерть” с романтической горячностью

утверждается тема любви, побеждающей смерть. В ней есть такие строки:

(Смерть говорит девушке:)

Собирайся, девушка, пора!

Девушка свое:

— Обнимет милый,

Ни земли, ни неба больше нет.

И душа полна нездешней силой,

И горит в душе нездешний свет.

Нету больше страха пред судьбой,

И ни бога, ни людей не надо!

Как дитя — собою радость рада,

И любовь любуется собой!

Смерть молчит задумчиво и строго

Видит — не прервать ей этой песни!

Краше солнца — нету в мире бога,

Нет огня — огня любви чудесней!

Если у Горького идея любви, преодолевающей смерть, подана в

условно-романтическом ключе, то у другого русского писателя — Л.Н. Толстого —

эта идея осмысливается в социально-нравственном ключе. Ход мысли Л.Н. Толстого

сравнительно прост: любовь — связь людей.

А там, где связь, жизнь отдельного,

“вот этого” человека перерастает рамки его собственного, конечного,

ограниченного существования.

Остановимся подробнее на концепции Л.Н. Толстого. Воспользуемся талантливой

интерпретацией этой концепции Ю.Н. Давыдовым. Вот что он пишет:

По Толстому “если человек превращает свою жизнь в нечто, что он расценивает как

бессмысленное и злое, то повинна в этом не жизнь сама по себе, а прежде всего он

сам, превративший благо в зло. Источник такого превращения Толстой видит в

исполненной всякой неправды отъединенности индивидуальной жизни от жизни народа,

шире — человечества. Причина этой отъединенности видится писателю в отпадении от

общего процесса “добывания”, то есть постоянного воспроизведения этой жизни,

каковое, по его убеждению, есть и призвание и долг человека: деятельное

выражение благодарности за тот дар, что он получил. Воспроизводя жизнь свою в

суровом и нелегком труде, который “труден” точно так же, как трудно любое

участие в реальном процессе..., человек учится “изнутри” постигать осмысленность

жизни, ее ритмичность, ее законосообразность, ее необходимость... (с. 53)

Но это осмысленное отношение к жизни уже не предстает как нечто “партикулярное”:

вот “я”, а вот “жизнь”, и у “меня” с “нею” хорошие отношения. Жизнь потому и

предстает для человека исполненной смысла, что отношение к ней раскрывается для

него через отношения к окружающим его людям, ко всем “другим”...

Живя среди людей, разделяя с ними нелегкий труд по ежедневному воссозданию этой

жизни (сохранение того, что было даровано как бытие), человек учится любить

людей: всем существом своим понимая не только “необходимость”, “неизбежность”

другого человека, но и глубокую осмысленность, благодатность этого факта: бытия

другого человека. Опять-таки еще до того, как он начинает осознавать это,

человек — коль скоро он не отъединен от других искусственным, ненормальным,

аморальным образом — принимает свое отношение к “другому” (к “другим”) как

внутреннее отношение своего собственного бытия: он не мыслит своего бытия вне

отношения к “другому” (“другим”).

Он воспринимает себя не как некую “безоконную

монаду”, самодовлеющий “атом”, нечто “уникальное” настолько, что вообще

исключается его соизмеримость с чем бы то ни было другим, от него отличным, а,

наоборот, как открытость “другому” (“всем остальным”).

Здесь обнаруживается неделимость жизни (бытия) как дара, который дается всем

людям вместе, хотя каждый из них несет за него совершенно индивидуальную, то

есть ни с кем не разделяемую, ответственность. Только “незамкнутый” человек,

открытый “другому” (“другим”), способен воистину оценить и сохранить этот дар,

раскрыв и утвердив его высокий смысл, тогда как человек “закрытый” начинает с

искажения смысла, дарованного ему, а потому и приходит к выводу о

бессмысленности жизни. Замкнувшись в своей индивидуальности, он воспринимает

смерть с безграничным, невыразимым ужасом.

Наоборот: для того, кто “открыт” другому (другим) в своем самом сокровенном, кто

не мыслит себя без другого, кто еще с раннего детства привык мыслить себя

“вместе” с другими, бессознательно принимая таким образом бытие не как свою

“личную собственность”, но как нечто, дарованное людям всем вместе, кто,

следовательно, действительно любит других — в истинно нравственном смысле, для

того смерть перестает быть чем-то абсолютно непереносимым, поражающим его

неизлечимой болезнью. Постигнув через эту любовь смысл жизни, он верно постигает

и смысл смерти — и чем глубже он постигает этот смысл, тем меньше трепещет перед

нею... (с. 54-55)

Внутренне постигнув, что жизнь есть нечто неизмеримо более широкое и глубокое,

чем то, что он пере-живает, про-живает, из-живает в качестве таковой, любящий

человек всем своим существом чувствует: она не кончается с его собственной

кончиной. Те, кого он любит, остаются жить, а в них — и он сам; и чем больше

тех, кого он действительно любит, тем больше его — общей с ними — жизни остается

и после его смерти...

Пытаясь в одном слове выразить то, что одновременно и придает смысл жизни, и

составляет ее сокровенный смысл, Толстой произносил всегда одно и то же: любовь

— как источник нравственной связи человека с миром и людьми, его окружающими.

Любовь как этический принцип означает, по убеждению русского писателя, прежде

всего бережное и благодарное отношение человека к своему бытию, понятому как дар

— дар высшей любви... Такое отношение, в свою очередь, предполагает

непосредственное, идущее из глубины человеческого существования постижение бытия

как абсолютной целостности и единства, и, следовательно, хотя и переживаемое

каждым из существующих людей как его дар, как нечто дарованное именно ему, — в

смысле ответственности за него, однако принадлежащий ему вместе с другими. Ведь

стоит только “отмыслить” от моего бытия бытие всех других людей, как тут же

исчезнет и мое собственное бытие.

По этой причине моя благодарная любовь к бытию, которое непосредственно

раскрывается мне во мне самом, стою же непосредственностью переживается мною как

любовь к другим людям, участвующим в “моем” бытии точно так же, как я участвую в

“их” бытии, — еще один способ постижения “всеединства”, бытия, непосредственно

доступный, однако, лишь тому, кто не был оторван от жизни тех миллионов и

миллионов людей, которые своим повседневным трудом и своим постоянным общением

друг с другом оберегают дарованное всем людям благо: бытие человечества.

Эта идея, которая все глубже и глубже осознавалась Толстым, открывшись ему на

рубеже 1880-1890 годов, легла в основу его последующего

литературно-художественного творчества — здесь она выверялась и уточнялась на

материале живых человеческих судеб... /В ряде произведений/ Толстой показал

невыносимый страх смерти как выражение бессмысленности жизни человека, им

одержимого, и преодоление этого страха на путях прорыва человека, отгороженного

этим страхом от других людей, — к этим “другим”. Прорыва, который согласно

Толстому дается только любовью. С ее помощью человек обретает сознание истинного

смысла жизни, равно как и осознание того, что его панический, леденящий душу и

парализующий ее страх перед смертью был лишь иным выражением бессмысленности его

— “безлюбой” — жизни; и что не сам этот страх отгораживал его от других людей,

а, наоборот, его изначальная отгороженность от них — его неспособность полюбить

их — была истинной причиной этой настороженности, обрекшей человека на полнейшую

“завороженность”, “загипнотизированность” видением своей собственной смерти,

разрушительных процессов его тела, толкающих человека в объятия небытия...

И эта пытка — пытка смертью, которой, как мы видели, был подвергнут не только

знавший о своей безнадежной болезни Иван Ильич, но и вполне здоровый автор

“Записок сумасшедшего” (...), продолжалось до тех пор, пока человек ощущал себя

один на один со “своей собственной” смертью... И кончилась эта пытка лишь в тот

момент, когда такому человеку... удалось наконец прорваться к другим...

Вот как происходил этот переворот у Ивана Ильича, которого главный вопрос его

жизни — вопрос о смысле жизни вообще — застал лишь на смертном одре (...) “Все

три дня, в продолжение которых для него не было времени, он барахтался в том

черном ящике, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. Он бился,

как бьется в руках плача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись;

и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и

ближе становился к тому, что ужасало его (...)

“Да, все было не то, — сказал он себе, — но это ничего. Можно, можно сделать

“то”. Что же “то”? — спросил он себя и вдруг затих (...)

Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. Он открыл глаза и взглянул на

сына. Ему стало жалко его. Жена подошла к нему. Он взглянул на нее. Она с

открытым ртом и с неотертыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением

смотрела на него. Ему жалко стало ее.

“Да, я мучаю их, — подумал он. — Им жалко, но им лучше будет, когда я умру”. Он

хотел сказать это, но не в силах был выговорить. “Впрочем, зачем же говорить,

надо сделать”, — подумал он. И указал жене взглядом на сына и сказал:

— Уведи... жалко... и тебя...

И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило, что вдруг выходит

сразу... Жалко их, надо сделать, чтобы им не было больно. Избавить их и самому

избавиться от этих страданий...

Он искал прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая

смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было”.

Так, согласно Толстому смерть как бессмыслица, как зло побеждается любовью,

сообщающей осмысленность даже индивидуальной человеческой кончине. Это и

означают последние слова Ивана Ильича: “Кончена смерть... Ее нет больше”. Страх

смерти был болезненной “проекцией” существования одичавшего “я”, в котором все

человеческое пожиралось обезумевшим инстинктом самосохранения: “я”, которое

вообще “забыло” о том, что на свете существуют “другие”, “уничтоженные” эти “я”

только за то, что им не предстояло умереть с сегодня на завтра. Нужно было

вспомнить о них — вспомнить по-настоящему, приняв их в себя изнутри, пережив их

горечь, их тревогу, их боль. Тогда кошмар всемогущей Смерти исчез: осталась

жизнь, бытие — как дар человечеству, который не перестает быть даром оттого, что

каждому человеку предстоит умереть (с. 59-61)”(Давыдов Ю.Н. Этика любви и

метафизика своеволия: Проблемы нравственной философии М., 1982).

В передаче Ю.Н. Давыдова толстовская концепция любви, раздвигающей границы

жизни, преодолевающей смерть, кажется неоспоримой. Действительно, нравственное и

шире — социальное — значение любви Толстым раскрыто очень хорошо. У писателя

есть также определенное понимание любви как деятельности, творящей жизнь. Не

случайно в “Смерти Ивана Ильича” свою концепцию любви он “обыгрывает” на примере

любви героя рассказа к жене и сыну, которая отнюдь не сводится к абстрактным

чувствам симпатии, приязни. Да иначе и не могло быть. В противном случае мы

имели бы еще одну худосочную теорию-проповедь любви вообще, абстрактной любви к

человечеству. Толстой, как писатель-реалист, склонен был понимать любовь именно

как любовь-деятельность, воспроизводящую, творящую жизнь.

Тем не менее толстовская концепция любви имеет ряд серьезных недостатков.

Во-первых, упрек Толстому может быть сделан в том плане, что в любви на первый

план он выдвигал духовную, нравственную, психологическую сторону и недооценивал

и даже игнорировал физическую сторону. Вследствие этого он постоянно “сбивался”

с понимания любви как деятельности на ее понимание как чувства. Отсюда и

толстовское преодоление смерти в любви кажется эфемерным, чисто психологическим.

Ведь на самом деле преодоление смерти в любви — это гигантский жизненный

процесс, это труд воспроизводства жизни, продолжения жизни в потомстве, а не

просто сознание или чувство того, что смерти нет. Чтобы смерти не было, надо

работать, трудиться, действовать, деятельно любить. Одних переживаний, чувств,

одного изменения сознания мало для того, чтобы по-настоящему преодолеть смерть,

преодолеть ограниченность отдельной, индивидуальной жизни.

Второй упрек Толстому: он некоторым образом абсолютизировал любовь, чрезмерно

расширил ее границы, поставив в центр жизни. На самом деле кроме любви к

“другим” есть еще и борьба с “другими”. Это не обязательно война на уничтожение.

Это может быть честное соревнование, здоровая конкуренция. Это может быть борьба

нового со старым, передового с отживающим. Это, наконец, может быть борьба со

злом, с носителями зла. Такая борьба с “другими” не менее значима для жизни, чем

любовь к “другим”. Любовь — лишь один полюс жизни. Другой ее полюс — борьба (5).

Как специальная деятельность любовь выступает лишь в отношениях мужчины и

женщины. Во всех других отношениях она выступает в качестве чувства любви, как

эмоциональная компонента этих отношений. Поставив любовь в центр жизни, Толстой

этим невольно обедняет, суживает значение самой жизни вплоть до ее значения лишь

как семейно-брачной. Ведь только в последней любовь играет роль центра. Во всех

других формах человеческой жизни она может быть лишь одной из составляющих.

В-третьих, Толстого можно упрекнуть в том, что он трактует любовь не только в

плане продолжения рода, а вообще в плане воспроизводства жизни. В любовь он

старается включить все формы деятельности, с чем мы не можем согласиться. Да,

любовь как чувство участвует во всех формах человеческой деятельности,

направленных на воспроизводство (обессмертивание) жизни. Но это не значит, что

она одна ответственна за воспроизводство жизни. Существует определенное

“разделение труда” между любовью-деятельностью и трудом-творчеством. Любовь

ответственна за воспроизводство живой родовой жизни. Творчество ответственно за

воспроизводство “мертвой” жизни — материальных и духовных благ, материальной и

духовной культуры. В той степени, в какой Толстой переоценивал значение

воспроизводства живой родовой жизни, он недооценивал значение воспроизводства

культурной жизни. Если он и ценил труд-творчество, то только в аспекте решения

проблем любви-деятельности, воспроизводства живой жизни. Этим, кстати,

объясняется его стремление (на склоне лет) к опрощению, настороженное отношение

к некоторым достижениям культуры, недооценка роли науки в обществе.

Если говорить о потенциальном бессмертии, то следует сказать что бессмертие

любви, выражающееся в продолжении жизни в детях, — самое короткое бессмертие.

Ведь оно ограничено рамками жизни детей после смерти родителей. Внуки лишь

отчасти продолжают жизнь дедов, а потомки, родившиеся после смерти предков,

имеют с ними еще более отдаленную связь. Однако и это короткое потенциальное

бессмертие имеет различную глубину, определяется тем, как к нему относится

человек. Если он не только дал жизнь детям, но и воспитал их так, что они в свою

очередь продолжают родовую жизнь, воспитывают своих детей в том же духе, то его

потенциальное бессмертие глубже, значимее того продолжения жизни в детях,

которое не идет дальше детопроизводства. Человек должен быть по-своему

дальновиден в любви и в семейной жизни вообще. Ему нужно думать не просто о

детях, а о том, чтобы заложить в них уважение к предкам и сознательное

стремление к дальнейшему продолжению рода. Ведь не секрет, что родители часто не

думают об этой стороне воспитания детей. Они либо стремятся воспитать просто

хороших людей (а это утопия: просто хороших людей не бывает), либо думают лишь о

профессиональной или творческой судьбе детей. Дети же, помимо всего прочего,

должны продолжить род. Воспитание их в духе уважения к детопроизводству,

животворчеству — отнюдь не простая задача. Жизнь мстит тем, кто об этом

забывает. Сколько уже родов, генеалогий кануло в лету из-за пренебрежительного

отношения к животворчеству! Вырождение, вымирание грозит тем человеческим

сообществам, которые легкомысленно относятся к ценностям продолжения рода.

* * *

Любовь не является единственной формой “делания” бессмертия. Другой формой

обессмертивания жизни, как установил еще Платон, является творчество. Между

любовью и творчеством существует тесная связь. Более того, они опосредуют друг

друга. Можно сказать так: любовь — это творчество живого, животворчество, а

творчество — это любовь к истине, добру, красоте. Любовь и творчество делают

одно, общее дело, но только разными путями. Они взаимно дополняют друг друга.

Любовь без творчества ведет к застою жизни, к вечному повторению одного и того

же. Творчество без любви бессмысленно и просто невозможно.

Любовь мужчины и женщины питает и поддерживает любовь к истине, добру, красоте.

На этот счет имеется масса свидетельств.

Бывает, конечно, когда любовь и творчество мешают друг другу. Но это не правило,

а исключение из правила и вызвано чаще всего привходящими обстоятельствами,

ненормальными условиями любви и/или творчества.

Продолжение человеческого рода

Поскольку личное бессмертие невозможно, постольку перед людьми всегда стояла и

будет стоять проблема продолжения рода, воспроизведения себе подобных. Как

говорил Платон, смертное, в отличие от божественного, не остается всегда одним и

тем же, но устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие.

Пока люди не изобрели иной способ воспроизведения себе подобных, они должны

рожать-растить детей и решать связанные с этим проблемы любви, брака и семьи.

Прежде всего о проблеме рождаемости. Социологи и демографы давно уже бьют

тревогу: падает рождаемость, все более угрожающими становятся факторы, ведущие к

депопуляции, т. е. вымиранию населения. Демографы называют порог — 2,15 ребенка

на одну женщину, — ниже которого происходит уменьшенное воспроизводство

человека. Имеются уже целые страны, в которых уровень рождаемости значительно

ниже этого порога. Так, в Германии он равняется 1,4 ребенка на одну женщину. Не

лучше положение в России, особенно в последние годы.

Бич современного культурного общества — малодетная семья (однодетные и

двухдетные семьи). Демографы подсчитали, что если бы все семьи были двухдетными,

то население страны уменьшилось бы вдвое через 350 лет. А если бы все семьи были

однодетными, то оно уменьшилось бы вдвое уже через 53 года. Дело как раз идет к

тому, что преобладающей формой семьи становится однодетная. Более того, сама

семья как социальный институт распадается. И это понятно. Возникла ситуация

порочного круга. Малодетность приводит к тому, что последующие поколения людей,

выросшие в малодетных семьях, утрачивают необходимые качества для совместной

жизни в семье, вследствие чего заключаемые браки становятся все менее и менее

прочными.

Факты таковы, что современному цивилизованному обществу грозит медленная смерть

(6), если не будут предприняты серьезные меры по повышению рождаемости,

укреплению семьи или ее преобразованию в иной социальный институт, благоприятный

для воспроизводства человека.

Как видим, проблема “делания” бессмертия самым тесным образом связана с

проблемой рождаемости и, соответственно, с проблемами любви, брака и семьи. Все

наши успехи в области науки и техники, все наши культурные достижения ломаного

гроша не стоят, если не будет решена проблема воспроизводства человека. В

результате депопуляции, вымирания просто некому будет пользоваться плодами

науки, техники, культуры. Современное общество развивается однобоко и рискует

оказаться невольным самоубийцей. Нужен сбалансированный подход. Логика “делания”

бессмертия требует, чтобы проблемам воспроизводства человека уделялось, по

крайней мере, не меньше внимания, чем развитию экономики, науки, техники,

культуры. Пока этого нет. Взять хотя бы любовь. Она находится как бы в фокусе

проблем воспроизводства человека. И что же? Может ли общество “похвастаться”

достаточным вниманием к нуждам и запросам любви? Нет, конечно. Когда любящие

молодые решают создать семью, то далеко не всегда они имеют возможность “свить

свое гнездо”, т. е. жить совместно в нормальных жилищных условиях. Далее,

очевиден такой факт, как ухудшение благосостояния семьи в результате рождения

ребенка. Имеющие детей явно проигрывают в экономическом отношении тем, кто не

имеет детей. Труд родителей по-настоящему не оценен обществом. Можно прямо

сказать, что современное общество проводит антидетскую политику. Такая политика

близорука и чревата медленной смертью общества. Нужно, наконец, осознать

важность охраны самого человека как живого существа, как уже осознали важность

охраны окружающей среды. Нужно осознать, наконец, необходимость неотложных мер

по налаживанию устойчивого воспроизводства человека (не за счет “плодовитости”

сельских жителей, которых становится все меньше и меньше, а за счет разумно

организованного, сбалансированного труда, отдыха и быта городских жителей).

<< | >>
Источник: Л.Е.БАЛАШОВ. О любви М., ACADEMIA, 2000. 2000

Еще по теме ЛЮБОВЬ И БЕССМЕРТИЕ ЖИЗНИ:

  1. 10.3. Любовь и бессмертие жизни
  2. ОСУЖДЕННЫЕ НА БЕССМЕРТИЕ
  3. Глава XIIIО БЕССМЕРТИИ ДУШИ, О ВЕРЕ В ЗАГРОБНУЮ ЖИЗНЬ, О СТРАХЕ СМЕРТИ
  4. Г лава XIVЧТОБЫ СДЕРЖАТЬ ЛЮДЕЙ, ДОСТАТОЧНОВОСІІИТАНИЯ, НРАВСТВЕННОСТИ II ЗАКОНОВ;О ЖЕЛАНИИ БЕССМЕРТИЯ, О САМОУБИЙСТВЕ
  5. СУБЪЕКТИВНАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ ВЕРЫ В БЕССМЕРТИЕ
  6. КРИТИЧЕСКАЯ ВЕРА В БЕССМЕРТИЕ
  7. РАЦИОНАЛИСТИЧЕСКАЯ ИЛИ НЕВЕРУЮЩАЯ ВЕРА В БЕССМЕРТИЕ
  8. О МОИХ "МЫСЛЯХ О СМЕРТИ И БЕССМЕРТИИ"
  9. КРИТИКА ОБЫЧНЫХ ОБЪЯСНЕНИЙ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ О БЕССМЕРТИИ, В ОСОБЕННОСТИ НАРОДНЫХ И ДРЕВНИХ
  10. Глава девятнадцатая ХРИСТИАНСКОЕ НЕБО ИЛИ ЛИЧНОЕ БЕССМЕРТИЕ
  11. О ПРИТЯГАТЕЛЬНОСТИ ИДЕИ ЛИЧНОГО БЕССМЕРТИЯ
  12. 4. ЖИВАЯ СВЯЗЬ СМЕРТНОСТИ И БЕССМЕРТИЯ
  13. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА, ЛЮБОВЬ
  14. 7. АКТУАЛЬНОЕ БЕССМЕРТИЕ
  15. ЛЮБОВЬ-ЧУВСТВО И ЛЮБОВЬ-ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
  16. ЛЮБОВЬ И БЕССМЕРТИЕ ЖИЗНИ
  17. 3.2. Платон и Сенека: доводы в пользу бессмертия
  18. 4. ЖИВАЯ СВЯЗЬ СМЕРТНОСТИ И БЕССМЕРТИЯ
  19. 5.1. ПРОДОЛЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО РОДА, ЛЮБОВЬ
  20. 7. АКТУАЛЬНОЕ БЕССМЕРТИЕ