Рациональность и единство знания

К середине нашего столетия в различных областях познания и деятельности, традиционно считавшихся оплотом рационализма, обозначился круг проблем, так или иначе поставивших под сомнение универсальность и всесилие рациональных форм освоения действительности. Причем происходило все это в значительной мере благодаря прогрессу тех самых областей общественно-исторической практики, где проблемы возникли. Мощное стимулирующее воздействие на становление данной проблематики оказала научно-техническая революция, рационализировавшая делый ряд новых сфер человеческой деятельности, что безусловно свидетельствовало о неординарности происходящего. И довольно скоро соответствующая проблематика приобрела статус философской, а затем проблема рациональности, резюмировавшая в себе суть этой проблематики, стала одной из центральных философских проблем. В современном философском сознании именно она представляет сегодня фундаментальнейшую мировоззренческую тематику, связанную с уяснением места и роли разума в человеческом бытии114.

Обретение проблемой рациональности статуса фундаментальной философской проблемы резко раздвинуло горизонты ее обсуждения. В поле зрения оказались сферы деятельности, прежде не соотносившиеся с данной проблематикой, открылись новые временные и культурные измерения проблемы. Но, может быть, именно в силу разнообразия новых исследовательских пер- спектив в обобщенной проблематике рациональности как бы отступило на задний план, а то и вовсе растворилось ее исходное специфическое содержание.

Между тем в проблеме рациональности, как она по преимуществу обсуждается сегодня, речь идет в основном о том, в какой мере человек может положиться на разум вообще в решении жизненно важных вопросов. Такая постановка проблемы отнюдь не исчерпывает сути дела и, что самое главное, не открывает никаких перспектив решения, ибо "за кадром" остаются как раз те важнейшие нюансы темы разума, которые только и позволяют выразить в ней реальные, живые коллизии современности и усмотреть конкретные формы гармонизации, образующие эти коллизии противоречий. Обобщенная постановка вопроса без конкретизирующих ориентиров не позволяет содержательно определить, где, собственно, проступают границы разума, ибо не с границами разума как такового сталкиваемся мы в действительности, но с границами исторически данной науки и техники, с границами всякого рода конкретного расчета - социального, экономического, политического, бытового.

Бесспорно, абстрактная универсальность постановки проблемы позволяет предельно отчетливо выразить принципиальные альтернативы, лежащие в самых основаниях проблемы. Но эта возможность реализуется только в процессе конкретизации. В противном случае абстрактная постановка вопроса таит в себе серьезные опасности, главная из которых - разрыв, возникающий между формальным потенциалом и жизненно-практическим смыслом философской проблематики. Обычные последствия такого рода разрыва: экзистенциальная необязательность изопфеннейших теоретических конструкций, с одной стороны, и попытки заменить мировоззренческую осмысленность тех или иных концептуальных решений апелляциями к обыденному словоупотреблению и семантике повседневности - с другой.

Прежде всего здесь следует сказать о тех перспективах, которые открываются благодаря возможности исторических сопоставлений универсализированной проблематики рациональности. Ближайшим историческим аналогом проблемы рациональности являются, очевидно, те проблемные ситуации, которые возникли в связи с оценкой роли разума в начале нового времени, когда разум с тем же напряжением, что и сегодня, отстаивал свою значимость и доказывал правомерность своих претензий. Но сопоставление позволяет увидеть также, что "качество" его проблематизации было тогда совершенно иным. Суть проблематизации разума на рубеже нового времени составляли попытки освобождения разума от всего чуждого его имманентным закономерностям, от всего неразумного, ограничивающего извне возможности его функционирования*. Стремление разума к полной, ничем не ограниченной самостоятельности, приобрело к тому времени весьма вызывающие формы. Но ведь только на свободный разум мог положиться новоевропейский человек, пускающийся на свой страх и риск в предприятия, где традиционно сложившиеся системы ориентиров, направляющих его повседневную деятельность, отказывались выполнять свою роль.

Сегодняшняя проблема рациональности - иного рода. Как и на исходе средневековья, внеразумное теперь вновь противостоит разуму в качестве источника проблемы. Но теперь проблема порождена, по крайней мере, двумя столетиями активности практически ничем не ограниченного разума. Вопрос о его месте и роли в человеческой деятельности - результат свободного функционирования разума по его собственным законам.

В активе разума теперь не воображаемые возможности, но вся мощь действительно созданной на его базе технической цивилизации - то реальное качество жизни цивилизованного человека, от которого не решаются отказаться даже самые решительные критики этой цивилизации. Однако и то, что противостоит сегодня разуму, - не вера, пусть даже самая фанат ичная, и не суеверие. пусть даже самое темное, но кошмары атомной угрозы, безумие экологического кризиса, пугающая непредсказуемость различного рода революций - зеленых, сексуальных, демографических... Но самое главное заключается в том, что разум является инициатором всех этих процессов, как позитивных (что вполне сообразовывалось с ожиданиями), так и негативных (что позволяет сегодня квалифицировать соответствующие ожидания как "просвещенческую иллюзию"). Именно разум привел в движение силы, с которыми, как оказалось, он сам не в состоянии справиться. Активность свободного разума привела к настолько неразумным последствиям, что вполне уместным становится вопрос, а не содержит ли разум в себе свое собственное отрицание, не неразумен ли он в своих основаниях, не несет ли он в себе вирус безумия? И далеко не как выдумка изощренного ума предстает сегодня тезис Хайдеггера о том, что именно разум и мешает мыслить. Проблема рациональности - это проблема внутренней неразумности разума, проблема неразумности как его внутренней границы.

Для того, однако, чтобы содержательно обсуждать, какова природа имманентной разуму неразумности, следует, очевидно, обратиться к тем конкретным видам деятельности, где разум максимально свободен от всего внешнего и где, вместе с тем, он наталкивается на вполне ощутимые границы. Именно в этих областях и в этих ситуациях происходит реальная универсализация теоретической проблемы, именно здесь она наполняется реаль- ным жизненно-практическим смыслом. И потому так важны для обсуждения проблемы рациональности подробности ее исторической судьбы. В частности, весьма важным обстоятельством, на мой взгляд, является тот факт, что впервые термин "рациональность" в интересующем нас плане был использован в работах М.Вебсра, посвященных анализу социально-экономических предпосылок капиталистической системы хозяйствования.

Со времен Просвещения этот термин употребляется в основном для обозначения логически проработанного, собственно теоретического знания в противоположность знанию чувственному, эмпирическому (рациональная психология, например, в противоположность психологии эмпирической у Х.Вольфа), да еще существовала давняя традиция в математике обозначать этим термином все положительные и отрицательные числа (целые, дробные и нуль), то есть обозначать в математике все, что может быть логически определенно выражено и расчислено. Очевидно, употребление термина "рациональный" в математике является не только более древним, но и более фундаментальным, чем его общегносеологическое приложение - последнее связано лишь с математизацией науки Нового времени. Поэтому неудивительно, что и в последнем случае ясно проступала смысловая соотнесенность этого термина с упорядочивающими и артикулирующими способностями разума. II даже когда речь заходила о рациональ- иости мира, никаких иных свойств мира, кроме его логической представимости (интеллигибельности), не предполагалось - рациональность мира означала лишь, что мир упорядочен настолько, что может быть представлен как логически артикулированное целое115.

Вебер использовал термин "рациональность" для описания организации особого типа хозяйственно-экономической деятельности. При этом хозяйственная деятельность, как ее представил М.Вебер, является не просто технологически организованной активностью, имеющей своей целью производство того или иного потребного продукта, но представляет собой, кроме того, самоценную форму коллективной жизни. Различные типы коллектив- ной деятельности очень по-разному удовлетворяют одни и те же, в сущности, человеческие потребности, образуя тем самым очень разные типы общественного бытия людей. Различия этих типов проходят не по количественным и даже качественным параметрам продукта активности, но по специфическим для каждого данного типа деятельности формам целеполагания, характеру мотиваций, интересам и пр. Термии "рациональность" как раз и используется Вебером для обозначения особого типа деятельности, соответствующего особому типу целеполагания, мотивации, реализации интересов, то есть используется как характеристика определенного типа целесообразной деятельности людей, а не в качестве синонима целесообразности вообще. И поэтому в вебе- ровской концепции впервые становится уместным вопрос: что собственно специфического вносит в организацию целесообразной деятельности людей рационализация этой деятельности? М.Ьсбер дает на этот вопрос достаточно определенный ответ.

Благодаря тому, полагает Вебер, что рационализация логически связывает различного рода факторы, играющие сколько- нибудь заметную роль в достижении цели, она тем самым как бы уравнивает (представляет как гомогенные) все эти факторы в плоскости цели, приводит их к общему знаменателю, а стало быть, открывает возможность их сравнения и оценки по их удельному весу в достижении цели. Рационализация позволяет учесть (принять в расчет) все факторы, влияющие на движение к цели, так что открывается возможность прочертить ту единственную траекторию, которая (единственным) кратчайшим путем приведет нас к цели if которая становится масштабом для количественной оценки всех иных траекторий. Понятно, конечно, что рационализация возможна лишь постольку, поскольку действительно существуют реальные связи, структурирующие группу факторов в плоскости цели и соответственно, представляющие эти разнообразные факторы в данной плоскости как нечто гомогенное. В хозяйственной деятельности, по мнению Вебера, эти связующие функции выполняют деньги; именно они делают возможным всеобщий расчет и сопоставление факторов, что является первой предпосылкой рационального хозяйствования. Но уж коль скоро деньги действительно выполняют в данном типе хозяйственной деятельности функции того особого эфира, который "определяет удельный вес всего сущего" (Маркс), расчет оптимального направления этой деятельности становится делом логической техники, которая ведь и обеспечивает структурную гомогенность наших рассуждений.

Рациональность, таким образом, предстает у Вебера как сущностная характеристика определенного типа целесообразной деятельности, в которой сообразование целей и путей их достижения допускает логическую проработку и организацию, благодаря чему обретает однозначный характер. Разум позволяет учесть и связать в единую логическую систему все факторы, имеющие отношение к цели, что в итоге наделяет тип деятельности, допускающий такого рода структурирование, оптимальностью. При этом Вебер понимал, что возможны и иные типы целесообразности. Традиционные формы организации деятельности, например, не менее успешно, чем разум, обеспечивают достижение целей, но вопрос об оптимальности путей к цели для них бессмыслен: предписаниям традиции надлежит следовать не потому, что в их пользу свидетельствует всеохватывающий учет факторов и перебор вариантов, но по мотивам, не допускающим аналитического разбора. Если же разум приступил к такого рода разбору, то результатом его усилий может, конечно, стать и оценка оптимальности традиционных путей достижения цели, но при этом, очевидно, разрушается механизм, с помощью которого традиция транслируется в культуре. Специфика же рациональных форм организации деятельности как раз и обеспечивается разумом: объективно существующая возможность оптимально увязать цели и пути их достижения реализуется благодаря логической экспликации их связи и просчету логически возможного.

В отечественной философской литературе, так или иначе апеллирующей к веберовской идее "целерацпональности" для обоснования концепции рациональности, акцентируется прежде всего гот смысловой слой этой идеи, который задан трактовкой рациональности как соответствия средств (действий) цели. Между тем в такой трактовке "целерациональности" нет ничего специфически веберовского (за исключением, пожалуй, термина). И может быть, именно по этой причине обращения к Веберу в исследованиях проблематики рациональности вообще редко носят аналитический характер. Действительно, нужно ли ссылаться на какое-либо авторитетное исследование, чтобы всего-навсего констатировать, что рациональным является действие, приводящее к цели при данных условиях, нерациональным - не приводящее, иррациональным - уводящее от цели. Но дело в том, что суть веберовской концепции рациональности связана не с констатацией условий успешности деятельности вообще, а с противопоставлением рациональной организации хозяйственной жизни традиционному способу хозяйствования, в котором, между прочим, цели и пути их достижения так же ссоб- разовывались достаточно успешно. Противопоставление же это у М.Вебера проходит как раз по параметру оптимальности. Подчеркнуть данное обстоятельство тем более важно, что именно оптимальность логического сообразования целей и путей к ним в рациональных формах деятельности стала центральным пунктом проблематизации рациональности вообще.

Акцентированная Вебером возможность рационально контролировать связь целей и средств достижения этих целей позволяет в рациональной деятельности варьировать искомый результат с помощью процедуры над средствами. Причем поскольку таким образом направленная активность внешне совпадает с целе- полаганием, это обстоятельство давало повод для весьма смелых рационалистических спекуляций по поводу гарантированной рациональности некоторых способов выбора (полагания) целей. Однако, по мере того, как рационально организованная деятельность завоевывала себе все новые и новые области, несовпадение процедур рационализации и актов целеполагания становилось все более и более очевидным. Рациональность пути к цели еще не делает саму цель рациональной. Вопрос, рационально ли действовать тем или иным способом, уместен постольку, поскольку уместна цель деятельности, но вопрос, рациональна ли цель, то есть рационально ли вообще действовать каким бы то ни было образом ради данной цели, переносит нас в иную сферу факторов, где данная цель сама оказывается лишь промежуточным средством. Надо сказать, что М.Вебер в полной мере учитывал в своей концепции то обстоятельство, что рациональность средств еще не свидетельствует о рациональности целей. Характер целеполагания в хозяйственной деятельности в конечном счете определяется у него особого рода средой, в которую погружена эта деятельность - рынком, где, собственно, и конституируются все ее цели и мотивы. Более того, всепроникающее денежное обращение (соотносящее средства с конституировавшимися целями но возможно большему количеству параметров) одновременно погружает установившиеся способы целесообразной деятельности в постоянно меняющуюся конъюнктуру рынка, ибо живая рыночная среда детерминирует в конечном счете и сам денежный масштаб оценки эффективности хозяйственной деятельности. «Деньги, - замечает Вебер, - вовсе не неподвижный масштаб, подобный всякому другому измерительному прибору; цена денег, по которой производятся все оценки, есть компромисс (равнодействующая) шансов борьбы на рынке, так что мера оценок, без которой не может жить капиталистический расчет, рож- дастся только из борьбы людей на рынке. Отсюда проистекает "формальная" рациональность денежного хозяйства по сравнению со всяким "натуральным" хозяйством (замкнутым или меновым

безразлично). Она означает наивысшую возможную "расчетливость", совершеннейший подсчет всех уже осуществленных и ожидаемых в будущем шансов прибыли и убытка. Формально рациональная основа капиталистического расчета не может быть заменена никаким иначе организованным методом расчета, даже самой развитой формой натурального расчета, с "универсальной статистикой" на месте калькуляции, как предлагает устроить социализм. Если должен быть устроен расчет капитала, это может быть достигнуто рационально только в случае изобретения такого технического средства, которое в состоянии дать столь же всеобще употребительный общий знаменатель, как деньги и специально денежная иена»116.

Не вдаваясь в детали вебсровской социально-экономической концепции, заметим, что во всяком случае веберовская концепция рациональности представлена здесь достаточно ясно: рациональность хозяйственной деятельности означает, что в ходе этой деятельности в расчет принимаются все факторы, которые могут быть соотнесены с рыночной конъюнктурой и оценены с помощью денег. Рациональность у Вебера формальна постольку, поскольку соотнесение этих факторов с целью осуществляется предельно последовательно, так что подсчет их значимости не принимает во внимание никакие другие соображения, кроме рыночной борьбы за прибыль, но и не упускает ничего из этой борьбы. Последовательность расчета обеспечивается логикой. В этом, и только в этом плане веберовское понимание рациональности является формальным. А между тем веберовская концепция рациональности стала объектом весьма решительной критики, почти полностью игнорирующей указания на тот реальный контекст, где, по Веберу, определяется цель, а стало быть, и аспект рационализации. Вебера всегда критиковали исключительно за формализм его трактовок рациональности.

На мой взгляд, однако, столь односторонний подход к вебе- ровской концепции не является результатом простой ошибки или невнимательности: за этой односторонностью скрывается вполне определенная, имеющая реальные основания позиция. Дело в том, что в политической, социально-экономической и научно-технической практике первой половины нашего столетия были очень основательно представлены тенденции, акцентируй ющие именно формальные аспекты рациональности и сужающие или даже искореняющие сферы свободного цслеполагания. В системе социально-политического и государственного управления, например, рациональность зачастую осуществлялась как бы вне всякого живого контекста целеполагания, порождая кошмары бюрократической последовательности. И та бессмысленная, иррациональная по своим целям рациональность в работе бюрократизированного государственного механизма, которую столь впечатляюще описал Ф.Кафка, все чаще проступала в самых различных областях деятельности, становилась неотъемлемым элементом повседневной реальности человека XX столетия. А коль скоро весь этот процесс выступал как экспансия формальной рационализации, ответственность за его иссушающие последствия возлагалась на разум. Вебер, который считал рационализацию ведущей исторической тенденцией в развитии хозяйственной деятельности, прежде всего за это и подвергался критике.

Критика формальной рациональности оказалась далеко не бесплодной: она позволила сформировать своеобразный духовный контекст, в рамках которого проступили, стали доступными наблюдению действительные противоречия разума. Критика формальной рациональности, в каких бы резких и неадекватных формах она ни осуществлялась, имела достаточно серьезные основания. Но прикоснуться к самой сути противоречий современного разума удалось только средствами вполне рационалистически ориентированных исследовательских направлений, в частности, - в рамках методологической рефлексии над наукой. Почти до середины столетия ведущим мотивом в критике науки были упреки в том, что расширяемая наукой сфера рационального открывает все новые и новые возможности для формальной рационализации практической деятельности и тем самым как бы способствует вытеснению из жизни содержательного целеполагания. Науку критиковали за равнодушие к гуманитарным смыслам деятельности, рационализируемой с ее помощью. Но в рациональности самой научной деятельности сомнений в общем не было; как полагали, результаты научно-познавательной деятельности достигались с помощью рациональных средств и воплощали в себе рациональность как таковую. Иными словами, практически до середины столетия наука в общем и целом представлялась как тот уникальный тип деятельности, где рациональность пути к цели делала цель рациональной. С середины столетия, но мере развертывания НТР, направление критики науки изменилось. Причем в этом изменении решающую роль сыграло методологическое сознание науки, в центре внимания которою оказались ситуации и аспекты научно-познавательной деятельности, дающие основания говорить о внутренней ограниченности научного разума, о его нерациональности. Из обобщения полученных методологией результатов и выросла проблема, структура которой фактически является парадигмой проблемы рациональности.

Основные параметры проблемы рациональности знания, так же как и короткая история ее возникновения, неоднократно описывались в работах по методологии науки, в том числе и в работах автора этих строк117. Поэтому в предлагаемом тексте, задачей которого является уточнение основных характеристик современной проблематизации разума, речь пойдет лишь о некоторых релевантных аспектах достаточно специальной методологической проблематики. Сегодня существуют различные формулировки проблемы рациональности знания и, бесспорно, их различия не нейтральны к сути ее понимания118. Тем не менее, можно выявить некий более или менее устойчивый инвариант - можно сказать, что проблему рациональности знания образует констатация социально-культурной обусловленности методологических норм и ориентиров рационального познания.

К сказанному необходимо добавить, однако, что сама приведенная выше констатация стала возможной лишь благодаря целому ряду чрезвычайно серьезных идейных сдвигов, произошедших в методологической рефлексии над наукой. И поскольку эти сдвиги определяют, по существу, проблемный смысл данной констатации, остановимся на них подробнее. Исходным пунктом произошедших в методологическом сознании науки изменений была своеобразная "метаметодологическая" переоценка возможностей логико-методологических исследований: была констатирована невозможность исчерпывающей логической экспликации нормативной структуры знания. Данная констатация имела весьма серьезные последствия. Если эта структура не может быть эксплицирована в терминах логики и, стало быть, не может де- терминировать в таком (логически необходимом) виде сознание таорцов науки, то у нас нет никаких оснований считать, что продукт ' целенаправленной деятельности ее творцов - научное (рациональное) знание - является действительно рациональным. И если, тем не менее, в качестве безусловной цели и идеала познания полагается рациональное знание, а полученное истинное знание считается таковым, то возникает вопрос о действительном статусе рациональности знания - не является ли она просто идеологической иллюзией, навязываемой науке с помощью внера- циональных установок? И не являются ли такими же иллюзиями объективность знания и его истинность? Во всяком случае тот факт, что научное знание рассматривается как знание рациональное вопреки возможностям его контролируемой рационализации, позволяет предположить, что помимо рациональных факторов в организации знания участвуют факторы внерациональчые и при том участвуют в качестве условий и предпосылок рационализации.

Развитый концептуальный инструментарий методологии позволил быстро и точно представить основные следствия приведенных выше констатаций. Наиболее важное из этих следствий состояло в утверждении, что по поводу любого определенного фрагмента действительности всегда можно построить, по крайней мере, две логические корректные, но несовместимые системы знания. Причем этот вывод получал подтверждение и в анализе наличного положения дел в науке, и в обращениях к истории науки: логическая организация знания сама по себе не способна обеспечить единство знания ни в наличных результатах познания, ни в его историческом движении. Иными словами, логическая организация познавательного процесса не обеспечивает, и в принципе не может обеспечить оптимальность результатов познания. Рациональность знания как его логичность не совпадает с рациональностью знания как его оптимальностью. В этом обстоятельстве и содержатся истоки проблемы рациональности знания. Не нарушая известные законы логики, то есть опираясь на имманентные законы разума, можно логически корректно представить любую совокупность опытных данных. В этом смысле, то есть в смысле соответствия законам логики, полученный результат будет вполне рациональным. Но с точки зрения тех же законов логики, он отнюдь не будет единственно возможным - логически корректные способы организации опытных данных могут быть самыми различными, а нормы, определяющие избираемый способ, как раз и не поддаются редукции к законам логики. Так и получается, что тот или иной способ организации опыта становится оптимальным благодаря решениям, принятым вне сферы логики. Основой для решения может быть волевой акт, привычка, эмоциональная приверженность, социокультурная детерминация и прочее, а вот когда решение принято, логический аппарат обеспечивает достижение единственно возможного результата. Единственно возможного для данного, далеко не единственно возможного решения. И следовательно, общеизвестные цели познания (достижение истинного, то есть единственною, с логической необходимостью принимаемого, то есть фактически оптимального представления о мире) достигаются на самом деле отнюдь не только с помощью разума, но прежде всего благодаря внешнему ограничению его активности.

Помимо всего прочего, такое понимание проблемной ситуации означает, что теория познания, описывающая способы функционирования разума в познавательном процессе, шире, нежели теория рациональности, описывающая имманентные законы функционирования разума. Такой, собственно, и была первая формулировка проблемы рациональности знания - через ссылку на различия в "объемах" теорий познания и рациональности119. И на первый взгляд данная формулировка достаточно эффективно охватывает все основные смысловые оттенки проблематизации научного разума. Но при более детальном рассмотрении контекстов приложения этой формулировки можно заметить, что она носит предельно абстрактный характер, ибо лишь негативным образом фиксирует проблему. Ясно, что в научно-познавательной деятельности ученые руководствуются более разнообразными соображениями о целях и средствах познания, нежели те, которые поставляются им современной логикой (собственно теорией рациональности). Не ясно, однако (и данная формулировка проблемы рациональности знания не предполагает в этом пункте большей ясности), каков гносеологический статус этих добавочных внерациоиапьных соображений, каким образом обеспечивается принятие учеными внерациональных ориентиров, как они соотносятся с логически необходимыми ориентирами познания и пр. Все соответствующие вопросы теории познания формулируются в данном случае абстрактно-негативно - внелогическое здесь просто врывается в познание, и только. И если мы, опираясь на данную формулировку, попытаемся конкретизировать содержание той самой теории познания, которая "шире" теории ра ционалыюсти, ничего, кроме негативной квалификации - "знерациональное", мы для этого содержания не обнаружим. Более того, такая квалификация легко трансформируется в ирраци- оналистическую трактовку внерационалыюго содержания теории познания.

Есть основания думать, что именно в силу ориентации на данную формулировку проблемы рациональности в постпозитивистской философии науки отчетливо звучат релятивистские и иррационалистические мотивы. По-видимому, кроме всего прочего, здесь сказывается еще и крах логико-методологических программ - предшественников постпозитивистов по философии науки, пытавшихся выработать абсолютные критерии рациональности: крах абсолютов, как известно, зачастую приводит к жестокому релятивизму. Избежать же крайностей релятивизма, рассматривая проблему исключительно с "негативной" точки зрения, то есть с точки зрения невозможности дать исчерпывающую логическую экспликацию нормативной структуры знания, можно лишь одним способом - путем сужения содержания проблемы. И я думаю, что прежде всею по этой причине в отечественной литературе основательно представлена позиция, ограничивающая проблематизации) научной рациональности лишь проблемами развития концептуального аппарата логики, озабоченной возможностями логической экспликации различных форм существования рационального знания. Поскольку же полная экспликация невозможна, в "позитивном" плане речь может идти лишь о внелогических" формах рациональности**. Однако в той мере, в какой данное направление озабочено не только развитием содержания и возможностей современной логики, но и решением проблемы рациональности знания в ее реальных познавательных контекстах, приходится признать его принципиальную недостаточность. Это направление безусловно должно рассматриваться в качестве важнейшей составляющей решения проблемы рациональности знания, но, на мой взгляд, его возможности существенно сужены чисто негативной констатацией проблемных ситуаций.

"Негативная" формулировка проблемы фиксирует ее абстрактную структуру: разум, действительно, оказывается неспособным, опираясь исключительно на свои имманентные нормы, воплотить в знании одновременно и логичность, и оптимальность, так что в реальной познавательной практике локальные

о

° См , например, статьи Б.С.Гряэнова и И.СЛлекссева в книге "Методологические проблемы историко-научных исследовании" (М., 1982).

воплощения оптимальности достигаются лишь с помощью внелогических факторов. Но ведь содержательный пафос проблемы рациональности знания как раз и обращен к этим внерациональ- ным факторам и попыткам их рациональной оценки. Методологические программы, вообще говоря, никогда и не осуществлялись полностью. Вывод о невозможности полной экспликации логикой познавательных норм и, соответственно, об отказе методологии от исключительной ориентации на логико-мегодологи- ческий анализ знания, был сделан именно тогда, когда возникла настоятельная потребность учесть социокультурную вовлеченность современной науки, ее резко интенсифицировавшиеся общественные связи. А поскольку познавательный статус этих связей прежде всего и занимает современную теорию познания, то ее не может удовлетворить огульная их квалификация как связей внерациональных, предполагаемая "негативной" формулировкой проблемы рациональности.

Вместе с тем столь же очевидно, что переориентация проблемы рациональности знания, обусловленная действительным контекстом ее постановки, предполагает, в свою очередь, серьезную категориальную переориентацию философского подхода к соответствующей проблематике. Дело в том, что в основаниях "негативной" формулировки проблемы рациональности знания лежит верная, но сама по себе далеко не новая констатация, что рациональность пути к цели еще не делает рациональной саму цель. Новым здесь является лишь признание того обстоятельства, что и наука не может быть здесь исключением. Хотя в процессе рапионального познания в качестве средства используется разум, рациональность его использования, как и рациональность использования любого другого средства, не становится автоматически характеристикой цели. Истинность знания, как соответствие знания некоторой реальности, не создается рационализацией познавательного процесса (хотя, конечно же, сама возможность истинностной оценки знания возникает только благодаря рационализации). Поскольку же реальное познание предполагает локальную целесообразность, разум всегда вынужден опираться на внешние для него обстоятельства.

Все эти общие схемы, регулирующие условия и возможности рационального сообразовывания целей и средств, не содержат в себе ничего нового и приобрели они особую актуальность в методологических исследованиях только потому, что неопозитивистская методология науки способствовала распространению иллюзорной надежды на способность методологии сформулировать универсальные познавательные алгоритмы. Неопозитивизм просто не принимал в расчет качественное своеобразие различных областей познавательной деятельности и соответственно полагал, что общие условия познания действительности универсальны, могут быть полностью эксплицированы в терминах логики и представлены в качестве исчерпывающего набора формальных процедур. Иллюзии развеялись. Но надо сказать, что сам по себе факт утери иллюзий еще не образует философскую проблему: очевидно, каждый новый успех рационализации превращает прежние цели в средства на пути к новым более обширным целям, и очевидно также, что целесообразовывание и целе- нолагание - разные процедуры в силу качественной специфики каждого нового шага на этом пути. Что же касается бесконечности этого движения, то она вряд ли кого-либо сегодня может смутить как в науке, так и в иных сферах деятельности. Технические сложности здесь безусловно присутствуют, но философской проблемы все же нет. И видимо, ее отсутствием обусловлена та удивительная легкость, с которой таким образом представленная проблема рациональности знания "решается" путем простого расширения понятия "рациональность". Действительно, достаточно на том лишь основании, что все внерациональные факторы в конечном счете, по мере прогресса рационализации, могут быть оценены на рациональность, внести их прямо в понятие "рациональности", и это понятие приобретает недостающую ему универсальность (поскольку рационально действующий разум оказывается в результате этой процедуры заведомо нравственным и художественно чутким, а кроме того, не лишенным интуиции и воображения, он может претендовать на универсальность). Однако таким образом понятая "новая рациональность" знания оказывается, в силу своей безбрежной универсальности столь же глухой к тем реальным потребностям, которые, собственно, и породили поиск "новой" рациональности, сколь "негативна" к ним "негативная" формула проблемы рациональности знания.

Процессы, превращающие науку в собственно производительную силу, привели уже в середине нашего столетия к радикальным изменениям в социальном статусе, масштабах и структуре научно-познавательной деятельности. Буквально на наших глазах она приобрела значимость "общечеловеческого предприятия". Возникла настоятельная потребность в управлении и общественном контроле над наукой. Современная институциализи- рованная наука насквозь пронизана различного рода социальными и культурными влияниями. И самое главное, эти влияния примо сказываются на выборе средств и направлений исследова- ний, на путях развития науки, что, в свою очередь, стимулирует интерес методологии к комплексному рассмотрению науки в ее связи с экономикой, культурой, социальными процессами и пр. Есть достаточно серьезные основания полагать, что основные черты и особенности современной науки так или иначе обусловлены небывалой интенсификацией общественных связей познания, необычайно мощным взаимодействием между наукой и обществом, между особым (научным) типом активности человека и целостным процессом общественной жизнедеятельности людей. Истоки современной философской проблематики познания, очевидно, следует искать именно в этих процессах и взаимодействиях.

Как оценивать происшедшие в науке структурные изменения? Является ли непосредственная апелляция к социокультурным обстоятельствам познания нормой познавательной деятельности в "новой науке" с ее "новой рациональностью" или все же "нормальное" протекание научно-познавательной деятельности связано с трансформацией внешних воздействий в собственно познавательные установки и включением их в познгвательный процесс на базе имманентных критериев познания? В последнем случае необходимо найти (выработать) рациональные формы усвоения новых (действительно новых, прежде не имевших столь существенного познавательного значения) социокультурных связей познания. Что же касается первого случая, то речь, видимо, должна идти о принципиально новой культурной ситуации, когда специализированная познавательная деятельность оказывается по сути, "не своих традиционных культурных ориентаций и іра- ниц. Понятно, что выбор между этими двумя позициями носит фундаментально-жизненный характер, так что анализ природы общественных связей познания приобретает мировоззренческий смысл. Речь фактически идет о существовании научно-познавательной деятельности как определенного культурного феномена, в сферу проблематизации которого попадает тип культуры, делающий возможным само существование данного феномена. Это и есть, на мой взгляд, действительный контекст, порождающий философско-методологическую проблематику рациональности познания. Но для того, чтобы концептуальная структура проблемы рациональности знания могла вместить и выразить все коллизии и запросы данного контекста, она должна задаваться на более богатых категориальных схемах, нежели те, что исчерпываются соотношением целей и средств их достижения. Конечно, если за корму научно-познавательной деятельности мы примем непосредственную включенность социалыю- культурных факторов в познавательный процесс (принимая ли "негативную" формулу проблемы рациональности, или включая в понятие рациональности внерациональные факторы), мы в принципе сможем обойтись в своих рассуждениях о рациональности знания и прежним категориальным аппаратом. Но коль скоро мы склоняемся к поиску установок, опосредующих и трансформирующих социально-культурные воздействия в факторы собственно познавательной природы, то есть в факторы, допускающие оценку на базе имманентных ориентиров научно-нозна- вательной деятельности, на базе исторически сложившейся нормативной структуры познания, расширение категориальных оснований проблемы рациональности знания становится необходимым. Б этом случае речь пойдет о том, как рациональность целесообразной деятельности способна влиять, и притом влиять весьма существенным образом, на деятельность целеполагания.

При таком подходе к проблеме рациональности знания на передний план выдвигаются такие его характеристики, которые делают данное, наличное знание эффективным средством достижения нового знания (то есть характеристики, трансформирующие данное знание из цели познания в средство полагания новой цели). Но такого рода характеристики парадоксальны по самой сути дела, ибо чем более эффективным является данное знание в плане полагания нового знания, тем в большей степени оно обнаруживает собственную незавершенность в качестве цели познания. Оптимальная познавательная конструктивность наличного знания - это его максимальная чувствительность к любым отклонениям от жестко предписанных данным знанием схем. И понятно, что чем более рационально (оптимально) организовано знание в плане конструктивности, тем более оно оказывается чувствительным к отклонениям, неустойчиво и предрасположено к отрицанию собственной рациональности (логической корректности, логического единства). Использование знания для производства нового знания как бы предполагает дефектность в его логической организации. Рациональность знания как его фактическая логичность постоянно приносится здесь в жертву его будущей рациональности как оптимальности. Иными словами, утонченная рационализация знания для того в данном случае и предпринимается, чтобы найти те области реальности, где данное знание потеряет свою внерациональными факторами обусловленную оптимальность и где восстановление оптимальности (в идеале безусловной) требует перестройки его логической структуры. Именно в этих пунктах перестройки в познавательный процесс входят внерациональные факторы. Деструктивные процессы, возникающие в знании как парадоксальное следствие его рационализации, порождают сомнения в эффективности разума, в em способности обеспечивать единство знания. Это равносильно представлению о знании как результате действия внерациональных факторов, хаотически захватываемых познанием в пунктах деструкции. Однако такой взгляд на процессы познания - не объективная констатация, а определенный мировоззренческий выбор. Деструктивные процессы, возникающие в ходе совершенствования знания, четко фиксируются методологической рефлексией именно благодаря рациональности познавательной деятельности направленной на совершенствование знания. Дальнейшее - дело даже не столько методологии, сколько мировоззрения: продолжить ли процесс деструкции знания, открывая дорогу для неконтролируемых воздействий извне, или методологически сориентировать познавательный процесс так, чтобы деструкция оказалась лишь моментом в конструировании нового рационального знания.

В реальном процессе познания рационализация знания, в плане его совершенствования, как правило, приводит не к деструкции данной системы знания вообще, не к логическому хаосу, но выступает в виде строго фиксированного процесса утраты данной системой оптимальности. Формируются альтернативные теоретические системы, которые логически корректно, то есть строго рационально, организованы внутри себя, но в силу наличия альтернативы уже не могут претендовать на оптимальность. В результате снижается их гносеологический статус, снижается их достоверность, а стало быть, они оказываются открытыми для малообоснованных, нерациональных гипотез, соображений, догадок и пр. Однако проникновение этих внерациональных факторов в научное знание носит строго дозируемый, во всяком случае строго контролируемый характер. Контролируется каждый логический разрыв, каждое нарушение рациональности. Альтернативные теории образуют концептуальные системы, которые именно благодаря жесткости взаимоисключения своих подсистем сохраняют принципиальную направленность на новый рациональный синтез.

Хотя бы отчасти поясним сказанное примером. Как известно, с начала XIX столетия волновая и корпускулярная теории света вступили в отношение прямой конфронтации. Одним из результатов их конкурентной борьбы было появление внутри волновой теории идеи эфира - среды, в которой распространяются световые волны. Следует подчеркнуть, что обсуждение невероятных свойств этой гипотетической среды в отдаленной пер- спективе оказалось очень плодотворным для физики. Достаточно сказать, что такое обсуждение сеяло среди "классических" физиков сомнения в адекватности механической трактовки световых явлений, фактически прокладывая путь, ведущий теорию света к современной физике. Однако сомнения эти возникали именно потому, что теоретически необходимые свойства эфира были невероятны. У Т.Юнга, например, эфир (всепроникающее вещество, заполняющее все пространство) оказался абсолютно твердым. И по той же причине, по какой идея эфира позднее стала "пунктом прорыва" в новую физику, она принесла мало пользы самой волновой теории света.

Эфир выполнял инструментальную роль воображаемой среды, наполняющей зримой физической реальностью математический аппарат волновой теории, но не более того. На какие только ухищрения ни шли физики, чтобы придать идее эфита статус познавательно-эффективной модели. В течение всего XIX столетия физики работали на эту идею, но так и не сумели добиться того, ради чего, собственно, эта идея вводилась в волновую теорию, - не смогли дать сколько-нибудь удовлетворительное теоретическое обоснование упругим волновым представлениям о сьете120. Идея эфира казалась тогдг невероятнее, чем реальная, заданная наличием альтернативной корпускулярной теории, проблематичность волновой теории света.

Появление альтернативной теории* таким образом, снижает именно гносеологический (связанный с оптимальностью, единственностью истины) статус наличной теории. С этого момента исходная теория, не теряя своей логической корректности, уже не может, тем не менее, претендовать на статус единственно истинной, рационально-оптимальной системы знания о данной эмпирической области. Необходима ее реконструкция, совершенствующая ее концептуальный аппарат и ее рациональность, чтобы вырваться за рамки альтернативного противостояния, лишающего теорию оптимальности и притязаний на истинность. Конструктивность концептуальной системы, включающей в себя в качестве подсистем альтернативные теории, как раз и состоит в стимулировании такого стремления. И тогда в процесс реконструкции наличного знания широко (но не бесконтрольно), входят с помощью внерациональнмх познавательных механизмов, внерациональные факторы и соответствующее содержание. Причем входят на рациональных основаниях, ибо гносеологический статус теорий, сниженный их альтернативным противостоянием, делает вполне допустимыми апелляции к интуиции, гипотетическому допущению, воображаемому образу. Все это содержание предстает как вполне целесообразное, хотя и не рациональное, дополнение к подлежащему перестройке в принципе рациональному знанию.

Таким образом, рациональность знания сохраняется в динамике. Проблематизация рациональности затрагивает, по сути дела, не рациональность знания как таковую, а смысл и направление рационализации знания. В этих достаточно узких пределах возможен, на мой взгляд, лишь один перспективный способ постановки и обсуждения проблемы рациональности знания. Коль скоро рациональность знания должна обеспечивать рост и развитие знания, основной задачей методологии становится, во-первых, логический анализ основных параметров рациональной организации знания именно в данной (конструктивной) функции, а во-вторых, поиск исторически сложившихся условий и методологических норм познавательной деятельности, позволяющих сохранить преемственную ориентацию на рациональность в развитии знания. Иными словами, суть проблемы рациональности знания состоит в уяснении того, как (какими логическими средствами и каким образом) разум должен рационализировать знание, чтобы превратить его в максимально чувствительный инструмент, способный самим своим самоотрицанием, самим способом своей деструкции предельно четко указать на характер и границы нового знания. Вопрос в том, какими средствами рациональная организация знания обеспечивает возникновение вне- рационального в качестве момента дальнейшего развития знания и каковы нормы и условия такого рода процессов, гарантирующие развитие знания, а не деструкцию. Аналогичным образом, я думаю, должна обсуждаться сегодня проблематика рациональности не только в познании, но и в любом другом виде человеческой активности.

Приведенный выше конкретный разбор проблемы рациональности знания не является, конечно, настолько конкретным, чтобы прояснить все детали и неясности представленного подхода к этой проблеме. Но позицию в целом уяснить, полагаю, можно. Проблема места и роли разума в человеческой деятельности имеет какие-то перспективы положительного решения сегодня только в том случае, если мы примем в расчет, что эта проблема порождена разумом и является по самой сути своей проблемой разума. Источником и причиной возникновения этой проблемы является рациональная деятельность людей, а не про- тивостоящая разуму неразумная сила. Такая сила, конечно, может представать перед нами в виде чего-либо самостоятельно- субсґанциального, врывающегося в сферу нашего рационализированного бытия и навязывающего разуму свои проблемы. Но все это лишь постольку, поскольку вмешательство этой силы является результатом недомыслия (будь то недомыслие как результат глупости или исторической ограниченности мышления), и потому обсуждение этого обстоятельства может иметь лишь сугубо побудительный, эмоциональный смысл. Конструктивность проблема обретает лишь в той мере, в какой внерациональное полагается разумом и контролируется им как таковое. И вообще говоря, таков источник всех проблематизаций разума, насколько эту тему можно проследить в истории культуры и философии; просто сегодня это обстоятельство выступает особенно определенно, задавая условия более или менее эффективного рационалистического решения проблемы места и роли разума в человеческом бытии. Н.Н.Трубников