Рациональный смысл философской рациональности

При этом образ самого разума, о кризисе или проблсмати- зации которого идет спор, приобретает те самые черты "мультифинальносги" и "полиморфизма", которые хотят видеть в "новой рациональности" наиболее убежденные сторонники разрывов и иревзойдений "старого" "новым" и пр. Так что же такое разум, рациональность, рационализм? Рационализм - не философское учение, а установка на свободное применение рассуждения в дискуссиях (ВДеком, философ); рациональность - одна из модальностей понимания мира: она не имеет глобального смысла, но при крушении "великих порядков" помогает уменьшить нестабильность (М.Гийом, экономист); разум - это не отражение бытия, а акт творчества (Р.Гароди, философ); разум - не вещь, а функция, связанная со структурами головного мозга, способная преобразовываться вместе с познаваемыми объектами (АЛабори, биолог); рациональность - совокупность определенных правил познания, и, прежде всего, правил языковых игр (ФЛиотар, философ); рациональность не свойство реальности, но возможная установка человеческого духа, а разум - не данное, а то, чго делает возможным всякий поиск смысла, всякий акт коммуникации; это скорее горизонт, чем территория (Ц.Тодоров, теоретик литературы) и то есть и тому подобн

Нелегко сказать заранее, какое мнение о единстве или множественности разума, о наличии или отсутствии кризиса рациональности, о путях преодоления такого кризиса, если он будет признан, выскажет представитель такой-то области знания или такой-то конкретной научной дисциплины, что, наверное, лишний раз показывает, сколь свободной бывает иной раз "философская" рефлексия специалиста, ученого.

Все это богатство "эмпирии", то есть конкретных мнений в спорах о разуме и рациональности, вновь заостряет для нас вопрос о философском разуме и философской рациональности, о ее позиции по отношению ко веем другим видам и формам рациональности. Частные концепции рациональности могут быть сколь угодно плюральными (рациональность семиотическая, аксиологическая, алеаторная, компьютерная, энтропичсская и то есть й тому подоби), однако философское понимание рациональности в полном его объеме, не ограниченное отдельными фрагментами бытия и опорой на отдельные усеченные концепции, по сути своей едино и иным быть не может. Конечно, можно указать на множество философских концепций плюральной рациональности, различных типов рациональности и прочее, но все же философское развитие последних десятилетий, если попытаться построить тот совокупный его образ, который прорисовывается за всеми нюансами различий, свидетельствует в пользу формирующегося образа единства.

Единство философской рациональности не ограничено единством понятия. Философия имеет реальный фундамент, что позволяет ей, не отрицая прав понятия рефлексии, теории, признать главенство жизненных, а не мыслительных форм. Точнее, здесь нет противопоставления: мысль и жизнь совместны и едины и потому противостоят они не друг другу, а жизни без мысли и сознания. Мысль на предельно доступном ей понятийном уровне собранности, это в гораздо большей степени "форма жизни", нежели подчинение себя спонтанным импульсам, потокам энергии, лишенным целостного образа. Жизнь, следовательно, это предельное обоснование философии понятия, а философия понятия - это страж жизни, более надежный, чем враждебные понятию, знаку, рефлексии витальные "ногруженияг. Конечно, это анти-ницшеанский тезис, и с ним уж наверняка не согласятся те современные философы-"доконцептуалисты", которые, по сути, осуществляют "регрессии, переодетые в превзойде- ния"78. С нашей точки зрения, жизненность философии не в отказе от рефлексивности и теоретичности, а, напротив, в их сохранении.

Впитывая весь опьгг нерефлсксивных "погружений", предельно обостряя свою чувствительность к дорациональным и до- концептуальным формам переживания жизни, философия, однако, может осмыслить эти содержания и сохранить самое себя, только если она сбережет в себе способность к рефлексии и теоретичности. В самом деле, ведь если человек хочет научиться видеть что-то непривычное и незнакомое, он не может прежде ослепить себя и затем заново учиться искусству видения с нуля, за которым уже ничему научиться невозможно. Точно так же, стре- мясь осмыслить немыслимое, понять непонятное, нельзя зовсе уничтожить мысль (полностью переведя ее в жест, крик, танец) в надежде, что она сама собой возродиться из пепла. Теоретичность и рефлексивность - это концептуальные аналоги этической вменяемости мысли и ее ответственности перед тем, по поводу чего она развертывается, и перед теми, кто использует ее выводы79.

Однако задача современной философии разума - не только защита концептуального мышления на уровне рефлексивности и теоретичности, но и задача достижения и обеспечения ясности. Культурная система может позволить себе любые игры с двойными, тройными и бесконечными значениями символов, недоступных окончательной расшифровке. Сложность этих игр значительно увеличилась после того, как границы культурных миров перестали быть непроницаемыми, а сами эти миры начали сталкиваться и взаимодействовать. Смешение символов, порожденных различными культурными контекстами и плохо поддающихся переводу из одного контекста в другой, вневь поставило перед человеком угрозу Вавилонской башни. Научное исследование культурных текстов фиксирует расширение контекста интерпретации и углубление ее подтекстов, а если при этом каждое слово и высказывание признается "контекстуально-связанным", то оно неизбежно оказывается в конечном счете неопределимым. Однако это не делает работу истолкователя бессмысленной: если мы способны внятно выразить основания для выбора наиболее приемлемой трактовки значения, то это уже немало. Проблему герменевтического круга можно, видимо, ставить не только в терминах часть-целое (части определяются целым, а целое немыслимо до того, как станут известны части): она возникает при любом нагромождении символов, значений, метафорически соотнесенных друг с другом. Однако слово значимо не только в контексте, но и при прямом его прочтении, ибо оно перформативно, нацелено на действие и само совершает действие. Решительная разгерметизация слов становится одной из задач философии разума, а это означает, например, что, читая в хайдеггеровских ректорских речах призыв : "Seig Heil!", мы должны видеть в этих словах то, что в них действительно, по непосредственному их жизненному смыслу, содержа- лось, - то есть фашизм и газовые камеры, а вовсе не намеки на великую миссию германцев в культурной истории человечества. Такая разгерметизация обнажает его перформативную, нраксе- ологическую значимость слова, относительно которой заблуждаться может быть опасно. Здесь напрашивается еще одно важное уточнение. Конечно, слово - это помощник или даже сообщник понятия: оно помогает понятию обособиться и собраться в самостоятельное единство смысла. Однако слово не тождественно ментальному слою или же звуковой оболочке понятия: оно живет в большем разнообразии своих употреблений и, быть может, именно поэтому оно лучше и глубже, чем понятие, вычерпывает специфичность жизненного опыта и сберегает его в кладовой своей неумирающей этимологии. Слово телесно и материально, оно хранит на себе следы различных телесных практик. Поэтому иногда именно через слово или исторические сдвиги его значений обнаруживается вся "небсзусловность" понятия.

Следующий аргумент в пользу единства философии разума - социологический. Речь идет о феномене, который можно было бы обозначить как "интеллектуальный феодализм". Тенденции развития культуры предполагают одновременно и плюрализацию, и универсализацию. Плюрализация мира культуры - это принятие в свой горизонт других возможностей и других культур и тем самым расширение средств индивидуализации человека, выбора его жизненной и мировоззренческой позиции сообразно со своими склонностями, со спецификой своего душевного мира. Если триста лет назад повсюду выбор профессии предопределялся рождением (сын башмачника мог стать только башмачником и никем другим), то теперь эти ограничения преодолены, но сохраняются предопределенности духовного мира - например, в вероисповедании, мировоззренческих ориентациях и др. Во всяком случае и сейчас русскому, независимо от его индивидуального склада, Пушкин ближе, чем Шекспир, а Шекспир ближе, чем Ви- всканапда. Чем больше будут исчезать реликты этой кастовости, этою умственного феодализма, тем успешнее человек сможет выбирать круг взглядов, вкусов применительно к своей индивидуальности. Необходимо, однако, чтобы эти увеличившиеся шансы индивидуализации как-то соотносились между собой, чтобы они находили общий язык. Без помощи разума это невозможно.

Здесь было приведено несколько доводов в пользу идеи единства рациональности и разума - теоретических, психологических, социологических. Специфику рациональности, представ- лепной и данной работа, можно подытожить в нескольких пунктах.

Рациональность как конфигурация перспектив: единая рациональность может быть представлена как совокупная картина взаимодействия тенденций, как результат соотнесения различных точек зрения, каждая из которых фиксирует определенный рсиект объективности. Праксеологическая рациональность: речь идет не о самозамкнутсй рациональности, но о рождении и способах воплощения разумной мысли в практических ситуациях, ее "перформативности", Новая дис;<урсивность разума: она выходит за рамки логики и грамматики, позволяя точнее уловить динамику отношений слова и понятия - они не сращены как готовое содержание и удобная форма и потому по некоторым языковым процессам можно судить о том, как доконцептуальные содержания приводятся к понятийной форме, и о том, как уже родившееся понятие вновь рассеивается в различных ситуациях своего употребления.

Насколько уникальная наша ситуация проблематизации разума? Катаклизмы, срывы от ясности в темноту, от жизненности в болезнь, от "классичности" в "барокко", от сознания в невозможность мыслить не уникальны в истории культуры. Поскольку культура, по определению, это преемственность, постольку таких разрывов, за которыми культура должна была бы начинать с нуля, в ней быть не может. Да и все современные особенности мыслительной ситуации воспринимаются как таковые только по контрасту и на фоне предыдущего состояния или периода. Лишь наше историко-культурное невежество заставляет абсолютизировать уникальность современной ситуации. Особенность здесь, впрочем, есть, только она заключена даже не в вызове, брошенном разуму, а в ответе - медлительном, слабом, усталом, ограниченном выжиданием и претерпеванием. Конечно, в таком воздержании можно видеть мудрость, склонную воздержаться от решений и поступков из-за скудости знаний и малости сил. И все же, безусловно, - свидетельство усталости, отсутствия как иллюзий, так и надежд.'

Вызов, который брошен разуму, соизмерим с прежними, а вот ответ - несоизмерим. И эта ситуация во многом трагична. Но не во всем. Главное, чему мы являемся свидетелями и что внушает хоть какую-то толику оптимизма, - это феномен самосохранения разума. Если между историческим опытом и актуальностью нет пропасти, мертвого разрыва, значит у разума есть шансы собраться, стать одновременно и более гибким, утончен- ным, и более сильным80. Учет удавшихся примёнений разума в истории допускает взгляд вокруг себя и вперед. Новизна стоящих перед разумом задач не отменяет глубокого фона культурной преемственности мысли, а преемственность не предопределяет их решения. "Это может показаться старомодным, но я считаю, что и поныне перед нами, как некогда перед Кантом, по- прежнему стоит проблема, требующая объяснить, где, в чем находят единство логического развертывания объективирующее сознание, моральная установка и мощь эстетического суждения"81. И еще: "Существует лишь одна, вечная рациональность, которая заключается в том, чтобы обнаруживать всеобщее под разнообразием страстей и предрассудков". Эти два "архаичных" высказывания, принадлежащие мыслителям, столь остро чувствующим современность, кажутся мне гораздо более проницательными и жизненно перспективными, чем все попытки возвести невольную и, можно надеяться, преходящую слабость мысли перед нынешним вызовом разуму в "неклассическую" добродетель. В.Н.Порус