В плену не только идейных ортодоксий. Выражение «экономическая география» в данном контексте иногда используется нами в своем советском «первородном естестве», поглощавшем всю гуманитарную географию. Раскрыв фактически любой советский словарь или учебник (и некоторые источники, изданные даже после 1991 г.), можно прочесть, что экономическая география представляет собой «фундаментальную науку, изучающую территориальную организацию общества, размещение производительных сил, формирование территориальных социально-экономических систем» и т. д. Казалось бы, некорректность отождествления экономической географии со всем спектром «нефизических географий» очевидна для каждого реально мыслящего географа (см., например, 80), так как экономика является лишь одной (хотя и неимоверно важной) сферой человеческой деятельности. Однако сегодня «слова из песни не выдинешь»... Даже самые талантливые представители отечественной гуманитарной географии с трудом уходили от сугубо экономического ее толкования, то ли опасаясь «идеологического» шельмования, то ли действительно храня веру в ее чисто экономическое «предначертание». Бот как, несколько «завуалированно» передавал смысл экономической географии Вадим Покшишевский, несомненно, отдававший себе отчет в непомерной вместительности термина: «Что же является по существу истинным содержанием экономической географии? Весь опыт нашей науки ясно свидетельствует, что им является процесс общественного производства, рассматриваемый во всех его опосредованиях, в его пространственных проявлениях. Таким образом, сущность экономической географии, разумеется, оставляет ее наукой экономической, или, если учесть, что в ходе воспроизводства очень важное место занимают надстроечные и вообще нематериальные моменты, быть может, осторожнее сказать: наукой социально-экономической, или — еще шире — общественной» (56, с. 26, 27). Зарождение экономической географии в СССР ассоциируется, как известно, с двумя направлениями: так называемым экономическим и географическим (районным). К числу наиболее характерных черт первого относились: а) понимание экономической географии как экономической науки; б) «сердцевина» изложения — отрасли экономики (при частичном или полном забвении регионального подхода); в) господство описательного («идиографического») характера изложения при отсутствии объяснительно-истолковательных моментов; г) изолированное рассмотрение отдельных территорий от мирового хозяйства; д) пренебрежение внутренними связями между отдельными отраслями хозяйства; е) оторванность методологической «оснастки» от реально использовавшихся научных подходов. Идейными выразителями данного традиционного (экономического) направления в той или иной мере считались Б. Э. Ден, О. А. Константинов. И. Г. Борисов, П. Г. Тимофеев, Г. Г. Швиттау, А. В. Чаянов, М, Эльская и др. Приведем цитату из ранней работы (1926 г.) одного одиозного автора, позиционировавшего себя в существе едва ли не «главного методолога» от экономической географии, экономиста по полученному образованию (ставшего впоследствии вице-президентом Всесоюзного географического общества) — Олега Константинова о предмете и методе экономической географии: «Во главу угла мы кладем отрицание возможности для экономической географии быть составным элементом одновременно в двух разных системах наук (наук географических и наук экономических). Мы считаем, что наша наука есть наука не только экономическая, но и чисто экономическая. Иными словами, мы настаиваем на полном отрыве от географии, в смысле полного изгнания географических подходов» (курсив наш. — Ю. Г.) (34, с. 76). Оценка этого, отмеченного по сегодняшним меркам печатью если не явного мракобесия, то «цехового предательства» мнения осложняется тем пикантным обстоятельством, что проф. Константинов — наш первый заведующий кафедрой экономической географии, учивший нас «уму- разуму» и подвергавший своего подчиненного гонению как идеологически незрелого аспиранта и ассистента, по «полной программе». Обо всех нюансах наших непримиримых разногласий с одним из «основателей» советской экономической географии истории знать вовсе не интересно, а вот о подспудных мотивах достаточно «экзотической» научной точки зрения этого и некоторых других авторов следует сказать особо. Б условиях ожесточенной классовой борьбы с непредсказуемыми последствиями, когда любой «диссонанс» ассоциировался с «контрреволюционным уклоном», боясь в любой момент быть не только ошельмованным, но и арестованным за попытки «искривления» линии партии, Константинов, весьма образованный отпрыск профессора Тартуского университета (незаурядный труд по методологии науки им был написан в 20 с небольшим лет!), полагал за благо для себя всячески пропагандировать марксистские взгляды и действовать «на опережение» НКВД. Решив, что экономическая география «обязана» была заниматься в первую очередь изучением общественных отношений в сфере хозяйственной деятельности людей, он раньше других смекнул, что в таком качестве отстаивать ее «географический» статус было наивно. В упомянутой работе он горько сетовал на «полное отсутствие попыток установить марксистский подход к науке (экономической географии. — Ю. Г.), не говоря уже о создании марксистской методологии географии. Происходит это не только потому, — сокрушался юнец, — что методология нашей науки является вообще мало разработанной, но и в виду того, что марксистских сил работает в области экономической географии очень мало (курсив наш. — Ю. Г.). Нет нужды доказывать, что установление марксистского понимания экономической географии является насущнейшей потребностью нашего времени» (34, с. 6). Как сказали бы сегодня: «позиционировал» себя в существе правофлангового марксиста в экономической географии, чтобы в смутное время, паче чаяния, не оказаться оппортунистом или ревизионистом и, напротив, самому стать идеологическим судией. Подвергая уничижительной критике коллег, периодически навешивая на них (в том числе на своих сотрудников) идеологические ярлыки, Константинов иногда искал себе единомышленников среди зарубежных исследователей. Внимательный разбор хода его мысли обнаруживает многочисленные признаки явного лукавства. Так, широко цитируемый им и выставляющийся скорее в положительном, чем отрицательном свете немецкий исследователь Э, Фридрих нигде не утверждал, что объектом экономической географии являются общественные отношения в сфере хозяйственной деятельности людей. Напротив, местами Фридрих опускается до уровня «вульгарного географического детерминиста», рассуждая, например, о том, что «в Центральной Америке, куда переселялись испанцы и португальцы (нации “низшего сорта”), туземцы не были вытеснены пришельцами, а лишь смешались с ними. В результате — население там малопроизводительное, и потому эти страны находятся на ступени "традиций”» (цит. по: 34, с. 44), в отличие от США, Канады, а отчасти — Аргентины и Чили, находящихся на ступени «науки и техники», потому что, дескать, климат здесь умеренный, и туземцы были вытеснены европейцами (там же). Подобные пассажи Константинов относит за счет «идеалистического характера» учения Фридриха и его «недостаточного отрешения от географии». (Более расторопные «идеологические жертвы» Константинова вполне могли бы сами «навесить» ему «антипартийный ярлык» за плохо скрывавшуюся симпатию к Фридриху, в общем, не таившему своих расистских убеждений!) Что касается «географического»(районного) направления, то на первом этапе его формирования выразителями воззрений, считавших экономическую географию неотъемлемой частью географии (с точки зрения формальной логики иные варианты сегодня кажутся нонсенсом!), относились, прежде всего, представители школы «районирования»: С. В. Бернштейн-Коган, А. А. Григорьев, Л. Д. Синицкий, С. П. Аржанов, а впоследствии Н. Н. Баранский и др. Следует отметить, что пребывание этой школы и ее адептов в «фаворе» во многом объяснялось актуальностью решения задач освоения новых природно-ресурсных регионов, «географического обеспечения» крупных новостроек. (В то же время «Отраслевые аспекты изучения хозяйственной ткани станы как бы отодвигались при этом на второй план; к тому же здесь возникали силы отталкивания еще и потому, что отраслевые подходы, с одной стороны, несли печать наследия буржуазной отраслево-статистической школы («деновщины»), с другой — широко практиковались экономистами-размещенцами, с которыми экономико-географы стремились размежеваться» (56, с, 36). Иначе говоря, признавать географию... географией в первые десятилетия советской власти было вовсе не безопасно. Более того, глава районной школы проф. С. В. Бернштейн-Коган «со товарищи» угодил в застенки НКВД, благодаря в том числе стараниям известных лиц — «правофланговых марксистов от науки». Последний, по словам Константинова, в своих «Очерках экономической географии» «сначала разобрал методологию “чистой” географии и “воспользовавшись” учением о ландшафтах, по аналогии с ним построил свое учение об экономических районах. Таким образом, его учение есть сколок с методологии общей географии» (34, с. 19), что считалось им большой крамолой. «Изъян» методологического подхода Бернштейн-Когана, по его мнению, состоял в повышенном внимании к природным зональным и азональным факторам хозяйственной деятельности людей и якобы совершенно недостаточном внимании к факторам социальным. «Бедняга» имел неосторожность отметить «осложняющее» влияние политических факторов на хозяйственную деятельность, что «товарищ» Константинов решительно осудил по всей партийной строгости, подчеркнув при этом, что «для марксиста момент производственно-общественных отношений является не просто “осложняющим”, но решающим началом» (34, с. 20). Резкому остракизму подвергся также Андрей Григорьев (будущий академик) за «страшный грех»: он также рискнул подчеркнуть географический (!) характер экономической географии. В статье под примечательным названием «Экономическая география как географическая дисциплина и вопросы районирования» Григорьев вполне резонно констатирует: «Задачей экономической географии является изучение пространственных экономических взаимоотношений различных областей земли не само по себе, а в связи с существующими на земле физико-антропогеографическими контрастами» (17, с. 19). Потерявшего идеологическую бдительность «угораздило» выразиться таким образом, что человек есть не что иное как «географическая особенность». «Дальше этого идти некуда, — пафосно восклицает Константинов. — Мы ни в коей степени не разделяем этического учения Канта о самоценности человеческой личности, но все же (хотя и по иным, чем Кант основаниям) позволим себе заступиться как за человечество в целом, так и за отдельных его представителей. Думаем, что такие напр., личности, как Маркс или Ленин, есть нечто неизмеримо большее, чем географическая особенность» (34, с. 21). Эти слова лишь подтверждают наличие у их автора своеобразного природного дара самосохранения, инстинкта, направленного на опережение НКВД! Идеологическую «оплеуху» от самонадеянного «заступника человечества», «в юных днях испуганного крамолой», двадцати летнего юнца (не скрывавшего, что его «голубой» мечтой была академическая мантия), заодно с Григорьевым получил и Кант, которому, разумеется, было невдомек, что производственные отношения в географии — не то чтобы «пятое колесо в телеге», но обстоятельство далеко не первостепенной важности. (У изобретателей подобных «пятых колес», тем более у лиц, ставших, по выражению В. Н. Сементовского, географами «неожиданно для себя», есть то свойство, что для оправдания своего существования они вынуждены заниматься активной имитацией бурной деятельности на рефлекторном уровне, чтобы оказываться «сверху», куда бы ни легла карта.) Еще один ранний представитель районной школы — Л. Д. Синиц- кий, калсется, твердо озвучил роль социального фактора в хозяйственной жизни и нигде не отошел от «ленинских принципов». Увы, и ему было указано, что он находится в «прискорбном заблуждении», цепляясь за некое «синтетическое направление» которого в принципе быть не может по определению. В одной из своих работ этот автор пишет: «В связи с тем, что в экономической географии приходится говорить и о природе, и о человеке, и оба эти фактора часто встречают разную оценку со стороны степени их влияния, — в построении экономической географии наблюдаются два направления. Одно исходит от природы и пытается вывести из нее одной или почти одной все данные формы хозяйства. Другое исходит от человека, деятельностью которого и создается народное хозяйство, без которого оно немыслимо: центральным пунктом становится человек в его работе, а не земная поверхность, на которой работает человек... Но все больше укрепляется синтетическое направление, отдающее должное и природе и человеку...» (67, с. 37). Подобный «синтез», по Константинову, — «эклектизм чистейшей воды», поскольку экономическая география, дескать, не может быть одновременно и экономической, и географической дисциплиной, и что на эту «контраверзу» надо давать недвусмысленный ответ. (Получается, как в шутливом анекдоте начала 20-гг. прошлого века, когда любой ответ на вопрос агента НКВД «как вы спите с собственной женой?» для вопрошаемого неизбежно заканчивался трагически, поскольку «правый уклонист» спал справа, а «левый оппортунист» — слева.) Воззрения Синицкого приобретают еще более ярко выраженный географический характер в другой его статье «К вопросу о методике экономической географии» (68). «Попутно» Константинов «громит» взгляды С. П. Аржанова (затем пропавшего в застенках НКВД), К. Довэ, А. Геттнера, К. Гассерта, О. Шлютера и других, к счастью, не всегда «досягаемых» для самонадеянного критика. Вряд ли есть сегодня необходимость подробно освещать специфику отмеченных двух направлений в экономической географии. Обратим внимание лишь на следующую деталь схоластического спора: вначале известный отечественный ортодокс сводит суть гуманитарной географии лишь к экономической, а затем делается вывод, что поскольку «в хозяйственной деятельности выступает не человек, а «общественный человек», то изучать подобную деятельность надлежит лишь в процессе определенных производственных отношений. Отсюда: экономическая география должна трактоваться как сугубо экономическая наука. (В этой связи получается, что присваивающее хозяйство папуасов, пигмеев или просто «одичавшего» индивидуума вообще не очень корректно рассматривать под географическим углом зрения, а если речь идет о наличии у них все-таки определенных отношений по добыче источников пропитания, то подобные отношения можно обнаружить и у прайда львов, стада обезьян и т. д.) Все сказанное выше лишь в малой мере отражает всю напряженность идеологической конфронтации при зарождении общественной географии как отрасли научного знания в СССР. Когда на Западе «вовсю» генерировались серьезные теории в области экономической географии, многие талантливые советские географы вынуждены были «отбивать» «маниакально-агрессивные» идеологические атаки «стражей» коммунистической идеологии, успевая при этом еще и сделать серьезный теоретический задел (о чем речь пойдет ниже). Почему-то считается: чем больше народ «мечется в горячечном бреду» на вступительной революционной фазе, тем глубже наступающая потом депрессия во всех сферах человеческого бытия (в том числе в области науки), когда народ «приходит в себя». Как известно, эта «формула» по-разному сработала, например, в Китае и России, однако, именно на рубеже XX-XXI вв. в гуманитарной географии России произошел явный всплеск теоретической мысли, благодаря глубоким, подчас интригующим трудам авторов, представляющих молодое и «среднее» поколение: Владимира Колосова, Владимира Стрелецкого, Натальи Зубаревич, Сергея Бабурина, Андрея Трейвиша, Дмитрия Замятина, Татьяны Нефедовой, Ростислава Туровского, Николая Слуки, Игоря Пилипенко (все — Москва), Константина Иванова, Константина Клокова, Николая Межевича, Виктора Паранина, Василия Мартынова, Александры Соколовой, Андрея Жирова, Сергея Хрущева (все — Санкт- Петербург), Александра Дружинина (Ростов-на-Дону), Татьяны Герасименко (Оренбург), Леонида Безрукова (Владивосток), Андрея Петрова (Санкт-Петербург-США-Канада), Андрея Манакова (Псков), Ларисы Мажар и Александра Катровского (Смоленск), Ибрагимхалила Далга- това (Махачкала) и многих других. К сожалению, наказание за реальное или мнимое «искривление непоколебимой линии партии» настигало географов-гуманитариев и гораздо позже — даже в «оттепельные» времена. С разрешения Эрнеста Файбусовича, приведем выдержки из справки парткома Саратовского государственного университета, направленной в обком КПСС, подписанной секретарем парткома этого заведения С. П. Локтионовым и датированной 1978 г. Если представителей старшего поколения приучили nihil admirari (лат. «ничему не удивляться»), то молодым географам будет полезно на несколько минут окунуться в непривычную для них атмосферу научно-педагогической деятельности советских времен. В справке речь идет об аргументах, не позволивших кафедре экономической географии рекомендовать к печати рукопись «Основные проблемы экономической географии», и с которыми строптивый автор посмел не согласиться: «1. В рукописи не показывается роль и значение трудов В. И. Ленина для экономической географии, а также важнейших директивных документов партии и правительства, Новых Конституций СССР и РСФСР. 2. Содержится такое положение, что “факторы и условия размещения производства одинаковы как при капитализме, так и при социализме” (они, на самом деле, не одинаковы, но сейчас не об этом речь. — Ю. Г.). 3. Объекты изучения физической и экономической географии являются общими, они действительны для всех географических наук». Коллеги-коммунисты указали, что «идеологические вывихи Э. Л. Фай- бусовича не являются случайными, единичными фактами, а целой системой убеждений. Так, на одном из профсоюзных собраний факультета Файбусовичем было заявлено, что «классовый подбор студентов себя не оправдывает», а на заседании научного семинара кафедры экономической географии при обсуждении книги В. А. Анучина «Теоретические основы географии» заявил: «ЦК КПСС не имеет права вмешиваться в науку. Это дело ученых». (В этом месте уместно привести слова Гёте: «Выдающиеся люди шестнадцатого и семнадцатого веков были сами академиями, как Гумбольдт в наше время. Когда же знание стало так быстро возрастать, частные лица сошлись, чтобы соединенными силами осуществить то, что стало невозможным для индивидов. От министров, князей, королей они, по возможности держались вдали Но так как это в конце концов случилось, и науки почувствовали себя государственным органом в государственном теле..., то вскоре была утеряна высшая цель. Каждый “представлял свою особу и науки стали тоже щеголять в плащах и шапочках”» (48, с. 323). Кто стал «ряженным подручным» партии, а кто «ударился» в вопросы языкознания или, будучи, в сущности, полуграмотным, и вовсе облачился в академическую мантию...) Созданная в мае 1977 г. в университете специальная комиссия для рассмотрения «оправдательного» заявления Файбусовича пришла к следующему заключению: «1. В рукописи “Основные проблемы экономической географии” доцент Файбусович Э. Л. руководствовался ошибочным предположением о том, что в учебном курсе не следует излагать положения о принципе партийности науки, о марксизме-ленинизме, как о методологической основе курса, 2. Не менее ошибочным является утверждение о том, что роль В. И. Ленина в курсе экономической географии освещается подробно в специальных исторических разделах (Ю. Г. Саушкина, Б. Н. Семевского), а поэтому он не считал возможным дублировать названных авторов...» и т. д., и т. п. Далеко не все, подобно Файбусовичу, пытались оказывать упорное сопротивление «идеологическим жерновам» (кстати, Эрнест Львович все-таки добился «реабилитации»!), безжалостно перемалывавшим судьбы творческих университетских работников, преподававших гуманитарные дисциплины. Кто-то в этой связи вспомнит блистательную фразу, как-то оброненную режиссером Александром Сокуровым: «Если у человека нет самостоятельного внутреннего начала, независимости, гуманитарной индивидуальности, он становится или волком, или овцой». Однако реальная ситуация в стране была настолько сложна, что ее прямолинейное восприятие препятствует объективной оценке происходившего в те годы. К счастью, когда выяснилось, что «перестройка» всерьез и надолго, что ее маховик остановить не удастся, бывшие «константиновцы», «семевсковцы», «альбрутовцы» и другие небескорыстные «подручные» партии от географической науки либо вовсе «утихомирились», либо обратились к политологии, духовно-национальным основам русской цивилизации, к тому, что пользовалось повышенным спросом на рынке словоблудия, проявляя себя в существе уже «законспирированных» носителей партий но-сусловского сознания. Б качестве же истинных основоположников отечественной экономической (и шире — гуманитарной) географии проявили себя вовсе не Константинов и его единомышленники, а Владимир Ден, Николай Баранский, Николай Колосов- ский, Иван Витвер и др. Схоластический спор под «сенью двух трафаретов». Оба эти «трафарета» (один из которых— «экономическая география», другой — «региональная экономика») отражают название области научного знания в междисциплинарном «зазоре», «ядро» которого принадлежит одновременно обоим направлениям. История вопроса о размежевании объектов их исследования как бы уже покрылась «плесенью», но содержит немало «забавных» страниц, способных прояснить суть изначального спора. (Одна «грань» спора касалась, например, степени приближения к «истинной науке» обоих направлений.) Предпринимавшиеся в прошлом (особенно в 70-80-е годы прошлого столетия) попытки обнаружить принципиальные различия между этими двумя отраслями научного знания, как известно, не увенчались успехом (I, 4, 30, 33, 49, 53, 59, 61, 64 и др.). Энрид Алаев полагал, что «региональная экономика есть географическое (региональное) направление в экономике, научная дисциплина, изучающая в интересах народнохозяйственного планирования особенности и закономерности размещения производительных сил и развития районов. Она исследует пространственный аспект развития народного хозяйства, его отраслей. Конкретно изучает факторы размещения производительных сил и регионального развития, ее объектами исследования являются экономические районы, территориально-производственные комплексы и другие пространственно-экономические объекты» (1, с. 44). Известный специалист в области понятийно-терминологической географии считал, что главной задачей региональной экономики является рациональное размещение производительных сил и региональное развитие, а основным социальным заказчиком — народнохозяйственное (территориальное, региональное) планирование. К данной небесспорной точке зрения мы вернемся ниже, а сейчас отметим, на наш взгляд, наиболее ценную мысль этого автора, относящуюся к природе обоих научных течений: «Различие между ними возникло потому, что экономическая география вычленилась из географии, а региональная экономика (которая могла бы называться и «географической экономикой») — из экономики. Первая — результат «экономизации» географии, вторая — результат — «географизации» экономики» (1, с. 44). Со временем географы и экономисты стали заниматься, по существу, аналогичными проблемами, практически игнорируя друг друга. И все же географы (по крайней мере, в СССР) несколько раньше экономистов обратили внимание на этот «пласт» пространственного анализа, опередив их в разработке как понятийно-категориального аппарата, так и прикладных вопросов. В этой связи известные претензии академиков Румянцева и Некрасова на «патентование» новой отрасли научного знания — «региональной экономики» (64, 49) — встретили естественное недоумение и легко прогнозировавшийся протест у географической общественности СССР. Какой же смысл вкладывали упомянутые авторы в новую отрасль научного знания? Первый из них, например, писал: «Региональная экономика, опираясь на всю совокупность экономических знаний о производительных силах общества, направлена в будущее, определяя научную основу региональной территориальной организации хозяйства страны, развития единого взаимосвязанного народнохозяйственного комплекса СССР» (64, с. 52). Второй отмечал, что «основным объектом изучения региональной экономики является территориальная организация хозяйства» (49, с. 29). Эти «нетленные» мысли являлись, по существу, худшим «перепевом» того, что уже было обнародовано и зафиксировано известными советскими экономико-географами Алампиевым, Пробстом, Вольфом, Пинхенсоном (см.: 53, 60 и др.) по отношению к экономико-географической науке. Тем не менее, реакция географов на зарождение новой экономической субдисциплины, которое рано или поздно все равно должно было «состояться», оказалась излишне нервной. Тем более что академики Румянцев и Некрасов все же не могли полностью игнорировать вклад экономико-географов в развитие региональной экономики. Так, Ру- мянцев отмечал: «...Региональная экономика не только не исключает экономике-географического направления, но делает его более целеустремленным в научном и практическом плане и приближает экономическую географию к нуждам народного хозяйства» (64, с. 52). Некрасов во втором издании своего труда «Региональная экономика», руководствуясь явно уже «примирительными» соображениями, писал: «Большое научное и практическое значение имеет тесное взаимодействие между региональной экономикой и экономической географией» (49, с. 50). Некоторые авторы при идентификации обоих научных направлений акцентировали внимание, прежде всего, на объекты их исследования. Абрам Пробст писал: «Разграничение региональной экономики и экономической географии может происходить, прежде всего, на основе разграничения объектов их изучения. Объект экономической географии значительно шире объекта региональной экономики; первая изучает не только районы, но и страны... Объект региональной экономики представляет собой только часть объекта экономической географии» (60, с. 81). Соглашаясь с мнением о действительно большей «широте» объекта экономической географии, вряд ли можно считать удачным выражение «первая изучает не только районы, но и страны», по той причине, что любая страна представляет собой, в сущности, регион, и универсальным объектом исследования обеих отраслей научного знания будет являться именно государство. (Заметим, универсальным, но не предельным, поскольку в качестве объектов исследования и здесь, и там могут являться как трансгосударственные регионы, так и межгосударственные образования, особенно в рамках интегрирующихся систем.) Тонкий аналитик Вадим Покшишевский справедливо полагал, что у экономической географии и региональной экономики — «обширное поле перекрытия. В пределах этого поля... это новое направление экономической науки может немало позаимствовать у экономической географии. Речь пойдет, с одной стороны, об экономической оценке природных ресурсов и условий, об инженерно-географических методах учета взаимодействия жизнедеятельности общества с окружающей средой; с другой — о деталировке анализа региональных проблем путем рассмотрения их как бы “в лупу” хорошо отработанной экономикогеографической экспедиционной методики. И то, и другое, родившись в лоне экономической географии, может существенно обогатить региональную экономику» (57, с. 132). «Обогатить», естественно, может, но вряд ли стоит призывать экономистов заимствовать у географов методы экономической оценки климатических или почвенных ресурсов, где без географического образования, без знания того, что такое «гумус» или «окисление почв», трудно выполнить квалифицированную оценку, равно как и сомнительно пытаться мобилизовать экономико-географов на исследование региональной дифференциации цен, тарифов или эффективности основных фондов. Нерасторжимую связь экономики и экономической географии отражает следующий факт: все основные экономико-географические и социально-географические процессы и отношения подчинены действию не только географических, но и экономических закономерностей. Это обстоятельство нисколько не умаляет роли экономической географии как научной дисциплины, которая изучает корреляционные отношения в сфере экономики, природы и населения, прежде всего, в тех случаях, когда компетенции экономики «недостаточно». Если учесть, что экономическая наука исследует в первую очередь не сам процесс превращения ресурсов природы в жизненные блага, а те общественные формы, которые регулируют этот процесс, то специфика экономической географии становится еще более очевидной. Можно предположить, что Алаев, говоря о том, что «региональная экономика “работает” на трех уровнях: локальном, региональном и межрегионально-национальном», а «у социально-экономической географии есть уровни и межнациональный и глобальный» (1, с. 44), развивал идеи Алампиева, Вольфа и Пинхенсона, считавших, что задачей экономико-географической науки, кроме исследований процесса формирования и изменения территориальной структуры хозяйства, изучения конкретного размещения производства, является также изучение вопросов размещения производства зарубежных стран, особенностей их развития (53). В дальнейшем представители экономической науки значительно дальше географов продвинулись в исследовании региональных экономических проблем, что подтверждается целой серией соответствующих публикаций и конкретных научно-практических разработок. Со временем пиетет географов в развитии идей регионального экономического развития был предан забвению; была отвергнута мысль о том, что региональная экономика — наука междисциплинарная, становление и развитие которой возможно, только опираясь на результаты исследования специалистов различных отраслей знания, прежде всего, географов, ученых технических и естественных наук, а также математики (см., например: 59). Сегодня представители экономической науки утверждают, что «сущ- ность предмета региональной экономики можно определить примерно так: это наука о законах согласования отраслевой и территориальной экономики, т. е. о региональных экономических отношениях и образующихся под их влиянием форм хозяйствования во взаимосвязи с региональной экономической политикой. Такое определение имеет два основных признака (региональные экономические отношения и формы хозяйствования) и один дополнительный — экономическая политика, которая сама к предмету не относится, но без нее региональная экономика не может нормально функционировать. Таким образом, вызревает новая отрасль экономических знаний, что будет сопровождаться существенными изменениями во всей системе экономических наук» (59, с. 25,26). Можно полагать, что подобная дефиниция предмета региональной экономики отличается уже большей внятностью, чем прежние определения академиков Румянцева и Некрасова, скованные марксистскими догмами и предназначенные только для «внутреннего», т. е. «социалистического потребления». Так, утверждения последнего о том, что социалистическая региональная экономика не имеет ничего общего с буржуазной «региональной наукой» Айзарда, и что математические модели пространственных структур, изучаемые «региональной наукой», отражают различные направления буржуазной экономической науки, сегодня звучат достаточно комично. Что же касается трактовки региональной экономики Алаевым, то, к сожалению, она в должной мере не подчеркивает специфики этой отрасли научного знания и отличия от экономической географии. Этот авторитетный автор почему-то не счел возможным указать, что региональная экономика гораздо в большей мере опирается на систему технико-экономических показателей, широко применяет методы расчетов экономической эффективности регионального развития производительных сил и т. д. Тот же Некрасов справедливо отмечает, что «в региональной экономике особое значение имеет глубокий анализ многих экономических факторов: рост производительности труда, регионального распределения национального дохода, рентных отношений, структуры и эффективности основных фондов, территориальной дифференциации цен и тарифов и т. д.» (49, с. 51). Наконец, трудно согласиться со следующим узко «цеховым» предложением Алаева «считать региональную экономику частью социально-экономической географии, ориентированной на решение прикладных, практических проблем народнохозяйственного планирования» (1, с. 44), хотя бы потому, что представители региональной экономики не прочь считать экономическую географию неотъемлемой частью как раз своей науки. Ясно, что объект экономической географии существенно шире объекта региональной экономической географии, поэтому сопоставлять с региональной экономикой можно лишь региональную экономическую географию, а не экономическую географию в целом, как это часто делается. Такой вывод можно подкрепить и следующим соображением. Экономическая наука нередко подразделяется на базисную, отраслевую, территориальную, региональную и народнохозяйственную (национальную). Соответственно этому, экономическая география может быть также и базисной, и отраслевой, и территориальной, и региональной, и народнохозяйственной (национальной), А неустранимая специфика экономической географии (региональной экономической географии) будет заключаться, прежде всего, в органическом единстве с физической географией, что по многим причинам не всегда «доступно» для региональной экономики. Речь идет, в частности, об исследовании экономики регионов в тесной корреляции с изучением природных комплексов, экономической оценкой природных условий и ресурсов (прежде всего, экстремальных природных условий, почв, агроклиматических ресурсов и т. д.), состоянием окружающей среды и т. д. Оба термина — «экономическая география» и «региональная экономика» — используются не только в качестве отраслей научного знания, но и для обозначения определенных моделей территориальной организации экономики. И здесь кроется еще одно существенное различие между анализируемыми понятиями. Российские регионы вряд ли когда-либо станут напоминать регионы западноевропейских стран с классической рыночной экономикой. И дело здесь не только в том, что на межрегиональных диспропорциях в России еще долго будут сказываться неравноценность сохранившихся по регионам от советских лет основных фондов и научно-технического потенциала или несопоставимость инвестиционного потенциала регионов. Российские модели региональной экономики в обозримом будущем едва ли смогут опираться на мировые цены, оторванные от действительных затрат и негативно влияющие на экономические связи центра со многими регионами страны, Б этой связи исследование территориальных производственных отношений, являющихся важным объектом контроля, регулирования экономики, всегда будет являться предметом скорее экономических, чем географических исследований. В то же время экономико-географическая интерпретация западноевропейских и российских регионов с методологической точки зрения различима гораздо в меньшей мере. Сегодня как географы, так и экономисты много внимания уделяют исследованию проблем социально-экономического развития регионов в условиях формирующегося рынка, отслеживая при этом состояние и взаимодействие двух основных сфер — экономической и социальной, И хотя обе эти сферы тесно взаимосвязаны и взаимозависимы (например, уровень экономического развития страны прямо сказывается на уровне жизни населения, а кадровый потенциал во многом определяет ход экономических преобразований), каждая из них имеет конкретный обособленный предмет исследования и, следовательно, требует адекватной системы показателей. При этом принципы дифференциации регионов по уровню экономического развития изучены тщательнее других и опираются на обширную статистическую базу. Качественный анализ по данному критерию проще и достовернее, чем, например, по социальным критериям. Уровень развития производительных сил среди всех возможных критериев — самый очевидный и проверяемый, менее подверженный скачкообразным изменениям, уровни экономического развития регионов принципиально соизмеримы, а их отношение друг к другу — при всех погрешностях конкретного учета и оценки — может быть представлено на единой шкале, сколь бы условной такая шкала не была. Представители экономической науки преуспели в исследовании процессов и тенденций, прежде всего, экономического (а не социального) развития регионов, ставя во главу угла такие проблемы, как расчет эффективности использования местных ресурсов, повышение производительности труда, рост валового регионального продукта, структура и эффективность основных фондов, поиск источников инвестиций и т. д. Формирование рыночной экономики регионов привлекло особое внимание к таким элементам рыночного «порядка», как институт частной собственности; правовое государство, выделяющее частным субъектам надежную сферу, в которой они могут действовать, исходя из собственных интересов; обеспечение свободы предпринимательства; эффективная антимонопольная политика. В поле зрения экономистов- регионалистов все чаще оказываются различные агенты рынка (инвестиционные компании, банки и др.), имеющие непосредственное отношение к выработке стратегии размещения капиталов и формирования региональных рынков (26). Исследователи часто заинтересованы в обладании полноценной информацией о каждом предприятии региона, вступившем в рыночные отношения. Для этого требуется анализ множественных деталей: полной номенклатуры выпускаемой продукции с точки зрения технических и экономических характеристик; уровня конкурентоспособности; степени соответствия технологической базе предприятия с целью разработки перспективной производственной программы; сложившейся с учетом межотраслевой и внутриотраслевой кооперации практики формирования производственной программы предприятия; использования парка оборудования по степени и видам его соответствия перспективной производственной программе; численности и профессиональноквалификационного состава работающих (с сопоставлением фактического положения с потребностями) обусловленными перспективной производственной программой); организационной структуры предприятия с целью ее совершенствования в связи с коммерциализацией деятельности и т. д. Очевидно, что данная проблематика географов интересует в значительно меньшей степени, чем вопросы социального содержания или проблема поиска равновесия между рыночной эффективностью и социальной справедливостью. Предметом исследования географов чаще становятся такие аспекты, как благосостояние жителей регионов; состав, структура и динамика экономически активного и неактивного населения (особенно с учетом его национального и конфессионального состава); динамика занятости населения и структура занятости по формам собственности, отраслям экономики, профессиям и т. д.; безработица и ее влияние на структуру рынка труда; движение рабочей силы и использование рабочего времени и т. д. (см. работы Натальи Зубаревич, Виктора Воронина и др.: 24, 25, 8 и др.). Широкий простор для совместных изысканий экономистов и географов предоставляет идея региональной социально-экономической диагностики, связанная с созданием электронного паспорта каждого субъекта. Как известно, главные задачи такой диагностики, во-первых, ассоциируются с необходимостью иметь в распоряжении региональных властей детальный «паспорт» (своеобразный «социально-экономический кадастр») региона для выработки тактики и стратегии его развития. Без достоверных и полных сведений о природно-ресурсном потенциале региона, лимитирующих факторах его развития, динамических качествах, отраслевой, функциональной и территориальной структуре, рынке труда и демографических параметрах, воспроизводственной структуре, емкости внутреннего рынка, состоянии секторов материального производства и т. п., а также без знания «узких мест» экономики региона трудно надеяться на осуществление эффективной региональной политики и вообще любых экономических программ (16 И др.). Во-вторых, итоги комплексных диагностических обследований регионов могут быть востребованы вышестоящими органами и уровнями государственного управления, например, для определения объемов трансфертов и субвенций дотационным регионам при составлении среднесрочных и долгосрочных планов социально-экономического развития РФ. И наконец, в-третьих, речь идет о необходимости для агентов рыночной экономики (банков, корпораций, инвестиционных компаний, бирж и др.) иметь надежную «региональную» маркетинговую информацию. Простое перечисление задач региональной диагностики показывает, что подобную «копилку» сведений практически невозможно наполнить без творческой интеграции представителей двух смежных наук. Практически общими являются и методы, используемые в обеих отраслях научного знания. Среди общенаучных методов, которые берутся на вооружение при экономическом и экономико-географическом обследовании региона — методы системологии, математический, моделирования, информационный, идеализации, формализации и др. В то же время здесь выработана совокупность собственных методов — экономической регионализации (экономического районирования), локационный, площадной дискретизации, циклов (энергопроизводственных, ресурсных, энерговещественных и др.), картографический и др. Наиболее разработанным и широко распространенным среди экономистов методом анализа региональной структуры является составление различного рода региональных балансов и счетов, которые служат промежуточным звеном между конкретными фактами (статистическим материалом) и теоретическими обобщениями. Подобные балансы и счета могут отражать самые различные показатели, например, региональный доход и региональное производство, расчеты регионов с другими регионами и с государством, капиталовложения и потребление и т. д. Чаще всего при этом применяется в том или ином виде матрица «затраты-выпуск» Василия Леонтьева. При всех достоинствах метода, он имеет и существенные недостатки: замкнутость системы, определенная условность обмена между регионами и ряд других. Поэтому не прекращаются попытки усовершенствовать этот метод, сделать его более гибким и отвечающим реальным условиям. В целом применение модели «затраты-выпуск» позволяет не только установить связь между секторами или производственными единицами, но и указать степень их взаимозависимости. Данная модель представляет собой матрицу из коэффициентов затрат и выпуска продукции, с помощью которых возможно проанализировать связи даже между отдельными территориями. В основе модели лежит тот очевидный факт, что в процессе любой производственной деятельности в результате использования различных производственных факторов, ресурсов (природных, рабочей силы, услуг и т. д.) создается продукт («выпуск»). По вполне понятным причинам исключительно важное значение при экономической и экономико-географической оценке региона имеет воспроизводственный подход. Исследование воспроизводственных процессов, происходящих в регионах, нацелено на координацию развития всех субъектов хозяйствования, соответствие потребностей и ресурсов, комплексное использование территориальных ресурсов, внутрирегиональное кооперирование, рационализацию транспортноэкономических связей и т. д. Кроме того, исследование воспроизводственных процессов направлено на определение приоритетов в региональной структуре, а также материальных и финансовых ресурсов, необходимых для сбалансированного развития регионов, В свою очередь экономико-географы особое значение придают картографическому методу. В заключение отметим тот факт, что региональная экономика, еще не утвердив своего статуса, становится объектом острой политической борьбы. «Одна группа экономистов и политиков рассматривает ее внедрение в нашей стране как средство дезинтеграции, преобразования регионов в самодостаточные по отношению к центру территориальные структуры, что, в конечном счете, ведет к сепаратизму. Другая группа экономистов и политиков оценивает регионализацию как путь сочетания демократизма и централизма, как средство территориальной интеграции, объединения регионов вокруг центра, создания условий для обновления союзного государства» (59, с. 6). Не все в этой фразе приемлемо, однако политическое содержание региональной экономики, равно как и экономической географии регионов, несомненно. Теоретическая мысль в экономической географии. Согласно бытовавшей в отечественной литературе дефиниции, экономическая география (термин введен в научный обиход Ломоносовым еще в 1761 г. и, возможно, пиетет его в этом смысле недооценен) долгие годы отождествлялась с социально-экономической, общественной географией или с «комплексом научных дисциплин, составляющим обществоведческий блок географии в целом». Критериями ее «географичности» полагалось знаменитое «триединство» (по Баранскому): территориальность, комплексность и картируемость синтезируемой экономико-географической информации (почти как знаменитая триада, сформулированная при Николае I: «православие, самодержавие и народность»). Обращение к этимологическим корням термина «экономика» (от греч. oikonomike — букв, «искусство ведения домашнего хозяйства») показывает, что он отражает, во-первых, совокупность общественных отношений в сфере производства, обмена и распределения продукции; во-вторых, особенности хозяйства страны или его части, включая определенные отрасли и виды производства; в-третьих, характерные свойства экономической науки, изучающей ту или иную отрасль хозяйства, хозяйства региона (экономика промышленности, экономика торговли и др.). Как видим, традиционное представление об экономике вряд ли давало основание фундаторам советской экономической географии трактовать ее столь расширенно — как «комплекс научных дисциплин, составляющий обществоведческий блок географии в целом». Во всяком случае, такие сегменты гуманитарной географии, как, например, этногеография или конфессиональная география, плохо «вписываются» в экономикоцентрическую дефиницию. И когда вузовские учебники просвещали советского студента в том смысле, что экономическая география занята анализом и прогнозом территориальных взаимодействий в системе природа — население — хозяйство”», что она подразделяется на множество направлений: географию населения, геоурбанистику, географию сельского хозяйства, географию промышленности, географию культуры, географию уровня жизни... или что в центре внимания экономической и социальной географии находятся территориальные системы производительных сил: процессы их формирования, функционирования, управления, ни о каком «охлажденном здравомыслии речи идти не могло. В мировой же науке развитие теоретической мысли в области экономической географии шло параллельно развитию классической рыночной экономики — и это закономерно. Как известно, днем рождения экономической теории (политической экономии) считается издание в 1776 г. «Исследования о природе и причинах богатства» Адама Смита. С тех пор многие ценные идеи экономико-географы почерпнули именно от экономистов. В этой связи географам «комплексовать» ни в коем случае не стоит, хотя бы потому, что первыми свой вклад в экономический анализ внесли вовсе не экономисты: астроном Коперник предложил количественную теорию денег и цен, философ Локк сформулировал трудовую теорию стоимости, другой философ — Юм предложил теорию земельной ренты и внес неоценимый вклад в понимание законов автоматического регулирования золотого стандарта корректирующим обращением металлических денег и т. д. В XVII-XVIII вв. экономико-географы идейно «обогатились» прежде всего, благодаря жесткой дискуссии, возникшей между меркантилистами, выступавшими за ограничение ввоза на национальный рынок иностранных товаров, и фритредерами-, отстаивавшими свободную торговлю между странами. Еще большую ценность для географов имели взгляды Дэвида Рикардо, в трудах которого (прежде всего в «Начале политической экономии и налогового обложения» (63)) нашла завершение классическая буржуазная политическая экономия. Предложенный им закон «сравнительных преимуществ» и соображения о такой картине свободной торговли, когда каждый продукт производился бы в той стране (странах), где для этого имеются наиболее благоприятные природные и экономические условия, внесли первые прочные «камешки» в фундамент научных основ экономической географии. В целом в Средние века при ограниченном обмене и слабом развитии территориального разделения труда проблема размещения производительных сил не отличалась особой актуальностью. С началом промышленной революции в Западной Европе, формированием внутренних рынков и международного разделения труда проблема научно-обоснованного размещения производства стала гораздо более острой. Возникла необходимость поиска оптимального размещения уже целой совокупности предприятий в определенной отрасли, исходя из экономических интересов конкретной монополии. Мировые исследования по проблеме размещения производительных сил не привели (да и не могли привести!) к созданию стройной теории размещения, потому что, во-первых, глобальная экономика включает в себя сотни отраслей и сфер материального производства, науки, сектора услуг и т. д., размещение которых не может быть подчинено каким-то универсальным законам и принципам; во-вторых, критерии оптимальности размещения экономических объектов сильно варьируются в зависимости от целей и возможностей их собственников. Однако главный вопрос в этой связи заключается в другом: что является истинным предметом экономико-географических исследований и следует ли полагать, что создание теории (теорий) размещения входит в непосредственный круг «обязанностей» экономической географии? Ясно, что, будучи лишь одной из наук о пространственных отношениях, взаимодействиях и распределениях, география не может «узурпировать» законотворческую область научного знания о пространственных отношениях и претендовать на роль этакого «законотворца» в экономике, если это и касается лишь ее территориальной организации. Как мы пытались ранее выяснить, цель географического исследования — выяснение механизма возникновения, а также пространственных особенностей существования тех или иных корреляционных отношений (связей, взаимодействий, систем), возникающих в рамках наружной земной оболочки, включая очеловеченную природу. География как уникальная научная матрица устанавливает сложнейшие механизмы пространственной коммуникации и корреляции между естественной и очеловеченной природой. Структура практически любой теории размещения состоит в том, что она несет на себе отпечаток не только собственно экономических закономерностей и категорий, но и природных, социальных, технических, эволюционных и других, взаимозависимых и носящих системный характер. Вот что думает по этому поводу Александр Дружинин: «В структуре характеризуемых закономерностей... отчетливо просматривается географическая составляющая. Ее фундаментальной основой, полагаем, выступает сама территориальная организованность, чьим частным проявлением является региональная стратификация экономики, базовая закономерность, объединяющая целый ряд своих разноплановых частностей: взаимозависимости региональных экономических (социально-экономических) систем, их иерархичности, внутренней территориальной структурированности (обособления субрегионов), диалектического сочетания приоритетов специализации и комплексности в функционировании региональной экономики и др. Она дополняется пространственной поляризованностью общественного производства, то есть параметрическими количественными и качественными различиями в экономической сфере “от места к месту”, сопровождаемыми тенденциями концентрации и деконцентрации, обособлением “центра” и “периферии”, пространственными закономерностями в диффузии экономических инноваций» (19, с. 36). Столь полное воспроизведение цитаты оправдывается, на наш взгляд, вполне корректной общей постановкой вопроса Дружининым о предмете экономико-географических исследований, в центре которых — использование интердисциплинарных подходов на основе эффективной «стыковки» исследовательского инструмента географической и экономической сфер анализа. Теоретические основы мировой экономической географии представляют собой колоссальный интеллектуальный багаж, включающий многочисленные региональные теории, теории размещения отдельных отраслей и производств, идеи, связанные с расселением населения, формированием урбанизированных территорий и фактором использования рабочей силы, геопланировкой и т. п. При этом в ряде случаев «демаркационную линию» между экономической и социальной географией провести невозможно, хотя в этом, собственно, и нет никакой надобности. Вряд ли есть смысл подробно останавливаться на анализе многочисленных исторических концепций (принадлежащих как географам, так и негеографам) в области размещения производительных сил, проливающих свет на характер современной экономической, тем более что некоторые из них безнадежно устарели. Томас Кун в своей ставшей широко известной истории физики (“ТЪе Structure of Scientific Revolution”, 1962), рассуждая о бесконечном процессе развития науки, сформулировал понятие о так называемых «парадигмах», связанных с появлением новых моделей и теорий. Оказывается, даже в такой строгой науке, как физика, парадигмы появляются, «испытываются» временем и нередко умирают. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ряд доктрин в экономической географии представляет сегодня лишь познавательный интерес. Для начинающих экономико-географов весьма поучительно знакомство с первой в мире экономико-географической моделью в области размещения сельскохозяйственного производства немецкого автора Иоганна Тюнена. Для решения конкретной теоретической задачи этот автор впервые использовал метод абстрагирования от реальной действительности — т. е. метод пространственного моделирования (изложенный в работе «Изолированное государство в его отношении к сельскому хозяйству и национальной экономии», 1826). Он предположил, что существует достаточно крупный город, окруженный плодородной равниной, которая служит источником сельскохозяйственной продукции для горожан. В то же время город является поставщиком промышленных изделий сельскохозяйственному окружению. Последнее условно было разбито им на ряд концентрических кругов (поясов), в каждом из которых сельское хозяйство строго специализировано. При этом в качестве единственного вида транспорта для связей между городом и сельской местностью используются гужевые повозки. В качестве критерия размещения автором была выбрана минимизация транспортных затрат. Проблема, поставленная Тюненом, состояла в следующем: как наиболее целесообразно в географическом плане организовать аграрное производство и как расстояние от города отражается на различных агросистемах? Хотя Тюнен использовал метод абстрагирования от реальной действительности, на самом деле в его построениях учитывался опыт ведения им хозяйства в имении Теллов в Мекленбурге (Восточная Германия). Моделируя процесс, автор убедился в том, что ближе к городу следовало производить продукты с большим весом или объемом по отношению к их стоимости или скоропортящиеся, а дальше от города — продукты с высокой удельной стоимостью. Многие порицали автора за «идеализм»: дескать, в реальной жизни природные условия варьируют от места к месту; различно плодородие почв; транспорт не ограничивается гужевым, а рынков сбыта (городов) может быть сразу несколько и т. п. Однако абстрактность построений автора, традиционно ставившаяся ему в упрек, является наиболее сильной стороной его теории. (По мнению известного экономиста Йозефа Шумпетера, работа Тюнена является основой современной маржинальной экономики, а теоретическая значимость его теории «предельной производительности землепользования» сопоставима с теорией Риккардо). Несколько позже теоретические поиски в экономической географии охватили индустриальную сферу, что отразило бурное развитие промышленности в странах Европы и Северной Америки. Широкий отклик в научном мире вызвал труд немецкого ученого Альфреда Вебера (младшего брата выдающегося социолога Макса Вебера) «О размещении промышленности. Чистая теория штандорта» (нем. «штандорт» означает «местоположение»). В последующем теория штандорта пропагандировалась в работах Ф. Паландера, Р. Гувера и др. Размещение промышленности Вебер определял тремя группами «штандортных» факторов: 1) стремлением к минимальным транспортным издержкам — «транспортной ориентацией» по его терминологии; 2) стремлением к наименьшим издержкам производства на рабочую силу — «рабочей ориентацией»; 3) стремлением к извлечению наибольшей выгоды от территориальной концентрации производства — «агломерацией». Критерием рационального размещения отдельного предприятия автор считал возможность изготовления и сбыта продукции с минимальными иззЬержками при локации объекта в данном месте по сравнению с другими местами. В процессе построения общей теории размещения Вебер оперировал главным образом семью видами производственных издержек: 1) издержками на земельную ренту (аренда, покупка); 2) издержками на основной капитал (здания, машины, оборудование); 3) издержками на сырье и энергоресурсы; 4) издержками на рабочую силу; 5) транспортными издержками; 6) процентом на заемный капитал; 7) амортизационными отчислениями на основной капитал. Однако путем дедуктивных рассуждений автор остановился на анализе лишь двух типов «региональных» издержек, полностью определяющих, по его мнению, основные штандортные факторы: транспортные издержки и издержки на рабочую силу. Что же касается третьего фактора — агломерационного, то он обусловлен необходимостью учета уже имеющихся производственных фондов в данном регионе. «Нельзя ни понять, ни объяснить действительного размещения без учета воздействия третьего фактора, принципиально отличного по своей природе от первых двух, но играющего колоссальную роль именно для современного размещения крупной машинной индустрии», — отмечал автор теории. При определении конкретного места строительства индустриального объекта Вебер во главу угла ставил транспортные издержки. Прежде всего учитывалось соотношение веса исходных материалов и готовой продукции (материальный индекс), а также суммарный вес исходных материалов и готовой продукции. Все виды сырья автор подразделял на отдельные группы по степени распространенности: 1) сырье повсеместное («убиквитеты»); 2) не подлежащее транспортировке; 3) локализованное, а также по изменению веса в процессе переработки: 1) сырье весотеряющее; 2) сырье чистое. Чрезвычайно большое значение Вебер придавал материальному индексу, величина которого зависит от доли весовых потерь локализованных материалов, с одной стороны, и от размеров потребления убиквитетов, с другой. Чем выше материальный индекс, тем более размещение производства ориентируется на источники сырья. Механизм формирования транспортных издержек автор наглядно иллюстрировал графически. Замкнутые кривые линии, соединяющие точки с одинаковыми отклонениями от минимальных транспортных издержек, названы им изодапанами, а ту изодапану, которая пересекает точки, где отклонения от минимальных транспортных издержек равны экономии на издержках на рабочую силу, названы критической изодапаной. (Сегодня графика Вебера уже не представляет прежнего интереса, главное — это ход его рассуждений.) Ориентации на трудовые ресурсы («рабочая ориентация») в теории выражена явно слабее. Это обстоятельство связано с тем, что рабочая сила в те времена не отличалась особой мобильностью. «Рабочие пункты» (терминология Вебера) способны привлечь к себе штандорты промышленности от пунктов с минимальными транспортными издержками лишь в тех случаях, когда экономия издержек на рабочую силу превысит перерасход в транспортных издержках. В редко населенных местностях, по Веберу, должна была преобладать транспортная ориентация предприятий, в плотно населенных — рабочая, так как в последних наблюдается большая дифференциация рабочих издержек по территории. Наконец, экономия от агломерации представляется принципиально важной в тех случаях, когда она покрывает дополнительные издержки на транспорт и рабочую силу, возросшие вследствие территориального сдвига промышленности в пункты агломерации. Сегодня изъяны теоретических построений Вебера очевидны. В поле зрения ученого попали далеко не все важные факторы, влияющие на размещение промышленности (например, по вполне понятным причинам отсутствует экологический фактор). Наивыгоднейшее размещение предприятия он рассматривал в отрыве от отрасли в целом и региона. Нельзя согласиться с его оперированием натуральными, а не стоимостными показателями. Ряд его рассуждений носил достаточно абстрактный характер, оторванный от конкретной действительности. Однако именно он предпринял интереснейшую попытку создания первой теории оптимального размещения промышленности. Если модель Тюнена разрабатывалась применительно к аграрному производству, теория Вебера — к индустриальному, то теория центральных мест, изложенная Вальтером Кристаллером в книге «Центральные места в Южной Германии» (1933 г.), имеет отношение скорее к сфере услуг и потреблению (что порождает вопрос принадлежности теории к экономической или социальной географии). При построении своей теории Кристаллер взял за основу мельчайшие ячейки «идеального» расселения. Он предположил, что такие ячейки локализуются в пространстве равномерно и образуют треугольную, а не квадратную решётку. Нетрудно видеть, что при заданном равномерном распределении поселений зоны сбыта, «проступают» контуры правильных гексагональных структур. Именно поэтому эта теория ассоциируется с шестиугольниками, на которые разбивается «идеальная» территория с целью оптимизации сферы услуг и потребления. Термин «центральное место» является синонимом поселения (чаще всего города), который объективно служит центром местности, обеспечивая население «гексагональной» территории товарами и услугами. Иначе говоря, каждый шестиугольник (соответствующего ранга) является зоной сбыта для «своего» центрального города, куда население приезжает за покупками. Смысл предложенного «геометрического» подхода к организации сбыта заключается в том, что именно в таком случае обеспечивается минимальность средних расстояний поездок покупателей. Возникает вопрос: в чем преимущество именно гексагональных структур над другими, особенно если учесть, что оптимальной геометрической формой при обеспечении услуг является окружность? Кристаллер увидел, что группа соседних центральных мест не может иметь круговые формы, поскольку в процессе формирования пространственной «рыночной решетки» невольно образуются «нейтральные» («пустые») участки либо зоны перекрытия двух «кругов». При этом существует несколько вариантов организации территории по модели центральных мест, что в первую очередь зависит от такого фиксированного параметра, как число к, обозначающего сумму обслуживаемых населенных пунктов. Формирование подобных структур можно объяснить следующими основными тезисами теории центральных мест: во-первых, территория должна представлять собой плоскую поверхность с изотропными свойствами и примерно одинаковой покупательной способность населения; во-вторых, покупка товаров осуществляется гражданами в ближайшем центральном месте соответствующего ранга; в третьих, вся рассматриваемая территория должна быть «охвачена» формированием системы центральных мест. Построения Кристаллера, подобно модели Тюнена, легко подвергнуть критике за их абстрактность и нереальность многочисленных допущений. С другой стороны, вводя те или иные поправки на реальные условия, их в принципе можно использовать для решения конкретных задач размещения сферы услуг и потребления. (Заметим, что в свое время с учетом построений Кристаллера была осуществлена реформа административно-территориального деления Швеции). Автор известной «Теоретической географии» Уильям Бунге высоко оценил творческие удачи Кристаллера, заметив, что «не будь теории центральных мест, исчезла бы возможность с уверенностью говорить о существовании теоретической географии как уже сложившейся самостоятельной ветви науки». И Кристаллер, и Бунге были абсолютно убеждены в том, что «изящество» теории центральных мест составляет самый совершенный результат интеллектуального творчества в географии. Исходные положения теории центральных мест серьезным образом были модифицированы немецким ученым, основоположником «теории рыночных зон», Августом Лёшем в его работе «Пространственный порядок экономики» (1940 г.), известной у нас под крайне неудачным названием «Географическое размещение хозяйства». Автор также конструирует свою систему из простейших ячеек расселения, но его исходные предпосылки разработаны более детально. Лёш выделяет рыночные зоны, сети регионов и наиболее сложные — региональные системы. Наложив друг на друга гексагональные рыночные зоны разных рангов, автор «вращает» их вокруг общего центра, добиваясь совмещения возможно большего числа населенных пунктов. Итогом является сложная дифференциация секторов на «богатые городами» и «бедные» и формирование транспортной системы, отражающей иерархию поселений и контрасты в их густоте. Лёш, основоположник «теории рыночных зон» и «пространственной экономики», доказал, что экономисты просто обязаны серьезно использовать пространство в своих теоретических обоснованиях и исследованиях экономического процесса. Его творчество представляло собой первую попытку применения концепции общего равновесия к теории местоположения, гармонично сочетающую в себе региональную экономику и экономическую географию. Широкую популярность в 60-70-е гг. XX в. в рамках теории экономической географии приобрела концепция «полюсов и центров роста» («поляризованного развития», «фокусов развития», «пунктов роста») французских ученых Франсуа Перру и Жоржа Будвилля. Согласно ей, экономическое пространство есть ни что иное, как абстрактное силовое поле, в пределах которого соответствующим образом располагаются географически агломерированные центры или полюса. Между ними и остальным полем постоянно действуют центростремительные (к полюсам) и центробежные (исходящие от них) силы, величина которых различна и непостоянна. При этом далеко не каждый региональный центр или узел может выполнить функции полюса роста, а только тот, в котором представлены «пропульсивные», лидирующие отрасли, и который, по мнению авторов концепции, можно квалифицировать как «географическую агломерацию активности». Идеи Перру и Будвилля о преимуществе территориальной концентрации средств и усилий нашли широкий отклик как в индустриальных, так и слаборазвитых странах. Такую привлекательность концепции следует отнести за счет ее относительной универсальности, позволяющей использовать идеи поляризованного развития во многих странах рыночной экономики независимо от их места в «табели о рангах». Она действительно отражает некоторые объективные тенденции экономического развития: концентрацию производства, иерархическое распределение в пространстве центров роста и населенных пунктов и т. д. Основные положения поляризованного развития перекликаются с идеями индустриализации слаборазвитых государств. Неслучайно концепция «полюсов развития» нашла во второй половине XX в. благодатную почву во многих странах Африки: Нигерии, Кении, Кот-Дивуаре, государствах Магриба и др. (ее идеи были зафиксированы в планах государственного развития и иных правительственных документах, по крайней мере, 10 стран континента). Она стала своеобразной панацеей, с помощью которой эти страны надеялись как-то улучшить организацию территории, придав новые импульсы развитию внутренних регионов. Однако концепция «полюсов и центров роста», как «детище» французской школы регионалистов, исходит из признания ведущей роли промышленности в индустриальных странах, тогда как в условиях слаборазвитой экономики ее основу составляет доиндустриальное сельское хозяйство. В этой связи известный африканский экономико-географ Акинлавон Магобундже (бывший президент Международного геогра фического союза) поставил под сомнение эффективность идей поляризованного развития в условиях отсталой аграрной экономики. Отметим некоторые изъяны этой популярной теории, действительно затруднившие ее широкое применение на практике и не способствовавшие экономическому росту молодых национальных государств. Во-первых, концепция не дает вполне ясного представления о том, как совмещать на практике идеи активной региональной политики с интересами ТНК, тем более что авторы концепции видят источник финансирования полюсов развития в слаборазвитых странах в монополистическом капитале ведущих индустриальных держав. Во-вторых, не имеется четких указаний на то, какова же функция государства в процессе реализации идей концепции. В-третьих, важная концептуальная идея ключевой (или пропульсивной) отрасли страдает расплывчатостью из-за фактического отсутствия методики критериального отбора такой отрасли (впрочем, как и выделения конкретных центров — фокусов ее локации в пределах «силового поля»). В-четвертых, применение на практике идей поляризованного развития приводит нередко к дальнейшему росту региональных пропорций. С идеями поляризованного развития близко перекликается теория французского ученого П. Потье о так называемых «осях развития» {axes of development). Ее лейтмотив — в том, что импульсы развития передаются вдоль основных транспортных коммуникаций, соединяющих индустриальные центры. Существует мнение, что она могла бы «цементировать» в единое целое теории «полюсов роста», «урбанистической иерархии» и «диффузии нововведений». Своеобразным инвариантом теории «осей» являются теоретические построения о «коридорах роста» (особенно в экономике слаборазвитых государств). Чаще всего «коридоры роста» определяются как «ленточные пространства, вытянутые вдоль основных транспортных магистралей, обеспеченные производственной инфраструктурой, имеющие складывающиеся системы городов, которые отличаются повышенными темпами роста, и обладающие особо благоприятными условиями дальнейшего развития. Эти территории получают мощные импульсы развития от крупнейших метрополитенских центров, которые они связывают между собой. К ним тяготеют многие новостройки» (65, с. 111). Заметим, теория «осей развития (равно как и «коридоров роста») вполне применима к анализу конкретики современной Российской Федерации с ее обширной и подчас малоосвоенной территорией. Например, идея об интенсивном хозяйственном освоении достаточно узкой полосы Южной Сибири (примерно вдоль Транссиба) целиком укладывается в рамки этой теории. Главными аргументами в пользу освоении зоны Транссиба служат: 1) экономическая неэффективность «тотального» освоения сибирских просторов с созданием объектов социальной инфраструктуры (необходимо выборочное освоение с использованием «вахтового» способа, а также патерналистская помощь государства коренным народам); 2) необходимость установления надежного «геополитического» коридора для связей с Тихоокеанским востоком и Центральной Азией. Есть немало концепций развития, которые трудно «втиснуть в ложе» географических построений, но которые, безусловно, содержат идеи регионально-экономического характера. Одна из них — концепция «коллективной самообеспеченности» (collective self-reliance) или «коллективной опоры на собственные силы» — составляют ядро широко распространившихся во второй половине XX в. моделей так называемого «альтернативного развития». Концепция не породила стройной доктрины регионального развития как таковой, но дала мощные импульсы для ведения целенаправленной региональной и субрегиональной политики во многих странах. Считается, что возникновение идей «коллективной опоры» отразило своеобразную реакцию развивающихся стран на «коллективный неоколониализм» западных стран. Коллективизм и сотрудничество развивающихся стран, по мнению сторонников концепции, возможно было укрепить прежде всего на путях всемерного сближения их хозяйственных потенциалов. Оно предполагает тесное сотрудничество между государственными и коммерческими организациями, создание совместных производственных объектов, глобальную систему торговых преференций и т. д. Первоочередная цель программы «коллективной опоры» с точки зрения международного разделения труда — это не интеграция с индустриально развитыми странами, а коллективное сотрудничество между слаборазвитыми странами. Такое сотрудничество сторонники программы «опоры» рассматривают в качестве эффективного рычага комплексного освоения природных ресурсов, стабилизации мировых цен на традиционные товары экспорта и как средство укрепления позиций в переговорах с ТНК по установлению нового мирового экономического порядка (НМЭП). Географическое «содержание» концепции видится в том, что «опора на собственные силы» рассматривается как наиболее эффективный способ реализации потенций территориального разделения труда (прежде всего внутри развивающегося мира) на основе следующих твердых принципов: 1) каждая из развивающихся стран обладает безоговорочным суверенитетом над собственным природно-ресурсным потенциалом; 2) в практике внешнеэкономических отношений с развитыми странами должен соблюдаться принцип «невзаимности» (иначе говоря, пользуясь определенными торговыми и иными льготами, развиваю- щиеся страны не должны нести издержки, компенсирующие уступки противной стороны); 3) и, наконец, речь идет о принципе ответственности развитых стран за экономические трудности, переживаемые слаборазвитыми странами. Идеи «коллективной самообеспеченности» в той или иной мере нашли свое отражение в деятельности таких региональных политико- экономических группировок, как Латиноамериканская экономическая система (ЛАЭС), Андская группа, Центральноамериканский общий рынок, Карибское сообщество (КАРИКОМ), Ассоциация государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), Организация африканского единства (ОАЕ) и др. Известно, что в 60-80 гг. прошлого века многие идеи «опоры на собственные силы» использовала и КНР. Есть веские основания рассматривать в рамках движения «коллективной опоры» и Организацию стран-экспортеров нефти (ОПЕК) — наиболее мощный «антикартель», созданный для защиты законных интересов нефтедобывающих стран от произвола западных нефтяных концернов и координации совместных действий в области добычи, экспорта и условий торговли нефти. В ряде программных документов стран ОПЕК открыто зафиксированы принципы «коллективной самообеспеченности». О некоторых теоретических идеях, рожденных в недрах советской экономической географии, мы упомянем ниже. Сейчас же подчеркнем тот факт, что в последней трети XX в. экономическая география, с одной стороны, становилась все более математизированной и формализованной (в частности, под влиянием идей Уолтера Айзарда), с другой — все более эклектически и эмпирически ориентированной, испытывающей влияние понятий, «импортированных» из различных сфер экономики. Показательны в этой связи труды нобелевского лауреата Гунн ара Мюр- даля (91), который резко критиковал разработку сложных математизированных экономических теорий применительно к региональному развитию слаборазвитых стран, которые он считал поверхностными и в большинстве случаев бесполезными, свидетельствующими о стремлении экономистов уйти от анализа реальных проблем. Экономическая география в это время испытывала также значительное влияние теории инновационного развития Йозефа Шумпетера, согласно которой инновационная деятельность предпринимателя копируется другими, и, распространяясь, инновации вызывают подъем производства, при этом депрессия представляет собой процесс адаптации к изменившимся условиям. На рубеже столетий имеет место еще не оцененный по достоинству эффект взаимного тяготения экономической географии и региональной экономики, обусловленный сложностью развития глобальной экономики, невозможностью адекватного объяснения происходящих процессов существующими теориями и крайне идеализированными моделями. Происходит несколько запоздалое «открытие» экономистами экономической географии, связанное с выдающимися именами: П. Круг- мана, М. Портера, Р. Барроу, Б, Артура и др. (58, 86,93 и др.) Подобная конвергенция экономики и географии оказалась достаточно эффективной, хотя географы в целом остались не очень удовлетворенными таким «географическим поворотом» в экономике из-за недостаточного, по их мнению, учета классических принципов экономической географии и наблюдающейся тенденции «присвоения» экономистами географических идей. Сильно «географизированная» американская школа теорий конкурентоспособности ассоциируется с именами Майкла Портера — создателя «ромба конкурентных преимуществ» стран, промышленного кластера и четырех стадий экономического развития наций (58); и Майкла Энрайта — разработчика концепции региональных кластеров. Согласно концепции «ромба конкурентных преимуществ» конкурентоспособность стран зависит от четырех факторов: 1) устойчивой структуры и соперничества; 2) состояния спроса; 3) родственных и поддерживающих отраслей и 4) условия для факторов производства. Региональный кластер, по Энрайту, — это промышленный кластер, в котором фирмы-члены кластера находятся в географической близости друг к другу. Британская школа теории конкурентоспособности больше занимается изучением позиций слаборазвитых стран в процессе конкуренции; скандинавская школа ориентируется в первую очередь на удовлетворение потребности экономики и общества малых стран Западной Европы в динамично изменяющейся глобальной экономике и т. д.