В течение многих лет после распада СССР в возраставшем потоке публикаций о «пришествии» эры нового мышления и необходимости поиска новых подходов в общественных науках радикальные работы по гуманитарной географии обнаружить было нелегко. Выглядело это, по меньшей мере, странно: как будто в основу исследования эта отрасль знания вовсе и не ставит общество, человека, социально-экономические процессы в их пространственном проявлении. А ведь речь идет именно о том предмете исследования, который в годы сталинщины и последующие десятилетия оказался в наибольшей степени скованным вненаучными ограничениями, оброс «тиной» закостенелых штампов и мифологем (см. статью автора: 4). Сравнивая в те годы гуманитарную географию, скажем, с теорией экономики — фундирующей основой экономической географии, особенно отчетливо видно, сколь много времени было потеряно на «раскачку» в осуществлении критического анализа устаревших представлений и схем. Тем самым отечественные географы обрекли себя на роль достаточно нерасторопных и вечно кого-то догоняющих учеников. В своих научных построениях «политэкономы» (за исключением оставшихся лояльными марксизму) довольно оперативно убрали с пути своего рода «священных коров», которые так долго держали эту науку в тисках идеологических циркуляров. Речь идет о «загнивании», «умирании» и общем кризисе капитализма, о переходе от капитализма к социализму как основном содержании современной эпохи, о государственном планировании как главной форме реализации планомерности общественного производства, аксиоматическом подходе к собственности в условиях социализма и представлении о примате государственной собственности перед всеми иными формами присвоения и т. д. Подверглись переосмыслению такие прежде незыблемые понятия, как «государственно-монополистический капитализм», «империализм», открыто стал утверждаться универсальный характер законов и категорий товарного производства, были пересмотрены теоретические взгляды на наемный труд, безработицу и т. д. (15, 16, 21, 24, 25 и др.). Масштабы подобной очистительной работы в теории гуманитарной географии, увы, не шли ни в какое сравнение с экономической наукой, хотя необходимость отказа от догматических стереотипов и «псевдо- теоретических молебнов» здесь была столь же очевидна (тем более что та же экономическая наука просто уже не оставляя для экономико- географов многих методологических посылок для научных изысканий в прежнем ключе). Установилось своеобразное «затишье», когда никто из экономико- географов как бы не пытался реанимировать обанкротившиеся догмы, но в то же время и не спешил развенчивать их, раскаиваться в прошлых теоретических заблуждениях (особенно в тех, которые «освящены» классиками марксизма-ленинизма), хотя и не осознававшихся в свое время, но четко проявившихся в связи с перестроечной оттепелью (1). Тогда создавалось впечатление, что экономике-географы все еще были не готовы к восприятию новых реалий и пребывали в оцепенении, словно не веря, что рыночной экономике нет альтернативы. (Здесь мы не касаемся темы, не имеющей прямого отношения к науке — кампании навешивания политических ярлыков, «охоты на ведьм», спекулятивной «битвы цитат» под сенью классиков — все это, к сожалению, не миновало гуманитарную географию. Часть географов, как известно, не только испытала тяжкий пресс гонений, но и была репрессирована: С. В. Бернштейн-Коган, В. М. Штейн и др. При этом справедливо замечание Юрия Дмитревского, что «мартиролог географов — жертв репрессий еще предстоит создать [7, с. 7].) Вспоминая сегодня не так уж давно «отшумевшие» дискуссии о «единой географии» и соотношении отраслевой и районной экономической географии, невольно обнаруживаешь их отчетливую связь с интересующей нас темой. Так, рьяные противники «единой географии», бичуя Геттнера за «кантианский отрыв времени от пространства» и «социал- дарвинистский уклон», воевали не просто против конкретных географов или не воспринимавшихся ими научных концепций. Это был хор хулителей «буржуазной науки», которых Баранский, как известно, окрестил «недоучившимися аспирантами». Жупел «буржуазной науки» постоянно витал и над спором «отраслевиков» (последователей В. Э. Дена) и «районщиков» (во главе с Баранским). Взаимные обвинения своих противников в принадлежности к тлетворной «буржуазной науке» порой затмевали разум участников спора. Примечательно, что представители природной географии обычно «аттестовались» в качестве материалистов и диалектиков, в то время как географам-обществоведам (особенно западным) была уготована роль «верхоглядов», едва ли способных усвоить «азы» диалектики. Так, идеи Хэлфорта Маккиндера априори объявлялись образцом хороло- гизма, антропоцентризма и вульгарного географизма. «Разумеется, при подобном подходе, — отмечает Валерий Пуляркин, — о сотрудничестве национальных школ говорить не приходится: с Запада привносились преимущественно порочные географические идеи, а русские ученые, если и заблуждались, то лишь в силу общественной и социально-экономической отсталости царской России, что не давало им возможности подняться до понимания марксизма» (17, с. 33, 34). Конечно, для многих теоретических заблуждений имелись как бы свои «извинительные мотивы», проистекавшие, в частности, из-за «спускавшихся сверху» превратных представлений о соотношении базиса и надстройки. Характеризуя взаимоотношения между этими категориями, марксистская наука неизменно преувеличивала значение надстройки, явно недооценивая роль экономических отношений людей. Пропаганда надуманной идеи возрастания роли надстройки в период строительства «социализма и коммунизма» загодя создавала для гео- графов-обществоведов своеобразную «методологическую ловушку», не угодить в которую практически было невозможно. Впрочем, дело не только в соотношении базиса и надстройки, а во всей системе заскорузлых постулатов об общественно-экономических формациях, о «нарастании экономических и социальных противоречий капитализма» и т. д. Это предмет особого разговора. Отметим лишь, что установление в общественных науках абсолютной монополии «марксистской науки» препятствовало многообразию методологических подходов в общественной географии. Автору было бы нескромно сегодня становиться в позу высокомерного критика и давать запоздалую оценку конкретным именам и трудам, с которыми в первую очередь связываются «блистательные успехи» в разработке теоретических основ советской экономической географии под классовым углом зрения. Во-первых, это ни для кого не является секретом, и, во-вторых, кто из почтенных географов, проживших в науке не одно десятилетие, не оказывался в роли невольного догматика (хотя бы при обосновании методологических основ своих книг и диссертаций)? В противном случае у них было бы отнято перо. (Автору, подвизавшемуся на ниве африканистики, чему были посвящены обе его диссертации, было значительно легче уклониться от идеологических от установок «сусловского ведомства».) Примеры «священных коров» в географической науке. Одними из наиболее «священных коров» в экономической географии, поклонение которым дорого обошлось для теории и практики нашей науки, явились постулаты о стихийности и анархичности развития капиталистической экономики, о ее нерациональной территориальной структуре и, соответственно, о планомерности и равномерности развития социалистического производства и рациональности его территориальной структуры. С высоты сегодняшнего «прозрения» нетрудно видеть, что подобное противостояние экономического строя капитализма и социализма наблюдалось фактически лишь в теоретической модели. Как мы теперь окончательно убедились, плановая экономика вовсе не застрахована ни от хозяйственных диспропорций, ни от территориальных «перекосов», а ставшие хроническими сбои в выполнении различного рода «программ партии» раз за разом порождали ситуацию «планируемой анархии». «Мы с трудом освобождаемся от иллюзий, что у нас в экономике все по плану, — однажды удачно заметил видный советский экономист-географ академик Олег Богомолов. — Планы действительно регулярно составляются и одобряются, но жизнь часто идет своим чередом» (2). Претенциозные заявки на создание особой теории размещения социалистического производства повлекли за собой лавинообразный поток псевдотеоретических открытий новых принципов, законов и закономерностей «социалистического размещения производительных сил». Среди них были и такие, как, например, закон равномерного (?!) размещения производства по всей стране, закон планомерного и рационального использования природных ресурсов, закон размещения добывающей промышленности, закон размещения обрабатывающей промышленности, закон прогрессивных тенденций международного социалистического разделения труда, и т. д. (см., например: 9). Любопытно, что когда речь шла о законах размещения капиталистического производства, творческая фантазия авторов этих законов моментально иссякала: в условиях «стихийности и анархичности развития капиталистической экономики» места для законов не находилось. Приведем единственную цитату из типично наукообразного труда советских лет, оставляющего сегодня горестное впечатление работы, где трезвые рассуждения практически погребены под грудами сверх- идеологизированных выкладок: «Мыслим ли социализм и тем более коммунизм при хищническом использовании природных ресурсов, с уродливым размещением промышленности, с делением районов на индустриальные и аграрные, производящие и потребляющие, с обособленным, замкнутым хозяйством отдельных районов, с неравномерным размещением населения и производительных сил в стране и т. д.? Нет, коммунизм с такими явлениями немыслим, в то время как при капитализме они процветают. Социализм является переходным периодом по их преодолению, что мы видим из практики хозяйственного строительства в СССР» (9, с. 22). По правде говоря, не хочется даже комментировать данную фразу, лишенную рационального смысла. Добавим лишь, что цитируемый труд имеет весьма символичное название: «О законах размещения производительных сил в период строительства коммунизма». Не надо думать, что этот одиозный труд провинциального автора оказался случайным в картотеке отечественной экономико-географической литературы прошлых десятилетий. Во многих работах маститых московских и ленинградских ученых высказывались примерно те же мысли, правда, в более витиеватой, «облагороженной» форме. Сильно было перегружено классовыми условностями учение об экономическом районировании, занимающее одно из центральных мест в теории советской экономической географии. Отдавая должное Ульянову-Ленину, осуществившему серьезный анализ территориальных проблем экономики России и США, многие экономико-географы почему-то умудрялись не замечать при этом того очевидного факта, что он никогда не ставил перед собой задачи исследовать конкретно проблемы экономического районирования. В одной из своих работ («Развитие капитализма в России») Ленин рассмотрел формирование внутреннего рынка страны, а в другой («Новые данные о законах развития капитализма в земледелии») проанализировал общественно-экономический строй сельского хозяйства США. Преувеличение роли одного из авторов коммунистической доктрины в создании современной теории экономического районирования имело своей целью подчеркнуть классовый характер экономических районов, гиперболизировать значение формационного фактора районообразования, как можно быстрее вынести исторический приговор капитализму. Как иначе объяснить постоянный и чрезмерный акцент на производственные отношения при характеристике отдельными авторами экономических районов США, Франции и других высокоразвитых государств Запада? Подчеркиваем, что в большинстве случаев речь идет не о генетических факторах районообразования, среди которых экономический уклад района всегда играл весомую роль, а о размещении производительных сил в странах, где искать региональные контрасты в уровне развития производственных отношений — заведомо малопродуктивное для географа занятие. Но дело не только и не столько в этом. Наблюдаемые в стране процессы демонополизации производства, отказа от директивного плани рования и постепенный переход к нормальному рынку сместили многие наши прежние представления о роли теории экономического районирования в комплексном развитии и размещении производительных сил страны. Узаконивающаяся собственность на средства производства дала сегодня право свободы предпринимательской деятельности. А она, как известно, предполагает возможность свободного перелива капитала и рабочей силы не только из одной отрасли в другую, но также из региона в регион. Это, в свою очередь, окончательно «хоронит» ностальгические представления многих экономико-географов (особенно представителей старшего поколения) об экономическом регионе как инструменте территориального планирования. Теперь район, не выдерживающий испытания рынком и не пользующийся субсидиями из государственного бюджета, вынужден будет ожидать лучших времен для получения предпринимательского импульса. Ждало своей переоценки и учение о территориально-производственном комплексообразовании, в котором также декларировались заскорузлые мифологемы о процветающих ТПК при социализме и «чахлых» при капитализме, как будто процесс обобществления труда вовсе и не носит общеформационный характер, а развитие производства от простой агломерации к сложным агломерационным системам — привилегия лишь социалистических производственных отношений. (В процессе ознакомления с данным текстом один весьма авторитетный ученый, специалист в области советской социально- экономической географии посетовал, что автором несколько «сгущены краски», что у нас была и есть целая плеяда талантливых экономико- географов, которые все эти годы отнюдь не воевали с «буржуазной наукой», а генерировали свежие идеи, и что примеры «дремучих» мыслей и книг можно найти всегда. Так-то оно так. Только как быть с «монб- ланами» экономико-географической литературы (прежде всего учебниками и учебными пособиями, энциклопедиями и географическими словарями), в которой все советские годы отражались мифологемы «партийно-классовой» науки?) По необъяснимой инерции в географических работах вплоть до наступления XXI в. (особенно в учебных пособиях) в той или иной форме по-прежнему отдавалась дань известной «социалистической теории» народонаселения, созданной якобы основоположниками марксизма- ленинизма и ассоциировавшейся с устойчивым показателем рождаемости при систематическом снижении смертности, устойчивым приростом населения, увеличением средней продолжительности жизни и всеобщей полной занятостью. В условиях неслыханной депопуляции населения России подобные «перлы» выглядят совсем уж «неприлично». Не забывалась и так называемая «капиталистическая теория» народонаселения, в основу которой было, как известно, вынесено положение Маркса, «доказавшего, что в буржуазном обществе накопление капитала приводит к тому, что часть рабочего населения неизбежно оказывается относительно избыточной, выталкивается из производства и обрекается на муки нищеты и голода» (11, с. 27). Нелепость подобного противопоставления проблем народонаселения в различных странах сквозь классовую призму сегодня очевидна более чем когда бы то ни было. Развитие социально-экономической ситуации в современном мире показывает, что наиболее заметное снижение смертности и увеличение средней продолжительности жизни имеют место именно в странах высокоразвитого капитализма, а число безработных стремительно росло не только в бывших социалистических странах Восточной Европы, но и в Китае, а также в СНГ. Долго не изживал себя расхожий тезис о самой высокой степени использования в социалистических странах трудовых ресурсов, приводившийся, к сожалению, даже в школьном учебнике по экономической и социальной географии мира. Любопытно, что этот постулат, основывавшийся на реальном преобладании удельного веса экономически активного населения в этих странах, легко воспринимался учащимися на веру. Между тем он способствовал смешению в юных головах представлений об интенсивных и экстенсивных факторах использования рабочей силы, уводил в сторону от того факта, что «числящийся на работе» автоматически имел оплату труда соответственно занимаемой должности, а не количеству и качеству созданного продукта. И лишь наиболее пытливые учащиеся (что хорошо известно нам из собственного опыта преподавания в школе) задавались вопросом: почему же при полной занятости, при всех работающих уровень жизни в стране — едва ли не самый низкий в развитой части мира? Вот и приходилось учителям рассказывать о чудовищной экономической патологии, когда огромная армия людей на предприятиях и в учреждениях в течение всего восьмичасового рабочего дня была занята не общественно полезным трудом, а лишь его имитацией, не участвуя в создании национального богатства, исправно получала незаработанную плату. Как видим, смешение и подмена понятий «эффективное использование рабочей силы» и «фиктивной занятости» не столь безобидны, как казалось некоторым географам ранее. Примеры старых мифологем, медленно «доволакивавших свои мафусаиловы сроки» в российской гуманитарной географии, можно приводить долго. Это и вульгарное понятие о «географическом детерминизме», и доведенное до абсурда представление о геополитике и геополитическом пространстве, и утверждения о несостоятельности новых перспективных направлений в социальной географии. Одна из традиционных сфер страноведческого анализа, к которой привлекалось особое внимание, — выявление региональных контрастов. Как известно, последние имеют место практически во всех странах. В маленькой Швейцарии разница в доходах между жителями разных кантонов еще недавно достигала 50 %. В крупных по размерам странах, таких как Канада, это различия между провинциями: в индустриальном Онтарио (50 % всей промышленной продукции страны) доход на душу населения вдвое больше, чем в Нью-Брансуике и т. д. Не только советские средства массовой информации, но и отдельные географы беззастенчиво использовали этот факт, пытаясь доказать «стремительное стирание» социальных контрастов в условиях «развитого социализма» и преимущества «социалистического образа жизни», напрочь игнорируя процессы углубления этих контрастов. Между тем любому специалисту ясно, что реальный доход на душу населения в нашей стране как главный критерий уровня жизни подсчитать по регионам было (равно как и сегодня!) весьма затруднительно. Кроме заработной платы нужно было учитывать всю систему цен, тарифных услуг, реальные условия доступности товаров (т. е. дефицит), доходы от личного подсобного хозяйства, процентные выплаты от сберегательных вкладов, доходы от теневой экономики и так называемые «нетрудовые доходы», расцветшие в отдельных регионах пышным цветом. Достоверной информации по этим позициям у нас по существу никогда не было. Однако это не мешало экономико-географам делать оптимистичные выводы о практическом стирании социальных граней в то время, когда целые народности (особенно живущие на Севере и Дальнем Востоке) были обречены на медленное вымирание. Еще более непостижимые парадоксы происходили на уровне международных экстраполяции. Выполняя социальный заказ, который сводился к подтверждению укрепления международных позиций социализма, советская статистика десятилетиями использовала хитроумную, никому вне статистических органов не ведомую методологию (1В). Так, злой иронией кажутся сегодня данные конца 70-х годов, согласно которым среднедушевой доход в Советском Союзе был выше, чем в ФРГ, Дании, Нидерландах, Бельгии, Великобритании, Италии (13). Правда, в годы агонизации режима главная статистическая служба страны уже не пыталась убедить советских граждан, что они живут лучше, чем западные немцы и англичане (14). Однако, придерживаясь старой привычки приукрашивать действительное экономическое положение страны и пытаясь сохранить миф о «высокоразвитости» советской экономики, официальная статистика еще накануне развала Советского Союза (в конце 80-х гг.) уверяла советских людей, что они живут примерно так же, как народ соседней Финляндии (20). Увы, это была примитивная ложь. Вынужденные переносить подобные «перлы» Госкомстата в страноведческие работы и учебные пособия географы невольно становились соавторами лженаучных выводов и сравнений и тем самым снижали достоверность и качество своих учебно-методических научных разработок. Разумеется, периодическое сотворение мифологем в общественной географии происходило не только из-за увлечения классовыми условностями. Немаловажную роль в этом порочном процессе играла ярко выраженная конъюнктурность географов, многие из которых считали себя прежде всего подручными партии и вышестоящих лиц и организаций, а лишь потом учеными. «Достаточно вспомнить, — отмечал в этой связи Анатолий Чистобаев, — как много писали... экономико- географы о выгодах концентрации производства, укрупнения сельских населенных пунктов, развития агрогородов. Казалось бы, пора набраться опыта, сделать выводы и не хвататься опрометчиво за новую модную тему. Но нет: возник, скажем, разговор о региональном хозрасчете — и географы тут как тут» (22, с. 29). Практически под любое постановление политбюро и кабинета министров, касающееся проблем развития экономики, географы подводили теоретическую базу. И хотя конъюнктурность была «родимым пятном» практически всех обществоведческих наук, представителям гуманитарной географии от этого сегодня не легче. В «перестроечные» годы отдельные наши географы-обществоведы в публикациях и выступлениях на симпозиумах (особенно международных) стали проявлять заметный дискомфорт из-за несоответствия между теорией и народнохозяйственной практикой, лозунгами и окружающей действительностью. Критические высказывания в адрес экономической и экономико-географической науки (прежде всего из североамериканского и западноевропейского зарубежья) перестали восприниматься исключительно как «идеологические диверсии» антикоммунизма, стремящегося опорочить достижения СССР и создать негативный образ нашей страны. Все чаще высказываются мысли о необходимости обновления творческого арсенала общественной географии (1, 10, 12, 23 и др.). Однако «перестройка в головах» шла медленнее, чем хотелось бы. Даже такие авторитетные географы-гуманитарии как Анатолий Чистобаев и Михаил Шарыгин в своей монографии «Экономическая и социальная география: новый этап» прежде чем написать правильные слова: «Актуальность обоснования новых теоретических и методологических положений советской экономической и социальной географии в условиях осуществляемой в нашей стране перестройки обусловливается требованием времени. Во-первых, наука призвана ответить на насущные вопросы современности. Во-вторых, она должна расширить и углубить предмет своих исследований...» (23, с. 5), делают традиционную оговорку о различии методологических основ географических школ в странах с различным общественным строем. Действительно, пришло время честно ответить на запросы реальной жизни с ее кричащими проблемами, более четко обозначить новые творческие ориентиры географов-обществоведов. Нам представляется, что при поиске таких ориентиров одним из гарантов очищения общественной географии от «идеологической скверны» может служить ее возвращение как можно ближе к... «наружной земной оболочке» Петра Броунова, или эпигеосфере. Заметный отрыв от природы (причем, по справедливому замечанию Анатолия Исаченко, этот отрыв имеет тенденцию усиливаться) объективно ведет к дезинтеграции географических наук и нередко служит питательной средой для не всегда безобидных нападок на социально-экономическую географию. (Здесь уместно будет напомнить еще довоенный призыв Баранского опасаться бесприродной экономической географии. Будучи в плену известных идеологических догм, он, тем не менее, интуитивно предвидел появление той «стены», которая исподволь кое-где воздвигалась между географией физической и экономической.) При этом мы, боже упаси, не призываем отказаться от новых перспективных направлений в социально-экономической географии: речь идет о полном забвении некоторыми географами генетических корней своей науки. Положительно воспринимая раздающиеся сегодня призывы к гуманизации, социологизации, политизации нашей дисциплины, нельзя же допускать, чтобы из нее исподволь выхолащивалась географическая суть, чтобы она была оторвана от Земли и отдана на растерзание тем «могильщикам» географии, которые и так уже преуспели в своем мало благородном деле. Увлечение географов-гуманитариев эфемерными схемами, плохо соотносящимися с естественным фоном и имеющими косвенное отношение к науке, давно уже приобрело характер «перманентной моды». «Теоретическим» обоснованием подобных конструкций обычно служит здравая идея о «рядоположенности» вещественных, энергетических и информационных взаимоотношений в пространстве. Однако, с одной стороны, как справедливо подчеркнул В. Н. Солнцев, «не все связи-взаимоотношения есть связи-взаимодействия» и «разные связи- взаимодействия отображают и упорядоченность, и разупорядоченность, и антиупорядоченность» (19, с. 29). С другой стороны, структурирование пространства в гуманитарной географии нередко происходит в результате субъективных (явных или латентных) акций человека, что крайне затрудняет научный анализ и низводит географию до уровня наукообразного описания. (Как известно, различие между научным анализом и элементарным описанием в географии состоит, прежде всего, в том, что в первом случае устанавливаются тенденции и закономерности структурирования пространства, во втором — констатируется его обыкновенная «наполненность» теми или иными географическими объектами.) Речь может идти, например, о бурно расширяющихся исследованиях в области электоральной географии в условиях РФ. Появилась масса публикаций, в которых изучаются особенности пространственных механизмов формирования электоральных предпочтений в стране (на разных пространственных уровнях — от регионального до городского), определяются свойства пространственной структуры таких предпочтений, разрабатываются критерии и методы сравнительного анализа выборов, предлагаются различные типологии электоральных предпочтений в регионах России в зависимости, прежде всего, от идеологической составляющей. Между тем, 90-е гг. XX в., последовавшие за распадом СССР, показали, что политические партии со своими внятными идеологиями (за исключением коммунистической) в России пока не сформировались (до последнего времени они были представлены «группами товарищей», стремившихся приобщиться к «креслам» и «откормочным пунктам» и одержимых холодным расчетом и практицизмом). В странах «развитой демократии» электоральная география ассоциируется с пространственным структурированием главным образом идеологий. Но хорошо известно, что Россия остается страной по преимуществу безыдеологической. Если в странах «старой» демократии существует «номократия» (власть закона, обеспечивающая свободу идеологии), на Востоке — «этократия» (власть обычая), то Россия, как известно, традиционно держалась на идее, то есть была идеократичной. С дискредитацией прежних коммунистических идеалов в России практически не осталось ни стройных идеологий прошлого, ни четко «лейбористских» профсоюзов, ни устойчивых «электоратов идеи», голосующих за ценности, а не за личности. В этих условиях констатация многими авторами «теоретико-методологических побед» отечественной электоральной географии вызывает досадное недоумение. Наши оппоненты в качестве возражения обычно приводят не только устоявшуюся идеологическую платформу коммунистической партии (ее идеология, правда, стала гораздо более имперской, антизападной, чем прежняя КПСС с ее идеалами «пролетарского интернационализма»), но и приверженность рынку населения некоторых относительно преуспевших «нефтегазовых» субъектов РФ, особый менталитет населения приграничных регионов и т. д. Однако повторимся: собственных внятных идеологий у абсолютного большинства российских партий и общественных движений, разделивших места в Государственной Думе, до недавнего времени не было (во всяком случае, «среднестатистический россиянин» о них не подозревал). А идеологема демократии, национального единства, государственного патернализма, государственной опеки над «социально слабыми» людьми, пришедшая на смену революционной социалистической идеологеме классовой борьбы, сегодня исповедуется практически всеми партиями. В этой связи возникает вопрос: насколько корректно вообще говорить о научных основах формирования электоральных предпочтений с учетом идеологической составляющей во многих субъектах РФ, где участие в выборах принимало немногим более четверти лиц, имеющих право голоса; где имело место сращивание депутатского корпуса с криминальным миром; где обнищавшие люди отдавали свои голоса кандидату за майку с его изображением или подарочный пакет с крупой. Критерии и методы сравнительного анализа выборов в России отличались до сих пор настолько большой спецификой, что их механическое заимствование из западной литературы вряд ли в состоянии повысить научный авторитет отечественных работ в области электоральной географии. Оперируя вышеупомянутыми понятиями Солнцева «связь-отношение» и «связь-взаимодействие» применительно к географии выборов в РФ, можно утверждать, что они в основном характеризуются первой формой связи явлений и процессов, которую трудно «втиснуть» в причинно-следственные рамки идеологий. Здесь следует оговориться: научный географический анализ выборов в России в принципе можно вести и с других позиций (хотя бы с точки зрения степени их криминализации), но в том-то все и дело, что авторы «упрямо» претендуют на разработку географических методов исследования электоральных процессов как раз под идеологическим углом зрения. Заметим, что в физической географии уже давно исследуются вопросы казуальной (причинной) субординации удаленных друг от друга слоев земных оболочек (5, 6 и др.). Подобного рода исследованиями географы-гуманитарии явно пренебрегают, хотя необходимость в разработке общих подходов к классификации взаимодействий по характеру вступающих в контакт явлений и процессов здесь существует не менее острая. Учет этого фактора при построении моделей пространственного взаимодействия в электоральной географии помог бы избежать многих ошибок, в частности, смешения разнокачественных связей и отношений. Говоря об увлечении географов-гуманитариев междисциплинарными схемами, все более «удаляющимися» от научной географии, упомянем ситуацию, сложившуюся с политико-географическими и геополитическими разработками. Создается впечатление, что географы не только «спокойно взирают» на постепенное размывание географического фундамента геополитики как отрасли научного знания, но и прямо способствуют этому. Приведем лишь одну цитату известного «негеографа» К. С. Гаджиева о геополитике, которая сознательно или вследствие некритического к ней отношения разделяется авторами многих опубликованных политико-географических работ: “Гео” в понятии “геополитика” теперь не просто указывает на географический или пространственнотерриториальный аспект в политике того или иного государства или группы государств, а призвано обозначить всепланетарные масштабы, параметры и измерения, правила и нормы поведения в целом, а также в международной политике отдельных государств, союзов, блоков» (3, с. 183). Речь в данном случае идет, разумеется, не о призыве к коллегам вообще отказаться от междисциплинарных изысканий в сфере политической географии и геополитики и вернуться, скажем, к геополитике по Р. Гаркави как «картографическому представлению отношений между главными борющимися нациями» (26). Тревогу вызывает реальная опасность «размыва» более или менее целостного научного направления общими идеологическими и политологическими «экзерсисами» политологами и культурологами, в том числе оставшимися без работы носителями идей научного коммунизма и истории КПСС. (Кстати, марксизм и геополитику роднит между собой в частности то, что они оперируют не отдельными людьми, а большими общностями, будь то общественные классы, нации и государства, а также часто проявляющийся антилиберализм.) Именно глубокая «пропитка» геополитики идеологией постепенно ведет к тому, что научная составляющая геополитических концепций «подавляется» их откровенно доктринальной частью, что и произошло с «нашумевшей» в свое время книгой Александра Дугина «Основы геополитики. Геополитическое будущее России» (8). Несмотря на то обстоятельство, что упомянутый автор — не географ, его идеи неожиданно нашли широкий и лестный отклик среди авторитетных географов-гуманитариев. И это, несмотря на то, что в трактов- ке Дугина геополитика бросила вызов не только традиционным схемам истории международных отношений, но и общепринятым в европейской мысли нового времени понятиям научного подхода. Приведем лишь некоторые высказывания этого автора, характеризующие геополитику, как лежащую, по сути дела, вне сферы научного знания и представляющую собой род идеологии: «Геополитика — это мировоззрение власти, наука о власти и для власти» (8, с. 14); «Геополитик, приступая к научным исследованиям, обязательно должен определить свое собственное место на карте геополитических полюсов» (8, с. 92); «Геополитика сама отбирает те науки и те направления, которые представляются ей полезными, оставляя без внимания все остальное» (8, с.14). Уход Дугина от «строгой» географической интерпретации геополитики и подчас примитивная пропаганда национально-идеологических клише закономерно вызвали яростный накат критики — книга была отнесена к слою социогенных или психогенных «дезадеквантов», а геополитика по своему научному потенциалу поспешно была приравнена к научному коммунизму. В этой связи хотелось бы отметить два обстоятельства. Во-первых, критикам не мешало бы помнить о том, что Ницше, объективно способствуя укреплению Третьего рейха, не отменил философии, а Ламарк, осуществляя систематизацию видов и апеллируя к богу, не смог поколебать основы биологии. Отсюда вывод: Дугин (подобно Хаусхоферу, etc.), до предела «заидеологизировав» геополитику, к счастью, не в состоянии дискредитировать ее как отрасль научного географического знания. Во-вторых, географы получили наглядный урок того, как опасно «поступаться» предметом собственных исследований, «растворяя» его в политологических «умствованиях» и теряя научную «нить Ариадны». Подобные примеры увлечения географов наукообразными схемами можно продолжить. Однако мы не ставим целью дать систематизированную «опись» методологических просчетов в гуманитарной географии и тем более принизить ее значение. Это была бы безуспешная затея, хотя бы потому, что роль этой отрасли знания в единой системе географических наук за последнее столетие заметно возросла. Среди наиболее перспективных направлений социально-экономической географии нам видятся прежде всего те, которые имеют непосредственное отношение к острейшим вопросам взаимодействия общества и природы, а именно: обеспечение рационального природопользования, хозяйственное освоение новых территорий и проведение экологических экспертиз, эколого-экономическое районирование и т. д. Разумеется, в поле зрения географов по-прежнему останутся вопросы территориальной организации населения и систем его расселения, инфраструктуры, конкретных отраслей материального производства и непроизводственной сферы, другие (в том числе «наимоднейшие») направления социально-экономической географии. Мы уж не говорим о необходимости продолжения разработки фундаментальных проблем социально-экономической географии на концептуальном уровне, об углублении интегрально-синтетического подхода к решению вопросов взаимодействия общества и природы, проявляющегося на глобальном, региональном, государственном и локальном уровнях. Все это так. Однако во главу угла при выработке многих новых теоретико-методологических положений сегодня должно быть положено формирование рыночной экономики. Процессы приватизации (вплоть до денационализации) собственности, создание фермерских хозяйств, появление и рост (официально признанной, а не скрытой) безработицы, экспансия иностранного капитала, расширение международной торговли, увеличение числа свободных экономических зон — это реалии сегодняшнего и завтрашнего дней. И еще об одном. Расширяя масштабы очистительной работы в теории гуманитарной географии, засоренной предрассудками классового противостояния, некоторым коллегам, вероятно, следует избавиться от «снобистского» представления о теоретическом превосходстве отечественной социально-экономической географии, унять гордыню и попытаться более плодотворно, чем прежде, использовать то ценное, что накопила западная географическая наука. Польза от этого будет несомненна. Литература 1. Агафонов Н. Т„ Жекупин В. С. О традиции комплексного подхода к проблемам природопользования в советской географии // География в системе наук. Л., 1987. 2. Богомолов О. Л. Известия. 16.07.1988. 3. Гаджиев К. С. Геополитика: история и современное содержание дисциплины // Полис. № 2. 1996, 4. Гладкий Ю. Н. Общественная география: старые мифологемы и новые ориентиры // Изв. РГО. Т. 124. Вып. 2. 1992. 5. Григоров Г. И. Причинность и связи в географии: методологический аспект. Киев, 1983. 6. Григорьев А. А. Закономерности строения и развития географической среды. М., 1996. 7. Дмитревский Ю. Д. Очерки социально-экономической географии. Л., 1990. 8. Дугин А. Г. Основы геополитики. Геополитическое будущее России. М., 1997. 9. Кирин Ф. Я. О законах размещения производительных сил в период строительства коммунизма. Челябинск, 1968. 10. Лавров С. Б., Сдасюк Г. В. Этот контрастный мир. Географические аспекты некоторых глобальных проблем. М., 1985. 11 Марксистско-ленинская теория народонаселения. М., 19/1. 12* тресте У. И., Ныммик С. Я. Современная география: вопросы теории. 13. Народное хозяйство СССР за 60 лет. М., 1977. 14. Народное хозяйство СССР за 70 лет. М., 1987. 15. Певзнер Я. Новое мышление и необходимость новых подходов в политической экономии // МЭиМО. № 6. 1988. _ МЭиМО 16. Поздняков Э. Формационный и цивилизационныи подходы // Мс>им . № 5 1990. 17. Пупяркин В. А. Локальные цивилизации во времени и пространстве (взгляд географа). М., 2005. . ,оя7 18. Селюнин В., Ханин Г. Лукавая цифра II Новый мир. N- 2. 1987 19. Солнцев В. Н.. О трудностях внедрения системного подхода в физическу географию // Вопросы географии. № 104. 1977. 20. СССР и зарубежные страны. Справочник. М., 1988. 21. Хвойник П. Империализм: термин и содержание // МЭи . • •• • 22. Чистобаев А. И. Судьба географии - быть на перекрестке // Известия Ш °23. Чиспюбаев\. И., Шарыгин М. Д. Экономическая и социальная география: новый Капита;шзм> социализм и экономический механизм современного производства // МЭиМО. № 9.1988. м^мМО 25. Эльянов А. Сосуществование в свете экономических законов // МЭиМО. NИх «автоматическая» интеграция, слияние, взаимное «растворение» не только невозможны, но и никому не нужны, тем более что у каждой субдисциплины своя логика развития, свои нюансы терминологии и, в конце концов, свои исходные аксиомы, которые вовсе не являются аксиомами для других наук. Более целесообразны попытки интеграции «переходных», смежных областей знания в расчете хотя бы на частичный эффект, поскольку в результате возникают новые оригинальные идеи, которые в целом для географии могут оказаться весьма плодотворными. Антропогеография, очистившаяся от некоторых заблуждений своих основателей, опирающаяся на теоретические разработки современных философов, на учения Владимира Вернадского, Льва Гумилева и творческие достижения других мыслителей XX века, в состоянии, как минимум, приостановить эрозионные процессы дивергенции в нашей науке. Возвращаясь к началу данного сюжета, отметим, что устарел не сам антропоцентризм (даже в трактовке, согласно которой, человек есть центр и высшая цель мирозданья), а его примитивная экспликация, противопоставляющая человека природе и обществу. «Напрашивается вопрос, — остроумно замечает в этой связи Виктор Кобылянский, — какой антропоцентризм устарел — любой или какой-то особый, так сказать, “неприличный антропоцентризм” (курсив наш. — Ю. Г.)? И в чем особенность этого “неприличного антропоцентризма”? Например, прилично ли человеку есть, пить, дышать, носить одежду, строить жилище и вообще думать, заботиться о себе, о нынешних и будущих поколениях? Или он должен думать, заботиться только о природе — о природе самой по себе, о природе-для-себя? Должен ли он заботиться только об обществе, о государстве, игнорируя собственные потребности и интересы?» (9, с. 59). Это следует понимать таким образом, что человек — существо, прежде всего, биологическое, и ему не нужен особый уровень «сапиентации», чтобы чувствовать, где шансы на выживание, рождение потомства и доведение его до возраста репродукции выше... Эти и подобные им вопросы давно уже стали предметом исследования антропоэкологии как научной дисциплины, имеющей особый статус. Для нас принципиальным является замечание о том, что антро- поэкологические проблемы не могут быть исчерпывающе изучены науками ни биоэкологического, ни социоэкологического цикла. Это соображение важно при обосновании «самодостаточного» статуса географии как единой науки. Утверждение об «устарелости антропоцентризма» приобретает особый смысл в связи с идеями Фридриха Ратцеля, все еще берущимися на вооружение нынешними сторонниками «разобщенной» географии и своекорыстно жонглирующими сакраментальной фразой «перенос дарвинизма в сферу общественных отношений». Тысячекратно заклеймившие Ратцеля «за рассмотрение антропогеографии как продолжение биогеографии» и боящиеся термина «социобиология» не утруждают себя ответами на такие принципиальные вопросы как структура, механизм и эволюция взаимодействия природного и общественного, биологического и социального в человеке, усердно продолжая эксплуатировать штампы классовой идеологии. В ранг самостоятельной науки социобиологию возвел Френсис Гальтон (автор «евгеники»), тем самым «скомпрометировав» своего двоюродного брата Чарльза Дарвина. Существенный вклад в ее развитие внес российский эмигрант в США Феодосий Добржанский, а в Советском Союзе она не могла развиваться по определению, поскольку ее положения противоречили марксистской философии. Какие же это положения? Во-первых, человек является продуктом взаимодействия социальной и биологической составляющих — именно поэтому фраза «перенос дарвинизма в сферу общественных отношений» в какой-то мере является бессмысленной. Приобретение человеком качества «социальности» не противопоставляет людей остальной живой природе, а лишь указывает на то, что в результате эволюции развитие представителей Homo sapiens стало подчиняться законам не только биологического, но и в существенной степени общественного развития. Спорить о преобладании той или иной составляющей — все равно что рассуждать, от чего больше зависит площадь — от длины или ширины. Человек остается неотъемлемой частью биосферы. Во-вторых, человек подчиняется тем же генетическим закономерностям, что и другие виды, а его фенотип (внешний и внутренний облик человека) формируется в ходе взаимоотношений с окружающей средой, которая суть взаимодействия социальных и биологических компонентов (вот он «вульгарный географизм» в социологии!). Одна из важных задач социобиологии — изучение механизма, способствующего наследованию социально значимых признаков. Автор — не «подвинувшийся умом» сторонник слепого «переноса дарвинизма в сферу общественных отношений», поскольку осведомлен о том, что в полной мере социальные признаки, действительно, не наследуются. Но биологические признаки для наследования социальных имеются, они связаны, в частности, со свойствами нервной и эндокринной системы. В-третьих, одной из весьма значимых «нитей», связующих биологическое и социальное, является сексуальная жизнь человека (имеющего так называемую К-стратегию размножения, т. е. тратящего максимум усилий на обеспечение эффективного выживания потомства) и последующее воспитание детей, при котором мать в большей мере обеспечивает биологическую сторону взращивания ребенка, а отец — социальную. В-четвертых, хотя человечество развивается в основном по социальным законам, ему вовсе не чужды биологические преобразования, поскольку биологическая революция (в замедленном темпе) у человека продолжается, и об этом хорошо осведомлены наши оппоненты. Вполне отчетливы связи социобиологии с медицинской антропологией, первостепенной задачей которой является сохранение здоровья человека, совершенствование его физических и психических возможностей. Причем речь может идти как об индивидуальном, так и популяционном здоровье. По мнению авторитетного «генератора» новых идей Влаиля Казначеева, «здоровье индивида» представляет собой динамическое состояние (процесс) сохранения и развития биологических, физиологических и психических функций человека и социальной активности при максимальной продолжительности жизни. «В таком виде определение индивидуального здоровья учитывает полноценность выполнения основных социально-биологических функций и жизненных целей индивида» (7, с. 9). С точки зрения интересов методологии гуманитарной географии большего внимания заслуживает подход к определению популяционного здоровья, под которым вышецитированный автор понимает процесс развития биологической и психологической жизнеспособности социально-биологически организованного населения в ряду поколений и проживающего на определенной территории, повышения трудоспособности и производительности коллективного труда, совершенствования Homo sapiens. Нельзя не согласиться с тем, что «критерии здоровья человеческой популяции наряду с индивидуальными свойствами составляющих ее людей включает уровень рождаемости, здоровье потомства, генетическое разнообразие, приспособленность населения к природным условиям, готовность к выполнению многообразных социальных ролей, возрастную структуру и т. д.» (там же). (В работах Казначеева, в частности, исследуется идея о том, что человек при рождении в своей «белково-нуклеиновой сущности» — гене наследует определенную геомагнитную матрицу, своеобразный импринтинг [отпечаток] геомагнитных условий, в которых формируется плод. Если это действительно так, то «геомагнитные корни» человека могут вызывать у него определенные психологические и социальные импульсы в зависимости от меняющихся геомагнитных условий по направлению от экватора к полюсам. То есть речь идет о возможном несоответствии геомагнитной ситуации соответствующему генотипу, в связи с чем могут быть идентифицированы глубинные причины психологического и социального дискомфорта людей.) Возникает чисто риторический вопрос: имеют ли здесь место факты механического «переноса дарвинизма в сферу общественных отношений», а если есть, то в чем конкретно они проявляются? Можно предположить, что автор, который в доказательство «устарелости» антропоцентризма приводит пассаж о сексуальной жизни человека, непременно будет подвергнут остракизму. Но в данном случае наша цель состояла в другом — показать, что поскольку человек является продуктом взаимодействия биологической и социальной составляющих, постольку и научные методы, направленные на понимание сущности отдельного человека и его «скоплений» (в т. ч. деревни, города, региона, страны, этноса, нации и т. д.), могут и должны быть основаны на синтезе методов социальных и естественных наук. «Искривление» смысла. Справившись о смысле антропогеографии из отечественных источников, узнаем, что само название происходит от начального греч. anthropos — «человек» и означает школу в социальной географии, основным объектом изучения которой традиционно являются связи и взаимодействия человека с окружающей средой. Как бы ничего «предосудительного» здесь нет — изначально речь идет о весьма благородном и «животрепещущем» предмете исследования. К сожалению, многие ценные с методологической точки зрения понятия часто как бы «приватизируются», и их значение изменить нелегко. Если понятие «антропоцентризм» (в соответствии с которым человек рассматривается как центр мироздания, тогда как природа выступает как нечто низшее, призванное только удовлетворять всевозрастающие его потребности) в общем адекватно отражает свою семантическую сущность, то в понятие «антропогеография» вложен смысл, плохо согласующийся с семантикой термина — во всяком случае, ничего «дурного» выражения «антропо» и «география», равно как и их сочетание, не содержат. В окончательной трактовке антропогеография стала ассоциироваться с немарксистской школой (вспомним о геополитике, генетике, кибернетике и т. д.) в гуманитарной географии, трактующей место человеческого общества в комплексе географических явлений и его взаимодействия с природной средой в основном с позиций географического детерминизма. Многие представители географической школы в социологии (Шарль Монтескье, Жорж Бюффон и др.), действительно, слишком «увлеклись» в завышении роли природных условий, обосновывая «дух законов общественного развития». Кто только не порицал (и не продолжает порицать!) Ратцеля за его попытки «перенести дарвинизм в сферу общественных отношений», выяснить «влияние природы на дух и тело индивидов и народов» (это он объявил своей задачей), а также связать с антропогеографией понятия политической географии и даже национальной психологии народов? Советская география умышленно приуменьшала степень колоссального влияния антропогеографии на умы современников, не замечала гот факта, что в начале XXI в. антропогеография превратилась в ведущую школу в немецкой гуманитарной географии (Э. Фридрих, К. Гассерт, отчасти О. Шлютер и др.). Мало того, идеи антропогеографии «перекочевали»» за океан, где верная последовательница Ф. Ратцеля и главный представитель так называемой школы инвайронментализма Эллен Сэмпл сделала попытку изложить в духе ратцелевой антропогеографии историко-географическое развитие США. Как нередко бывает, сверхидеологизированная советская география выплеснула вместе с учением Ратцеля и «ребенка». Многие идеи географического детерминизма, бравшиеся на вооружение антропогеографами, по сегодняшним меркам являются вполне «вменяемыми» и переживают второе рождение. Главное же, с нашей точки зрения, заключается в том, что именно новая (нератцелевская) антропогеография призвана стать одним из связующих звеньев между естественной и гуманитарной географией. Весьма симптоматичным представляется то обстоятельство, что для некоторых представителей естественного крыла географии, не желающих особенно «обременять» себя тесными родственными узами с географами-гуманитариями на почве антропогеографии, главным «пугалом» является Хартшорн, а не Ратцель — автор своеобразного «манифеста», двухтомного издания «Антропогеграфия», в котором тот попытался проанализировать воздействие природных феноменов на ход человеческой истории. Начиная со студенческой скамьи в Гейдельберге Ратцель, быв весьма далеким от теоретических идей географии, специализировался в зоологии, геологии и сравнительной анатомии, а его диссертация была посвящена доказательству правоты дарвиновских идей. Уж лучше бы он и не пытался применить дарвиновскую биологическую концепцию к человеческому обществу, так как его заблуждения, воплощенные в штампованном выражении «социальный дарвинизм Ратцеля», наряду с геополитикой Хаусхофера действительно «дорого» обошлись географической науке в плане развития ее методологических основ. И хотя многие «прегрешения» ему приписаны молвой (так, он никогда не высказывал идеи о существовании высших и низших рас, не настаивал в своей «Политической географии» на буквальном восприятии аналогии государства с организмом, «привязанным к Земле» и т. д.), его увлечение идеями Герберта Спенсера о тождественности сообществ людей и животных организмов соответствующим образом отразились на методологических установках его антропогеографии. (Кстати, едва ли не наиболее верная его ученица Эллен Черчилль Сэмпл, сама «прославившаяся» пропагандой идей до пределов, не предусмотренных учителем, писала о нем: «Он штурмовал вершины знания, обращая свой взор вдаль, за горизонт, и при завораживающих построениях своих научных концепций пропускал, казалось бы, самоочевидные детали. В этом были его величие и его промахи» [17, V—VI].) Гораздо более осмысленно идея антропогеографии отстаивалась Ричардом Хартшорном, профессиональным географом, автором многих выдающихся трудов, таких как «Сущность географии» (1939 г.) и др. Мало кто из его предшественников пытался одновременно ответить на такие фундаментальные вопросы, как: что скрывается за словами «география как изучение территориальной дифференциации»? что подразумевается под земной поверхностью? является ли интеграция разнородных явлений специфической принадлежностью географии? что является мерой значимости в географии? существует ли в географии разделение на систематическую и региональную? занимается ли география поиском научных законов или же ограничивается описанием уникальных случаев? каково место географии в классификации наук? и т. д. Его желание видеть разобщенную географию «монистической» (отчасти используя при этом антропогеографию в качестве «связующего моста») нам вовсе не кажется контрпродуктивным. Его можно обвинять в известных грехах (а кто безгрешен из числа безо всякой меры критикующих его воззрения?), но он не был «коллаборационистом» и искренне пытался эффективно охватить всю область географической науки. (Нам, прежде всего, импонирует его позиция в отношении того, что человеческие и природные факторы не могут рассматриваться изолированно, что «дивизионизм» в географии объективно сужает рамки комплексного подхода к изучению реальности и т. д.) Итак, само название области научных исследований — антропогеография — никем не может быть скомпрометировано до такой степени, чтобы быть изъятым из научного оборота, если даже некоторые авторы (в частности, французские философы и социологи XVIII в.) и пытались вывести «дух законов» общественного развития из своеобразия природных условий, особенно климатических (кстати, еще Аристотель был замечен в крайне некорректной трактовке связи и взаимодействия человека с природой). Современная антропогеография имеет такое же отношение к вульгарному географизму, как и многие другие географические субдисиплины. Философия и антропогеография. Вначале несколько общих рассуждений. Если оперировать философскими категориями, то основными слагаемыми бытия являются, как известно, природа и дух. Даже самые древние философы не противопоставляли их друг другу, понимая мир в его целостности и гармонии, т. е. таким, каким он есть на самом деле. Конечно, если с природой вопрос более или менее ясен (это окружающий ландшафт, биосфера и материя в целом), то дух с философской точки зрения — нематериальная составляющая мира, не элемент природы, а способ их связи, закон их функционирования. Говоря иначе, дух — это способность природы к самоорганизации, гармонии, порядку. (В философии можно встретить весьма нестандартные взгляды на взаимоотношения человека и природы. По Мамардашвили, человек — это вообще внеприродная, сверхприродная сущность, сущность, которая к известным природным силам не сводится, не может быть выражена в терминах известных сил природы. Главное, считал философ, в том, что человек саморазвивается, а природа является предметом его деятельности.) Между тем в сфере науки давно сформировался стереотип, в соответствии с которым дух «позиционируется» как элемент общества, а душа — элемент человека. На этой основе создано немало теорий, систем представлений, гипотез, хотя реальное состояние дел иногда отлично от этого. Никто не желает «перечеркнуть» результаты своего вдохновенного труда и признать, например, что Земля может рассматриваться в качестве единого живого суперорганизма, о чем в свое время писал К. Э. Циолковский: «Вселенная в математическом смысле вся живая, а в обычном смысле ничем не отличается от животного» (14, с. 79). Глубоко почитаемый сегодня В. И. Вернадский также развивал идею живой Вселенной, используя понятия «всюдность жизни», «сгущения жизни», «давление жизни», «живое вещество», «оживленная вода». Его биогеохимический ПОДХОД К изучению природы как нельзя лучше иллюстрирует единство географии, поскольку жизнь проявляется в непрерывно происходящих миграциях атомов из биосферы в живое вещество и обратно. По Вернадскому, биосфера — явление космического порядка, поскольку в нее непрерывно притекает космическая энергия, космические излучения и лучеиспускания Солнца, благодаря чему и поддерживается динамическое равновесия между биосферой и живым веществом. Главная плодотворная для нас его идея заключается в том, что все живое вещество планеты служит источником свободной энергии и оказывает непосредственное и мощное влияние на социальные процессы. (Тезис о том, что биосфера — явление космического порядка, достаточно убедительно доказали отечественные космисты-биологи, в частности Александр Чижевский не только своей обобщающей работой «Земное эхо солнечных бурь», но и прежними своими трудами, такими как «Физические факторы исторического процесса» (1924 г.), «О соотношении между периодической деятельностью Солнца и эпидемиями холеры и гриппа» (1927 г.), «О периодичности европейского возвратного тифа» (1927 г.), «Модификация нервной возбудимости под влиянием пертурбаций во внешней физико-химической среде» (1928 г.), «Эпидемические катастрофы и периодическая деятельность Солнца» (1930 г.). Идею о том, что под давлением энергии живого вещества формируется биосфера — планетарная область распространения жизни — по сути, поддержал и развил Л. Н. Гумилев, трансплантировав ее на эволюцию этносов. (В одном из интервью он прямо заявил об отношении к учению Вернадского: «Имею честь относить себя к ученикам и последователям этого великого ученого» (3, с. 352) При всей «экзотичности» его взглядов (прежде всего, имеется в виду гипотеза об избытке биохимической энергии живого вещества, позволяющего этносам преодолевать инстинкт самосохранения и приводящего к физиологическому, психическому и социальному сверхнапряжению — пассионар- ности), наличие малоизученного механизма взаимообусловленности нервнобиотических и физико-космических процессов трудно отвергнуть «с порога». Человек — произведение природы (по Гумилеву, этнос существует параллельно обществу, независимо от формаций, которые оно переживает и только «коррелирует с ними»), и укоренившаяся сентенция о том, что он остается за «бортом» геосистем, изучаемых физико-географическими науками, является одним из наиболее зловредных тезисов, пропагандируемых сторонниками раздельной географии, базирующих свои взгляды, в частности, на изжившей себя мифологеме «незыблемости» форм движения материи. Должно отметить, что существует философская, естественнонаучная и теологическая антропологии, которые несмотря на свои «парциальные» успехи так и не достигли консенсуса по поводу истинной сущности человека, в том числе — в сравнении с животным и растением. Так, задачи философской антропологии связаны с истолкованием «специфических монополий» человека — языка, совести, орудий труда, государства, мифов, науки, религии, искусства и т. д. Но географ не в меньшей мере заинтересован в научной интерпретации естественнонаучной антропологии. Если человек позиционируется как «пирамидная вершина ряда позвоночных млекопитающих», то почему эта «вершина» должна полностью выводится за рамки «пирамиды», и как это вообще возможно? Ницше говорил: «. ..Человек — это животное, способное обещать», а Монтень отмечал: «. ..Каких только наших способностей нельзя найти в действиях животных! Существует ли более благоустроенное общество, с более разнообразным распределением труда и обязанностей, чем у пчел? Можно ли представить, чтобы это столь налаженное распределение труда и обязанностей совершалось без участия разума, без понимания?.. .Сказанное мною должно подтвердить сходство между положением животных, связав человека со всей остальной массой живых существ» (12, с. 91). У нас вовсе нет намерения упрощать проблему, не замечая новой сущностной ступени психических функций и способностей человека, его разума, добавляющихся к инстинкту, ассоциативной памяти животных и т. д. Макс Шелер — немецкий философ, один из основоположников философской антропологии, феноменологической аксиологии и социологии знания, утверждал: «Способность к разделению существования и сущности составляет основной признак человеческого духа, который только и фундирует все остальные признаки» (12, с. 85), — где дух ассоциируется с предметностью. Вряд ли кто станет возражать относительно того, что «человек есть, прежде всего, живое существо, способом бытия которого является взаимодействие слепых, бессознательных сил природы. В этом своем качестве он, безусловно, выступает объектом исследования комплекса биологических наук... Но человек есть также социальное существо. Как таковое он является уже объектом социологического и стороной социоэкологического изучения. Однако даже указанным двухаспектным рассмотрением человека не исчерпывается осмысление его места в объективном мире» (9, с. 34). Как сознательное существо человек выступает «конечным пунктом» развития природы и «исходным пунктом» становления человеческого общества (там же), что обусловливает не биологическую и не социальную его специфику, а «промежуточную» — антропическую. (Кстати, хотя человек и принадлежит к роду Homo sapiens, далеко «не все от природы определены к деятельности по правилам и законам разума, — утверждал Барух Спиноза, — но, наоборот, все родятся ничего не знающими, и проходит большая часть жизни, прежде чем они могут узнать истинный образ жизни и приобрести навык в добродетели, хотя бы они и были хорошо воспитаны; а тем не менее в то же время они обязаны жить и сохранять себя, насколько в них есть силы, руководясь только импульсом желания, так как природа им ничего другого не дала и отказала в действительной возможности жить сообразно со здравым рассудком; и потому они обязаны жить по законам здравого рассудка не более чем кошка — по законам львиной природы» [12, с. 15].) В начале XX в. пришло осознание того факта, что человека, его природу следует, наконец, рассматривать даже не через с трудом отстаиваемое дуальное единство биологического и социального (чего панически опасались марксоведы), а через интегральное единство многообразной человеческой деятельности, благодаря которой постоянно модифицируются и «переплавляются» три его (человека) компонента: биологический (природная сущность), социальный (общественная сущность) и предметный (культурная сущность) (10, с. 73). Подобная позиция не только проясняет истинное (антропическое) место человека в объективном мире, не сводимое к особенностям ни биотического, ни социального бытия, но и является логической основой для обоснования уникального статуса самой антропогеографии. В эт ой связи вполне правомерна постановка вопроса о существовании единой географии в рамках отдельной взятой субдисциплины — антропогеографии. Но из этого вовсе не следует вывод о синонимичности понятий «география» и «единая география». Если возможна антропологическая наука... Вопрос «как возможна особая антропологическая наука?» в некотором отношении сродни вопросу «как возможна особая географическая наука?», поскольку в обоих случаях речь идет о специфической сфере знаний, не сводимой ни к природе, ни к «социо», ни к единству того и другого. Вначале обратимся к понятийной стороне дела, учитывая то обстоятельство, что содержащиеся в соответствующих толковых словарях экспликации антропологии сильно противоречат друг другу, «сбивая с толку» неокрепшие души. В советской литературе антропология всегда ассоциировалась напрямую с биологической наукой о происхождении и эволюции физической организации человека и его рас. (Именно эта трактовка, как правило, довлела над отечественными географами, пытавшимися осмыслить связи географической науки с антропологией.) При этом акценты делались на три основные ее раздела: 1) морфологию человека; 2) учение об антропогенезе и 3) этническую антропологию (расоведение). В мирском смысле понятие «антропологизм» — составная часть философских учений о человеке. Антропологический принцип в философии ввел и обосновал Л. Фейербах, у которого он стал основой критики немецкого классического идеализма. Антропологизм разрабатывался в различных философских концепциях (Ф. Ницше, А. Шопенгауэр, ряд представителей экзистенциализма). В России же сторонником идей Фейербаха стал Н. Г. Чернышевский, а «законным» основателем антропологии — Анатолий Богданов, считавший, что естествознание без антропологии остается незавершенным и только «с антропологией естествознание не является каким-то особенным островом, отделенным бездною от других наук чисто человеческих...» (цит. по: 13, с. 7). К примечательному упоминанию о «бездне» мы вернемся ниже, а сейчас отметим тот факт, что марксистская наука не допускала проведения «откровенных» параллелей антропологии с общественными науками, отчасти — во избежание дискредитации выведенных ею исторических законов о смене формаций и т. п. Известные антропологи советского периода Яков Рогинский и Максим Левин «свято» придерживались сходной с Богдановым позиции, в соответствии с которой антропология — сугубо биологическая дисциплина, как бы увенчивающая собой естествознание. И лишь гораздо позже в контексте с антропологией появились «робкие» упоминания об археологии и этнографии. На западе же давно и всецело доминирует расширительная трактовка антропологии, в соответствии с которой внимание фокусируется не только (а подчас — и не столько) на физической, сколько на культурной дифференциации различных групп людей. Задача, например, психологической антропологии состоит в объяснении, как и почему формируется специфическое восприятие народом себя самого и внешнего мира (концепция «национального характера») и как это восприятие влияет на поступки и поведение людей. Согласно основным положениям психологической антропологии: «Каждая культура имеет свой собственный уникальный путь развития и свою собственную уникальную структуру; ее следует изучать как целостную систему, все компоненты которой взаимосвязаны и составляют единую конфигурацию. Психологические особенности, характерные для членов той или иной культуры, касаются, прежде всего, бессознательных комплексов, формирующихся в культуре как одна из форм аккумуляции социального опыта и передающихся каждому из членов общества в процессе его социализации. Эти бессознательные комплексы влияют как на поведение человека, так и на характер восприятия человеком окружающего его мира. Более того, они требуют себе определенного противовеса, компенсации в рамках той культурной системы, в которых находится человек. Этот “противовес” может выражаться в виде формирования тех или иных социальных институций. Одной из основных идей психологической антропологии была идея о необходимости изучать психологические и социокультурные проблемы в комплексе» (11, с. 58). Примерно с середины XX в. в качестве самостоятельного научного направления начинает развиваться так называемая когнитивная антропология. Географу не столь уж важны нюансы в различиях западных «антропологий», отметим лишь, что если психологическая антропология предполагает взгляд на культуру со стороны внешнего наблюдателя, то когнитивная пытается посмотреть на картину мира изнутри, глазами носителя культуры. (С позиций когнитивной антропологии у каждого народа система восприятия, мышления, поведения, эмоций — различна, что обнаруживает естественный междисциплинарный «мост» с культурной географией.) При внимательном изучении трудов отечественных антропологов о сущности своей науки выясняется, что их методологические подходы страдают некоей двойственностью. Так, вышецитированный Богданов хотя и считал, что естествознание без антропологии остается незавершенным, но «с антропологией естествознание не является каким-то особенным островом, отделенным бездною от других наук чисто человеческих...» (курсив наш. — Ю. Г.) (цит. по: 13, с. 7). Значит, понимал узость предметного поля оконтуриваемой им области научного знания, равно как и Рогинский с Левиным: «С одной стороны, ими утверждается, что антропология есть отрасль естествознания (биологии), а с другой, говорится о ней как бы о “пограничной” науке, призванной объяснить процесс перехода от биологических закономерностей к социальным. Указанная двойственность с креном в биологи- зацию отражает действительное положение дел, сложившееся в нашей стране в структуре антропологического знания» (9, с. 22). Вовсе не исключено, что авторы в какой-то мере прибегали к «эзоповому языку», чтобы не стать мишенью для идеологического отдела ЦК. Причина двойственной трактовки антропологии (как отрасли естествознания и науки, возникающей в «зазоре» между биологией и социологией) вполне очевидна, так как содержание таких субдисциплин как психологическая и когнитивная антропология, археология, антро пологическая лингвистика, культурная антропология не исчерпывается биологией. И даже предпринятая во второй половине XX в. попытка объять традиционно антропологическую проблематику новым комплексом дисциплин, именуемым «биология человека», не в состоянии избавить науковедение от необходимости определяться с необычным статусом антропологической науки. К этому следует добавить, что развитие подлинно научных воззрений в любой отрасли знания (в том числе — в антропогеографии) не могут скомпрометировать поверхностные или псевдонаучные выводы, даже если они исходят от «не последних» людей в науке — от Фридриха Рат- целя или Ричарда Хартшорна. Уместно напомнить, что Карл Линней — выдающийся систематизатор живого мира — так характеризовал представителей народов: «Американец — красноват, холерик, строен. Европеец — бел, сангвиник, мясист. Азиат — желтолик, меланхолик, крепкого сложения. Африканец — черен, флегматик, дрябл. Американец — упрям, доволен собою, свободолюбив. Европеец — подвижен, остроумен, изобретателен. Азиат — жесток, любит роскошь и скуп. Африканец — лукав, ленив и равнодушен» (1, с. 384). В этой далекой от подлинной науки «систематизации» народов явно проглядывается «европоцентризм» — лишь европейцы наделены им всеми положительными качествами, по отношению же к другим народам присутствует хотя бы одно неодобрительное определение. А известный русский этнограф Пётр Пучков вообще ставил под сомнение принадлежность к человеческим существам отдельных групп австралийских аборигенов и т. д. (впрочем, некогда и алхимия почиталась в качестве передовой отрасли научного знания). Однако со временем антинаучные взгляды о неизбежном неравенстве людей, принадлежащих к разным народам, уступили место прогрессивной мысли (благодаря в значительной мере трудам Ф. Боаса и А. Хрдлички в США, А. Валлуа и К. Леви-Стросса во Франции, Л. Ни- дерле в Чехословакии, Д. Н. Анучина в России и многих других выдающихся этнографов, антропологов, географов, историков). Завершая данный сюжет, отметим: именно Человек, обладая одновременно генетическим кодом и социокодом, является важнейшим звеном, скрепляющим географическую науку, а сама антропогеография — специфической сферой знаний, не сводимой ни к природе, ни к «социо», ник единству того и другого. Надбиологические программы деятельности людей, их поведения и общения, фиксирующиеся и транслирующиеся в форме различных знаковых систем (орудий труда, продуктов деятельности, языка и т. д.) невидимыми узами связаны с генетическим кодом, передающимся от поколения к поколению. Лев Гумилев и социогенно-географические процессы. Талантливый ученик и соратник главного «возмутителя спокойствия» в этнологии XX в. Константин Иванов, рассуждая о некорректности объявления этноса априори исторической, т. е. социальной общностью, которая возникает в момент рождения общества и исчезает в бесклассовом обществе, тонко подметил, что этот тезис не мешало бы вначале .. .доказать. «Утверждение социальности этноса не доказывается, — писал Иванов, — а покоится на элементарном логическом заблуждении следующего вида: “этнос не может существовать вне общества, следовательно, этнос — социальное явление” (ср.: “этнос не может существовать без размножения половым путем, следовательно, этнос — популяция”). Обычно это заблуждение оправдывают другим подобным же: “все биологическое в человеке подчинено социальному”, забывая при этом, что законы природы не уничтожимы, не подчиняются и не отменяются, будь то галактика или организм человека» (5, с. 38). Несмотря на некоторую юношескую запальчивость Иванова (умалять значимость государственных, а, стало быть, социальных форм исторического бытия народа вряд ли стоило), его смелая защита идеи Гумилева о том, что этнос — это живая, самовоспроизводящаяся реальность, что отличает ее от любых форм социальной организации, достойна одобрения. Этносы существуют в пространстве между биосферой и социосферой, их бытие прямо и непосредственно связано с природной и космическими средами. Для Льва Гумилева этнос — явление поведенческое, опирающееся на какой-то скрытый, но, очевидно, не генетический механизм преемственности. Не будем становиться в позу высокомерных толкователей учения Гумилева (тем более что тезис о пассионарных толчках, на наш взгляд, еще нуждается в более обоснованной аргументации), однако, суть подмеченного механизма сигнальной наследственности, когда новорожденный с помощью подражательного условного рефлекса перенимает адаптивные поведенческие навыки от родителей и членов сообщества, представляется весьма убедительной. Идентификация этого механизма, действительно, подрывает позиции тех, кто безответственно спекулирует на значении понятия «социальное», «которому до сих пор не дано конструктивного определения ни в одном из философских словарей» (там же, с. 46). Ставя под сомнение «априорную» социальность этноса, К. Иванов указывает на такое методологическое заблуждение своих оппонентов, как пренебрежение системным подходом. (Это обстоятельство очень важно с точки зрения обоснования существующих «перекидных мостов» между обеими «географиями».) Ход его мысли в этой связи весьма интересен для географов, поскольку в ней содержится подсказка того, как возможно использовать интегративный подход в гуманитарной географии. Так, он подмечает распространенную в этнологических исследованиях некорректность подмены принципа системности принципом сходства и похожести. Суть системного подхода в другом — в установлении системообразующих связей (что, кстати, не чуждо «настоящему» хорологическому подходу, а не тому, который ассоциируется с описательным территориальным подходом, «ползучим эмпиризмом»), что является весьма ответственной научной задачей, поскольку одни и те же элементы могут являться частями различных систем одновременно. Подробнее этот аспект рассмотрим ниже, а сейчас признаем, что биотическая, витальная составляющая этнического бытия играет в судьбе народов колоссальную роль и игнорировать ее гуманитарная география не может. О геосистемном подходе в атропогеографии. Консервативно настроенным географам, отстаивающим сугубо природоцентрический взгляд на характер геосистем, следует согласиться с тем, что «каждый человек входит одновременно в несколько систем. Он и член того или иного общества, находящегося на определенной ступени развития, и физическое тело, подверженное гравитации, и завершающее звено биоценоза, и организм, способный к адаптации и находящийся в возрасте, определяемом воздействием гормонов, и носитель хромосом, передающий их потомству половым путем, т. е. особь той или иной популяции, и, наконец, он имеет оригинальный стереотип поведения и ощущает свою принадлежность к какому-либо этносу и на самом деле принадлежит к нему, если остальные члены принимают его за “своего”» (5, с. 38). Эта мысль, которую опровергнуть вряд ли кому дано, позволяет решительно переосмыслить возможности геосистемного подхода в географической науке, тем более существует стойкое неприятие не только гуманитарного, но даже общегеографического толкования понятия «геосистема» (6). Извлекается «замшелый» хорологический подход, который, дескать, имманентно присущ гуманитарной географии, и делается вывод о том, что «абстракции, основанные на моделировании одних лишь хорологических признаков качественно многообразных материальных систем, вряд ли могут претендовать на универсальное общегеографическое значение» (там же, с. 102). Тезис о том, что «геосистемы — это природные единства», эгоистически отстаивается некоторыми из них до «последнего патрона», не желающими задумываться над тем, что этим наносится прямой ущерб методологическим основам самой естественной географии. Известно выражение Л. Н. Гумилева о том, что фундаментальное учение В. И. Вернадского о биогенной миграции атомов химических элементов в биосфере «необходимо и достаточно для того, чтобы объяснить все процессы биосферы, в том числе этногенезы, как некое сложное и многообразное единство» (3, с. 468). Эту мысль следует рассматривать лишь как методологический посыл, позволяющий в отдельных случаях, вопреки мнению последователей Сочавы, рассматривать человека в рамках геосистемного подхода. В геосистемах (как и в ландшафтах) предполагается наличие и человека, но лишь в так называемой «специфической познавательно-созерцательной роли». Аннелиды, членистоногие, пресмыкающиеся, обезьяны, ... питекантропы способны выполнять не «познавательно-созерцательную роль», а быть составными элементами геосистем, а человек — как наиболее активный и динамичный фактор биосферы выпадает из этого ряда. Невероятно, но факт! Убедительного разъяснения этой метаморфозы никто из адептов-кон- серваторов геосистемного подхода дать не в состоянии, если не считать попыток жонглирования казуистическим вопросом, «является ли человек составной частью окружающей среды, или нет?». Наряду с существованием геосистем природного субстрата трудно отрицать наличие геосистем экономического или социального субстрата с природной составляющей, но чаще — «синтетических» геосистем различного иерархического уровня, в которых наблюдаются отчетливо выраженные причинные, функциональные или нормативные взаимосвязи. Такие геосистемы тяготеют, главным образом, к местам концентрации традиционного охотничье-промыслового хозяйства, территориям расселения туземных племен, особенно когда эти территории ассоциируются с конкретными природными ландшафтами. Особого упоминания заслуживают антропогеографические представления о природно-культурных комплексах, ассоциирующихся с культурными ландшафтами. Согласно одному из них, в качестве ландшафта идентифицируется территория, охватывающая «природу определенного участка земной поверхности, его население и созданные населением видоизменения природных условий как единую, цельную картину, все элементы которой генетически между собой связаны» (8, с. 11). Далеко не все идеи культурной географии, развиваемые отечественными (впрочем, как и западными) авторами, приемлемы с методологической точки зрения. С одной стороны, рассмотрение культурного ландшафта как социоприродной системы, действительно, позволяет брать на вооружение геосистемный подход, разрабатывая его применительно к новым типам реальной действительности, С другой — ландшафтная концепция, во многих случаях знаменующая собой синтез науки и искусства, способна сильно дискредитировать научные основы географии, ибо некоторые виды искусства имеют косвенное отношение к территории. В рамках антропогеографических обобщений возможны «перекидные мосты» к синэкологии — разделу экологии, исследующий взаимоотношения популяций, сообществ и экосистем со средой; антропоэкологии — комплексной дисциплине, исследующей общие законы взаимоотношения биосферы и ее подразделений и антропоэкосистемы, ее структурных уровней, групп-популяций и индивидуумов, а также влияние природной среды (в ряде случаев и социальной) на человека и группы людей; антропоэкологическим системам — динамическим совокупностям, составленным человеческими коллективами с их хозяйственной деятельностью и освоенной этими коллективами территориями и т. д. Подводя итоги вышеизложенному, следует отметить весьма тенденциозную оценку антропогеографии отечественными географами, особенно некоторыми физико-географами, оказавшимися неспособными преодолеть личную обиду на Хартшорна, Лусона и других преимущественно американских авторов, «восставших» против «засилья» физической географии и объявивших ее прямой угрозой унитарному взгляду на географию. С одной стороны, «методологическое высокомерие» антропогеографов, посчитавших достаточным использование биосоциальных идей для утверждения монистических принципов в науке, усилило не ассоциативные, а центробежные тенденции в географии. С другой — распространились случаи бездумного навешивания ярлыков «хорологического антропоцентризма» авторам, осмеливавшимся вступиться за право «нормальной» антропогеографии иметь свой законный статус среди отраслей научного знания, В послесловии к переводной книге «Все возможные миры. История географических идей» Престона Джеймса и Джеффри Мартина Анатолий Исаченко с плохо скрываемым удовлетворением по поводу неудачи интеграционных попыток в географии пишет: «Кризис концепции хорологического антропоцентризма (опять «нетленный герасимовский жупел»!. — Ю. Г.) был неизбежен, поскольку она обнаружила свою несостоятельность как в теоретическом, так и прикладном отношениях. Сторонники этой концепции не могли разрешить противоречий, связанных с извечными “дихотомиями” географии, или ее “дуализмом”. Они так и не смогли найти пути для сохранения такого единства географии, при котором в рамках одной науки осуществлялось бы интегрированное изучение природы и человека и сочетались бы “систематический” (отраслевой) и региональный, идиографический и но- мотетический подходы» (4, с, 652). Идеи Ратцеля, Хартшорна, Сэмпл и других «столпов» антропогеографии заслуживают справедливой критической оценки за многочисленные методологические «перегибы». Однако и вышеприведенная фраза также вызывает множество вопросов, например, таких как: Несостоятельной является любая концепция антропогеографии или только данная? Корректно ли постоянно пользоваться при анализе методологических вопросов географии штампованным выражением «хорологический антропоцентризм», когда сам автор цитаты в другой своей работе при оценке хорологического подхода А. Геттнера — «отца» хорологической концепции — признается: «Кратко сформулировать сущность этой концепции непросто, ибо высказывания ее автора достаточно сложны и во многом противоречивы» (6, с. 76,77)? Не слишком ли прямолинеен вывод автора, жестко связывающего «неизбежность кризиса концепции хорологического антропоцентризма» с фиаско Хартшорна при поиске единства географии? Не является ли «старомодной» традиционное противопоставление идиографического и номотетиче- ского подходов, особенно с учетом того, что еще А. Геттнер настаивал на том, что география являет собой одновременно и идиографическую и номотетическую область исследований, какими по сути дела, должны быть и почти все другие науки? И уж совсем неуместной является критика антропогеографии с точки зрения спорности ее прикладных достижений: «Ущербность такой науки, — отмечает в этой связи Анатолий Исаченко, — особенно ярко обнаружилась в ее неспособности решать практические проблемы, выдвигаемые жизнью. Первый урок американским географам дала Вторая мировая война. Они не могли обеспечить нужды армии из-за своей формально-хорологической, описательной ориентации и отсутствия отраслевой специализации» (4, с. 652). Используя подобную странную логику, страна, испытывающая трудности при ведении оперативностратегических действий, могла бы поставить под сомнение жизнеспособность многих наук (в том числе — физической географии), а не только антропогеографии. Литература 1. Бромлей Ю., Подолъный Р. Человечество — это народы. М., 1990. 2. Гумилев Л. И. Черная легенда. Друзья и недруги Великой степи. М., 1994. 3. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1990. 4. Джеймс /7., Мартин Дж. Все возможные миры. История географических идей. М., 1988. 5. Иванов К. П. Этнос: категория или бытие? // Учение Л. Н. Гумилева и современность. СПб., 2002. 6. Исаченко А. Г. Теория и методология географической науки. М., 2004. 7. Казначеев В. 17. Экология человека и проблемы социально-трудового потенциала населения // Проблемы экологии человека. М., 1986. 8. Капуцков В. Н, Ландшафтная концепция в культурной географии. Авто- реф. на соиск. уч. ст. докт. географ, наук. М, 2009. 9. Кобылянский В. А. Философия антропоэкологии. Новосибирск, 2003. 10. Комаров В.Д. Экология человека как научная теория // Экологические императивы устойчивого развития России. СПб., 1996. 11. Лурье С. Историческая этнология. М, 2000. 12. Мир философии. Часть II. Человек, общество, культура. М., 1991. 13. Рогинский Я. Я., Левин М. Г. Антропология. М., 1978. 14. Циолковский К, Э. Космос есть животное // Человек. № 6. 1991. 15. Ratzel F. Anthropogeographie, Bd 1-2, Berlin, 1882-91. 16. Semple E. American History and Its Geographic Conditions, Boston -N.-Y., 1903. 17. Semple E. Influences of Geographic Environment on the Basis of RatzeVs System ofAnthropogeography. N. Y., 1911.