Трудности идентификации. Б специальной литературе приведены десятки определений исторической географии («область знаний на стыке истории и географии»; «география какой-либо территории на определенном этапе ее развития»; «последняя глава палеогеографии», «палеогеография голоцена» и т. д.), но они, к сожалению, проливают недостаточно света на самостоятельность данной области научного знания (во всяком случае, обоснование, например, «исторической геологии» или «исторической педагогики» отличается большей убедительностью). Скорее всего, «камнем преткновения» в этой связи служат дуалистический характер историко-географических систем, различие в динамике общественных и природных трансформационных процессов. «Историческая география, — утверждает И. П. Ковальчук, — традиционное, антропоцентрическое (курсив наш. — Ю. Г.) направление географической науки, ориентированное на исследование истории формирования и развития системы “человек-природа”, разновременных ее состояний, масштабов и интенсивности трансформационных процессов, происходящих в природной среде и обществе под влиянием хозяйственной деятельности человека, экономических, экологических. Эта отрасль географии является традиционным направлением исследований, как природной среды, так и взаимодействующего с ней общества» (8, с. 24). «Основная задача исторической географии, — уверяет Л. Б. Вампилова, — сводится к исследованию истории (курсив наш. — Ю. Г.) того или иного региона и созданию периодизации процесса хозяйственного освоения ландшафтов, а на современном этапе — изучению этапов развития историко-географических систем» (1, с. 12). Историко-географический подход, — утверждает Т. И. Герасименко, — «позволяет реконструировать организацию пространства в предшествующие периоды и имеет целью объяснить очень многие современные географические особенности, а также сделать прогноз дальнейшего развития тех или иных географических объектов и динамики их пространственной организации» (2, с. 18) и т. д. Как видим, особого единства во взглядах цитированных (равно как и других) авторов не наблюдается: упоминания об антропоцентрично- сти исторической географии многие палеогеографы (и не только они) старательно избегают — речь у них чаще идет о «реконструировании былых пространств». Но если задача рассматриваемой области знания — изучить историю «неочеловеченного» региона, то такой вектор расходится с фундаментальными целями географической науки как специфической отрасли научного знания, имеющей своей целью познание корреляционных связей между обществом и природой. (Кстати, задачи исследования «очеловеченной» истории намного труднее и ответственнее с учетом известного выражения «история — не память обо всех, а избирательное средство в соответствии с меняющейся конъюнк- турой», то есть имеется в виду, что история — в сущности политика, «опрокинутая в прошлое», — не более.) Ценно мнение о предмете исторической географии ее первого российского толкователя — В. К. Яцунского (именно «толкователя», поскольку основоположником следует считать скорее В. Н. Татищева), отмечавшего, что «для прогресса всякой научной дисциплины серьезное значение имеет знание ее истории». Констатировав сложившуюся ранее репутацию науки с «неопределенным содержанием» (9) и проанализировав историко-географические работы XIX-XX вв. (до 1941 г.), он пришел к выводу, что «задачей исторической географии должно быть изучение и описание географической стороны исторического процесса». В связи с этим им были намечены четыре программные линии исследования: 1) природный ландшафт данной эпохи, т. е. историческая физическая география; 2) население с точки зрения его народности, размещения и передвижения по территории; 3) география производства и хозяйственных связей, т. е. историческо-экономическая география; 4) география «политических границ», а также важнейших политических событий» (9, с. 21). Разбирая позицию Яцунского, Лев Гумилев замечает, что тот «мыслит историческую географию как вспомогательную историческую дисциплину и ставит проблемы, важные для историка, а не для географа. Собственно говоря, правомочно, но обзор историко-географических работ, сделанный В. К. Яцунским, показывает бесплодие неоднократных попыток многих талантливых и трудолюбивых ученых добиться в этом направлении успеха» (3, с. 114). Разделяя мнение Яцунского о том, что «историки слабо знакомы с географией, и наоборот», Гумилев приводит уместное в данном контексте мнение Оберхуммера: «географ, как только он покидает область географического исследования и начинает заниматься историей, перестает, быть естествоиспытателем и сам становится историком» (цит. по: 9, с. 27). Нетрудно видеть: речь идет о распространенном в онтологии феномене «перетягивания каната» от одной дисциплины к другой, особенно в том случае, когда объектом внимания становится научное знание «в зазоре». Но не только об этом. Возникает вопрос о самодостаточности научного направления, в любой своей интерпретации, ориентирующего исследователя на познание эволюции географической среды, частично включая при этом и доантропогенный период (здесь мы абстрагируемся от незатухающего спора о том, включается ли сам человек в понятие «геосреда» — в любом случае ее элементы первичны и возникли задолго до его появления). Считается, что любое изучение географии прошлого является предметом исторической географии, независимо от того, будет ли это изучением ландшафтов или культуры древних народов. Трудности самоидентификации исторической географии очевидны. Во-первых, онтологии большинства наук немыслимы без исторического пласта научного знания (без применения исторического подхода), и никому не приходит в голову считать, например, историческую геологию самодостаточной геологической дисциплиной — это всего лишь раздел геологии, изучающий историю и закономерности развития земной коры и Земли в целом. (С известной долей условности еще воспринимается выражение «историческая геология — самостоятельное направление», но с учетом общности методологического и теоретического арсенала с «общей геологией). В свое время Эндрю Кларк — автор главы об исторической географии (7) отмечал, что историческая география «не представляет собой сугубо специальной дисциплины, так как любой предмет может рассматриваться в свете исторических условий или его изменений. Исследования в области исторической географии, однако, требуют особого метода; они опираются на данные, полученные в основном из документальных источников, и требуют специальной подготовки» (7, с. 83). Во-вторых, что считать «историей» (грань между настоящим и прошлым весьма субъективна), каким отрезком времени следует ее исчислять (эпохами, столетиями, десятилетиями и т. $.) и в чем состоит различие между понятиями «исторический подход» и «динамический подход»? «Если физическая география представляет собой нечто большее, чем простое суммирование геологических, климатических, экологических и других данных, то это значит, что должна существовать и физическая историческая география, использующая данные, которые также изучаются — при этом часто в произвольно ограниченной степени — исторической геологией и палеоклиматологией. ...На практике исследования в области исторической географии редко захватывают период до позднего плейстоцена, поскольку географа мало интересует эпоха, в которой еще не существовало человеческого общества. Однако логически в процессе исследования ему ничто не мешало углубиться в прошлое настолько далеко, насколько оно его интересует и насколько это позволят его знания» (там же, с. 84). В-третьих, в официальном ВАКовском реестре научных дисциплин, как известно, до сих пор значится «эволюционная география...», которая не без усилий некоторых авторов странным образом стала «дистанцироваться» от исторической (равно как и гуманитарной) географии. Однако в любой интерпретации термина «эволюция» (включая эволюционную теорию Дарвина), эволюционная география вовсе не исключает из поля своего зрения человека, что делает упомянутый реестр ущербным. Часто определения исторической географии либо игнорируют самодовлеющее значение эволюции природной среды до появления человека, либо недооценивают роль общественной составляющей, т. е. экономических и социальных элементов в пространственной организации географической среды. Мы полагаем, что историческая география, как специфическое направление в географической науке — совокупность знаний об эволюции географической среды, о восстановлении и теоретическом истолковании развития лика земной поверхности (включая биосферу и очеловеченную среду) через призму корреляционных отношений между природой и обществом. Можно дать и менее «строгое» определение исторической географии, пригодное для учебных целей: она имеет своей целью изучение географии (не истории!) прошлых эпох. Кстати, при ознакомлении с более поздней, капитальной работой Яцунского «Историческая география», где дается уже более совершенная дефиниция заявленного предмета: «Историческая география изучает не географические представления людей прошлого, а конкретную географию прошлых эпох» (10, с. 3), позиция Гумилева становится более «мягкой», и он уже не «бранит» автора. Оказавшись «проницательнее» многих авторитетных географов, пробовавших свои силы на поприще исторической географии, Гумилев, тем не менее, «по-своему» выразил отношение к главным методологическим и методическим вопросам исторической географии — с позиций представителя скорее естественной, чем гуманитарной науки. Так, анализируя вопрос о том «как влияют природные условия на исторический процесс?», он отвечает прямо: «Если развитие общества по спирали через формации, то географическая среда на спонтанное развитие влиять не может; ...Зато миграции и процессы этногенеза, вне всякого сомнения, обусловлены элементами ландшафта и корреспондируют с колебаниями климата, но эти явления лежат на грани исторической науки и сами по себе не исчерпывают понятия «исторический процесс» (3). Что касается альтернативного вопроса «как влияют люди на природу?», то это влияние сродни воздействию «любых фаунистических форм», «но определить общий характер людского влияния невозможно, так как он очень разнится в разные эпохи и на разных территориях. Иногда люди "вписываются” в биоценоз ландшафта, иногда приспосабливают ландшафт к своим потребностям, причем то и другое не зависит от уровня культуры людского коллектива — народности, а только от характера ее развития и локальных особенностей» (3), У Гумилева — свое, нестандартное представление о предмете рассматриваемой области научного знания: «Историческая география — наука о послеледниковом ландшафте в динамическом состоянии, для которого этнос является индикатором» (3). По его мнению, «эталоном» исторической географии является этнос, как «коллектив особей, противопоставляющий себя всем прочим коллективам. Он более или менее устойчив, хотя возникает и исчезает в историческом времени, что и составляет проблему этногенеза. Все такие коллективы более или менее разнятся между собой — иногда по языку, иногда по обычаям, иногда по системе идеологии, иногда по происхождению, но всегда по исторической судьбе. Следовательно, с одной стороны, этнос является производным от исторического процесса, а с другой — через добывание пищи (хозяйство) связан с биоценозом того ландшафта, в котором он образовался» (3). (При трактовке этноса Гумилев находит параллели с определением Станиславом Калесником понятия «ландшафт»: «реально существующий генетически однородный участок земной поверхности; он обрамлен естественными границами; обладает индивидуальными чертами, позволяющими отличить его от других ландшафтов: представляет собой не случайное, не механическое, а закономерное и внутренне взаимосвязанное сочетание компонентов и структурных особенностей; в пространстве и во времени неповторим; характеризуется территориальной целостностью; внутри себя морфологически разнороден, так как слагается из различных территориальных комплексов низшего ранга; вместе с тем однороден, так как общий стиль сочетания разнородных компонентов и структурных особенностей сохраняется в пределах ландшафта неизменным» (6, с. 3). В соответствии с точкой зрения Гумилева, в исторической географии вообще «снимается» вопрос о влиянии географической среды на исторический процесс, поскольку этнос не противопоставляется природе, а является ее неотъемлемым компонентом. «Предлагаемое объяснение механики процесса влияния ландшафта на этнос, — пишет он, — не имеет ничего общего с географическим детерминизмом, да, пожалуй, и с интерпретацией исторического процесса. Оно лежит в плоскости не истории, а исторической географии, т. е. не гуманитарной, а естественной науки» (3, с. 120) При всем нашем искреннем уважении к гиганту творческой мысли (с которым судьба удружила многие годы заседать в одном диссертационном совете и участвовать в совместных чаепитиях), позволим усомниться в том, что в исторической географии вовсе «упраздняется» вопрос о влиянии географической среды на исторический процесс, равно как и в том, что историческая география — «стерильная» естественная наука. Одно дело — изменение ландшафтов древними египтянами, вавилонянами, китайцами, практиковавшими интенсивное земледелие, или скотоводческими народами, влиявшими на флору и фауну степей; совсем иное — эволюция, например, ландшафтов США, где вообще неясно какими этническими общностями следует оперировать, если исходить из установок Льва Николаевича. Или, может быть, методы исторической географии неприемлемы для исследования прошлого этой страны, если «начинать» с эпохи Линкольна? Хорошо, когда в распоряжении ученого имеется «специальная лаборатория», «полигон» для апробации своих идей. Гумилев утверждает сам, что «Взаимодействие народности с ландшафтом наблюдается всюду, но с разной степенью отчетливости. В мягком климате Европы или сплошном массиве сибирской тайги климатические колебания менее заметны, нежели на стыке леса и степи, гумидной и аридной зон. Поэтому наиболее благодарным материалом для нас будет евразийская степь и ее кочевое население» (3, с. 118). В условиях же стремительно интегрирующейся, сильно урбанизированной Европы, где на наших глазах формируется новое мульти культурное, мультирасовое общество (с «прицелом» — на «Еврабию»), использование «гумилевской» методологии крайне затруднено. В мировой литературе по исторической географии известно несколько подходов. Один из них, нередко именующийся «британским» и связывающийся с трудами X. К. Дэрби {11 -13), ассоциируется с детальным изучением прошлых «географий» (14). Подобное достигалось, — пишет Рон Джонстон, — «методом сквозного исследования местностей, для которых имелись исторические материалы — такие как Кадастровая книга земель, которая штудировалась Дэрби и его учениками с особой тщательностью» (5, с. 69, 70). Проницательный читатель в состоянии заметить, что так называемый «британский подход» мало чем отличается от творческих установок Яцунского, тем более, что его труды предшествовали работам Дэрби. Однако «железный занавес» сделал свое дело — труды Яцунского (впрочем, как и других талантливых советских географов), за пределами «соцлагеря» оставались неизвестными западному читателю. Второй подход — «американский» (поскольку был апробирован в работах Карла Зауэра и его учеников) — с некоторой долей воображения можно было бы назвать «прогумилевским» (точнее, более позднюю по времени позицию Гумилева, казалось бы, можно считать «прозау- эровской»), поскольку во главу угла ставилось изучение ландшафта в тесной связи с антропологией. Однако при более тщательном ознакомлении с идеями Зауэра и его учеников выясняется, что обнаруживаемое сходство носит чисто внешний характер, хотя бы потому, что одно из методологических положений американского автора гласило: географ обязан «положить культурные процессы в основу научного мышления и наблюдений» (15, с. 24). Диверсификация исторической географии. При осмыслении особенностей развития исторической географии и оценке ее «действующих» лиц важно отметить, что абсолютное большинство географов, проявлявших повышенный интерес к исторической географии, начиная от Берга, Калесника, Саушкина и кончая современниками (см.: 8, с. 24) и др.), никогда не позиционировали себя в качестве историко-географов, что свидетельствует об одном: об исключительной важности исторического подхода при анализе географической действительности, равно как и географического фактора при анализе исторических реалий. (Еще Чаадаев писал о «географическом факте русского сознания», который «властно господствует над историческим движением».) Кроме известных трудов Татищева, благодарственного слова заслуживают также редко анализируемые географами работы А. Лер- берга «Исследования, служащие к объяснению древней русской истории» (1819), Н. Надеждина «Опыт исторической географии русского мира» (1837), Я. Ходарковского «Пути сообщения в древней Руси» (1837), П. Словцова «Историческое обозрение Сибири» (1839— 1841); Д. Иловайского «История Рязанского княжества X-XV вв.» (1858) и многие другие (4, с. 21-24). «На значение географического положения, наличия рек, пристаней, полезных ископаемых, климатических факторов в истории развития края традиционно обращала внимание так называемая “провинциальная историография”, — пишет Л. Демина. — Исторические труды А. Засецкого о г. Вологде, В. Кре- стинина об Архангельске, Д. Зиновьева о Казани, Н. Ильинского о Пскове, Е. Болховитинова о Воронежской губернии содержали множество конкретных сведений экономико-географического характера» (там же, с. 21). Сегодня историческая география представлена, во-первых, физико- географическими дисциплинами: общей физической географией (историческим землеведением) и региональной исторической физической географией (т. е. исторической географией ландшафтов). Во-вторых, — гуманитарной исторической географией, где выделяются: 1) историческая география, изучающая развитие народов и цивилизаций сопряженно с развитием географической среды — археолого-этногеографическое направление; 2) историческая политическая география; 3) историческая география, как объединенная дисциплина (своеобразное историко-географическое страноведение) и т. д.; 4) историческая география, изучающая общественную географию прошлых исторических периодов (т. е. история географической науки). Некоторые авторы среди основных направлений исторической географии выделяют «историческую географию мира по В. П. Максаков- скому», как интегральный курс, ориентированный на гуманитарное образование молодежи для уяснения аксиологической роли цивилизаций различных эпох; «историческую географию транспорта»; «историческую географию культуры»; «историческое природопользование»; «историко-ландшафтное» и др. (1, с. 13-15). В целом, имеющиеся взгляды на систематизацию исторической географии свидетельствуют об одном: ни одно из ее направлений не представляет «сугубо специальной дисциплины» — все они отражают конкретные исторические условия, в которых эволюционировали традиционные географические объекты, корреляционные отношения между естественной средой и человеком.