Они не столь просты, как может показаться на первый взгляд. Если физики не обсуждают всерьез перспективу создания перпетуум-мобиле, а астрономы не воспринимают опусы по астрологии, то это еще не значит, что в теоретических журналах вообще отсутствуют статьи, содержащие явно «экзотические» идеи, имеющие очень далекое отношение к заявленной науке и которые со временем способны вызвать лишь улыбку. Среди критериев отграничения любой области научного знания (в т. ч. отграничения от других видов знания) чаще других имеют в виду принципы рациональности, верификации и фальсификации (4, с. 63, 64). В реальной практике уверенно «натурализовать» данные критерии нелегко. Так, принцип рациональности ориентирует исследователя на определенные «нормы», «идеала» и «эталона» научности, для чего необходимо установление собственных критериев (что в свою очередь зависит от философских представлений о «классической» или «неклассической» рациональности). Применение принципа верификации (согласно ему, понятие или суждение имеет значение в том случае, если оно сводимо к непосредственному опыту, т. е. эмпирически проверяемо) подчас бесполезно, поскольку любой религиозный, идеологический или астрологический факт можно интерпретировать в его пользу и т. д. Получить подтверждения (или верификации) почти для каждой теории несложно (по этому поводу часто цитируется мысль основателя материализма и экспериментирующей науки нового времени Фрэнсиса Бэкона: «...правильно ответил тот, который, когда ему показали выставленное в храме изображение спасшихся от кораблекрушения принесением обета и при этом добивались ответа, признает ли теперь он могущество богов, спросил в свою очередь: “А где изображение тех, кто погиб, после того, как принес обет?”»). Поэтому поистине незаменимым является такой принцип отграничения научного знания как фальсифицируемость, предложенный известным методологом XX в. сэром Карлом Поппером (26). Значение этого принципа, как известно, сводится к тому, что научным является лишь то знание, которое в принципе опровержимо. Поппер полагает, что истинная научная теория всегда является некоторым запрещением, и любое, сколь угодно большое количество фактов, свидетельствующих об «истинности» теории, может быть дезавуировано единственным фактом, противоречащим ей. «Представления об электрическом флюиде сыграли в высшей степени плодотворную роль в развитии физики, но после открытия электрона были отброшены как ложные, — замечает в этой связи Вячеслав Шупер. — Можем ли мы предположить, что если существует внеземная цивилизация, достигшая примерно такого же уровня овладения миром, что и современная западная цивилизация, то она сделала это с помощью тех же самых теоретических конструкций — уравнения Эйнштейна, модели атома Бора и т. д., — только носящих в другой галактике другие имена?» (40, р. 321). Приведенная мысль способна породить сомнение в том, что представления о неклассической рациональности жестко ассоциируются лишь с гуманитарными науками. Согласно Попперу, чем больше теория запрещает, тем она лучше, и неопровержимость представляет собой не достоинство теории, а ее порок. Каждая настоящая проверка теории является попыткой ее фальсифицировать (опровергнуть). С одной стороны, применение принципа фальсифицируемости научного знания дает удобную возможность благородному сообществу географов «отторгнуть» так называемые нетрадиционные паранаучные концепции уфологов, астрологов, etc., поскольку последние так и не дали абсолютно достоверно установленных научных фактов. В этом случае опровергать собственно и нечего — эти концепции не выдерживают испытания принципом фальсификации. С другой — успешное применение этого принципа возможно и по отношению ко многим теоретическим конструктам в географии, ценность которых, мягко говоря, невысока, и которые ничем существенным не пополнили наше знание о действительности. Стремление в прошлом многих сподвижников науки сформулировать некие единые теории, которые аккумулировали бы фундаментальные принципы огромных предметных областей науки (в частности, естествознания) на основе «соиодчиненности» частных теоретических конструкций, не оправдало ожиданий. Так, «до конца XIX в. все физи- ки были убеждены, что единой физической теорией может служить механика, но потом выяснилось, что это невозможно. Позднее в качестве единой теории попытались использовать электродинамику, однако, выяснилось, что существующие виды взаимодействий — электромагнитные, слабые и сильные, гравитационные — трудно объединить в одной теории» (4, с. 80). Такие широко известные разделы современной физики как механика, учения о теплоте и электричестве, оптика, молекулярная и атомная физика, квантовая механика, физика элементарных частиц далеко не всегда находят общие методологические «знаменатели»: часть физических материалов абсолютно «невосприимчива» к электромагнитному полю, физика космических лучей или элементарных частиц практически «не пересекается» с традиционной (индустриальной) механикой и т. д. Конечно, посредством гравитационного поля связаны все частицы вещества, и закон Ньютона (сила притяжения пропорциональна произведению масс тел и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними) это подтверждает со всей очевидностью. Однако даже закона Ньютона, пожалуй, недостаточно для вывода о том, что вся физика «сцементирована» силой тяготения. В определенном смысле силой тяготения «скреплены» и геология, и биология, и география... Говоря об элементах условности отграничения научного знания, следует помнить также о вышеупомянутых представлениях неклассической рациональности, попавших в поле зрения еще античных философов (и положенных в основу известного парадокса Фридриха фон Хайека). Речь идет об известной зависимости понятия объективной истины от ценностей той или иной культуры, поскольку критерии истины варьируют от культуры к культуре. Ясно, что представления о неклассической рациональности ассоциируются все-таки с развитием теоретической мысли в гуманитарных науках (а не естествознании), что вносит элемент «разнокачественное™» в формирование методологического базиса общественной географии в разных культурах, цивилизациях, общественных формациях. Но и в условиях одной и той же культуры подчас трудно установить критерии различения географического и негеографического, и представления о неклассической рациональности здесь ни причем. Имеющиеся «попытки редукции к законам других фундаментальных наук, свойственные не только начинающим исследователям, неоднократно создавали реальную угрозу самому существованию географической науки и в случае безграничного расширения сферы ее интересов (отмеченного Докучаевым), ее всеядности, и в случае сведения ее функции к простой фиксации пространственного размещения объектов наземной поверхности, даже сопровождаемой объяснением причин и поисками чисто геометрических «закономерностей такого размещения» (31, с. 12). Стремлением построения некой единой теории, которая охватывала бы фундаментальные принципы всей предметной области отмечена история многих областей научного знания, в том числе — географии. Вот что пишет по этому поводу Дэвид Харвей: «Без теории нельзя рассчитывать на контролируемое, непротиворечивое рациональное объяснение событий. Без теории мы едва ли можем претендовать на признание нашей собственной индивидуальности. Поэтому мне представляется, что построение теории в широком впечатляющем масштабе должно быть первейшей задачей в текущем десятилетии» (33, с. 468). И далее: «...Более точное определение сферы географии должно быть итогом появления хорошо сформулированной и обоснованной географической теории. Поскольку теория в географии развита весьма слабо, перед нами возникает вопрос стратегической важности о выборе наилучшего пути к созданию ядра географической теории. При этом основной интерес привлекает к себе роль модели, и особенно априорное применение математических моделей...» (там же, с. 468). Аналогичные идеи в течение десятилетий развивали и некоторые советские географы, апеллируя главным образом к теоретической географии. «Наступило время отказаться от попыток найти среди изучающих конкретные классы объектов географических наук такую, которая могла бы служить единым связывающим звеном или теоретическим ядром для всех прочих географических наук. Ею может быть и должна быть лишь наука, исследующая географические объекты крайне абстрагировано, которая отвечает всем требованиям, предъявляемым наукам, образующим ядро той или иной системы наук, и которую можно было бы назвать общей теорией географии либо теоретической географией» (23, с. 44.), — писал Уно Мересте, на наш взгляд, один из наиболее advanced географов на бывшем советском пространстве. Справедливости ради, он в меньшей степени уповал на создание «сквозной» географической теории, но необходимость поиска общих закономерностей отстаивал весьма твердо. Согласно его взгляду, «теоретическая география должна отвлекаться от специфики природных и социальных явлений и рассматривать только те закономерности, которые являются общими для всех объектов, изучаемых географией» (24, с. 82). Продолжающиеся попытки поиска единой («сквозной») теории зиждутся на уверенности в том, что универсальные принципы, критерии научности отграничивают не только науку от других сфер человеческой деятельности, но и одну науку от другой. Казалось бы, против этого трудно что-либо возразить. Но что такое научная теория? — Это система абстракций, при помощи которых познается субординация свойств действительности, А возможно ли одной единственной системой абстракций, отвечающей всем принципам отграничения научного знания, охватить все многообразие действительности в пределах земной поверхности? Мы сомневаемся в этом, во всяком случае, подобные «моносистемные» абстракции не известны ни в физике, ни в химии, ни в биологии. Более логично предположение о существовании одновременно нескольких системных абстракций, нередуцируемых друг к другу, хотя подчас и имеющих общие корреляционные связи. В первую очередь такое предположение должно отнести к географии, состоящей из десятков и сотен областей научного знания, специфика которых отображается относительно замкнутыми системами понятий, представляющими собой либо соответствующие теории, либо накапливающийся эмпирический материал для создания в будущем подобных теоретических конструктов. Как «отграничить» географию? «Географы все эпох пытались найти в сложном лабиринте земных явлений, процессов и взаимосвязей свою дорогу. В ходе этого процесса они заходили в тупики и натыкались на завалы, но сейчас уже есть основание считать, что наметилась магистральная линия» (11, с. 24), — утверждает Анатолий Исаченко. Что же это за «магистральная линия», в чем состоит специфика «географической дороги» и каким образом она (специфика) переплетается с традиционно обсуждаемой проблемой ее «монизма-дуализма»? Несмотря на постоянно подчеркиваемую нами условность рубежей в науке, вопросы типа: «чем занимается географическая наука?», «в чем состоит ее единство?», «каковы ее цели?», «какими средствами их надлежит достигать?», «где границы поля географических исследований?», «какова специфика ее подходов?», «в чем сущность географического подхода к объектам, служащим предметом изучения других наук?», «какова значимость социального начала в современных географических исследованиях?», «возможно ли построение обобщающей теории географии?», «характеризуется ли вообще география собственным видением мира и специфическим предметом?» — важны как с точки зрения прояснения самих методологических основ нашей науки, так и в плане «шлифования» приемов упорядочения географических знаний. В конце концов, ответы на эти вопросы стремится получить более продвинутая часть студенческой аудитории, решившая обременить себя профессией географа. Положение дел в географии свидетельствует о том, что ее научная база характеризуется многоаспектностью и широкой полисемией — известны сугубо теоретические, методологические, идеологические, образовательные и другие векторы исследования. В данном случае приоритетом для нас является раскрытие гносеологической природы географии, подведение итогов поиска ее «фокуса», того, что выделяет ее среди других отраслей научного знания. Мы могли бы привести сотни мнений известных и рядовых географов о том, что есть география, каков ее предмет и каковы ее цели (тем более что собирание таких мнений уже почти 40 лет является нашим навязчивым хобби и одновременно «тяжелым крестом и притом без всяких компенсаций», как образно писал совершенно по другому поводу евразиец Григорий Фло- ровский). Нередко они сильно противоречат друг другу, что не обязательно свидетельствует об их ошибочности, но фиксирует многоаспект- ность самой проблемы. Обратимся к не всегда совпадающим мнениям нескольких авторитетных географов, хотя вначале проиллюстрируем позицию Иммануила Канта — родоначальника немецкого классического идеализма о сущности географии и ее целях. В своей классификации наук он исходил из того, что география, изучающая предметы и явления в земном пространстве, и история, изучающая их во временной последовательности, занимают подчиненное положение в сравнении, например, с физикой — теоретической наукой. Занимаясь вопросами естественного развития Вселенной и Земли и будучи автором «небулярной» космогонической гипотезы, он относил географию, скорее, к дисциплинам естественного цикла, призванной поставлять систематические частные знания о природе. К сожалению, подобная трактовка оставляет слишком мало шансов на идентификацию гуманитарной географии как равноправной ветви науки, если вообще допускает ее существование. Тем не менее, Джон Мэй, специально исследовавший представления Канта о географии, пришел к заключению, что, несмотря на его негативное отношение к способности географии изучать абстрактные отношения между конкретными предметами и явлениями (по причине эмпирического ее характера, занятой поиском «плана природы»), он полагал ее все-таки законотворческой дисциплиной (47). Фердинанд Рихтгофен видел цель географии в сосредоточении внимания на разнообразных явлениях, которые в тесном взаимодействии друг с другом проявляют себя на поверхности Земли. Наивысшая цель географии, по Рихтгофену, состоит в выявлении связей в отношении человека с неживой и живой природой Земли с учетом того, что последняя также связана с неживой природой. (Аналогичной точки зрения придерживается множество географов, считающих познание связей человека с внешним миром «путеводной» целью географии.) Пропа- гандируя идею противопоставления истории и географии, Карл Риттер утверждал, что в отличие от исторических наук, которые «имеют целью открывать, исследовать и изображать последовательность событий, перемены и развитие вещей в частности и в целом», географические науки «описывают взаимные соотношения местностей в самых особенных, а также в самых общих земных их проявлениях». Общность, единство всех географических наук состоит, по его мнению, в том, что они «имеют предметом пространства на земной поверхности» (29, с. 481). Альфред Геттнер полагал, что «географическая концепция подчиняется двум точкам зрения: с одной стороны, она имеет в виду распространение отдельных явлений по земле, с другой стороны, она исследует существование и совместное действие различных явлений на одном месте земли. Систематическое изложение географии должно считаться с обеими точками зрения». География, утверждал он, «должна охватывать все царства природы и вместе с ними человека. Она не будет ни естественной, ни гуманитарной наукой... но и той и другой вместе» (7, с. 116). По мнению Георга Герланда, содержание географии должно точно соответствовать понятии Erdkunde; т. е. ей следует заниматься изучением Земли в целом безотносительно к человеку. Естественные науки устанавливают точные законы, применительно же к деятельности отдельных людских групп такие законы сформулировать невозможно. Отто Шлютер и Герман Яаутензах, считали главной целью географии изучение ландшафта (Landschaftskunde), причем первый из них трактовал это понятие с позиций антропоцентризма и полагал его как сочетание объектов, доступных человеческому восприятию с помощью органов чувств (он же первым ввел столь популярный ныне термин «культурный ландшафт» (Kulturlandschaft). Питер Хаггет, стремившийся представить «географию в ее целостном виде, без ортодоксального подразделения на физическую и экономическую, региональную или отраслевую», усматривал такую цель в изучении «пространственных и экологических систем», а основные задачи в исследовании размещения предметов и явлений в пространстве в пределах земной поверхности; в выявлении взаимосвязи человека и окружающей его среды в рамках конкретной территории, а также районировании (32). Фрэд Шефер, подвергший уничижительной критике концепцию эксцепционализма (исключительности, или уникальности пространственных сочетаний, которую в неявном виде разделял Хартшорн), исходил из того, что география должна пониматься как ’’наука, связанная с формулированием собственных законов, управляющих пространственным распределением определенных явлений по земной поверхности» (56, р. 227), и далее: «География... должна обращать внимание не столько на сами явления, сколько на их пространственное размещение. В географии решающее значение имеют пространственные связи, и только они» (там же, р. 228). Позиция Исайи Боумэна — известного адепта региональной концепции — отражена в следующей мысли: «Этот мир состоит из районов, и каждый район по-своему индивидуален, имеет свой собственный набор определяющих условий. Тибетский погонщик яков, египетских феллах, первобытный рыбак, аргентинский асьендадо, канзасский фермер, первопроходец Пис-Ривер — каждый из них живет в мире, условия и облик которого разительно отличаются от всех других. Постижение тех земных качеств, условий, общих черт, поддающихся измерению слагаемых и взаимодействий, которые позволяют нам взглянуть с пониманием на человека в его отношениях к всепроникающим элементам сложной региональной окружающей среды, — именно это с наибольшей отчетливостью выступает как высшая кульминация целей географического исследования (цит. по: 9, с. 467). Деруэнт Уиттсли (один из авторов знаменитой книги «Американская география» считал, что предмет изучения и преподавания географии — пространственные различия на поверхности земного шара, она концентрирует интерес на сходстве и различиях регионов, на взаимных связях и обменах, на закономерностях, устанавливающихся на поверхности земного шара или вблизи от нее. А вот английские последователи Хартшорна Уильям Вулдридж и Уильям Ист, не «мудрствуя лукаво», прямо заявляли, что география — не наука, а скорее агрегат наук, и что географическая задача заключается в исследовании того, как и почему одна часть Земли отличается от другой. Мнения географов о своей науке можно множить, но, как можно видеть, единства во взглядах упомянутых авторов явно недостает. Аналогичный разброс мнений об объекте, предмете и цели географии всегда наблюдался и среди отечественных авторов. В энциклопедическом словаре географических терминов география, определяется весьма «туманно» — как система естественных и общественных наук, которую объединяет «общность их конечной цели, — заключающаяся в установлении характера взаимодействий между человеческим обществом и географической средой». Многие корифеи обходились без «туманных» выражений. Так, Лев Берг, не «сильно жаловавший» гуманитарную географию в ее «тогдашнем виде» (и в то же время утверждавший, что экономическая география — вершина географии, «без которой она не может считаться законченной»!), в качестве предмета географической науки рассматривал ландшафт. Оригинальность его позиции заключалась в том, что физическая география выносилась вообще за «скобки» географии, что подтверждается следующим его недвусмысленным утверждением: «Под именем географии обычно смешивают две совершенно различные науки, именно так называемую “физическую географию” и страноведение... Физическая география составляет одну из частей космической физики. Вторая, страноведение, есть наука о ландшафтах, и за ней-то и должно быть удержано названии географии» (3, с. 8). Если исходить из этого постулата, современная география — лишь жалкое подобие придуманного им образа, несмотря на то, что в «совокупности предметов и явлений» природного характера он «милостиво» допускал присутствие (и то — «до известной степени»!) «деятельности человека». Иннокентий Герасимов предмет географии видел в «объяснении пространственных систем и процессов». Борис Родоман, вслед за большинством западных географов, полагает, что эта наука центрируется «не столько по объекту, сколько по методу»: «В каждом явлении география рассматривает его внутреннюю территориальную структуру и внешние территориальные связи. Любой, даже очень малый, точечный объект может быть географическим, если он включен в систему территориальных взаимодействий. География закрепляет накопленную информацию и выражает свои идеи при помощи географических карт и картоидов, которые отнюдь не могут быть заменены аэрокосмическими фотоснимками... высшим уровнем обобщения является районирование, которое играет в географии такую же роль, как периодизация в истории и классификация в биологии и минералогии» (25, с. 40). (Обратим внимание на примечательную деталь: оборот автора «не столько по объекту, сколько по методу» как бы не исключает центрирования географии и по объекту!) Представления отечественных географов о современной географии преимущественно сводятся к тому, что ее объектом является географическая оболочка (геоверсум), предметом — территориальные (пространственно-временные) системы, хотя такие представления разделяются не всеми. Иногда речь идет о принципиальных разногласиях, в других случаях — о «нюансах». Алексей Ретеюм исходит из того, что все природные и общественные объекты — это формы единой материи, «представляющей собой как бы бесконечный поток, который состоит из множества то делящихся, то сливающихся рукавов. Специальное изучение этих связей, которые, очевидно, не сводятся к простым парным отношениям объектов, изучаемым отраслевыми науками, составляет, по его мнению, цель географии”. Наурзбай Мукитанов «со товарищи» выполнил трудоемкое обоснование положения, в соответствии с которым предметом географии служит такая, по сути дела, внепространственная категория универсального значения как «географическая среда». Близкую к этой позицию занимал опальный Всеволод Анучин, представлявший географию в виде сложного комплекса наук с одним общим объектом — ландшафтной оболочкой Земли, которая «кроме литосферы, воздушных масс, вод, почвенного покрова и биоценозов, содержит целый комплекс элементов общественного характера, т. е. прежде всего население с результатами его взаимодействия с остальной природой. Если говорить конкретнее, — уточняет Анучин, — ландшафтная оболочка Земли включает территориальные комплексы результатов общественного производства» (1, с. 115). Как видим, «совокупность предметов и явлений» природного характера Берга Анучин со свойственной ему смелостью наполнил предметами и явлениями общественного характера. Такая позиция вызвала «шквал» критики со стороны как уважаемых специалистов — физико-географов, так и «недоучившихся аспирантов», одержимых «глупой дерзостью своей» и конъюнктурными соображениями. Главный упрек связывался с «невозможностью» существования такого объекта монистической географии, «специфические свойства и законы которого были бы одинаково специфическими и для природы и для общества» (18, с. 7). О содержании дискуссии речь пойдет ниже (см.: гл. 11), сейчас же отметим, что традиционная полемическая «дубинка» насчет «общих специфических свойств природы и общества» ассоциируется с одним из наиболее распространенных заблуждений в «отечественной методологии» географической науки. В данном случае авторы смешивают в одну «кучу» реально существующие общие элементы исследования у естественной и гуманитарной географии с «мифическими» общими свойствами и законами, забывая при этом об уникальном механизме взаимосвязи и взаимодействия общества и природы, как об относительно самостоятельном объекте исследования. Социальность не может и не должна противопоставляться остальной природе, ибо приобретение этого качества свидетельствует лишь о том, что развитие представителей Homo sapiens стало подчиняться законам не только биологического, но и в существенной степени общественного развития. То обстоятельство, что вследствие животного происхождения жизнедеятельность человеческого организма основывается на фундаментальных биологических механизмах, которые составляют его биологического наследство, десятилетиями упорно игнорировалось советскими теоретиками от географии. Забывалось о том, что Homo sapiens, не только отличается уникальными функциями головного мозга, но регулярно принимает пищу, как все животные справляет свои естественные потребности и остается включенным в систему органического мира. Широкое распространение получил взгляд, в соответствии с которым лишь отсутствующая пока интеграция разрозненного географического знания позволит глубже проникнуть в суть объективной реальности и поможет прояснить возможность создания «общей теории». В этой связи Эдвард Аккерман полагал: «Если понадобится обобщающая идея, с помощью которой можно охарактеризовать этот период (в науке — Ю. Г.), то такой идеей будет стремление познать взаимные отношения явлений на земной поверхности» (36, р. 7). Он активно пропагандировал важность системных исследований, в центре которых было бы функционирование сложных составных систем, объемлющих как подсистемы живой природы, так и социальные подсистемы. Увы, эта благородная цель географии, которую мы разделяем, не является полностью новой, хотя бы потому, что фактически ее имели в виду и Риттер, развивавший мысль о «связности свойств и взаимоотношений», и Харт- шорн, писавший об «интеграции», и Платт, упоминавший о «процессоподобной динамике социальных отношений», и некоторые советские авторы, в частности, Исаченко, фиксирующий внимание на «бесхозное уникальное поле комплексных исследований» и многие другие. Отсутствие «обобщающей идеи» в значительной мере связано с произвольностью состава выделяемых географами своих «комплексов» (как наиболее типичным качеством агрегатизма), что является, по мнению многих, непреодолимым препятствием на первых подступах к проблеме онтологии географии. «Отсюда отрицание (открытое или скрытое) объективного существования комплексов и всяческое подчеркивание зависимости процедуры выделения комплексов от целей исследования — позиция, которую нельзя принять, но нельзя и опровергнуть, если мыслить в плане агрегатного подхода. Отсутствие заметного прогресса в деле всестороннего изучения Земли не способствует сохранению высокого престижа идеи географического комплекса» (28, с. 38). Не станем оспаривать сомнительный тезис о сохранении «высокого престижа идеи географического комплекса», однако, увлечение географами разнородными объектами, принадлежащими к разным «царствам» окружающей среды, является очевидным фактом. Причем подобные «царства», каждое из которых соответствует определенной географической дисциплине, расцвели пышным цветом и в гуманитарной географии (хотя нередко имеют чисто символическое отношение к «гео»). В качестве едва ли не господствующего принципа единения географии как области научного знания еще со времен Риттера многими авторами называлась территориальность или топологичность. «Классический интерпретатор» территориального подхода Ричард Хартшорн полагал, что главный фокус географии — территориальная дифференциация, мозаика отдельных ландшафтов на земной поверхности. Вот его кредо: география — «наука, которая интерпретирует реалии территориальной дифференциации мира не только с точки зрения различий от места к месту, но и с точки зрения общей структуры явления в каждом месте, отличной от таковой для любого из других мест» (41, р. 462). Полное представление о нем дают следующие мысли: «География занимается тем, что обеспечивает точное, упорядоченное и рациональное описание и интерпретацию разнообразия земной поверхности» (41, р. 21) и «стремится получить законченное знание о территориальной дифференциации мира и поэтому различает явления, изменяющиеся территориально, только по их географическому значению, то есть по их отношению ко всеобщей территориальной дифференциации. Явления, значимые для территориальной дифференциации, имеют пространственное выражение — необязательно своим физическим распространением по поверхности, а именно как характеристика территории определенного масштаба» (41, р. 463). Собственно говоря, к подобной точке зрения склонялись и Николай Баранский, связывавший «географическое мышление», во-первых, с «привязкой» к территории, во-вторых, с комплексным подходом, не замыкающимся в рамках одного «элемента» или «отрасли» (и, подобно Хартшорну, делавший упор на использование карт), и Юлиан Саушкин, считавший географию наукой о территориальных (пространственных) системах, и многие другие советские географы. Высоко ценя выдающиеся заслуги отечественных мэтров, отметим известную «усеченность» подобного подхода. «Являются ли условия территориальности и комплексности достаточными для установления специфики географического подхода в изучении Земли? — резонно спрашивают в этой связи Алексей Ретеюм и Леонид Серебряный и отвечают. — По-видимому, нет. Не говоря о том, что они не отражают землеведческую направленность части географических исследований и распространение интересов географов на акваториях озер, морей и океанов, в них не зафиксирован онтологический аспект» (28, с. 29). Важность фиксации онтологического подхода подтверждается тем фактом, отмечают цитированные авторы, — что на этих же принципах территориальности и комплексности строили свои концепции и Ричард Хартшорн, и Престон Джеймс, и многие другие авторы, уделявшие первостепенное внимание «разным территориям» и «взаимным связям», но сознававшие, что «никаких географических единиц, данных от природы и независимо от нее существующих, нет и быть не может, что это лишь «интеллектуальная концепция», созданная мышлением» (там же, с. 30). Границы исследуемых территорий (или акваторий) часто установлены «кем-то» априори, процедуре вычленения их внимания не уделяется, и географу остается лишь «заполнить» выделенное пространство. Действительно, вряд ли есть достаточные основания «приватизировать» географами пространство — одну из трех категорий мира (пространство, время и материя), поскольку все науки обладают пространственным качеством, и уж если география претендует на исключительность в данном отношении, необходимы, по-видимому, более весомые аргументы ее исключительности — без этого она не может надеяться на независимый статус на основе пространственной переменной. География не является «супернаукой» о пространственных отношениях, как считают некоторые авторы, поскольку это предположение автоматически сужает поле исследования многих других наук, равно как и не может считаться обобщающей или законотворческой наукой о пространственных отношениях, так как можно «сходу» назвать и другие науки, которые имеют дело с ними. Высказывается мнение, что «по самой своей природе топологизм не дает и не может дать ответ на основной вопрос географии о выделении предмета науки на основе четких критериев...» (28, с. 30). Разумеется, в географии нет и быть не может экстерриториальных (экспространственных) образований, поскольку принадлежность к определенной территории (геотории) на земной поверхности — имманентная черта всех процессов и явлений, рассматриваемых географией (в противном случае речь будет идти уже о другой науке). Однако, как уже отмечалось, одного качества «территориальности» недостаточно. Территориальность в состоянии эффективно выполнять интегративную функцию, пожалуй, лишь по отношению к тем дисциплинам, единение которых изначально ведется на формальной, а не содержательной основе (краеведение, регионоведение и др.). Увы, отстаивание единства всего комплекса географических наук на чисто формальной основе, т. е. с позиций пространственного, территориального подхода пропагандируется преимущественно представителями именно гуманитарной географии (на что давно обратил внимание Байрон Ишмуратов (16, с. 13). В этой связи может создаться впечатление, что возможности конкретного, содержательного решения проблемы единства физической и гуманитарной географий вообще не существует, коль скоро нельзя по-другому «связать» объекты их исследования. Можно понять убежденность Всеволода Анучина, яростно отстаивавшего свою точку зрения, в соответствии с которой «принцип территориальности выражает не сущность изучаемых предметов, а методологическую специфику в подходе к изучению их» и «территориальный (хорологический) подход является методологической основой любой частной географической науки, ибо все они изучают отдельные элементы географической среды как части целого...» (1,с. 164). И далее: «сторонники хорологической концепции запутались между предметом и методом, приняв методологическую основу географии за изучаемый ею предмет» (там же). В качестве иного принципа единения географии не на формальной, а на содержательной основе пропагандируется ее идентификация как ядра и периферии. Сторонниками подобного единства являются и те, кто солидаризуется со «старомодной» идеей о географической форме движения материи, и те, кто выступает против нее. Так, Валентин Лямин, исходя из предпосылки, что связь, взаимодействие с географической формой движения служит объективной основой единства всех географических наук, выделяет особые корреляционные системы, состоящие из совокупности различных форм движения материи и находящиеся в определенной взаимосвязи и взаимозависимости друг с другом (21). Не все согласны с подобным подходом, когда единство экономической географии с физической достигается весьма своеобразно, фактически путем того или иного включения последней в первую. Даже условно согласившись в общем плане с методологией подхода к проблеме, сформулированной Ляминым, вряд ли можно согласиться с предлагаемым им конкретным решением (к этой идее мы ниже вернемся). Поиск интегрирующего принципа географии в рамках взаимодействия природы и общества сопряжен со многими трудностями и, прежде всего, с неразрешенностью вопроса о размежевании географии с экологией человека, тем более что, как считают многие авторы, эти дисциплины изучают одни и те же объекты, именуемые по-разному (экосистемами, геосистемами, ландшафтами и т. д.). Известное возражение, связанное с тем, что предмет экологии «моноцентрииен», а предмет географии «полицентричен», убеждает далеко не всех, особенно тех, кто полагает, что «полицентричность» вовсе не чужда экологии. Кроме того, например, «построения представителей школы морфологии ландшафта, которые подчеркивают определяющее, «ведущее» значение литогенного звена в природе, только с большой натяжкой можно назвать «полицентрическими». Иную картину рисуют географы, отмечающие конструктивные функции климата, обусловливающего свойства природных компонентов на земной поверхности. Несмотря на противоречие между взглядами сторонников учета литогенного и атмосферного факторов, они имеют аналогичные принципы, заключающиеся в признании неравнозначности природных стихий с точки зрения формирования ландшафтных систем. В этом сходстве и в дискуссиях географов по проблеме выяснения роли отдельных составляющих в ландшафте, где обнаружилось разделение на два лагеря — приверженцев идей равнозначности и неравнозначности компонентов, проглядывает влияние особого подхода, который можно было бы назвать, используя терминологию В. Б. Сочавы, «моноцентризмом наоборот» (28, с. 28, 29). Рано или поздно автору приходится прекратить «битву цитат» и прояснить собственную позицию в отношении того, что представляет собой «фокус» географической науки и в чем состоит ее относительное единство. Нетрудно видеть, что наша позиция не претендует на оригинальность, поскольку она в максимальной мере учитывает интеллектуальные наработки учителей и коллег, но вместе с тем фиксирует внимание на те аспекты, которые позволяют гуманитарной географии, образно говоря, «униженной подняться с колен» и «ощущать» себя полноправной ветвью фундаментальной географической науки. География как самостоятельная область научного знания исследует взаимодействие природы и общества в пространстве и во времени как качественно особого процесса, локализованного в специфическом сегменте объективного мира — наружной земной оболочке (включая очеловеченную природу) и характеризующегося внутренней логикой своего самодвижения. Как можно видеть, подобная трактовка не является нашим «ноу-хау» — многие авторы ее придерживались в прошлом и разделяют сегодня, полагая, что в поле зрения географии находятся процессы и явления на земной поверхности, в слое концентрации жизни (life world). Главный объект географии — корреляционные отношения (связи, взаимодействия, циркуляция, кругообороты, потоки, наконец — системы), приуроченные к конкретной пространственной арене, имеющие, как правило, сложный, интердисциплинарный характер, не сводящиеся к парным отношениям объектов, выходящие за пределы микромира и фактически остающиеся вне компетенции парциальных отраслей научного знания. Разумеется, общим (на уровне методологии и логики) объектом изучения географической науки является географическое пространство, однако, будучи объективным явлением, оно все еще остается абстрактным объектом науки. Корреляционные отношения (связанные не только с целесообразной деятельностью людей, как ошибочно полагают некоторые наши коллеги) являются специальным объектом, существующим реально, а не только в виде представления. Кстати, в подобной трактовке нет места «пространственному сепаратизму», нет намерения отделить предмет географии от систематических наук, абсолютизации пространственной проблематики и «пространственных законов». Есть много оснований утверждать, что та самая «генетическая, вековечная, и всегда закономерная связь, какая существует между силами, телами и явлениями, между мертвой и живой природой» (по Докучаеву) вполне может быть трансформирована на язык определенных теоретических принципов, которые и объединят разрозненные знания в целостную органическую систему (не механический агрегат, не сумма- тивное целое, а систему!), изучаемую географической наукой. (Лев Берг именно Докучаева по праву считал не только родоначальником учения о ландшафтах, но и основоположником современной географии, хотя парадокс заключается в том, что последний был весьма невысокого мнения о географии.) Является ли география наукой о пространственных отношениях, сочетаниях, взаимодействиях и распределениях? Бесспорно, но — лишь в том числе: исследованием пространственных переменных и пространственных систем могут заниматься физика и химия, хотя сфера их интересов четко параметризуема и не идет в сравнение с «масштабами» интересов географии. «Что же касается метода познания, основу которого составляет раскрытие связи вещей, явлений в пространстве, то речь идет в данном случае о сосуществовании вещей, явлений во времени и пространстве, об их взаимной связи между собой. Такой подход позволяет раскрывать внутреннюю структуру, т. е. строение сложных объектов, образованных из более простых, связанных между собой, следовательно, сосуществующих частей. На наш взгляд, истоки такого метода в географии (курсив наш. — Ю. Г.)», — писал в свое время авторитетный советский философ Бонифатий Кедров, мнение которого весьма ценно для отстаиваемого подхода (19, с. 397). Не собирается ли география из деталей, «кусочков» и «частичек», которые не изучаются ни одной наукой? В существенной мере так оно и есть, хотя они не создают достаточную эмпирическую базу для отграничения самостоятельной научной дисциплины (см.: 47) — такую основу образуют, прежде всего, корреляционные отношения интернаучного характера, лишь частично исследуемые экологией. Может ли география считаться законотворческой областью научного знания о пространственных отношениях? Безусловно, но лишь в качестве одной из равноправных. Корректно ли относить географию к науке «нижнего уровня» о пространственных отношениях, которая обслуживает тео- ретические науки «высшего эшелона», поставляя им эмпирический материал и использующая их законы? Вряд ли — подобная иерархия противоречит сложившемуся разделению наук и общепринятой их классификации. Являются ли объектом современной географии географическая оболочка (геоверсум), а предметом — территориальные (пространственно-временные) системы, как это принято сегодня «официальной» географией»? С одной стороны, — являются, с другой — идентификация объекта и предмета в подобной формулировке порождает «неприятные» вопросы, поскольку «географическая оболочка» с успехом может исследоваться физиками, химиками и другими специалистами, и не все корреляционные отношения лежат в сфере географии и соответствуют классическим представлениям о «системе». «Совершенно очевидно, — размышляют Алексей Ретеюм и Леонид Серебряный, — что география не может претендовать на изучение отдельных тел и явлений, вне зависимости от их масштаба, т. к. этим занимаются другие науки. Определение географии как науки о размещении, локализации, пространственном анализе тоже не отражает суть дела, ибо базируется на отживших представлениях об абсолютном (полом) пространстве как вместилище изучаемых объектов» (28, с. 178). Против этого трудно что-либо возразить, в то время как трактовка географии как науки, исследующей отношения и связи, которыми охвачены косные и живые тела, включая продукты их материальной культуры, в пределах наружной земной оболочки выглядит гораздо более логичной. Конечно, способностью интегрировать гетерогенные явления обладает не только география (на что справедливо обращал внимание Фрэд Шефер — см.: 56, р. 231), но исследование связей в рамках определенных пространственных сочетаний — прерогатива географии. Наверное, нельзя считать также, что существующие трактовки понятия «геосистема» проливают свет на такие ее существенные свойства, которые позволяют четко «оконтурить» предмет географии. Одного указания на территориальность или «природность», как отличительную черту геосистемы явно недостаточно, поскольку при такой интерпретации системы различной природы и содержания должны толковаться как географические, не будучи таковыми по существу. Цель географического исследования — выяснение механизма возникновения, а также пространственных особенностей существования тех или иных корреляционных отношений, возникающих в рамках конкретных арен наружной земной оболочки (включая очеловеченную природу) и выходящих за пределы микромира, где возможности «играть масштабами» ограничены. (Кстати, так называемая «наружная географическая оболочка», по Петру Броунову, или эпигеосфера, вполне может рассматриваться в качестве корреляционной системы глобального уровня — макросистемы.) В этой связи возникает и следующий вопрос: а не являются ли отмеченные объекты географического анализа некой псевдоморфозой, своего рода «флотационными хвостами» других наук, которые незаконно присваивает себе география? Для того чтобы «развеять» подобное сомнение, следует доказать, что географическая картина мира не сводится к простой сумме онтологий других наук, а является особым, специфическим аспектом общенаучной, которая наряду с представлениями о природе включает представления об обществе и человеке. Именно география как уникальная научная матрица устанавливает сложнейшие механизмы пространственной коммуникации и корреляции между естественной и очеловеченной природой. Вопрос о научной принадлежности «флотационного хвоста» еще актуален в том случае, когда он возникает на стыке двух наук — когда же речь идет о возникновении «системных хвостов» на стыке многих наук в рамках наружной земной оболочки — эпигеосферы (по остроумному выражению Александра Ласточкина, «ядра конденсации» разнородного знания»), прерогативу географии оспорить трудно. (Кстати, Николай Баранский подчеркивал: «Изучение связи разнородных явлений в пространстве составляет самую суть географии, ее “ядро”, без которого она лишается смысла своего существования» [2]. Подобная позиция авторитетного отечественного географа может служить подтверждением корректности идентифицированных выше предмета и объекта географии). Наш акцент на корреляционные (и пространственные) связи вовсе не нов, хотя единство в их понимании отсутствует. Здесь уместно еще раз напомнить прозорливую мысль Василия Докучаева, приведенную в эпиграфе к настоящей работе:«Изучались главным образом отдельные тела... и явления, отдельные стихии..., но не их соотношения, не та генетическая, вековечная, и всегда закономерная связь, какая существует между силами, телами и явлениями, между мертвой и живой природой, между растительными, животными и минеральными царствами, с одной стороны, и человеком, его бытом и даже духовным миром — с другой. А между тем, именно эти соотношения, эти закономерные взаимодействия и составляют сущность познания естества». Вот она — высшая миссия географической науки! Если эти «соотношения» и «закономерные взаимодействия» составляют сущность познания естества, то неужели в начале XXI столетия все еще стоит отстаивать деление наук на «естественные» и «исторические» (в «духе» лидеров баденской школы неокантиантсва В. Виндельбанда и Г. Риккерта) или придерживаться классификации, данной Энгельсом? Трактуя географию подобным образом, нельзя не сослаться на Фрэда Шефера, трактовавшем «пространственные связи» (spatial relations) в качестве предмета географии: «География... должна обращать внимание не столько на сами явления, сколько на их пространственное размещение. В географии решающее значение имеют пространственные связи и только они» (56, с. 228). Но его негативное отношение к фактору времени (задачу географии он видел в установлении «морфологических законов» в отрыве от времени) не позволяет нам относить себя к его единомышленникам. Некоторые авторы практически отождествляли пространственные связи с расстоянием, и хотя исходили из того, что расстояние помогает постичь суть взаимосвязей между явлениями (57), смешивать термины «расстояние» и «связи» едва ли можно. Казалось бы, отмеченная функция географии (особенно касающаяся очеловеченной природы), имеющая отношение к исследованию корреляционных отношений в пределах наружной земной оболочки, в равной мере присуща и экологии человека, однако, во-первых, предмет географии существенно шире по содержанию; во-вторых, география исходит из принципа «рядоположенности» парциальных сред, в то время как предмет экологии — сочетание систем, при котором одна включает другие и является внешней средой их существования; в-третьих, география отражает не только традиционные связи живого и косного вещества, но и специфические проблемы пространственной самоорганизации управления; в-четвертых, экологизация многих (не только географических!) исследований «нормальный» феномен в условиях глобализирующегося мира; в-пятых, география — достаточно зрелая («старая»!) область научного знания, чтобы внезапно, «по милости божьей» отказаться от своего пиетета в пользу совсем «юной» экологии даже от части традиционного предмета своего ведения; в-шестых, данный спор не может являться принципиальным, поскольку экология человека (социальная экология) — «пороговая» дисциплина, формирующаяся на стыке географии с целым рядом других наук, что отражает условность границ в науке (природе и обществе). География и экология человека многочисленными и нерасторжимыми узами связаны между собой функциями «перекрестного опыления». Не случайно еще в 20-х гг. прошлого столетия предпринималась попытка дать новое определение географии как науке об экологии человека. Ее адептом стал Харлан Берроуз (США), изложивший свою позицию в труде «География как экология человека» (1923) и полагавший, что человек предстает в глазах исследователя одновременно и адаптирующим себя к природе, и преобразующим ее в соответствии со своими нуждами. Однако экология человека как ветвь научного знания просто не в состоянии «адсорбировать» столь диверсифицированную науку, какой является география. В предисловии к настоящей книге отмечалось, что, несмотря на отсутствие в спецреестрах особой науки о природе, знание о последней, не сводимое ни к одной естественнонаучной дисциплине (физике, химии, биологии и т. д.), существует. Оно ассоциируется с естественнонаучной картиной мира, с концепциями современного естествознания. Наука о природе, «столкнувшись» с ограниченностью способности человеческого познания, была в какой-то степени искусственно поделена человеком на множество парциальных дисциплин. Автором ставился вопрос: если можно конституировать целостную систему представлений о природе и обозначить их как особый уровень интеграции знаний о природе, то почему наука о природе не может существовать де-факто? В этой связи сформулируем еще одни вопрос: разве дихотомия «естественная — очеловеченная природа», представляющая собой важнейший индикатор состояния и развития освоенного и вызванного к жизни человеком энергомассообмена, не «достойна» отдельной дисциплинарной онтологии, тем более что в этом отношении уже сделаны мировой географией серьезные теоретические наработки? Можно, конечно, идти другим путем, утверждая собственную форму движения материи: «единство географической науки... обусловливается не только и не столько общностью исследуемого объекта — географической и ландшафтной оболочки, сколько общностью единой основы всех ее компонентов — географической формы движения материи и вытекающей отсюда общностью географических законов... Связь с географической формой движения материи, с одной стороны, служит объективной основой единства всех географических наук, а с другой стороны, объективным критерием географичности исследуемых объектов» (21, с. 79). Ранее нам приходилось скорее положительно, чем «сдержанно» оценивать несколько «запоздалое» открытие Андреем Григорьевым и своеобразную интерпретацию Валерием Ляминым географической формы движения, которые следовали разработанной Энгельсом системе классификации наук на основе форм движения материи. И сейчас мы не отвергаем «с порога» эту идею, поскольку она предполагает единство и взаимное влияние так называемых «высших» и «низших» форм движения материи и признает огромное значение раскрытия взаимоотношений между различными формами движения. Однако со временем пришло осознание того, что обеспечение относительного единства географической науки — естественной и гуманитарной — посредством данной идеи вовсе не очевидно, оно если и происходит, то в некой абстрактно-отвлеченной форме и удовлетворить географов- гуманитариев, полагаем, не может. Не должно думать, что взаимодействие природы и общества трактуется нами как процесс, который определяет существование и природы и общества в рамках некой системы «природа — общество». Подобный взгляд ошибочен, ибо представление о взаимодействии природы и общества, как об «общем высшем процессе», хотя и было сформулировано давно (5, с. 209, 210), с научной точки зрения — контрпродуктивно; оно не было до сих пор «подкреплено» ни одним законом. В этом отношении Станислав Калесник, Анатолий Исаченко и другие авторы, видимо, правы, отрицая возможность таких законов. Мы же имеем в виду корреляционные связи между природными и социальными компонентами, представляющими собой относительно целостную систему. «Взаимодействие природы и общества выступает... не как высший общий процесс, — отмечает Виктор Кобылянский, — а как процесс самого перехода, проникновения природы в общество и общества в природу. ...Только с позиций такого подхода к взаимодействию природы и общества можно увидеть в социально-географическом знании не внешнюю, но внутренне присущую ему “географич- ность”, а отсюда появляется основание говорить о возможности и необходимости существования особой социально-географической науки» (20, с. 87). «Скрепы» гуманитарной географии. Выше отмечалось, что начало развития теоретической мысли в географии в большей степени обязано физико-географическим идеям, возникшим в рамках натурфилософии и имевшим отношение к представлению о шарообразности Земли, широтной природной зональности, построении картографической сетки с учетом сферичности Земли и т. д. В гуманитарной географии исследовательский поиск ограничивался описанием новых территорий, стран и народов, в рамках которого обнаружить предмет теоретических изысканий было труднее, не говоря уже об особенностях, связанных с ее неустранимой спецификой. Не привела к перевороту в этом отношении и эпоха Великих географических открытий, которая способствовала экстенсивному развитию общественной географии. В большинстве случаев географы XVII-XVIII вв. были стихийными материалистами или идеалистами, не имевшими систематической философской подготовки и не видевшими в ней смысла для решения методологических проблем географической науки. Все это, однако, не ставит под сомнение положительный ответ на вопрос: а существует ли вообще самостоятельная история у гуманитарной географии, особенно, если абстрагироваться от истории XX столетия? Анализируя процесс институционализации гуманитарной географии, видный американский географ Рон Джонстон выделяет три парадигмы в ее развитии в течение так называемого «нового периода»: 1) «экспедиционно-исследовательская» (перенесенная из классического периода), ассоциирующаяся со сбором и классификаций информации о «неизвестных» европейцам частях Земли; 2) географический детерминизм и поссибилизм (точнее говорить о двух парадигмах, поскольку поссиби- лизм, с позиций которой человек представлялся скорее активным агентом, чем пассивным, — прямая противоположность энвайронментализму, или географическому детерминизму) и, наконец, 3) региональная парадигма (10, с. 60-65). Как бы там ни было, и в ставшей первым шагом научной географии Нового времени книге Бартоломея Кеккермана «Система географии», использовавшего философскую теорию двойственной истины к обоснованию статуса географической науки, ни в работах Бернхарда Варе- ниуса, ни в выдающемся для своего времени исследовании Филиппа Клювера (Клувериуса) под названием «Введение во всеобщую географию» (в котором была предпринята серьезная попытка интерпретации теоретической сущности географии с анализом социально-экономической и политической проблематики) не содержалось серьезных попыток концептуально целостного восприятия общественно-географической реальности как предмета науки. То же самое можно сказать о работах внесших заметный вклад в развитие гуманитарной географии французских ученых Ж. Вогонди, Н. Демаре и С. Вобана (первый из них предложил ввести разделение труда в научно-географическом познании и разделять географов по методу работы; второй сформулировал принципы научно-географического познания; третий, автор труда «О средствах быстрого восстановления французских колоний в Америке и их расширения», нередко даже считается «отцом» прикладной географии и регионального планирования). Первые попытки (большей частью неудачные) ответа на вопрос: какие же реальные “скрепы” и нити связывают воедино гуманитарную географию, относятся к созданию так называемых «строгих» географических теорий на стыке социальной и экономической географии в XIX— начале XX столетий, Тогда, в частности, начали оформляться контуры целостной гуманитарной географии, постепенно определился диапазон ее научных интересов: условия и факторы выделения социально-территориальных общностей, социальное районирование, взаимодействие ядер социальной активности, проблемы адаптации к окружающей среде и т. д. Однако большинство «строгих» теорий, как мы знаем, имело отношение к парциальным сферам гуманитарной географии и не претендовало на статус «сквозных» общеметодологических разработок (см.: 8-10, 34 и др.). Это замечание относится и к первой по-настоящему «стоящей» теории Иоганна Тюнена о влиянии рыночных центров на специализацию сельскохозяйственного производства, и к разработкам Леона Лаллана, пытавшегося установить основные закономерности развития транспортных сетей и систем расселения, и к цельной теории размещения индустриальных объектов («чистой теории штандорта») Альфреда Вебера, известной теории центральных мест Вальтера Кристаллера и т. д. Можно привести немалое количество подобного рода разрозненных работ по теоретической гуманитарной географии (включая концепции детерминизма Эллен Сэмпл, Гриффита Тейлора, Элсуорта Хантингтона и др., согласно которым природная среда считалась решающим фактором в истории человека и общественного развития), но ясного ответа на интересующий нас вопрос они по-прежнему не содержали. Несколько более результативными попытками его «прояснения» стали идеи Карла Риттера и особенно Альфреда Геттнера. Первый ратовал за изучение явлений и процессов приповерхностной оболочки Земли с позиций антропологического подхода, а единство всех географических наук, по его мнению, состояло в том, что они имеют предметом пространства на земной поверхности (29, с. 481); второй единство географии обосновывал с позиций исключительно пространственного, хорологического метода изучения процессов и явлений, развертывающихся на земной поверхности: «География не может ограничиваться никаким определенным кругом явлений природы или человеческой жизни, она должна охватывать сразу все царства природы и вместе с ним человека. Она не будет ни естественной, ни гуманитарной наукой.. но и той, и другой вместе» (7, с. 116). Как видим, институционализация гуманитарной географии по Риттеру и Геттнеру (а еще ранее: по Канту) неотделима от самоидентификации всей географической науки, предметное поле которой у авторов отступало на задний план в сравнении с идеализировавшимся территориальным подходом, не позволявшим детерминировать специфику природного и гуманитарного. Но если география — «пространственная наука о местоположениях», то она, действительно, вряд ли может претендовать на статус солидной области научного знания, поскольку местоположения географических объектов всегда уникальны, что автоматически сужает до минимума возможности теоретических обобщений. Стремление положить конец всецело доминировавшему до Второй мировой войны в гуманитарной географии идеографическому подходу вызвало к жизни «новую» географию (иногда называемую также «теоретической географией»), ассоциирующуюся со сциентистским (сайен- тистским) путем развития и «количественной революцией». Хотя у истоков последней стоял Фрэд Шефер, своеобразным манифестом нового течения в географической науке стала работа американского географа Уильяма Бунге «Теоретическая география» (6), в которой на передний план было выдвинуто раскрытие универсальных закономерностей пространственных структур и их математическое выражение. Насколько же труды «отцов» теоретической географии ускорили процесс самоидентификации гуманитарной географии, тем более что экономическая география оказалась наиболее подготовленной к использованию математического языка? С одной стороны, публикации работ Питера Хаггета и Ричарда Чор- ли означала небезуспешную попытку свести воедино основные модели, применяемые в отдельных географических дисциплинах, с «попутной» разработкой соответствующей методологической и философской базы географии. С другой — представители теоретической географии фактически игнорировали традиционное деление географии на физическую и общественную, и, таким образом, ожидавшегося «прорыва» в обосновании самостоятельности гуманитарной географии снова не произошло. Анализ взглядов представителей гуманитарной географии стран Запада второй половины XX в. (36-40,42-46,48-55,58 и др.) свидетельствует, что «революционных переворотов», которые были бы безоговорочно приняты научным сообществом, в идентификации гуманитарной географии не произошло. В этом отношении показательны «синтезирующие» взгляды видного американского специалиста Роберта Моррилла, полагавшего, что центральным ядром социальной географии служит «пространство, пространственные отношения, изменения в пространстве — выяснение того, как структурировано физическое пространство, как люди общаются через пространство, как организовано человеческое общество в пространстве, как меняются наши представления о пространстве и его использование (48, р. 3). Нельзя сказать, что подобная позиция Моррилла и многих других его единомышленников неверна, однако она, как минимум, не отличается ясностью. Джеффри Найстьюн исходил из того, что для построения теории географии (в т. ч. социогеографии) важно оперировать такими основополагающими понятиями, как направление (ориентация), расстояние и взаимосвязь (относительное расположение). «Рабочее определение этих терминов суть аксиомы пространственного подхода. Остальные слова, такие как структура, доступность, сходство, кругооборот и т. д., являются производными от базисных терминов. Для абстрактных моделей необходимо лишь уточнение указанных элементов и их свойств» (52, р. 41). Проблемой выведения совокупности фундаментальных понятий для построения теории социогеографии был озадачен также Р. Хейнс, который для доказательства достоверности функциональных отношений при решении географических задач, базируясь на использовании математических методов и анализе так называемых «размерностей» (dimensional analysis), манипулировал понятиями массы, длины, времени, людности и стоимости (43, 39). Нам представляется, что подобное отношение к серьезному вопросу, без строгого формулирования задач социогеографического анализа, страдает «необыкновенной легкостью» (что, впрочем, свойственно и «нашему брату»). В поисках «скреп» гуманитарной географии определенную роль сыграли идеи Лундской школы во главе с Торстеном Хегерстрандом (подхваченные Лоуренсом Брауном [40], Робертом Морриллом [48] и др.), связанные с изучением процесса диффузии как волнового движения, замечательные достижения отечественной общественной географии, ассоциирующиеся, прежде всего, с развитием теорий экономического районирования, территориально-производственных комплексов, энергопроизводственных циклов и т. п. Однако исследование проблем пространственной доступности медицинских и культурных заведений или разрастания сети городов в рамках теории диффузии нововведений никак не могло претендовать на «сквозную» теоретическую концепцию, синтезирующую частные области общественно-географического знания. (И это при том, что лундская школа, в отличие «новой» и гуманистической географии, является «рафинированным» продуктом географической науки. Она выросла в рамках географической науки и использует специфическую географическую методологию.) Это же замечание относится и к отечественным теориям экономического районирования, ТПК и энергопроизводственных циклов, хотя бы потому, что они, по сути, ограничиваются сферой экономики. В целом многолетние усилия, предпринимавшиеся географами различных стран и эпох с целью построения некой единой теории, которая охватывала бы фундаментальные принципы всей предметной области гуманитарной географии, не увенчались успехом. Своеобразную трактовку проблемы самоидентификации гуманитарной географии дает Николай Каледин, связывающий ее с формированием «деятельностно-геопространственной парадигмы» (17). Инструментом ее создания, полагает он, может стать так называемый деятельностно-геопространственный метод познания, представляющий собой «совокупность географических методов, опирающихся на принцип деятельности (субъектно-объектное взаимодействие), системный и синергетический подходы, на современные представления о качественном многообразии, полиструктурности пространства. Его методологическое ядро составляет единство синергетических представлений об обществе (курсив. — Н. К.) как о самоорганизующейся посредством разнообразной деятельности системе и о географическом пространстве — геопространстве (курсив. — Н. К.) — одной из ключевых, но пока еще недооцененных категорий географии» (там же, с. 136). В конечном итоге, с обозначенной методологической позиции автор делает вывод, что общественная география — это «наука о геопространственной самоорганизации общества и ее формах геообщественных (общественно-географических) явлениях — процессах, системах, о составляющих их содержание геообщественных отношениях» (там же, с. 138). Интересно отметить, что автор, наряду с выделением геоэконо- мических, геосоциальных и геополитических отношений, смело идентифицирует геодуховные отношения, которые, по его мнению, ассоциируются с так называемой геодуховной географией. (Именно последние «новации» вызывают яростное неприятие представителей естественной географии из-за их ассоциации с типично социологическими изысканиями, но если человек обладает признаком «геопространственности», то почему же продукты его деятельности не могут им обладать?) Таким образом, мы имеем дело еще с одним отечественным вариантом концептуально целостного восприятия гуманитарно-географической реальности как предмета науки (хотя его автор воспринимает геопространство как данность, не подлежащую никакой интерпретации). Вряд ли, конечно, имеются серьезные основания утверждать, что формируется новая парадигма общественной географии (деятельностно-пространственная), как об этом недвусмысленно заявляет Каледин. Однако ключевая мысль о «геопространственной самоорганизации общества» и ее специфических формах, на наш взгляд, вовсе не тождественна хорологической идее и никоим образом не ограничивается идеографическими рамками. Она вполне может быть использована географами-гуманитариями как синтезирующая парциальные блоки общественно-географического знания. Как это ни странно, определенный свет на проблему самоидентификации гуманитарной географии пролили и соображения Андрея Григорьева и Валентина Лямина о вышеупомянутой географической форме движения материи как способе бытия физико-географической оболочки. Под такой формой первый из них понимал способ существования географической оболочки, состоящей из земной коры, нижней части атмосферы (тропосферы), растительного и почвенного покровов и животного мира. Как известно, «первый раунд» оживленной дискуссии вокруг идеи Григорьева закончился если не ее «порицанием», то лишь самой общей постановкой вопроса (несмотря на прямую или косвенную поддержку, которую оказали этой идее многие географы и философы — А. Бутаков, А. Доскач, И. Зубков, И. Круть, Н. Мукитанов, Ю. Симонов, Ю. Трусов и др.). В отличие от Григорьева, Лямин полагает, что географическая форма движения материи, являясь по своей природе «неорганической», может быть осмыслена только как способ существования физико-географической оболочки, рассматриваемой без биосферы и человека общества, т. е. без биологической и социальной форм движения материи (21, с. 43). С одной стороны, позиция Лямина является еще более неприемлемой для представителей общественной географии, поскольку вне рамок идентифицируемой им формы движения материи остается не только человек, но и биосфера в целом. С другой — «рациональное зерно» идеи автора состоит в том, что современное содержание географии шире исследуемой формы движения и включает в себя не только исследование географической формы движения, но и всех ее связей с другими формами движения — с геологической, биологической, социальной и т. д. Как бы там ни было, интригующая постановка проблемы единства географии Ляминым, в соответствии с которой "единство географической науки обусловливается не только и не столько общностью исследуемого объекта— географической и ландшафтной оболочки, сколько общностью единой основы всех ее компонентов — географической формы движения материи и вытекающей отсюда общностью географических законов» (20, с. 79), широкой поддержки у научного сообщества также не нашла. Но несмотря на «дружную» критику представления о подобной форме движения материи со стороны географов, часть философов по-прежнему настаивает на более всесторонней и углубленной проработке указанного подхода (см. в частности: 20), поскольку выявление единства географических наук с учетом их связи с географической формой движения, по их мнению, реально позволяет подойти к научному решению проблемы. Виктор Кобылянский считает, что такая форма движения материи представляет собой объективное взаимодействие нижней части атмосферы (тропосферы) с подстилающей поверхностью суши и моря (верхней частью литосферы и гидросферой), обусловленное неоднородностью пространственно-временной структуры распределения вещества и энергии по поверхности земного шара. «Степень географичности отдельного процесса, разыгрывающегося на земной поверхности, — утверждает этот автор, — зависит от того, в какой мере данный процесс выступает моментом, стороной, частицей целостного общепланетарного движения, сопровождающегося (закономерным) изменением энер- гомассообмена как в пространстве (что находит свое выражение в явлениях зональности и поясности), так и во времени (что находит свое выражение в явлениях цикличности, сезонности и суточных изменениях)» (там же, с. 55). Исходя из мысли, что взаимодействие с географической формой движения служит объективной основой единства всех географических наук, Лямин полагает, что объектом общественной географии (впрочем, как и ландшафтоведения) выступают особые корреляционные системы, состоящие из совокупности различных форм движения материи и находящиеся в определенной взаимосвязи и взаимозависимости. (Нетрудно видеть, что соображения об особых корреляционных системах весьма близки взглядам автора на сущность основных объектов географического исследования.) Он отрицает трактовку взаимодействия природы и общества как процесса, который якобы определяет существование и природы и общества в рамках целостной системы «природа — общество» и попутно отмечает справедливость позиции авторитетных физико-географов, подчеркивающих невозможность существования специальных законов, которые бы отражали взаимодействие природы и общества как «общего высшего процесса». Было бы ошибкой недооценивать взаимодействие природы и общества как качественно особого, относительно самостоятельного процесса, локализованного в специфической области объективного мира — очеловеченной природе. Следует со всем вниманием отнестись к мысли Кобылянского о том, что «исследование взаимодействия природы и общества как качественно особого процесса, возникающего на стыке природных и социальных явлений, анализ эволюции этого процесса во времени и пространстве требуются именно для того, чтобы выяснить механизм возникновения и причину существования тех или иных корреляционных связей между данными явлениями в рамках “социально-экономических территориальных систем” или целостной системы “природа — общество” (20, с. 87). Цитируемый автор также убежден, что именно с учетом корреляционного подхода гуманитарная география приобретает внутреннюю «географичность» и появляется основание для признания диалектического единства географии, «которое не устраняет ни специфики естественно- и социально-географических наук, ни их взаимной связи, взаимообусловленности» (там же, с. 88). Все это подтверждает мысль о том, что следует искать не общие законы природы и общества, а «законы их взаимодействия», поскольку ни в одной другой науке не перебрасывается столько «мостков» от изучения природных явлений к анализу общественных. Можно полагать, что гипотеза В. С. Лямина заслуживает более глубокой оценки, чем простое ее отрицание «с порога» ее в «надуманности», в том, что она имеет цель «разрубить ... единство географической науки» (22, с. 76) и т. д. Во всяком случае, признание подобного феномена предоставило бы, по крайней мере, возможность географам исследовать его как под историческим углом зрения (первозданно-абиотическая ступень, биологическая, экономическая и социальная), так и со стороны проявления своей специфичности, возникающей в области непосредственного взаимодействия физико-географических процессов, геологических, биотических, социальных и т. д. Добавим: мы ни в коем случае не уповаем на идею Лямина, как решающую проблему единства географии, поскольку она в любом случае не может претендовать на исчерпывающее объяснение всех вопросов, связанных с этой проблемой. Мы придерживаемся точки зрения, в соответствии с которой реальная онтология любой научной дисциплины не является доказательством существования определенной формы движения, но и отсутствие географической формы движения не может служить отрицанием единства географии (под геопространством понимается не форма бытия определенного уровня материи, а «петочечность» структуры географических объектов). Речь идет о другом ?— о необходимости более корректного обхождения с «внятными» гипотезами, тем более что пространственное перемещение различных тел, как форма движения материи, философами никогда не ставилась под сомнение. Ближе к концу XX в. в отечественной географии стали формироваться представления о центре и периферии, в значительной степени вытекавшие не только из идей Рауля Пребиша, но и из предложенной Алексеем Ретеюмом оригинальной концепции нуклеарных систем, отождествляемой им с геосистемами. Нуклеарные системы, из которых состоит весь мир, по Ретеюму, имеют ядро и периферию. «В земных системах, т. е. геосистемах, образованных живым и неживым веществом, функции центра — очага и фокуса, корня и вершины — выполняют, как правило, одно материальное или идеальное начало..., являющееся средоточием массы, энергии и информации» (28, с. 255, 256). Признание единства географии как «ядра» и «периферии» исходит как от сторонников географической формы движения, так и ее противников. Наше отношение к концепции «центра и периферии» в географии — сдержанное (вероятно, надо считаться с мнением Валерия Пуляркина, полагавшего, что, во-первых, не стоит преувеличивать преобразующую функцию «центра», на которую так уповали авторы известной монографии начала 90-х, а во-вторых, трактовка ключевых понятий концепции варьирует на разных ступенях территориально-иерархического ряда). Но важно другое. Сама идея о центре и периферии отражает реальное проявление пространственной упорядоченности систем как в природе, так и в обществе. «Поляризация может быть самой разной, — замечает Григорий Н. Максимов, — природной (котловина или бассейн и окружение), монетарной (рынки разного уровня), расселение (столица — периферия), технологической (завод — сырьевые районы). Главным внутренним противоречием системы является противоречие между необходимостью выравнивания развития территории и невозможностью эффективности мер равномерного “размазывания” ресурсов. Объективного оптимума равномерно для всей территории быть не может, и поэтому каждое решение есть компромисс, который и проявляется в появлении центра и периферии разных размерностей» (22, с. 98). Представляется, что концепция «ядра и периферии» работает на интеграцию географического знания и может служить одним из базисных ориентиров в развитии гуманитарной географии. Эти и другие идеи и концепции (в частности, идея парагенетических отношений [сочетаний] Милькова и его учеников, мысли Родомана о позиционном принципе и поляризованной биосфере, идеи барьерности и коммуникативной рубежности ит. д.) могут вполне продуктивно использоваться как в физической, так и гуманитарной географии, то есть «работать» на единство географии. Речь, разумеется, не идет о стирании границ между физической и гуманитарной географией и тем более об их слиянии — эту идею следует признать «экзотической». Предлагается рассматривать конкретноисторическое геопространство «как интегральный результат длительного соразвития и самоорганизации природных и общественных систем и процессов. Это — единство разнокачественных пространств — природного (геосферного), общественного и общественно-природного и их более частных составляющих подпространств (литосферного, атмосферного, гидросферного, биосферного, ландшафтного, экономического, социального, политического, духовного, этнического, цивилизационного, экологического и др.). Каждое из них, как и в целом геопространство, выступает не только закономерным результатом, но и необходимым, имманентным условием и средой, “месторазитием” различных видов общественной деятельности, равно как и природных процессов, придавая им специфические, геопространственные формы» (17, с. 137). Подобный ракурс понимания методологического подхода к географии вообще и гуманитарной географии, в том числе, выгодно отличают нашу науку от многих других областей научного знания, вовсе не обладающих «сквозными» теоретическими концепциями, за которые ратуют наши коллеги. Подводя итоги анализу состояния так называемой «единой (обобщающей, «сквозной») теории» географической науки и гуманитарной географии, в частности, с помощью которой можно было бы сцементировать воедино разобщенные географические знания и охватить их всеобъемлющей идеей, повторим еще раз сакраментальный вопрос: какими императивными условиями диктуется ее необходимость с учетом колоссальной полицентричности научного знания, включая географическую науку? Не уводит ли профессиональное сообщество «вбок» от решения своих главных проблем навязчивая идея, во что бы то ни стало, отыскать «лунный камень» — т. е. «единый стержень» географии, равно как и пропаганда многих известных и вредных для ясности географической мысли дихотомий: география должна быть либо идиографической, либо номотетической; физическая и гуманитарная география — это абсолютно самостоятельные науки; география должна быть либо топической, либо региональной, либо дедуктивной, либо индуктивной (см.: 9, с. 569) и т. д., и т. п. Может быть, следует все-таки согласиться с тем положением, что таких «стержней» может быть несколько? Неустранимая специфика и одновременно достоинство гуманитарной географии в том, что она исследует качественно особые процессы в специфическом сегменте объективного мира — очеловеченной природе, на стыке природных, экономических, социальных, политических и иных явлений в рамках тех или иных пространственных систем, отличающихся собственной иерархией и своими внутренними закономерностями развития. К подобному выводу склоняется все большее количество географов. И хотя функцию взаимоотношений общества и природы (синергетику человеческого общества в пространстве и времени) берет на себя и социальная экология или экология человека, «размежевание» этих наук представляет собой уже задачу меньшей трудности, поскольку, по мнению многих, предмет географии гораздо богаче по содержанию. Преследуемая цель этой науки — исследование механизма возникновения, а также пространственной специфики корреляционных связей, возникающих в рамках очеловеченной природы на стыке различных систем (отсюда: функции «перекрестного опыления»). Полагаем, что даже этой сентенции, ориентирующей гуманитарную географию на исследование корреляционных связей в глобальной мегасистеме «природа — общество», вполне достаточно, для того, чтобы идентифицировать данную отрасль фундаментального научного знания. - Когда же отдельные авторы продолжают поднимать вопрос об отсутствии «методологически и теоретически обоснованного, концептуально целостного, систематического восприятия общественно-географической реальности как предмета науки», уместно напомнить яркую мысль Владимира Солнцева, которую можно отнести и к гуманитарной географии: «...Традиционная география в своих наиболее продуманных построениях является более фундаментальной системной концепцией, нежели любая из до сих пор предложенных и подчас претендующих на то, чтобы “усовершенствовать географию’1» (30, с. 22). Можно привести десятки научных дисциплин, которым гораздо сложнее, чем географии, «сдать экзамен» на признание их «фундаментального статуса». Внутригеографические «недомолвки». Интегративная, многокомпонентная суть гуманитарной (впрочем, как и всей) географии чаще всего отражается авторами в аксиологическом ключе, вместо попыток реально использовать синергический эффект родственных дисциплин и выработать некую философско-методологическую унификацию используемых ими понятий и методов исследования. При этом попытки интердисциплинарной коммуникации щедро «расплодившихся» областей научного знания часто наталкиваются на труднопреодолимые препоны, связанные, прежде всего, с тем, что каждое из интегрируемых научных течений отличается своей логикой развития, своими исходными аксиомами, которые далеко не всегда механически воспринимаются теми географами, которые интересуются методологией научного познания. Авторам отдельных публикаций по гуманитарной географии (особенно культурной, «духовно-поведенческой» и т. д.) подчас затруднительно ответить на главный вопрос: какое отношение собственно к ГЕОграфии, к семье наук о Земле имеют описываемые ими сюжеты? В защищаемых диссертационных исследованиях, где по традиции обязана быть изложена методология проблемы, нередко даются невнятные экскурсы из истории ее возникновения, либо содержатся «иконостасы» имен авторов, призванных «освятить» защищаемую работу. Крайне негативным моментом в развитии географического знания является проявление своеобразного «снобизма» в самой семье географических наук, когда представители различных направлений работают, не замечая друг друга и полагая, что только то, чем они занимаются — есть передний край науки. Но, если отсутствуют межпредметные связи — упраздняется вопрос о вкладе отдельных наук в общую «копилку» знаний и концептуальных идей географии. Разве можно, например, согласиться с утверждением, что в отличие от гуманитарной географии физико-географические науки изучают свои объекты «единолично», т. е. не делят их с другими науками» (12, с. 35), как будто и не существует официально задокументированных географических специальностей «геохимия ландшафтов» или «геофизика атмосферы», как будто ландшафтоведение или климатология и не представляют собой целый комплекс наук (при ведущей роли географии), который дает возможность целостного изучения разного ранга геобиоэкосистем. Получается, что к исследованию, например, лесов и почв экономико-географы не имеют ровным счетом никакого отношения, но ведь это далеко не так. Иногда создается впечатление, что одной из принципиальных задач некоторых физико-географов является «изгнание» социума из собственных географических конструкций (как будто они — конструкции — еще кому-то понадобятся, кроме самого человека?). Даже такой авторитетный географ, как Анатолий Исаченко, которого трудно заподозрить в «нелюбви» к гуманитарной географии, считает, что «термин "антропогенный ландшафт” внутренне противоречив, в буквальном смысле означает “ландшафт, созданный человеком, но в действительности таких ландшафтов не существует; правильнее говорить об антропоге- низированных ландшафтах, а еще лучше — об антропогенных модификациях ландшафтов» (13, с. 7). Соглашаясь с автором в той части, что многие работы, посвященные исследованию антропогенных ландшафтов, действительно «имеют весьма поверхностный, описательный характер», хотелось бы получить аргументированный ответ, например, на такой вопрос: отчего же нельзя отнести к типично антропогенным ландшафтам 1/3 территории Нидерландов, отвоеванной человеком у моря и представляющей собой польдеры — «стопроцентные» рукотворные ландшафты? Автор ратует за природную «стерильность» ландшафтов («эти системы остаются природными образованиями, все антропогенные элементы ландшафта функционируют в нем по природным законам, и ландшафтовед должен рассматривать их лишь в контексте природных связей, не касаясь их социальных, экономических и других функций» [там же, с. 15]). В этой связи приведем несколько не стандартный пример: человеческий организм вполне может функционировать сегодня с искусственным сердечным клапаном, синтетическими сосудами, суставами и т. д., но почему же нельзя рассматривать его жизнеспособность с точки зрения долговечности и надежности протезов, то есть в контексте их технико-медицинских функций? Сферу очеловеченной природы, как известно, образует сам человек как качественно особое природное существо, средства и предметы его деятельности. Остается непонятным также, почему исследователю ландшафтов не рассмотреть, скажем, феномен плодородия почв одновременно с физико-географических и экономико-географических позиций, особенно в условиях поливного земледелия и обильного внесения удобрений, гербицидов, пестицидов и т. д.? Таким образом, будет сделан реальный шаг не только к востребованию результатов исследования, но и к «очеловечению» географии в целом. Вполне обоснованной представляется позиция Владимира Преображенского, утверждающего, что ландшафтоведение не выживет, если будет считаться не общегеографической, а лишь физико-географической наукой и не станет рассматривать человека по отношению к ландшафту не как внешнюю силу, а как его компонент (27). Как видим, она контрастирует с мнением вышецитированного автора: «Всяческие разговоры о том, что «человек — неотъемлемая часть природы, но в то же время он противостоит всей остальной ее части как мыслящее существо и субъект производственной деятельности. Он не подчиняется ландшафту, подобно почве или животному населению, и его нельзя рассматривать наравне с природными компонентами ландшафта» (14, с. 14, 15). Почему человек обязательно «противостоит» всей природе и «не подчиняется» ландшафту, например, в Швейцарии, Дании или Норвегии — для нас остается не ясным. Представляется, что все обстоит с точностью до наоборот: до тех пор, пока физико-географы не начнут рассматривать человека наравне с природными компонентами ландшафта работы ландшафтоведов останутся обыкновенными «упражнениями ума», не востребованными реальной жизнью, а физическая география так и не приобретет желанного статуса «строгой» естественной науки, на что рассчитывают наши коллеги, подчас «стыдясь» родства с гуманитарной географией. В течение целого столетия в сознание научного сообщества настойчиво внедряется мысль о том, что способом существования физико- географической оболочки может быть лишь совокупность всех изменений на поверхности планеты в результате взаимодействия таких ее составляющих, как атмосфера, гидросфера и литосфера, что физико- географический процесс не включает в себя жизнедеятельность растительных и животных организмов, и тем более — человеческого общества. Этот постулат (он же — научная абстракция) давно принят как данность, но не следует же забывать при этом, что, например, кислород атмосферного воздуха является преимущественно продуктом фотосинтеза зеленых растений, что без деятельности аннелидов не бывает плодородных почв, что материально-вещественные останки живых организмов (включая человека) включены в единый биогео- химический круговорот, что материальная деятельность человека на окружающую природную среду становится мощным геологическим (и географическим) фактором (о чем разумно предупреждал классик естествознания) и т. д. В этой связи вполне логичной представляется точка зрения Виктора Кобылянского, предпочитающего говорить о «биоплагенной (от лат. plaga — толчок) и социоплагенной ступенях развития географической формы движения материи, так как именно с позиций такого подхода сохраняется возможность как для учета воздействия на эту форму внешних факторов, так и для ее исследования в качестве особого специфического процесса» (20, с. 50). «Реверансы» в сторону общественной географии в том смысле, что хотя физико-географический процесс не включает в себя жизнедеятельность растительных, животных организмов, а также человеческого общества, но, дескать, невозможно вообще отказаться от учета всякого воздействия живого и социума на протекание этого процесса — вряд ли вызовут ожидаемое взаимопонимание у географов-гуманитариев. Вслед за Преображенским, мы также полагаем, что вышеупомянутый процесс, безусловно, нельзя оторвать от педосферы и биоты, поскольку пренебрежение ими не может пройти бесследно при научном осмыслении системного единства любого ландшафта. Однако это не все. Существование общепризнанных понятий «антропосистема» и «антропоэкосистема», по нашему мнению, вполне допускает возможность рассмотрения человека, как биологического вида, в рамках именно геосистемного анализа. Отдельные отечественные физико-географы, считая географическую оболочку Земли — сферу взаимопроникновения трех абиотических оболочек — своим предельным объектом исследования, яростно возражают против идеи включения географической среды в число «мегаобъектов» социально-экономической географии. «Логически никакая среда не может входить в состав своего объекта, или “хозяина” .. Географическая среда выступает как внешнее по отношению к обществу и не может служить объектом социально-экономической географии^ _ выражая мнение, к сожалению, многих физико-географов, утверждает многоуважаемый Анатолий Исаченко (12, с. 36). Отчего же не может? Традиционное оперирование дихотомической связкой «среда — хозяин» в качестве аргумента выглядит, по сути дела, казуистической уловкой, хотя бы потому, что любой человек (а не только доктор-медик) в состоянии целенаправленно исследовать собственный организм и при случае оказывать необходимую помощь. Приводимый одним из наиболее авторитетных наших географов (для автора он наиболее авторитетный!) формальный довод: «Практически она («географическая среда». — Ю. Г.) никогда не изучалась этой наукой» (см. 13), — красноречиво свидетельствует о непонятном желании отлучить гуманитарную географию от изучения географической среды и объективно «работает» на дезинтеграцию нашей науки. Широко распространенный и принимаемый фактически «на веру» тезис о том, что в понятие географическая среда не входит человеческое общество, нуждается, вероятно, в уточнении. Среда (environment) в наиболее распространенных европейских языках ассоциируется с факторами, оказывающими влияние на жизнеспособность растений, животных и людей. Кто же станет возражать против того факта, что жизнь современного человека (не говоря уже о растительном и животном мире) в существенной мере зависит именно от людей, особенно в условиях нескончаемых региональных конфликтов, социальных «смут», криминализации общества и просто падения нравов? В соответствии с этой логикой, из состава географической среды можно исключить разве что собственную персону (хотя нередко даже она представляет реальную опасность для самого себя!). Вряд ли воспримут географы-обществоведы еще один тезис, сформулированный в одной из опубликованных работ (15), в которой территориальные ресурсы ассоциируются лишь с естественной географией. Подобная позиция вызывает крайнее недоумение, поскольку территория в географической науке — это часть твердой поверхности Земли с присущими ей природными и антропогенными (!) свойствами и ресурсами, причем не только естественными, но и исторически возникающими. Несостоятельность подобной точки зрения хорошо иллюстрируется следующим вопросом: почему извлеченные из недр минеральные ресурсы справедливо не учитываются автором, а рукотворные лесные насаждения, напротив, учитываются при оценке территориальных ресурсов? За пределами территориальных ресурсов маститый автор «спокойно» оставляет основные фонды и рабочую силу. (Если же автором имелись в виду лишь естественные ресурсы, то этот момент логично было отразить в самом названии статьи, а не только в тексте). Как известно, гуманитарной географии в СССР традиционно отводилось подчиненное положение, что вполне согласовалось с атмосферой того времени, когда случайное «смещение акцентов» в общественных науках грозило «оргвыводами» и депортацией в «места не столь отдаленные». Но все идет к тому, что в недалеком будущем (как это уже давно имеет место в США и большинстве стран Западной Европы) социальная проблематика в географической литературе еще более резко возобладает над естественной. Подобный груз моральной ответственности географы-гуманитарии вряд ли смогут успешно нести, если географическое сообщество не приложит максимум усилий для лучшего понимания своих взглядов и не будет развивать содержательный диалог, В заключение данного сюжета отметим следующее: было бы самонадеянно переоценивать достижения как мировой, так и отечественной гуманитарной географии. Здесь еще не сложилось методологически «капитально» обоснованное учение об общественных территориальных системах (отчасти из-за традиционной недооценки социальных, этнических и культурно-исторических факторов); недостаточно изучено влияние природной среды на формирование таких систем; плохо исследована взаимообусловленность природных и общественных систем. Но постепенно преодолевается ее «экономическая заземленность», уточняются объекты и предметы исследования многих ее перспективных ответвлений, в частности: культурной, этнической, политической, рекреационной географии. Это внушает оптимизм. Литература 1. Анучин В. А. Теоретические проблемы географии. М., 1960. 2. Баранский Н. Н. Избранные труды. Научные принципы географии. М., 1980. 3. Берг Л, С. Географические зоны Советского Союза. Т. 1-П. 3-е изд. М., 1947. 4. Бондарев В. П. Концепции современного естествознания. М., 2003. 5. Букановский В. М. Принципы и основные черты классификации современного естествознания. Пермь, 1960. 6. Бунге М. Причинность. Место принципа причинности в современной науке / Пер. с анг. М., 1967. 7. Геттнер А. География, ее история, сущность и методы / Пер. с нем, Е. А. Торнеус. Под ред. Н. Н. Баранского. М.; Л., 1930. 8. Гладкий Ю. Н., Петров А. И. Гуманитарная география: понятийный статус и самоидентификация // Вестник РАН // Серия географическая. № 4. 2008. 9. Джеймс П„ Мартин Дж. Все возможные миры. История географических идей. М., 1988. 10. Джонстон Р. Дж. География и географы. Очерк развития англо-американской социальной географии после 1945 года / Пер. с анг. М., 1987. 11. Исаченко А. Г. О единстве географии// Известия ВГО. 1971. Т. 103. Вып. 4. 12. Исаченко А. Г. Проблемы взаимоотношения природных и общественных территориальных систем // Известия Русского географического общества. Т. 136. Вып. 1, 2004. 13. Исаченко А. Г. Теория и методология географической науки. М, 2004. 14. Исаченко А. Г. Ландшафтоведение вчера и сегодня // Известия Русского географического общества. Т. 138. Вып. 5. 2006. 15. Исаченко А. Г. Территориальные ресурсы России // Известия Русского географического общества. Том 139, вып. 2, 2007. 16. Ишмуратов Б. М. Региональные системы производительных сил. Методологические основы географического анализа. Новосибирск, 1979, 17. Каледин Н. В. Общественная география — к новой научной парадигме // География на рубеже тысячелетий (Доклады XXII съезда РГО. Кронштадт, 2005). Т. 1. СПб., 2005. 18. Калесник С. В, Общие географические закономерности Земли. М„ 1970. 19. Кедров Б. М. Классификация наук. М., 1980. 20. Кобыляпский В. А. Философия экологии. М., 2003. 21. Лямин В. С. География и общество. М., 1978. 22. Максимов Г. Н. Теория территориальной дифференциации геосистем в момент парадигмального перехода в географии И Вестник ЯГУ. Т. 1. № 1. 2004. 23. Мересте У. Целостность и самостоятельность географической науки и наук, входящих в ее систему // Теоретическая и математическая география. Таллин, 1978. 24. Мересте У.,Яласто X. О перспективах и границах дальнейшего развития метагеографии, математической и теоретической географии //Теоретическая и математическая география. Таллин, 1978. 25. Наука и искусство географии: спектр взглядов ученых СССР и США. М., 1989. 26. Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983. 27. Преображенский В. С. Острые проблемы ландшафтоведения на рубеже веков И Изв. РАН. Сер. геогр. № 3. 1998. С. 14-19. 28. Ретеюм А, Ю., Серебряный Л. Р. География в системе наук о земле / Серия «Теоретические и общие вопросы географии». Т. 4 (Итоги науки и техники). М., 1985. 29. Риттер К. Идеи о сравнительном землеведении // Магазин землеведения и путешествий. Географический сборник, издаваемый Н. Фроловым. М., 1853. 30. Солнцев В. Н. О трудностях внедрения системного подхода в физическую географию // Вопросы географии. № 104. 1977. С. 20-36. 31. Файбусович Э. Л. Современная парадигма и развитие новых направлений социально-экономической географии. Автореф. на соиск. уч. степени докт. географ. наук. СПб,, 1997. 32. Хаггет П. География: синтез современных знаний. М„ 1979. 33. Харвей Д. Научное объяснение в географии. Общая методология науки и методология географии (сокр. перевод с анг.). М., 1974. 34. Шарыгин М. Д., Чистобаев А. И. Экономическая и социальная география. Л., 1990. 35. Шупер В. А, Теория экономического ландшафта на фоне XX столетия // Август Лёш как философ экономического пространства (к столетию со дня рождения). М„ 2007. 36. Ackerman Е. A. Geography as a Fundamental Research Discipline. University of Chicago, Department of Geography Research. Paper 53, 1965. 37. Bailly A. et al. Les concepts de geographic humaine. Paris: Masson, 1984. 38. Bartels D., Peucker T., Hajdu J. “German Social Geography, again”, Annals of the Association of American Geographers, Vol. 59, No. 3, 1969. 39. Brown L. Diffusion Processes and Location: a Conceptual Framework and Bibliography, Regional Science Research Institute. Philadelphia, 1968. 40. Brown L. Innovation Diffusion: a New Perspective, London, 1981 41. Hartshorne R. The Nature of Geography: a Critical Survey of Current Thought in the Light of the Past. Lancaster, Pennsylvania, 1939. 42. Haynes A. “Dimensional analysis: some applications in human geography”, Geographical Analysis, No. 7, 1975, 43. Haynes A. “A note on dimensions and relationships in human geography”, Geographical Analysis, 1978, No. 10. 44. Haynes A. An Introduction to Dimensional Analysis for Geographers. Geo Abstracts, Norwich, 1982. 45. Human Geography: An Essential Anthology. Blackwell: Cambridge, MA, 1996. 46. Ley D, “Geography without human agency: a humanistic critique”, Agnew J., Livingstone D., Rogers A. feds). Human Geography: An Essential Anthology, Blackwell: Cambridge, MA, 1996. 47. May ]. Kant’s Concept of Geography: and Its Relation to Recent Geographical Thought, Department of Geography, University of Toronto. Toronto, 1970. 48. Morrill R. “Waves of spatial diffusion”, Journal of Regional Science, No. 8. 1968. 49. Morrill R. Geography and transformation of society. «Antipode 1», 1969. 50. Morrill R. Geography and transformation of society. «Antipode 2», 1970. 51. Morrill R. “The spatial organization of society” Belmont California: Wadsworth, 2lld edn., 1974. 52. Nystuen J. Identification of Some Fundamental Spatial Concepts. Papers of the Michigan Academy of Science, Arts, and Letters, 1963. 53. Readings in Social Geography, Oxford University Press: Oxford, 1975. 54. Ruppert K. “The concept of social geography” Geojournal, No. 9,1984. 55. Sack R. Conceptions of Space in Social Thought, London, 1980. 56. Schaefer F. K. “Exceptionalism in geography: a methodological examination” Annals, Association of American geographers 43, 1953. 57. Watson J. “Geography — a discipline in distance”, The Scottish geographical magazine, vol. 71, No. 1, 1955. 58. Yates T. “Editorial: Social Geography”, Geo Journal, No. 9,1984.