«Тирания» термина. Эпистемологические очертания социальной географии, или социогеографии, особенно с учетом наличия таких «транзитивных» субдисциплин как экономическая география, культурная, историческая и т. д., крайне расплывчаты. В прошлом многие авторы пытались отстоять тезис о фактической синонимичности социальной и human (гуманитарной) географии, считали последний термин историческим анахронизмом (17), однако «неконгруэнтность» прилагательных «социальный» и «гуманитарный» делала эти попытки малоуспешными. «Запутанность» ситуации придавало и то обстоятельство, что география населения на Западе (в отличие от отечественной практики!), как правило, рассматривалась как отдельная от социальной географии дисциплина. Однако каждый раз социальной географии, хотя и не без «проблем», удавалось отстоять свой статус субдисциплины гуманитарной географии, изучающей социальные (в узком смысле) процессы в контексте пространства. Подобное положение — во многом следствие «безразмерности» самого термина «социальный» (лат. socialis), который отражает невероятно многослойную, «калейдоскопическую» жизнь людей в обществе, их разнокачественные отношения между собой и проявления их деятельности. Если задаться целью прояснить смысл лишь одного понятия — «социальная структура общества», то выясняется, что основанием его структуризации могут быть не только социальные, но и экономические, профессиональные, этнические, демографические, конфессиональные, культурные, политические, гендерные и многие, многие другие критерии, что лишний раз подтверждает «рутинность» терминологии, «стремящейся» обозначить конкретные рамки, которых, на самом деле, часто не существует. Определенный интерес в этой связи представляет соотношение понятий «гуманитарная география» (как human geography) и «социальная география». В 1987 г. в СССР в переводе с английского была опубликована известная книга Рона Джонстона «География и географы. Очерк развития англо-американской социальной географии после 1945 года» (под ред. Э. Алаева), и проницательные географы сразу заметили, что в оригинале речь шла вовсе не о social, а о human geography ("Anglo- American Human Geography since 1945”). Это далеко не единственный случай, когда эти понятия фактически отождествлялись (см., например: 18,19, 20), уже не говоря о традиционной ассоциации в русском переводе известной работы Хаггета “Locational analysis in Human Geography” с экономической, а не гуманитарной географией. Упоминание об этих фактах свидетельствует вовсе не о нашей склонности к «буквоедству» — оно указывает на объективные трудности с переводом на русский язык весьма «коварного» англоязычного термина “human” даже у такого высокопрофессионального географа (и полиглота к тому же), как Энрид Алаев. Нет сомнения в том, что наличие аналога существенно облегчило бы задачу советского редактора, безусловно, отдававшего себе отчет в несинонимичности прилагательных social и human. Традиционным «камнем преткновения» для географов служит «социальная неопределенность» с экономической географией, одна часть которой (связанная с исследованием населения, форм его расселения, трудовых ресурсов, производственных отношений, в том числе территориального разделения труда, и т. д.) явно находится в рамках социальной географии; другая же — география природных ресурсов, география конкретных отраслей материального производства и др., тесно смыкаясь с природной и технической сферами, определенно дистанцируется от социальной географии. По этой причине социальная география часто вообще не идентифицируется, а в известной капитальной работе Ассоциации американских географов (середина XX в.) «Американская география» (2) подобная рубрика, как известно, отсутствует вообще. Многое объясняется тем, что в те далекие времена, когда зарождался термин «социальная география» (а он используется уже более 100 лет), мало кто думал о его (будущем) соотношении с другими словосочетаниями, обозначающими смежные отрасли научного знания. Существует точка зрения, в соответствии с которой этот термин впервые был использован в 1884 г. П. Де Рузье в записках по социальной географии в журнале «Социальные реформы» (1). Специально исследовавшим это вопрос Анатолием Анохиным, установлено, что термин использовался и ранее — в 1873 г. Г. Гужоном была подготовлена диссертация, приуроченная к проведению школьной реформы во Франции, и в ней характеризовались задачи и предмет исследования социальной географии (19). Данное словосочетание встречается и в письмах Э. Реклюза 1895 г., а позднее в его фундаментальной работе «Всеобщая география». Однако важно другое, отмечает Анохин, «а именно: что понималось под термином социальная география, каково содержание исследований, получивших наименование социально-географическое? Куда существеннее определить характер проводимых работ, теоретические построения и методологические позиции социальной географии. В этом случае речь должна идти уже о сложившемся научном направлении, имеющем своих сторонников, концепции, методический инструментарий и методологические принципы» (4, с. 84). Эволюция предметного содержания. Своими корнями социальная география восходит к идеям географической школы в социологии (Г. Бо- кль, Ф. Ле-Пле, Э. Демолен, П. Мужоль, Л. Мечников и др.), подчеркивавшей влияние географической среды и ее отдельных компонентов (климат, ландшафт и т. д.); частично — к идеям так называемой демографической школы (А. Кост, Л. Виньярский, М. Ковалевский), считавшей главным фактором общественного развития рост населения, а также — расово-антропологической школы (Ж. А. Гобино, X. Чемберлен, Ж. Лапуж, О. Аммон, Ф. Гальтон, К. Пирсон и др.), интерпретировавшей общественное развитие в понятиях наследственности, «расового подбора» и борьбы «высших» и «низших» рас. (Некоторые иронически настроенные коллеги по поводу судьбы социальной географии каламбурят: «От социологии пришла, к социологии и уходит».) Считается, что наиболее преуспел в этом отношении Фредерик Ле- Пле (французский социолог и экономист), который, исповедуя идеи географического детерминизма, вместе со своими учениками (Э. Демо- леном, П. Де Рузье, Р. Пино и др.) сформировал особую школу в социологии, которая и положила конкретное начало социальной географии (см. первую главу). Следует заметить, что в те времена социология не имела четко очерченного собственного предмета и, подвергаясь нападкам со стороны представителей более старых дисциплин консервативной системы классического гуманитарного образования (философов и историков), была «кровно» заинтересована в покровительстве уже признанных областей научного знания, в том числе географии. Одной из магистральных линий школы Ле-Пле стали эмпирические социальные исследования. Нужда во всесторонней информации о населении и материальных ресурсах, необходимой для нужд управления, вызвала в ведущих странах Западной Европы появление периодических переписей и правительственных обследований. Процессы урбанизаци и индустриализации породили ряд новых социальных проблем (бедность, жилищный вопрос и т. д.), изучением которых начали в XVIII в. заниматься общественные организации, социальные реформаторы и филантропы. По сегодняшним «меркам», эмпирические социальные исследования А, Гери с территориальной составляющей, работы А. Паран-Дюшатле о проституции в Париже, Л. Виллер- ме о положении французских текстильных рабочих, многотомное исследование условий труда и жизни населения Лондона Ч. Бута, труд П. Гере о жизни в нем промышленных рабочих и т. д. вполне можно отнести к компетенции социальной географии, хотя общим недостатком этих работ являлось отсутствие теоретико-методологической «оснастки». Несмотря на тот факт, что сама социальная география именовалась «социографиет> ее назначение, по замыслу социологов, состояло, в том числе, в определении воздействия совокупности территориальных факторов (включая природные условия) на социальное развитие (5). «Брак по расчету» представителей социологической школы Э. Дюрк- гейма и географической Поля Видаля де ла Блаша, как считается сегодня, принес ощутимый творческий результат, синтезировавший вклад социологов и географов. При этом «тесное сотрудничество, — замечает в этой связи Анатолий Анохин, — не помешало критически оценивать научные позиции друг друга. Так, социологи оспаривали научные положения работ по географии Ф. Ратцеля. Полемика шла о роли географических условий в общественном процессе. Новая в то время наука уже изначально обладала большим потенциалом междисциплинарных связей, и сам объект ее изучения, понимаемый весьма широко, притягивал интересы различных отраслей знания» (5, с. 85). Потенциал междисциплинарных связей, безусловно, имел место, однако до идентификации подлинной социальной географии было еще далеко. Исследование проблем жилья, восприятия — поведения, досуга, доступности услуг, местного самоуправления и т. д. было начисто лишено географической методологии, а широкое использование выражений типа «пространственное проявление социальной эволюции», «человеческие действия в пространственном аспекте» и т. п. имело целью убедить научное сообщество в приверженности географическим методам познания. (Кстати, читая сегодня «ритуальные» утверждения о том, что зародившаяся социальная география, ассоциирующаяся с именами Ле- Пле, Демолена, де Рузье и других социологов прошлого, не содержала четкой целевой направленности исследований, не следует забывать о том, что и нынешняя методология социально-географических изысканий не отличается особой «внятностью». Как мы увидим далее, последние объемлют исследования не только социального, но и экономического, культурного, политического, исторического характера, а нередко термин «социальная география» выступает обобщающим названием применительно ко всем публикациям общественно-географического характера.) Происшедшая позже «количественная революция» в географии вряд ли стала «благом» для приверженцев социальной географии. Утверждение «новой географии» и «сциентистского» пути ее развития было своего рода вызовом идиографическому подходу и концепции уникальности географических объектов. Внедрение математизированной географии грозило притормозить «победное шествие» социологических методов исследования. И хотя в географии городов (теоретические основы которой были разработаны Кристаллером и Лёшем) математический язык изложения отнюдь не выглядел чужеродным, ощущавшийся дефицит универсальных закономерностей в социальной географии делал расширение в ней формализованных подходов очень проблематичным. «Механистичность» и статичность методологии «количественной революции», ее отрыв от действительности, полной острых социальных проблем, вступал в противоречие с запросами общества. Совершенно иной поворот развитию социальной географии в XX столетии на Западе придала так называемая гуманистическая («антисциентистская») география (humanistic geography) со своим подчеркнуто повышенным интересом к человеку, к «антропоцентризму», холистическому подходу, к традициям, заложенным Видалем де ла Блашем, Джоном Райтом, Карлом Зауэром и др. Были переосмыслены цели и задачи географии с акцентом на восприятие пространства (людьми одних возрастов, культурных и социальных групп и т. д.), формирование образа города в сознании людей, восприятие стихийных бедствий и т. д. Анализируя в этой связи два основных подхода, отчетливо проявившихся в рамках гуманистической географии, — философский и психологический, мы склонны отдать «предпочтение» первому из них, ориентировавшему географов на разработку методологических основ направления, на выяснение сущности «места», противопоставлявшегося пространству и т. д. Что же касается психологического подхода, опиравшегося на «гештальтпсихологию» и когнитивную психологию (которые в свою очередь базировались на феноменологических установках), то перенесение в центр исследования процесса восприятия явлений, на наш взгляд, не только «вытесняет» географию на «обочину» процесса научного познания, но и в ряде случаев делает бессмысленным использование приставки «гео» (см. главу «Культурная география»). Современная социальная география. В опубликованной сравнительно недавно книге авторитетного отечественного экономико-гео- графа Михаила Шарыгина читаем:«.. .Социальная география уже функционирует как самостоятельная научная дисциплина. Она изучает закономерности пространственно-временной организации социальной сферы жизнедеятельности людей, особенно функционирования и развития территориальных социальных систем, а также механизм управления ими. ...Социальная география исследует целую совокупность территориальных проблем социального развития, включая условия, уровень, качество и образ жизни населения» (16, с. 33). И далее: Социально-географическое пространство, представляет собой пространственно-временное сочетание общественных объектов, явлений и процессов в совокупности с природным окружением» (там же, с. 143,144) Не возражая против определяемого коллегой предметного содержания социальной географии, позволим усомниться в том, что «социальная география уже функционирует как самостоятельная научная дисциплина». Если бы это соответствовало действительности, то в книге, носящей название «Современные проблемы экономической и социальной географии», скорее всего, был бы более четко проведен «водораздел» между экономическим и социальным сегментами гуманитарной географии, более резко очерчена теоретико-методологическая специфика каждой из «самостоятельных» научных дисциплин. Но если это не делается (не только Шарыгиным, но и другими известными географами), то ситуация со статусным положением обеих географий, вероятно, до сих пор не столь проста, как может показаться неискушенному географу. Конечно, «делимитация» такой границы — не самоцель, но коль скоро экономическая и социальная географии обладают определенной «автономностью», а в отдельных университетах читаются соответствующие курсы, то разве идентификация такой границы не имеет определенной познавательной ценности? И не является ли органическая слитность экономической и социальной географии (в их распространенной трактовке) свидетельством их фактической «нерасчденимости»? И можно ли в действительности считать накрепко сросшихся «сиамских близнецов», обладающих собственными биологическими системами, полностью самостоятельными организмами? (Отметим при этом интересную деталь: размежевание экономики и социологии представляет собой гораздо меньшую трудность, поскольку оно часто производится без помощи пространственных «индикаторов», в то время как в географии пространство выполняет функции базисной категории, синтезирующей экономическую и социальную действительность.) С одной стороны, педалирование идеи об условности границы между экономической и социальной географией не выглядит новацией (с учетом приведенной еще во Введении к нашей работе аксиоматической сентенции о том, что все грани в науке, природе и обществе «тонки» и «прозрачны»), тем более что пришло время, когда актуализируется класс сложных социально-гуманитарных проблем, масштаб которых превышает гносеологические возможности каждой науки в отдельности. На определенной ступени познания географ-исследователь выходит на некий смысловой контекст, который необъясним в рамках компетенции ни экономической, ни социальной географии. С другой стороны, без определения сущности любой специфической области теоретического знания (дисциплинарной онтологии) невозможно сформулировать четкое представление о предмете исследования и его главных систем но-структурных характеристиках, затруднительно входить в студенческую аудиторию, имея целью расширить кругозор молодых людей в области социальной географии. В нашем случае — именно «гуттаперчевые» рамки социальной географии с ее неясными рубежами с культурой, искусством и даже психологией часто не дают возможности зафиксировать «модель» географической реальности, «разбросанной» по проблемным областям гуманитарного знания. Современная социальная география на Западе — это широкая отрасль географического знания и часть гуманитарной географии, предметом которой являются пространственные аспекты жизни общества, включая исследование роли пространства в формировании социальных процессов, выявление пространственных структур, оказывающих влияние на динамику общества, изучение географических форм общественных движений, а также пространственный анализ социально-медицинских, социально-экономических, нравственных и прочих сфер общественной жизни. Ранее нам приходилось отмечать тот факт, что социальная география западных стран находится под мощным влиянием социологических и культурологических учений (в том числе связанных с «социологической революцией» и «культурным поворотом» (cultural turn) в гуманитарной географии). Однако дело не только в этом. Многие географы пришли к выводу, что «завоевать место под Солнцем» можно лишь в том случае, если их исследования будут отвечать запросам времени и будут ближе к «прозе» жизни. Личные контакты автора со многими географами- гуманитариями США и Западной Европы, работающими в области социальной географии, помогли лучше уяснить род их нынешних теоретических и прикладных «пристрастий». Проблемы адаптации многочисленных мигрантов из стран Латинской Америки, Южной, Юго-Восточной Азии, Ближнего Востока и Восточной Европы, геоурбанистика и урбоэкология, вопросы формирования мульти культурных обществ в XXI столетии — вот те аспекты, которые определяют главные направления их нынешних, социоморфных по своей природе, но вполне «заземленных», востребованных жизнью исследований. В последние годы и российская социальная география, вероятно, стремясь преодолеть свое очевидное отставание, интенсифицировала свои усилия на изучение тенденций социального развития регионов, городов и сельской местности в транзитивный период, на анализ воздействия различных факторов, на динамику социальных процессов, оценки территориального диспаритета в доходах, обеспеченности основными услугами и т. д. Современная социальная география России сегодня наиболее ярко представлена геоурбанистикой (см.: 3, 4, 6-10, 12-15 др.). Особо отметим весьма плодотворные, недооцениваемые научным сообществом географов научно-практические усилия Натальи Зубаревич по исследованию региональных проблем бедности в России, гендерных и поколенческих различий в механизмах адаптации к новым условиям, методов комплексной оценки социального развития и т. д. В тех же случаях, когда российская социальная география выступает в качестве «пространственной социологии» (или «социологии пространства»), творческие «дивиденды», в конечном счете, «обойдут» географическую науку мимо и, скорее всего, будут зачислены на «счета» социологии, культурологии и других дисциплин. Мы не драматизируем последствия данного процесса для «классической» географии (в конечном счете, они окажутся благотворны!) — речь идет лишь об объективной оценке особенностей самоидентификации и эпистемологии научного направления. Наша принципиальная позиция состоит в том, что границы социальной географии гораздо более аморфны, чем большинства других «географий», и в этом смысле, повторимся: социальная география пока не функционирует как «самостоятельная» научная дисциплина. Во-первых, картина социальной реальности (являющаяся составной частью общенаучной картины мира, наравне с естественнонаучной) включает такие подсистемы, как экономическая, социально-политическая и культурная. «Все три подсистемы связаны между собой и внутренне струк- турированы. Каждую из них можно сделать особым предметом исследования и представить как сложный исторически развивающийся объект (систему). Именно такое выделение соответствующих блоков картины социальной реальности и конкретизации каждого из них в дисциплинарных онтологиях происходят в соответствующих социальногуманитарных науках — экономических науках, социологии и политологии, в гуманитарных науках, ориентированных на исследование культуры и человека в культуре» (И, с. 89). Такое видение социальной реальности одним из ведущих отечественных философов — Вячеславом Степиным — можно рассматривать в качестве фактора, позволяющего относить экономическую, политическую и культурную географию также к сфере социальной географии. Во-вторых, социальная география в ее нынешнем состоянии не сводится к простой сумме онтологий социально ориентированных географических дисциплин. В идеале она должна быть результатом их системного синтеза и конвергенции, чего в реальной жизни пока не достигнуто. Неслучайно границы социальной географии в западной литературе в высшей степени условны, а ее аксиоматическая «оснастка» мало чем отличается от культурной географии, гуманистической и т. д. Склонность же отечественных авторов подчеркивать «самодостаточность» социальной географии (и это в условиях ее фактического отсутствия в совсем недалеком прошлом) свидетельствует о желании зафиксировать действительно начавшийся процесс социологизации советской экономической географии (вдобавок к «куцым» справкам о населении и его расселении). Как отмечалось ранее, география населения часто выпадает из фонового контекста социальной географии. Думается, это не случайно. Если, например, исходить из экспериментального опыта биологов, доказавших, что когда плотность популяции в рамках заданного объема доходит до критического предела, биологические особи прекращают размножаться, то география населения (как биологических особей) к социальной географии не имеет никакого отношения. Однако если брать за основу теорию демографического перехода Ф. Ноутстойна, согласно которой динамика численности населения в современную эпоху тесно коррелируется не с биологическими механизмами воспроизводства, а с уровнем социально-экономического развития стран, то география населения вполне может рассматриваться в качестве субдисциплины гуманитарной географии. То есть многое зависит от того, что понимается под самой географией населения. Если ее трактовать слишком широко, то можно дойти до совмещения ее рамок с социальной географией, объектом изучения которой, как утверждает большинство авторов, является социальная группа, локализованная в определенном пространстве и реализующая себя в тех или иных видах деятельности. (Конечно, в этом качестве социальная группа может рассматриваться как составной фрагмент и экономической географии.) Литература 1. Агафонов Н. Т., Анохин А. А., Лавров С. Б. Социальная география: проблемы становления научного направления // Социальная география СССР. Л., 1984. 2. Американская география. Современное состояние и перспективы / Пер. с англ. М., 1975. 3. Анимица Е. Г., Власова Н. Ю. Градоведение. 2-е изд. Екатеринбург» 2006. 4. Анимица Е. Г., Власова Н. Ю., Силин Я. П. Городская политика: теория методология, практика. Екатеринбург, 2004. 5. Анохин А. А. Современная социальная география Запада: теория, методология, предметное содержание // Вестник ЛГУ Сер. 7.1987. 6. Глазычев В. Л. Урбанистика. М., 2008, 7. Глобальный город: теория и реальность. М., 2007. 8. Города и городские агломерации в региональном развитии. М„ 2003. 9. Город и деревня в Европейской России: сто лет перемен. М., 2001. 10. Крупные города и вызовы глобализации. Смоленск, 2003. 11. Культурология как наука: за и против. СПб., 2008. 12. Лаппо Г. М. География городов. М., 1997. 13. Перцик Е. Н. Районная планировка (территориальное планирование). М„ 2006. 14. Проблемы урбанизации на рубеже веков, Смоленск, 2002. 15. Слука Н. А. Градоцентрическая модель мирового хозяйства. М., 2005. 16. Шарыгин М. Д. Современные проблемы экономической и социальной географии. Пермь, 2008. 17. Dean К. G. “Social theory and prospects in social geography”, Geo Journal, 9,3, 1984. 18. Howard A. “Early uses of the term 'social geographic'”, Scotch. Geography Magazinesol. 101, No. 3.1985. 19. Howard A. The Durkheimains and human geography: some contexturalproblems in the sociology of knowledge, vol. 9, No. 3.1984. 20. Whitehand J. W. R. Contributors to the recent development and influence of human geography: what citation analysis suggests, vol. 10, No. 2.1984.