Столетиями технология географического познания мира оставалась элементарной и неизменной. Лишь в XX в., по мере расширения и углубления предмета исследований, параллельно формированию географической науки как особой системы знания и своеобразного духовного феномена, произошла заметная трансформация методологических основ географической науки (2, 3 и др.). Постепенно формировалась система определенных способов и приемов познания, а также учение об этой системе и общая теория метода. Нередко географы преувеличивали значение метода, считая его более важным, чем сам предмет, к которому его хотели применить. (Речь, по сути, шла о метафизической интерпретации метода познания, противостоящего диалектическому и сводившегося к абсолютизации того или иного элемента целого.) После поочередной абсолютизации то хорологического, то системного, то математического, то картографического, то геоинформационного подходов, некоторые авторы тут же пытались сконструировать некие новые «парадигмы» и методы, которые подобно волшебной палочке помогли бы достичь новых вершин в науке. Когда этого не происходило (а произойти не могло по определению!), часть из них время от времени впадала в отчаяние, объявляя географию (прежде всего, гуманитарную) малоперспективной наукой, а то и «никчемной», дискредитируя при этом не столько науку, сколько себя. (С учетом случающихся рецидивов презрительного отношения к географии со стороны представителей некоторых частных естественнонаучных дисциплин, «антигеографические» подстрекательства, «припадочные» самоуничижения и прочие такого рода разговорные и публицистические изыски самих географов нужно воспринимать с естественной для регулярно умывающегося человека брезгливостью — то есть вообще не воспринимать.) Со временем выяснилось, что метод в географии как система предписаний, принципов и требований, которые должны ориентировать исследователя в решении конкретной задачи, не может служить панацеей — этакой «универсальной отмычкой» ко всему и вся, и более того — не исключает риска зайти в тупик в ходе любого научного исследования. Известные трудности, возникающие при овладении и критическом осмыслении использующихся в гуманитарной географии методов и познавательных средств, отчасти объясняются высокой степенью ее внутриотраслевой диверсификации и колоссальным интегративным потенциалом. При системном анализе проблемы взаимодействия природы и общества выделяются такие уровни, как философский, исторический, социологический, географический, политический, экономический, естественнонаучный, технический, экологический, медицинский, кибернетический и др. Большинство географов справедливо полагает, что по мере необходимости нужно использовать весь комплекс научных методов (системный, комплексный, территориальный, генетический, воспроизводственный, экологический, иерархический и др.), при этом в качестве «квинтэссенции» географических методов выступает картографирование и использование карт. Кроме конкретных методов познания географической действительности, известны так называемые два «пути» научного объяснения — индуктивный и дедуктивный. По Дэвиду Харвею, первый из них («бэко- новский») ведет от наблюдений к обобщениям и страдает опасностью ошибочного обобщения на основе частного случая; начало второго также ассоциируется с наблюдением исследователем окружающей действительности, но затем предполагается эксперимент, который и предназначен для того, чтобы избежать ошибочного вывода (19). Наука, прежде всего — гуманитарная, социоморфна. Это означает, что она тонко улавливает общественные настроения, часто принимающие форму социального заказа со стороны элит и оппозиционных контрэлит или просто воплощающиеся в «духе времени». Давно известно существенное различие между правительственным (или корпоративнорыночным) подходом к научным исследованиям, в центре которого — их эффективность в денежном выражении, и подходом научной «братии», ревниво охраняющей свою академическую «вольницу». Результат совмещения этих двух подходов — и есть реальная эффективность развития географической науки (часто связывающаяся в западной литературе с так называемой релевантностью исследований). Сама по себе социоморфность, как тенденция в науке, возникла не «сегодня и не вчера». В гой или иной мере ее черты были присущи работам древних географов, медиевистов и т. д. Известно, что Страбон писал свою географию для нужд римских чиновников, Варениус, стремясь потрафить амстердамскому купечеству, осуществил специальное исследование Японии и Сиама, а созданные Мори карты ветров и течений стали ответом на запросы морского ведомства для корректировки маршрутов парусных судов. Разумеется, все эти творческие усилия можно характеризовать с точки зрения их прикладной направленности, а не социоморфности, однако, в реальной жизни отличить одно от другого бывает не просто. (Кстати, социоморфизм не обходит стороной и точные науки, от которых на Западе всегда требовали быстрой отдачи. Так, теория хаоса, долго «притеснявшаяся» и считавшаяся «эзотерическим курьезом», в 70-е гг., благодаря, в частности, работам нобелевского лауреата по химии, бельгийца российского происхождения Ильи Пригожина, все же получила мировое признание.) В результате — научные разработки принимают «усеченные» формы, устраивающие власть предержащих, но не охватывающие науку во всех ее «ипостасях». Так, хотя вся социологическая наука Запада и «вращается» вокруг личности и ее прав, но прав лишь членов «свободного общества» — реальная государственная политика самым жесточайшим образом следует национальным интересам, правам собственных граждан и ее мало интересуют права личности «какого-то» меланезийца или русскоязычного жителя Эстонии. Советская экономическая география, как и другие общественные науки, отличалась повышенной степенью социоморфности, и упрекать сегодня ветеранов экономико-географов в «мракобесии» не только не корректно, но и безосновательно, если не оскорбительно. Любой научный метод разрабатывается на основе определенной теории, которая тем самым выступает его необходимой предпосылкой. В этой связи марксистская теория отвечала и, более того, продолжает отвечать всем критериям научной макрогипотезы. «Маркс и Энгельс не могут нести ответственности за действия их многочисленных интерпретаторов», и «преждевременно считать, что диалектический материализм устарел» (5, с. 69), а разразившиеся в мире валютно-финансовый и экономический кризисы последних лет лишний раз подчеркнули тот факт, что кризисы являются неотъемлемой частью капиталистической системы — именно на это указывал в свое время Карл Маркс. (Еще в 1858 г. глава Банка Англии Шеффилд Нив заявил, что экономический цикл, в рамках которого период роста благосостояния сменяется периодом сложностей, является «законом человеческой природы», а Иосиф Джугашвили, рассуждавший о законах политической экономии, считал, что они «...в отличие от законов естествознания, недолговечны, что они, по крайней мере, большинство из них, действует в течение определенного исторического периода, после чего они уступают место новым законам».) И хотя кризисы происходят не совсем по тем причинам, которые имел в виду классик (Маркс указывал на диспропорции в распределении доходов и богатства, а не на людскую психологию), эффективность многих использовавшихся советскими экономико-географами методов анализа, право же, не заслуживают того остракизма, который обнаруживается в ряде работ современных авторов. Советская экономическая география в меру талантов ее представителей пыталась на практике реализовать социалистическую идею (в качестве аргумента достаточно указать труда по теории практике создания ТПК). Теория и метод одновременно не только различны, но и тождественны — они взаимосвязаны, взаимопереходят, взаимопревращаются. В этой связи, например, учения о территориально-производственном комплексообразовании и экономическом районировании вполне соответствовали теории социалистических производственных отношений, и методология их анализа вовсе не навязывалась предмету познания. Одними из наиболее «священных коров» в экономической географии явились постулаты о стихийности и анархичности развития капиталистической экономики, о ее нерациональной территориальной структуре и, соответственно, о планомерности и равномерности развития социалистического производства и рациональности его территориальной структуры. Сильно было перегружено классовыми условностями учение об экономическом районировании, занимавшее одно из центральных мест в теории советской экономической географии. Преувеличение роли одного из авторов коммунистической доктрины в создании современной теории экономического районирования имело своей целью подчеркнуть классовый характер экономических районов, гиперболизировать значение формационного фактора районообразования, как можно быстрее вынести исторический приговор капитализму. Долго не изживал себя расхожий тезис о самой высокой степени использования в социалистических странах трудовых ресурсов, приводившийся, к сожалению, даже в школьном учебнике по экономической и социальной географии мира. (Этот постулат, основывавшийся на реальном преобладании удельного веса экономически активного населения в этих странах, легко воспринимался на веру.) Примеры старых теоретических установок (как оказалось, мифологем, медленно «доволакивавших свои мафусаиловы сроки») в российской гуманитарной географии можно приводить еще долго. Это и вульгарное понятие о «географическом детерминизме», и доведенное до абсурда представление о геополитике и геополитическом пространстве, и утверждения о несостоятельности новых перспективных направлений в социальной географии и т. д., и т. п. Однако речь сейчас не об этом. Подобная социоморфность советской экономической географии (с учетом мнения отдельных авторитетных экономико-географов [11]) иногда выдается за глубокий методологический кризис, якобы поразивший эту науку. Высказывается мнение, что «ее фундаментальные принципы не могут зависеть от конъюнктурных изменений социального заказа. Если наука ставит своей главной и долговременной целью познание объективных законов, она накапливает определенный теоретический и методологический запас прочности, позволяющий ей устоять перед социально-экономической и политической конъюнктурой» (5, с. 71). Эти, в общем, правильные слова предваряют вывод о глубоком «методологическом вакууме», образовавшемся в общественной географии. Делается это без учета фактора ее естественной социоморфности, без специфики социалистических производственных отношений, базировавшихся на марксистской теории, антинаучность которой никем еще не доказана (хотя в «сталинском варианте» нами и неприемлемой). Слова о «методологическом вакууме» вызывают чувство недоумения, не только потому, что они надуманны, но и в связи с тем, что подразумевают совершенно иное состояние естественной географии, как, конечно же, «строгой, фундаментальной науки», к советам которой внимательно прислушивается государство и представителям которой можно снобистски «надоумливать несмышленышей» от гуманитарной географии. Разумеется, экономико-географы не «безгрешны» 13. С одной стороны, пропаганда надуманной идеи возрастания роли надстройки в период строительства «социализма и коммунизма» загодя создавала для географов-обществоведов своеобразную «методологическую ловушку», не угодить в которую практически было невозможно. Впрочем, дело не только в соотношении базиса и надстройки, а во всей системе заскорузлых постулатов об общественно-экономических формациях и т. д. Это предмет особого разговора. Отметим лишь, что установление в общественных науках абсолютной монополии «марксистской науки», конечно же, препятствовало многообразию методологических подходов в общественной географии. С другой стороны, часть экономико-географов старалась во всем, увы, угодить «партии», словно руководствуясь метким замечанием К. Харриса: «Быть радикальным (т. е. независимым. — Ю. Г.) — это роскошь, которую мало кто из географов может себе позволить; работая в учреждениях, финансируемых обществом, следует ориентироваться не на революционный, а на прагматический подход, если нет желания остаться безработным» (цит. по: 4, с. 268). Добавим, социоморфизм советской экономической географии — не есть нечто уникальное, присущее лишь отечественным авторам. Отдельные представители американской географии, заботясь о процветании западной цивилизации, неоднократно призывали направить мощь науки к борьбе за умы, за идеологическое влияние. После Второй мировой войны известный американский географ, бывший советник Президента США Вильсона на Версальской конференции 1919 г. Исайя Боумен призывал коллег «продемонстрировать зависимым странам преимущества капитализма перед социализмом, а в конечном счете выстоять перед силами коммунизма» (цит. по: 5, с. 58). «Другой авторитетный географ США Эдвард Аккерман недвусмысленно призывал своих коллег помочь выиграть холодную войну, уточняя, что это война не за территорию, а за отношение наций и социальных групп к образу жизни, к будущему устройству общества» и т. д. (там же). Эволюция методов и познавательных средств. Если учесть, что метод (греч. methodos) — «путь к чему-либо», способ деятельности субъекта в любой ее форме, то методы физической и гуманитарной географии до известной степени те же, что и в любой науке: логика, математика, представление, рассуждение, наблюдение, заблуждение и т. д., и «возраст» многих этих методов исчисляется столетиями. Любой метод органически связан с регулированием процесса познания, для чего бывают полезны все приемы, способы, нормы и действия, способствующие решению конкретной задачи. Ф. Бэкон сравнивал метод со светильником, освещающим дорогу в темноте, Р. Декарт методом называл «точные и простые правила», соблюдение которых способствует приращению знания и т. д. Понятия «новые методы анализа» и «старые, традиционные» в географии — относительны, поскольку каждый из них в свое время был использован впервые. Так, в 1962 г. на орбиту был выведен первый геодезический спутник, позволивший уточнить формы Земли с недоступной ранее точностью, а в 1964 г. — спутник «Нимбус I», превративший синоптическую метеорологию в реальную область научного знания и т. д. Считать сегодня подобные познавательные средства (равно как и математические модели, аэрофотоснимки, радарные и инфраскрасные изображения и др.) новыми — вряд ли корректно. Следует иметь в виду также то обстоятельство, что в данном случае речь идет не просто о методах и познавательных средствах, а о средствах научного постижения географической действительности. Несмотря на крупные перемены в развитии гуманитарной географии в минувшем столетии (попытки «продвинуть» теорию и открыть новые законы, отход от региональной парадигмы, разработка новых методов измерения и т. д.) заметного прорыва в ее эпистемологическом обосновании не произошло. Сравнивая известную работу Эдварда Аккермана «География как фундаментальная научная дисциплина» (22), опубликованную еще в 1958 г., с трудами, датированными началом XXI в. (5,18 и др.), можно сделать вывод, что во всех случаях речь идет о призывах к интеграции, обеспечивающей познание взаимных отношений на земной поверхности, к созданию каркасных блоков будущих номо- тетических исследований, но, как «водится», без указания конкретных путей достижения цели. Конечно, пути научного объяснения реальной действительности достаточно консервативны и инертны. Как отмечалось выше, это давно сформулированные индуктивный путь и дедуктивный пути познания географической действительности, которые с разной степенью успешности давно используются в гуманитарной географии и были в своей время «воспеты» Харвеем (19). Даже краткий обзор гносео-методологических установок в гуманитарной географии не может обойтись без упоминания некогда популярного на Западе научного метода, получившего название «позитивизма» (фр. positivisme, от лат. positivus — «положительный») — направления в методологии науки, объявляющего единственным источником истинного, действительного знания эмпирические исследования и отрицающего познавательную ценность философского исследования. В последнем случае речь идет о борьбе позитивизма с метафизикой, по сути дела, — противопоставлении научного и философского познания. Согласно позитивизму, объективное знание может быть получено как результат сугубо научного (не философского) познания; программносциентистский пафос данного метода заключается в отказе от философии («метафизики») в качестве познавательной деятельности, обладающей в контексте развития конкретно-научного познания синтезирующим и прогностическим потенциалом. Роль позитивизма в развитие методологии гуманитарной географии заключается в изменении «правового поля» для создания гипотез, их верификации и установления законов. Чем более широк спектр методов, используемых в процессе научного познания, тем труднее вопрос (на первый взгляд, достаточно формальный) об их упорядочении. Оснований для их деления на группы существует несколько. В зависимости от роли и места в процессе научного познания выделяют методы традиционные и новые, формальные и содержательные, эмпирические и теоретические, фундаментальные и прикладные; различают также качественные и количественные методы, однозначно детерминистские и вероятностные, методы непосредственного и опосредованного познания и т. д., и т. п. Ознакомление с авторефератами диссертаций по географическим наукам (в течение нескольких десятилетий автор выполняет обязанности председателя диссертационного совета) предоставляет «умилительные» примеры причудливого смешения философских методов исследования, общенаучных подходов, частнонаучных и дисциплинарных методов, а также приемов и средств междисциплинарного исследования. Даже философские методы и их редуцированные инварианты (диалектический, метафизический, интуитивный, феноменологический, герменевтический и др.) подаются подчас в нарочитой «географической оболочке», хотя абсолютно ничего зазорного в их широком использовании в любой отрасли научного знания нет. Более того, в любом географическом исследовании нельзя обойтись без таких важнейших принципов диалектического метода, как объективность (признание действительности в ее реальных закономерностях); всесторонность (всеобщая связь всех явлений действительности); конкретность (учет многообразных условий места, времени и т. д.); историзм; принцип противоречия (выявление предметного противоречия, исследование другой противоположности и т. д.). В качестве своеобразной «трансграничной методологии» между философией и географией выступают общенаучные подходы и методы исследования, оперирующие такими понятиями как «информация», «модель», «структура», «функции», «система», «элемент», «оптимальность» и др. Нетрудно видеть, что эти понятия ассоциируются в географии с системным, структурно-функциональным, кибернетическим, вероятностным принципами и подходами, а также моделирования, формализации и др. К частнонаучным методам (имеется в виду совокупность способов, процедур, принципов познания, исследовательских приемов и процедур, применяемых в географии и составляющих специфику этой отрасли знания), дисциплинарным методам (под которыми подразумевается система приемов в парциальной географической дисциплине — физической географии, экономической, политической, культурной ит. д.), а также методам междисциплинарного исследования мы обратимся ниже. При попытке разобраться в этом «сонме» реально применяемых (а часто — лишь декларируемых) методов и средств познания географической действительности бросается в глаза понятийно-терминологическая неразбериха. К середине XX в. экономическая (т. е. гуманитарная) география, по мнению авторитетных авторов (Юлиана Саушкина и Игоря Комара), располагала такими важнейшими «специально-научными» методами, как а) пространственно-временной (позволяющий рассматривать объекты и явления и в пространственном аспекте, и в историческом); б) комплексный метод (дающий возможность определять с наибольшей полнотой эффективность территориально-хозяйственных сочетаний и их систем); в) сравнительный географический метод; г) метод районирования (способствующий выявлению в контируальных экономико-географических явлениях и процессах черт дискретности, выделению однородных ареалов и целостных гетерогенных районов); д) метод установления связей (потоков) между исследуемыми объектами и явлениями (разного рода «цепных» реакций и круговоротов веществ); е) балансовый метод (дающий возможность определить удельный вес или рейтинг); ж) экспедиционно-полевой (17, с. 36). Приведенный перечень методов наглядно свидетельствует о достаточно «туманных» очертаниях так называемых «специально-научных» методов, где частнонаучный («кровно-географический») метод районирования соседствует с общенаучным методом установления связей между исследуемыми объектами и явлениями и т. д. В сравнительно недавно опубликованной книге других авторитетных авторов находим: «Методологическую основу географии составляет совокупность научных подходов и парадигм. Среди подходов ведущее место занимает географический подход как особый способ познания процессов и явлений природы и общества, которые совершаются в пространстве. Особое внимание при этом обращается на пространственные связи и отношения между природными и общественными компонентами» (18, с. 107). И далее, среди других подходов авторами называются системный, геоситуационный, комплексный, территориальный, исторический (генетический), воспроизводственный, экологический, иерархический, проблемно-конструктивный. Как видим, комплексный метод Саушкина и Комара здесь уже модифицирован в подход, а одновременная идентификация «географического», «территориального» и «геоситуационного» методов вызывает «методологическое смущение». Нередко к упомянутым методам добавляются типологический, геомер- ный, центрический, доминантный, геохимический и другие подходы. Но главный вывод, напрашивающийся в этой связи, состоит в том, что если методологическую основу географии действительно составляет совокупность научных методов, то их неупорядоченность в общем соответствует состоянию методологии нашей науки. Анализ эволюционных истоков методологических исканий в гуманитарной географии немыслим без ссылок на авторов, ориентировавших ее развитие после Второй мировой войны на сциентистский путь. Пропагандировавшийся отказ от идиографического подхода (концепция уникальности географических объектов) Альфреда Гегтнера и других породил внедрение «новой» математизированной географии. Хотя у истоков количественной «революции» стоял Фрэд Шефер, своеобразным манифестом нового течения в географической науке, как известно, стала работа американского географа Уильяма Бунге «Теоретическая география», в которой на передний план было выдвинуто раскрытие универсальных закономерностей пространственных структур и их математическое выражение. В сущности, речь шла о попытке создать надежную методологическую и философскую базу географии. В гуманитарной географии математические «веяния» в первую очередь коснулись географии городов, теоретические основы которой разработаны Вальтером Кристаллером и Августом Лёшем. Выдающимися событиями в развитии теоретической географии стали известные публикации Питера Хаггета и Ричарда Чорли, посвященные моделированию в географии. Вслед за увлечением математическими методами пришел «черед» фипософизации, отразившийся в «гуманистической» и «радикальной» географии Запада с акцентом на проблемы человека с учетом его ценностных ориентаций и внутреннего мира. В частности, в рамках «гуманистической» проявились два основных подхода — философский и психологический. Если представители философского подхода видели задачу географии в разработке методологических оснований направления (выяснение сущности «места», которое противопоставляется пространству и рассматривается как центр человеческого опыта определенной территории), то сторонники психологического подхода сделали ставку на «гештальтпсихологию» и когнитивную психологию (которые в свою очередь базируются на феноменологии, предлагающей ставить в центр исследования восприятие явлений и анализ отношений между ними). В качестве альтернативы «философизации» гуманитарной географии была противопоставлена линия на «умеренность» и «плюрализм», нашедшая отражение в плюралистическом подходе к решению философско-методологических проблем географической науки и росте популярности Лундской школы «временной» географии, возглавляемой шведским географом Торстеном Хегерстрандом. Исследование процесса диффузии нововведений (как волнового движения) в целях повышения жизненного уровня граждан (авторство самой теории принадлежит, как известно, Йозефу Шумпетеру) позволило использовать «сухие» математические методы для учета психологических особенностей людей при установлении пространственно-временной динамики в гуманитарной географии. Важно подчеркнуть, что для географов Лундской школы, сформировавшейся в рамках географической науки и использующей сугубо географическую методологию, математика, философия и психология являются лишь вспомогательными средствами. Возвращаясь к тезису о том, что географы-гуманитарии нередко преувеличивали значение метода, считая его более важным, чем сам предмет, к которому его хотели применить, заметим, что попытки искусственным образом конструировать какие-то «эксклюзивные» методы исследования в гуманитарной географии (как и географии в целом) в отрыве от всего методологического арсенала современного познания не привели к методологическому «прорыву» и лишний раз продемонстрировали неразрывность метода и предмета познания. Некоторые как отечественные, так и зарубежные географы, подобно Д. Харвею (19, с. 74), по-прежнему полагают, что при создании полноценной географической теории (в т. ч. в гуманитарной географии) нельзя обойтись без математического анализа сложных взаимодействий. Конечно, еще во времена Фалеса и Эратосфена существовали зачатки математической географии, связанные с изучением формы Земли (на этот факт обращают внимание авторы известной книги «Все возможные миры» Престон Джеймс и Джеффри Мартин). Но в данном случае речь идет о построении сложных моделей с использованием математического инструментария, а не об использовании примитивных статистических показателей. Мы склонны согласиться с мнением тех географов (Исаченко, Солнцев, Симонов и др.), которые полагают, что язык математики хорош при формально-логическом подходе, когда анализируются связи-отношения, в то время как за его рамками остаются неясности механизмов причинности явлений. Аналогичной точки зрения придерживается и представитель молодой плеяды российских физико-географов Кирилл Чистяков: «Встречающиеся в ландшафтоведении и в настоящее время попытки объяснить физико-географическую дифференциацию при помощи самоорганизующихся математических моделей не порождают нового знания, не объясняют физические, химические и биологические основы географические процессов, что является минимально необходимым редукционизмом с позиций современной науки» (20, с. 12). Анатолий Трофимов и Михаил Шарыгин акцентируют внимание на систему таких «специфических» методов пространственного анализа, как метод размытых (нечетных) множеств, метод нейронных сетей, теории хаоса и катастроф, методы пространственной автокорреляции и «хи-квадрат», фрактальный анализ и др. (18). Как правило, заимствованные из других сфер научного знания данные методы, представляющие собой своеобразный «римейк количественной революции», к сожалению, вряд ли в ближайшем обозримом будущем обретут в географической науке заявленный статус «специфических» методов пространственного анализа. Так, теория нейронных сетей, хотя частично и используется в качестве средства геоситуационного моделирования, больше ассоциируется с устройством простейших форм восприятия у человека и практически не подходит к оценке социальных ситуаций; теория хаоса, хотя и представляет несомненный интерес как контра- верза геосистемному подходу, ни в методологическом, ни в методическом отношении, как следует, не разработана и ее путь к географии слишком длинен; метод «хи-квадрат», казалось бы, дает возможность прогнозировать некую устойчивость участков территории, но реальная практика свидетельствует о его эфемерности. В целом идея построения строгой географической науки на пути ее математизации и теоретизации автоматически не принесла желаемых результатов. Увлекаясь строгими формальными построениями, гео- графы-«модернисты» недостаточное внимание уделяли прогрессу на содержательном уровне. Механистичность и статичность методологии так называемой «новой» географии, ее отрыв от действительности, полной острых социальных проблем, привели к разочарованию авторов, работавших на стыке географии и математики. И все же было бы ошибкой применение последней в географии сводить лишь к использованию новых методов: внедрение математики привело к принципиальным изменениям, проявившимся в развитии теоретических основ географии. Многие географы, в том числе иностранные, исходят из того, что основным аналитическим средством географии были и остаются карта и картоиды — т. е. картографический метод, включающий сегодня и компьютерную картографию, геоинформационные системы и т. д. При этом авторитетные представители гуманитарной географии полагают, что содержательные (а не примитивные) карты и картоиды ни в коем случае не могут быть заменены аэрокосмическими снимками (16). «Ведь карта, — резонно подчеркивает Борис Родоман, — изображает вербализованную и в значительной мере дискретизированную действительность, пропущенную через словесно-понятийный аппарат географа, отражающий его представления» (11, с. 40). Практически все географы мира единодушно подчеркивают важность применения таких технологических средств, как космическая съемка и дешифрирование, дистанционное зондирование, компьютерная техникя и др. При этом, если картографический метод является истинно географическим (хотя может использоваться также в геологии, региональной экономике и т. д.), то хорологический не может претендовать на подобную уникальность, поскольку всякий исторический процесс развертывается как во времени, так и пространстве. Что же касается внимания к некогда основному методу — описательному (искусство которого никто «не отменял»), то в последние годы оно значительно снизилось. Это однозначно негативная тенденция, поскольку метод научного описания (изложения), если он не ассоциируется, образно говоря, с «горчицей после обеда», в состоянии принести неоценимую помощь исследователю, особенно в страноведении, регионоведении и т. д. Итак, даже относительного единства в оценке эффективности методов и средств познания среди географов не наблюдается. Многие географы-гуманитарии считают, что основным становится системный подход (к которому мы вернемся ниже), на языке которого можно описать практически все другие методы, причем он удовлетворяет как качественным, так и количественным масштабам исследований; другие отдают предпочтение натурным экспедиционным стационарным экспериментальным исследованиям; третьи — интерпретации карт, аэро- и космических снимков, геоинформационному моделированию. Некоторые географы увлечены новыми общегеографическими методами статистического анализа — теориями катастроф, бифуркаций ит. д. Часть авторов вообще не склонна акцентировать внимание на специфике методов гуманитарной географии и ранжирует их, исходя из общеметодологических соображений. Так, Владимир Каганский оперирует вообще «архитектурной» терминологией, выделяя: 1) классицизм («вкус к конкретике и полевой работе, важность общих непосредственных впечатлений от ландшафтов» и т. д.; 2) конструктивизм («подчинение исследований решению прикладных задач» и т. д.; 3) модернизм («ориентация на так называемые более развитые, то есть математизированные, науки» и т. д.; 4) постмодернизм («осознанное исследование географической традиции, осторожно обогащаемое достижениями других наук и общенаучной методологии» и т. д. (11, с. 36). В подобном ключе высказывается и американский географ Энтони де Суза, полагающий, что исповедуемые географами методологии варьируются от функционализма, культурного материализма, структурализма до эклектизма (там же, с. 37). Примечательным является тот факт, что эклектизм, упоминания о котором фактически избегают российские географы, по традиции занимает центральное место в американской географии. С учетом вышесказанного, ничего удивительного в этом нет.