1.6. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЙ МЕТОД

Что касается самого эксперимента, то он выступает как испыта­ние изучаемых явлений в контролируемых и управляемых условиях. Изучаемое явление поставлено в эксперименте в условия, когда оно вынуждено реагировать на ситуацию и воспринимаемые им веще­ственные, энергетические, информационные и другие раздражите­ли. Это может происходить, например, в процессе смешения хими­ческих растворов, освещения растений светом, кормления животных, сообщения испытуемым людям тех или иных сведений. Реакции изучаемых объектов фиксируются приборами (часто после транс­формации и усиления их физико-химических характеристик). Дан­ные экспериментов обрабатываются посредством вычислительной техники и записываются в виде протокольных предложений.

Полновесный в научном отношении эксперимент предполагает наличие:

■ самого экспериментатора или группы исследователей;

■ лаборатории (предметного мира экспериментаторов с харак­терными для него пространственно-временными границами);

■ помещенных в лабораторию изучаемых объектов (физических тел, химических растворов, биологических особей, людей);

■ приборов, т.е.

■ вспомогательных технических устройств, призванных усилить чувственные и рациональные возможности человека (компью­теров, микроскопов, телескопов, различного рода усилителей).

Мозговым центром экспериментальной ситуации, безусловно, является ученый, экспериментатор, тот, кто преследует в постанов­ке эксперимента определенные цели и руководствуется некоторой мотивацией.

Как правило, этапы проведения эксперимента включают:

■ его проектирование на основе исходной теории;

■ конструирование экспериментальных установок;

■ проведение эксперимента;

■ запись данных;

■ интерпретацию данных и выработку новой теории.

Встреча экспериментальных данных с теорией происходит на

уровне языка. Благодаря своей знаковой деятельности человек вы­ражает в языке как свою ментальность, так и фактуальные данные. Поэтому есть возможность сопоставления протокольных предложе­ний с собственно теоретическими предложениями. Это обстоятель­ство было впервые глубоко осознанно неопозитивистами (М. Шли- ком, Р. Карнапом).

В экспериментальных науках довольно популярны три принци­па: наблюдения, относительности к средствам наблюдения и опе- рационализма. Мы рассмотрим их под необычным углом зрения, а именно в качестве значимых ориентиров понимания содержания экспериментирования.

Актуализацию принципа наблюдаемости чаще всего связывают с именами Э. Маха и В. Гейзенберга. Согласно принципу наблюда­емости, «разумно включать в теорию только величины, поддающи­еся наблюдению»^[15]. В дискуссии с Гейзенбергом противоположную точку зрения отстаивал А. Эйнштейн: «...с принципиальной точки зрения желание строить теорию только на наблюдаемых величинах совершенно нелепо. Потому что в действительности все ведь обсто­ит как раз наоборот. Только теория решает, что именно можно наблюдать»¹.

Э. Мах настаивал на представлении всего физического в форме ощущений^{[16] [17].}

Центральный момент упомянутого спора Гейзенберга и Эйнштей­на — это прежде всего различное понимание статуса физической науки и места в ней теории. Эйнштейн более определенно, чем Гейзенберг, настаивал на относительной самостоятельности теории, обладающей неочевидной концептуальной силой. Разумеется, Эйн­штейн прекрасно понимал, что все действительно содержательные концепты, так или иначе, сопричастны результатам измерений. Вряд ли Эйнштейн имел бы повод возражать против такой формулиров­ки принципа наблюдаемости: содержательность физических поня­тий непременно должна проявиться в результатах наблюдений. Возможно, однако, что такую формулировку он назвал бы триви­альной.

Обсуждаемую ситуацию можно пояснить известным квантово­механическим уравнением: Ау = а\\г. В эксперименте измеряется (т.е. наблюдается) только а (собственное значение оператора А). А и у не наблюдаются как таковые. Но надо учитывать, что зна­чения а определяются видом А и у. В уравнения физики не допу­скаются концепты, которые не имеют отношения к результатам измерения.

В философской литературе широко распространено мнение, что принцип наблюдаемости несостоятелен, что якобы доказано Эйн­штейном. Вышеизложенное свидетельствует о другом. Несостояте­лен принцип наблюдаемости в трактовке Маха и Гейзенберга. Но отсюда никак не следует вывод, что для физики вообще не актуален принцип наблюдаемости.

Но как обстоят дела с принципом наблюдаемости в нефизических науках? Непросто. Как известно, все аксиологические науки опери­руют ценностями. Ценности как таковые не наблюдаются. Человек не в состоянии сфотографировать, например, стоимость товаров или такие ценности, как справедливость и свобода слова. Наблюдаются физические, химические, геологические процессы. При необходи­мости ценности вменяются им и приобретают в результате этого символическое бытие. Таким образом, наблюдать непосредственно можно объектные носители ценностей. К ценностям же приходят в результате особого процесса интерпретации, единственно позволя­ющего понять природу символического бытия.

Все концепты логико-математических наук также не наблюда­ются. Ни в микроскоп, ни в телескоп нельзя увидеть, например, число «два». И вновь на помощь приходит процесс интерпретации.

Не следует думать, что во всех деталях наблюдаются физические и химические процессы. Биохимики создали впечатляющую карти­ну синтеза белков, процесса, в котором элементы трех разновидно­стей рибонуклеиновой кислоты, матричной, информационной и транспортной РНК, действуют с поражающей воображение согла­сованностью. Никто никогда не наблюдал и, надо полагать, и не увидит весь упомянутый процесс в деталях. В лучшем случае экспе­рименты фиксируют отдельные этапы происходящих процессов. Целостная же их картина создается за счет полновесной реализации концептуальной трансдукции.

Таким образом, принцип наблюдаемости не следует абсолюти­зировать. Безусловно, он является важнейшим научным принципом, но, во-первых, далеко не единственным.

Исследователи, которые абсолютизируют значимость принципа наблюдаемости, склонны к физикализму. Они полагают, что только в физике по-настоящему действенен главный, по их мнению, науч­ный принцип. От имени физикализма выступали неопозитивисты, в частности О. Нейрат, т.е. философы, которые недооценивали значимость научной теории, без которой невозможно осмыслить экспериментальные данные. Физикалисты не учитывают, что про­цесс интерпретации фактов осуществляется в прагматических науках в принципиально другом ключе, чем в дескриптивных науках, на­пример в физике. Как уже отмечалось, в аксиологических науках природная реальность выступает в качестве символического бытия. Результаты экспериментов следует объяснять в соответствии с при­родой этого символического бытия.

Принцип относительности к средствам наблюдения был впервые развит в физике. Уже в классической физике было известно, что признаки физических объектов являются либо свойствами, либо отношениями. Во втором случае значения параметров зависят от систем отсчета. Так, скорость тела не является абсолютной величи­ной, она определяется относительно других тел. Скорость Остан­кинской телевизионной башни относительно поверхности Земли равна нулю, но относительно Солнца она составляет более 29 кило­метров в секунду. Что же касается признаков — свойств физических тел, то они не зависят от систем отсчета. Например, электрический заряд протона во всех системах отсчета является одним и тем же.

Классическая физика не привела к формулировке принципа относительности к средствам наблюдения. Во многом это объясня­лось постулированием наличия одной выделенной системы отсчета, абсолютного пространства. Считалось, что относительно абсолют­ного пространства все признаки-отношения имеют единственное значение.

Создание специальной теории относительности привело к выво­ду, что несостоятельно само представление об абсолютной системе отсчета. Значения всех физических параметров определяются всег­да относительно определенной системы отсчета. Теперь физическая относительность стала оцениваться более основательно, чем в клас­сической физике. В разряд отношений были переведены многие из тех параметров, которые ранее считались абсолютными, например одновременность явлений.

Создание квантовой механики привело к очередным новациям. Размышляя над ними, Н. Бор как раз и пришел к принципиально новому концепту, относительности к средствам наблюдения. О па­раметрах квантовых явлений можно судить лишь после того, как они взаимодействовали со средствами наблюдения, т.е. с приборами. «Поведение атомных объектов невозможно резко отграничить от их взаимодействия с измерительными приборами, фиксирующими условия, при которых происходят явления»¹.

В классической физике считалось, что измерение не влияет на объект исследования. Измерение оставляет объект неизменным, и, следовательно, все данные измерений, это, мол, самоочевидно, свидетельствуют о нем как таковом. Согласно квантовой механике, каждое отдельно проведенное измерение, осуществленное с исполь­зованием макросредств, разрушает микрообъект. К тому же его определенность зависит от типа используемого прибора. В класси­ческой физике такого рода феномены не были известны.

Но можно ли говорить о природе микрообъектов вне их контак­та с макрообстановкой? Разве не существуют электроны, обволаки­вающие ядро атома? На эти вопросы В.А. Фок отвечал вполне определенно: «Пока прибор не выбран и не приведен в действие, существуют только потенциальные возможности, совокупность которых и характеризует состояние объекта»^{[18] [19]. Имеется в виду, что эти потенциальные возможности объективны и не зависят от субъ­екта. Пожалуй, В.А. Фок выразился несколько неосторожно. Акцен­тирование потенциальных возможностей микрообъекта оставляет в тени его актуальные признаки. Самостоятельность квантового объекта имеет место не только при его взаимодействии с макрооб­становкой, но и в микромире.}

При анализе процессов измерения приходится иметь дело с до­вольно необычной ситуацией, а именно фиксируется такие значения признаков микрообъектов, которые образуются в результате взаи­модействия этих микрообъектов с измерительными приборами. До процесса измерения микрообъектов они этими свойствами не обла­дали. Парадоксальность ситуации состоит также в том, что на осно­ве результатов измерения ученый должен составить себе представ­ление об определенности микрообъектов до их исследования посредством приборов. В классической физике считалось, что объ­ект А обладает признаком в, который измеряется. В квантовой фи­зике считается, что признак в конституируется непосредственно в процессе измерения. Задача состоит в том, чтобы на основании результатов измерения составить себе представление о состоянии объекта до процесса измерения, в котором он признаком в не обла­дает. Оказывается, это вполне возможно.

На наш взгляд, актуальны по крайней мере три трактовки прин­ципа относительности к средствам наблюдения.

1. Физические явления реальны не сами по себе, а лишь относи­тельно средств наблюдения.

2. В отношении к средствам наблюдения физические явления проявляют себя в специфическом виде.

3. Относительность к средствам наблюдения позволяет придать физической информации семантический (описательный) вид.

Первая формулировка принципа относительности к средствам наблюдения нам представляется несостоятельной постольку, по­скольку в ней не учитывается, что процесс физической интерпрета­ции содержит множество переходов, не только эксперимент. Про­цессы, происходящие где-нибудь в заброшенной части Вселенной, существуют безотносительно к нашим средствам наблюдения. Вторая и третья формулировки принципа относительности к сред­ствам наблюдения представляются вполне правомерными.

До сих пор принцип относительности к средствам наблюдения рассматривался исключительно применительно к физическим яв­лениям. Естественно, возникает вопрос о возможности его обобще­ния на область нефизических процессов. На наш взгляд, это вполне возможно. Разумеется, при этом неправомерно руководствоваться физикалистской установкой, редуцируя природу всех явлений не­посредственно к специфике физических процессов. Следует исхо­дить из специфики самих изучаемых явлений, какой бы они приро­ды не были. -

В контексте обсуждаемой проблематики нам представляются существенными следующие два обстоятельства. Первое из них ха­рактеризует природу всякого процесса измерения. Второе касается концептуального воспроизведения на основе результатов измерений случайных процессов.

В области аксиологических наук, т.е. дисциплин, в которых из­учают поступки людей, хорошо известно, что реакция испытуемых зависит от характера задаваемых им вопросов. Грубо говоря, каков вопрос — таков ответ. С учетом этого феномена психоаналитики разработали специальный способ общения с пациентами, методику свободных ассоциаций. Испытуемому предлагается рассказать исто­рию своей жизни, лежа на кушетке и не вступая в зрительный кон­такт с ученым. В противном случае он активно реагирует на цен­ностные представления исследователя. Но последнего интересуют ценности самого пациента, а не его реакция на исследователя. Ученый задает вопросы, но таким образом, чтобы в наиболее чистом виде вычленить ценности испытуемого. Таким образом, ученый вынужден учитывать относительность ценностей испытуемого к средствам наблюдения. В рассматриваемом случае средствами на­блюдения являются указания и вопросы ученого.

В социологии всегда насыщенным проблемными аспектами яв­ляется процесс составления вопросов для опроса той или иной группы людей. И на этот раз ученые осознают, что ответ на вопрос существенно зависит от того, каким образом он поставлен. Иначе говоря, они также руководствуются принципом относительности к средствам наблюдения.

Обратимся теперь к вопросу об определенности вероятностных процессов. Допустим, что изучаемое явление С в процессе его ис­пытаний дает исходы с_р с₂,..., с_п. Правомерно ли утверждать, что эти исходы были признаками С до осуществления процесса измерения? Очевидно, что недопустимо. Любой вероятностный процесс потому и называется вероятностным, что реализует свои потенции не ина­че как относительно используемых средств наблюдения. Варьиро­вание средств наблюдения неизбежно приводить к вариации ис­ходов, которые всегда оказываются результатом взаимовлияния изучаемых процессов и средств наблюдения. Каждая из этих двух сторон вносит свой вклад в формирование результатов измерения.

Таким образом, принцип относительности к средствам наблюде­ния применим не только в физике. Он актуален для любой науки, в которой используется экспериментальный метод. Действительно, строго говоря, у него нет альтернативы. Утверждение, что сущест­вуют явления, безотносительные к средствам наблюдения, приходит в противоречие с вероятностным характером этих явлений. Но со­гласно современным представлениям все экспериментально изуча­емые явления имеют как раз вероятностную природу.

Обратимся также к принципу операционализма. Американский физик П. Бриджмен утверждал, что «основная идея операциональ­ного анализа очень проста, а именно: нам не известно значение параметра до тех пор, пока не определены операции, которые ис­пользуются нами или нашими коллегами при применении этого понятия в некоторой конкретной ситуации»¹. Он считал, что специ­альная теория относительности свидетельствует в пользу операци- онализма. Однако А. Эйнштейн вполне правомерно не согласился с Бриджменом. «Для того чтобы какую-нибудь логическую систему можно было считать физической теорией, необходимо потребовать, чтобы все ее утверждения можно было, — излагает Эйнштейн точку зрения Бриджмена, — независимо интерпретировать и "операцио- налистски” "проверять”». В действительности же еще ни одна теория не смогла удовлетворить этим требованиям. Для того чтобы какую- нибудь теорию можно было считать физической теорией, необхо­димо лишь, чтобы вытекающие из нее утверждения в принципе допускали эмпирическую проверку»^{[20] [21].}

На принцип операционализма ориентируются не только мно­гие физики, но и представители прагматических наук, в частно­сти, обществоведы. Так, нобелевский лауреат в области экономики П. Самуэльсон сопроводил название своей докторской диссертации «Основания экономического анализа» подзаголовком «Операцио­нальное значение экономической теории». «Под имеющей опера­циональную значимость теоремой я подразумеваю, — отмечал он, — просто гипотезу об эмпирических данных, которая могла бы быть опровергнута хотя бы в идеальных условиях»^[22]. Приведенная цитата затушевывает принципиально различное значение, с одной стороны, положения об операциональной относительности теории, с другой — операционализма.

По определению операционализм не признает понятий, кото­рые не выражают прямо и непосредственно природу измеряемых признаков. Понятийный характер приписывается лишь тому, что можно измерить. Все остальное считается противоречащим статусу науки. В таком случае следовало бы признать неправомерным ис­пользование в физике понятия волновой функции, а в экономике представления о функции полезности. Таким образом, операциона­лизм приводит к недооценке неочевидного характера важнейших теоретических концептов.

Что же касается положения об операциональной относительно­сти всех теоретических концептов экспериментальных наук, то он вполне правомерен. Именно это положение Эйнштейн противопо­ставил операционализму.

Следует отметить, что от имени операционализма часто выступа­ют исследователи, недооценивающие статус теории. Согласно ин­струментализму теории нужны для чего-то, например, для предска­зания будущих событий или преодоления проблем. Считается, что инструментализм был развит в трудах американского прагматиста Дж. Дьюи. Критики инструментализма, в том числе Поппер, отмеча­ют, что в нем теории играют всего лишь вспомогательную роль, и, следовательно, умаляется их статус. Среди европейских авторов ши­роко распространено мнение, что прагматисты перескакивают через процесс понимания, который приглушается активизмом. Безусловно, ставить знак равенства между прагматизмом и теоретической поверх­ностностью нет никаких оснований. Прагматизм не обязательно сопровождается недооценкой теории. Тем не менее часто представи­тели прагматизма действительно недооценивают теорию.

Итак, мы рассмотрели три принципа эмпирических наук: наблю­даемости, относительности к средствам наблюдения и операциона­лизма. Но правомерно ли их считать принципами. Принципы ведь должны находиться в начале концептуальной трансдукции, а не где-то в ее середине. Мы полагаем, что рассматриваемые принципы имеют вторичное значение, ибо они относятся к экспериментиро­ванию. Основополагающие принципы, например принцип наимень­шего действия или принцип максимизации ожидаемой полезности, обладают более высоким рангом, чем принципы наблюдаемости, относительности к средствам наблюдения и операционализма. Сре­ди прочего они задают и их смысл.

Анализ принципов экспериментальных наук несколько прояснил содержание эксперимента как стадии концептуальной трансдукции. Но хотелось бы иметь и стратегию экспериментирования. В связи с этим обратимся к работам Франклина, который приводит, пожалуй, наиболее полный список эпистемологических стратегий^[23]:

1) экспериментальный контроль и калибровка, в ходе которых прибор воспроизводит известные явления;

2) воспроизведение артефактов, о существовании которых известно заранее;

3) устранение возможных ошибок и неуместных альтернатив­ных объяснений;

4) использование самих результатов для доказательства их достоверности;

5) опора на теорию явлений, необходимой для объяснения ре­зультатов эксперимента;

6) использование прибора, осмысленного посредством хорошо подтвержденной теории;

7) опора на статистические аргументы;

8) использование анализа «вслепую», т.е. в отсутствие теоретиче­ского плана;

9) манипуляция изучаемым объектом;

10) подтверждение результатов данного эксперимента другими экспериментами.

Если сравнить «список Франклина» с тем, что имеет место в различных экспериментальных науках, то действительно обнаружи­ваются все десять стратегий, но, впрочем, в той или иной модифи­кации. По сути, Франклин предлагает стратегии, которые необхо­димы, по его мнению, для интерпретации, понимания смысла всего экспериментального дела. И вот тут-то начинаются большие сложности.

Часть исследователей полагает, что предлагаемые списки страте­гий проведения эксперимента отчасти произвольны, к тому же они всегда могут быть дополнены. В связи с этим Хакинг ввел представ­ление о «списке "Etc."»^[24]. Проблема «списка "Etc.”» состоит в том, что либо необходимо обосновать его, либо придумать ему альтерна­тиву. В любом случае философия эксперимента должна покоиться на вполне определенных основаниях, а не на открытом для допол­нений списке. Всегда можно задать непростой вопрос: «На каком основании представлен именно такой, а не какой-то другой список экспериментальных стратегий?» Франклин по своим философским установкам является рационалистом и реалистом. Но, приводя спи­сок из десяти стратегий, он не ссылается на основания ни рациона­лизма, ни реализма. Он просто-напросто претендует на обобщение того, что желается в различных науках. Все десять стратегий, дескать, используются в науках, следовательно, они актуальны. Ясно, что такой аргументации недостает концептуальной основательности. А нам не хотелось бы становиться на рельсы эмпирицизма с его необоснованным пренебрежением к концептуальной утонченности теорий.

Для осмысления эксперимента нужен некоторый подход, который был бы достаточно основательным, уберегая от эмпирицистских и других крайностей. В соответствии со всей предыдущей аргумен­тацией, изложенной в данной книге, мы предлагаем руководство­ваться методом концептуальной трансдукции. В таком случае экс­перимент рассматривается как этап трансдукции, а не в качестве изолированного от него явления, которое нуждается в особой фи­лософии, философии эксперимента. В рамках философии и фило­софии науки не должно быть какой-то особой философии экспери­мента. Итак, какой же предстает экспериментальная деятельность в составе трансдукции.

Во-первых, следует отметить, что эксперимент необходим в каче­стве конституирования полноты трансдукции, без него наука не может состояться как единое целое. Как нет дома без крыши, так нет и науки без эксперимента, в котором оживают и принципы, и зако­ны, и аппроксимации, и модели. Таким образом, эксперимент есть необходимое звено концептуальной трансдукции. Все его признаки определяются, в первую очередь, именно этим обстоятельством.

Во-вторых, научный эксперимент всегда производится ради обеспечения прироста знания. В противном случае он является времяпрепровождением, далеким от запросов научного сообщества.

В-третьих, прирост знания обеспечивается целеполагающей деятельностью исследователя. Ни один эксперимент не обходится без постановки цели.

В-четвертых, постановка цели предполагает опору на определен­ное концептуальное основание, т.е. на все то, что предшествует постановке эксперимента. Речь идет о принципах, законах, аппрок­симациях и моделях. В совокупности они как раз и образуют исход­ную концептуальную базу. Ее часто называют исходной, начальной, отправной или фоновой теорией. Такого рода рассуждения вполне правомерны, но им явно недостает основательности. Дело в том, что они зиждутся на противопоставлении теории и эксперимента. Но, как очевидно, научная трансдукция не состоит всего лишь из двух этапов. Концепт эксперимента появляется в противовес не теории, а вслед за концептом модели.

В-пятых, поскольку неизбежно исходная теория дополняется новым знанием, постольку она трансформируется в заключитель­ную, финальную теорию. Именно она как раз и является целью ученого. Целью экспериментальной деятельности ученого является достраивание трансдукционного ряда. В этой связи эксперимент содействует переходу Т_нач -> Т_фин.

В-шестых, следует учитывать, что так называемая проверка те­ории также включает переход от начальной теории к финальной.

Налицо просто некоторый вырожденный случай, при котором финальная теория на первый взгляд выступает в образе начальной. При проверке теории неизбежно происходит прирост знания, хотя бы уже постольку, поскольку, как правило, используется новая мо­дель, ибо эксперимент проводится заново. Пройдя стадию экспе­римента, исследователь в концептуальном отношении неизбежно становится другим. Прирост знания может заключаться, например, в том, что растет ei;o уверенность в истинности теории или же, на­оборот, он усомнился в ней. Это сомнение может стать залогом новых открытий.

В-седьмых, посредством исходной теории или теорий исследо­ватель создает концептуальные образы а) своей собственной дея­тельности, б) используемых аппаратов и измерительных приборов, в) изучаемых явлений и в соответствии с ними ставит перед собой определенные цели.

В-восьмых, постановка цели выступает в форме планирования эксперимента.

В-девятых, создается виртуальная модель как объект компьютер­ного экспериментирования.

В-десятых, создается объектная, уже не виртуальная, а предмет­ная модель.

В-одиннадцатых, в соответствии с определенной методикой производится сам эксперимент с предметной моделью.

В-двенадцатых, производится обработка данных экспериментов.

В-тринадцатых, воспроизводится концептуальный образ рефе­рентов.

В-четырнадцатых, воспроизводится образ финальной теории, которая в новом эксперименте будет выступать в качестве начальной.

В-пятнадцатых, финальная теория предстает как законченный цикл трансдукции. Только теперь цикл экспериментальной деятель­ности достиг своей заключительной фазы. А это, кстати, означает, что приведенный нами список этапов процесса экспериментирова­ния имеет не открытый, а законченный, финитный характер. Он не открыт навстречу произвольным, т.е. ad hoc нормативным требова­ниям. Каждый этап экспериментирования может быть детализи­рован, но лишь в рамках этого этапа. Все же этапы вместе образуют цикл, началом которого является исходная теория, а его заверше­нием финальная концепция. Итак, мы представили трансдукци- онную интерпретацию смысла экспериментальной деятельности исследователей.

В данном месте было бы разумно представить несколько подхо­дов с соответствующими списками эмпирических стратегий. К со­жалению, это невозможно сделать в рамках данной книги, при­чем по банальной причине: приводимые списки стратегий, будучи весьма схожими друг с другом, как правило, не сопоставляются с их метанаучными основаниями. С учетом это целесообразно предста­вить хотя бы основные подходы к осмыслению феномена экспери­мента. По их поводу существует неистребимый скепсис^[25]. История развития философских представлений об эксперименте показывает, что для упомянутого скепсиса действительно есть определенные основания.

Основателем философии эксперимента часто считают Фрэнси­са Бэкона, стоящего у истоков британского нововременного эмпи- рицизма. Он считал , что эксперимент предохраняет от заблуждений ума, своеобразных познавательных идолов, и позволяет выработать знания, необходимые человеку для господства над природой. К со­жалению, Бэкон жил в эпоху, которая не дала ему шанса проиллю­стрировать свои требования к чистоте проводимого эксперимента ссылками на какую-либо рафинированную науку.

Для современной науки немаловажное значение имеют также идеи Галилео Галилея, современника Бэкона. Он настаивал на ос­вобождении экспериментальных объектов от всех искажающих факторов и последующем математическом описании результатов экспериментов. Можно констатировать, что его особенно интере­совали стадии подготовки экспериментов и их осмысления. Разуме­ется, в наши дни обе эти стадии тщательно изучены, в том числе и с учетом идей Галилея.

Стремительное развитие наук, особенно начиная с XIX в., при­влекло внимание к эксперименту, прежде всего позитивистов. Произошло это далеко не случайно. Стремясь освободить науки от метафизических наслоений, позитивисты провозгласили своим лозунгом опору на факты, т.е. на то, что фиксируется в экспери­менте. Неудивительно поэтому, что именно в рамках позитивист­ского движения были развиты первые философские теории экспе­римента.

В рамках так называемого первого позитивизма к философской теории эксперимента тяготел не столько его основатель Огюст Конт, сколько его британский союзник и оппонент Джон Стюарт Милль, разработавший методы исследования причинных связей. Но его исследование имело сугубо логический характер и, по сути, не оказало существенного влияния на развитие методологии экспе­римента.

В рамках второго позитивизма обстоятельную попытку развить философию эксперимента предпринял Эрнст Мах, основатель эм­пириокритицизма. Он считал главной задачей науки изучение функциональных связей, между элементами опыта, которые имеют разом как психологическую, так и физическую природу. Его иссле­дование отмечено печатью известного пренебрежения теорией, ее концептуальными достоинствами, он желал их почерпнуть непо­средственно из результатов наблюдений. К тому же он не избежал недостатков психологизма, который состоит в попытке сведения всего ментального к психическому. Но ментальный уровень, напри­мер физики, относится к ней самой, а не к психологии. Исследова­ния Маха оказали значительное влияние на его последователей, в том числе на представителей Венского кружка, в частности неопо­зитивистов Морица Шлика и Рудольфа Карнапа, а также на неокан­тианца Хуго Динглера. В конечном счете им удалось избежать за­падни психологизма.

В теории эксперимента неопозитивистов центральную нагрузку несут концепты протокольного предложения и индуктивной логики. Как видим, на первый план выходит языковой компонент науки. Протокольные предложения описывают наиболее элементарные факты, атомарные факты. В каждом конкретном случае проверки теории, полагал Шлик, «констатации являются окончательными»^[26]. Карнап пытался обосновать индуктивный метод в качестве способа открытия теоретических законов. Неопозитивисты явно предпочи­тали эпистемологический маршрут факты теория. Но успехи квантовой теории не свидетельствовали в пользу неопозитивистской концепции. Можно вспомнить, что уравнение Шрёдингера не было выведено из экспериментальных данных, эксперименты с микро­объектами подготавливаются отнюдь не без теоретических предпо­ложений. С этой точки зрения их трудно считать обязательными. Это обстоятельство энергичнее других подчеркивал критик позити­визма Карл Поппер, утверждавший, что факты «теоретически на­гружены». Сам он, увлеченный феноменом теории, не уделил мето­дологии эксперимента должного внимания.

Хуго Дингл ер развил вариант операционализма¹. Он не считал, что можно законы буквально извлечь из экспериментальных данных. Но, по его мнению, их обоснование включает нормативные имею­щие нетеоретический характер требования однозначных и воспро­изводимых экспериментов. Тень кантовского априоризма возника­ет дважды: а) теоретические законы предшествуют эксперименту, б) нормативные требования, предъявляемые к эксперименту, имеют волевой характер. Стремясь обосновать аргументацию по двум ли­ниям, теория -> эксперимент и эксперимент —> теория, Дингл ер в качестве палочки-выручалочки использовал представление об апри­орных принципах, которые не находились в органической связи с теорией. Можно сказать, что он был недостаточно строг в соблюде­нии принципа научно-теоретической относительности, который не допускает выход за пределы научных теорий. Развиваемой им теории недоставало также внутренней согласованности.

Вплоть до 1980-х гг. в философской литературе по поводу статуса эксперимента шел вялотекущий спор между неопозитивистами и их критиками, критическими рационалистами. Этот спор шел в основ­ном по поводу путей обоснования теории, то ли концепция должна выводиться из добытых посредством эксперимента фактов, то ли она изобретается теоретиком безотносительно к фактам. Такого рода спор не соответствовал запросам многих наук, в рамках которых стремительными темпами развивалась экспериментальная техника, позволившая существенно расширить объем научных знаний. Надо полагать, далеко не случайно в 1980-е гг. одним за другим стали появляться актуальные труды, посвященные, как теперь часто вы­ражаются, философии эксперимента; впрочем, в этой области, как справедливо отмечают, в частности, X. Раддер и А.Ю. Сторожук, не обходится без существенных трудностей^{[27] [28].}

Особый интерес представляют дискуссионные вопросы совре­менного этапа философствования по поводу экспериментирова­ния. Спор идет между реалистами и конструктивистами (анти­реалистами), рационалистами и антирационалистами^[29]. Яркими представителями реалистического направления являются, напри­мер, А. Франклин¹ и Я. Хакинг^{[30] [31], конструктивистского — X. Кол­линз[32] и А. Пиккеринг[33]. Причем часто реалисты выступают также с рационалистических позиций, а их оппоненты, конструктивисты, или сторонники нормативной теории, с антирационалистических. В рамках данной книги нет возможности рассмотреть в подробно­стях баталии, развернувшиеся вокруг философии эксперимента. Отметим, однако, их основное содержание.}

Реалисты в известном смысле являются максималистами. Они стремятся линию внутринаучной трансдукции, начинающейся с принципов и законов, довести непосредственно до референтов, т.е. изучаемых явлений как таковых. Реалист не считает, что реальность исчерпывается данными экспериментов. Иначе говоря, в связке эксперимент —реальность признается относительная самостоятель­ность как эксперимента, так и реальности. Конструктивист же как бы включает реальность в сам эксперимент, поэтому обсуждаемая связка для него не существует. Он чувствует себя как дома только в связке модели — факты, сомневаясь в реальности и принципов, и референтов. На наш взгляд, конструктивисты безосновательно опа­саются разобщенности двух рассматриваемых этапов трансдукции. Они полагают, что от эксперимента невозможно перейти к реаль­ности. Это возможно, если использовать потенциал творческого воображения. Следует отметить, что содержание трудов професси­ональных ученых недвусмысленно свидетельствует о приверженно­сти абсолютного их большинства идеалам научного реализма, кото­рый они, кстати, не противопоставляют конструктивизму. Ис­следователи, воздвигающие между реализмом и конструктивизмом баррикады, явно недооценивают возможности сочетания одного с другим.

Еще одной актуальной проблемой является сочетание рациона­лизма с антирационализмом. Почему рационализм поставлен под знак вопроса и даже заговорили о кризисе рационализма, который то и дело стремятся дополнить изрядной дозой антирационализма^[34]. Критики рационализма недовольны уровнем осмысления тех правил или стратегий, которые считаются нормами научного эксперимен­

та. Они склонны считать, что рационалисты недостаточно учиты­вают действительную природу фактов, склонны приукрашивать ее в пользу хорошо выстроенных концептуальных; конструкций. К тому же им недостает деятельностного подхода, который вполне право­мерно исходит из результатов деятельности, каковыми в науке яв­ляются факты.

Следует отметить, что противостояние реалистов и конструк- туралистов, дублируемое во многом в споре рационалистов и ан­тирационалистов, имеет давние философские корни. Уже в XVII— XVIII вв. противостояли друг другу эмпирицисты (Ф.Бэкон, Дж. Локк, Дж. Беркли, Д. Юм) и рационалисты (Р. Декарт, Г. Лейб­ниц, Б. Спиноза, И. Кант). В последующие века эмпирицисты получили сильное подкрепление в лице сначала английских утили­таристов, а затем американских прагматистов. Утилитаристы со времен И. Бентама и Дж. С. Милля ставят во главу угла феномен не объективного описания, а пользы. Кажется, что им не по пути с реалистами. В свою очередь прагматисты в соответствии с идеями Ч. Пирса, У. Джеймса и Дж. Дьюи в основном интересуются имен­но результатами практической деятельности. Вроде бы и им не по пути с реалистами. Заинтересованный в жизненном успехе прагма­тист конструирует будущее. Будучи сторонником социального конструктивизма, прагматист часто становится ярым сторонником также эпистемологического конструктивизма, по сути, совпадаю­щего с программой выше рассматривавшегося операционализма. Но социальный и эпистемологический конструктивизм — это две разные вещи. Отметим также, что в XX в. под прямым воздействи­ем англосаксонской культуры в европейской континентальной философии случился прагматический поворот. Особенно он харак­терен для итальянских и французских постструктуралистов. Дале­ко не случайно эпистемологические конструктивисты получили солидную поддержку из их рядов, в частности в лице известного итальянского социолога Бруно Натура.

Как видим, в той или иной форме конструктивистское направ­ление получило в философии широкое распространение. Реализм аналогичной философской поддержки не получил. Казалось бы, он должен проигрывать своему сопернику с разгромным счетом. Но этого нет. Дело в том, что многие философы из числа утилитаристов, прагматистов и постструктуралистов не очень-то в ладах с научным концептуализмом. Реалисты же часто полагают, что как раз от него они получают решающую поддержку. Спор между конструктивиста­

ми и реалистами не может быть разрешен исключительно на фило­софской почве. Он приобретает должный методологический вес лишь в случае опоры на концептуальный потенциал базовых наук. Но в данном месте у нас нет возможности обратиться непосредст­венно к специфике различных наук.

Наконец, обратимся к так называемому кризису рационализма в философии эксперимента. По мнению А.Ю. Сторожук, он состо­ит в том, что теоретизирование приобретает преимущественное значение, теоретические конструкции становятся самодовлеющими и осознается неадекватность теоретических представлений^[35]. На наш взгляд, характеристика определенных трудностей современного этапа научного познания, связанных, в частности, с недостаточным вниманием к сфере эксперимента, в качестве кризиса рационализ­ма является, по крайней мере, неточной.

В работах сторонников философии эксперимента то и дело встре­чаются утверждения, что «эксперимент обладает самостоятельным значением», что «эксперимент может предшествовать теории», что «явления могут не объясняться, а всего лишь описываться». Такого рода утверждения имеют общую черту, в той или иной форме экс­перимент противопоставляется теории. Но для такого противопо­ставления нет никаких оснований. Указанное противопоставление является основанием синдрома эмпирицизма. Его сторонники не замечают, что они совершают далеко не очевидную ошибку. Они начинают с противопоставления теории и эксперимента. Но если эксперимент отличен от теории, то он самостоятелен, следователь­но, знание вырабатывается в эксперименте безотносительно к тео­рии. В этой аргументации не просто заметить брешь, но она тем не менее существует.

Дело в том, что и теория на стадии дедукции, и эксперимент являются этапами трансдукции. В указанном отношении их приро­да идентична, а именно, она имеет концептуальный характер. При­чем эксперимент продолжает наращивание трансдукционного ряда. А это означает, что подобно теории эксперимент имеет концепту­альный смысл. Но если эксперимент концептуален, то почему именно со ссылкой на него следует провозглашать кризис рациона­лизма? Ведь издревле рационализм считается родным братом кон­цептуализма. К сказанному следует добавить, что сам термин «ра­ционализм» нуждается в уточнении. Иначе само рассуждение о

«кризисе рационализма» теряет всякий смысл. Рационализм возник в Новое время как определенное направление в теории познания, противопоставившее себя эмпиризму. В его рамках всегда недооце­нивалась значимость эксперимента. Поэтому критика в его адрес всегда была уместной. Рационализм по определению абсолютизи­рует значимость разума. Рациональное, значит, разумное. Вроде бы сказано вполне ясно. Но что такое разум? Не ясно. По сути, термин «разум» в современных эпистемологических работах остался не у дел, он устарел. Современные исследователи предпочитают рассу­ждать не о разуме, а о теории. Но теория не находится в кризисе. Нет никакой необходимости искать ей замену в эксперименте. В конеч­ном счете, и эксперимент и теория направлены на приращение знания посредством полновесного процесса трансдукции.

Выше приводился список научных стратегий по Франклину. В нем фигурирует так называемый экспериментальный анализ, проводимый «вслепую» (положение 8). Речь идет об экспериментах, которые проводятся без ясного плана, «методом тыка». На первый взгляд кажется, что «слепой анализ» явно обходится без теории, т.е. без всего того, что предшествует в рамках трансдукции эксперимен­ту. Но это лишь первое впечатление. Экспериментатор не стал бы осуществлять те или иные действия, если бы он не преследовал определенные цели. Они могут быть не продуманы должным обра­зом, но неправомерно утверждать их полное отсутствие. Далеко не каждый экспериментатор имеет должные представления о методе научной трансдукции. Но отсюда не следует, что он действует вопре­ки ему. В любом случае, достижения и изъяны экспериментальной деятельности могут быть поняты наилучшим образом не иначе как посредством внутринаучной трансдукции. Все способы понимания научного экспериментирования выступают в конечном счете как более или менее удачное воплощение одного из этапов трансдукции.

Дискурс

Ч.: Что такое эксперимент?

А.: Обычно полагают, что экспериментом является вмешательство че­ловека в некоторый ход событий.

Ч.: А разве это не так?

А.: Рассматриваемый подход при всей его кажущейся очевидности поверхностен, ибо в нем не выражен отчетливо концептуальный статус эксперимента.

Ч.: В чем же он состоит?

А.: Любите Вы задавать сложные вопросы! На мой взгляд, он состоит в варьировании модели с таким расчетом, чтобы в этих вариациях получить материал, обработка которого ведет к выработке эмпири­ческих законов.

Ч.: То есть смысл эксперимента определяется целью познания?

А.: Не только ею, цель ведь всегда имеет основания. Специфика экс­перимента состоит том, что он специфическим образом соединяет в себе и потенциал оснований (дедуктивных законов и принципов), и направленность к цели.

Выводы и рекомендации

1. Экспериментом является манипулирование с моделью, какой бы природы она ни была.

2. Экспериментальный метод — это та стратегия, которой руководст­вуется исследователь при проведении эксперимента.

3. Содержание экспериментального метода А. Франклин представил в форме списка, состоящего из десяти стратегий.

4. Экспериментальный метод нуждается в осмыслении, которое, по нашему мнению, лучше всего делать в рамках концептуальной транс­дукции.