АНТРОПОЛОГИЯ, ПСИХИАТРИЯ И ПРИРОДА ЧЕЛОВЕКА* Р.Б.Эдгертон
Со времен Б.Малиновского и Э.Джонса, которые отчаянно спорили о понимании Эдипова комплекса, антропологи и психиатры взирали друг на друга с немалым презрением, вплоть до 1930 годов, когда, как выразился Эдвард Сепир (Sapir, 1932; 1938) антропология стала признавать потребность в использовании психиатрических открытий и в сотрудничестве с психиатрами. Эта потребность образовала много пар антропологов и психиатров (или психоаналитиков): Сепир и Салливан, Клакхон и Мюррей, Микил и Эрик-сон, Чаппл и Линдеманн и еще несколько, но главное — Линтон и Кардинер. Помимо этих и других примеров сотрудничества, событием стало целое направление — куль-тура-и-личность. Некоторые его крайности привели большинство антропологов к отрицанию психиатрической теории и метода, как далеко выходящих за пределы, приемлемые для ученого сообщества или же для науки (Singer, 1961). С развитием в 1950 годах транскультурной психиатрии психиатры стали обращаться к антропологам за консультациями по поводу сложных проблем сравнения культур. Антропологи, как и прежде, предоставляли набор за- * Edgerton R.B. Anthropology, Psychiatry and Man’s Nature // The interface between Psychiatry and Anthropology / Ed. Iago Gladston. New York; London: Brunner / Mazel Pyblishers—Butterworths, 1971. P. 28—54. 334 ИСС, биология и бавных случаев, иллюстрирующих удивительное разнообразие человеческой культуры и поведения — как в состоянии здоровья, так и при заболевании, и современная психиатрия стала весьма осведомленной в области культурного релятивизма и культурного детерминизма. Сегодня, с появлением социальной психиатрии и психиатрии сообществ, а также множества новшеств в подходах к лечению, антропологи и психиатры оказались заинтересованы в совместных исследованиях, отражающих поразительное разнообразие интересов в области эпидемиологии, этиологии и лечения заболеваний, а также отягчающих актуальных факторов типа бедности и взлета урбанизации, нарушения экологии, хронической усталости, молодежной наркомании, гражданских прав и проблем войны и мира. Сегодня, как и все последние 50 лет, многочисленные примеры такого взаимного интереса обсуждаются на симпозиумах и в статьях, выходящих в свет с неизменной регулярностью. Это приводит к появлению столь обширной и разнообразной литературы, что ее нелегко охарактеризовать (Jones, 1924; Henry, 1948; Kluckhon, 1944; Hsu, 1952; Devereaux, 1952; Arieti, 1956; Becker, 1962; Mead, 1968). Многие работы носят сектанско-апологетический характер. Многие — представляют собой бессодержательные программные произведения. Однако некоторые труды свидетельствуют о возможности обмена опытом между антропологией и психиатрией и большем, чем когда-либо, понимании одной из дисциплин теорий и рабочих процедур другой. И в то же время очевидно, что взаимное недопонимание сохраняется, и что расширение вотчины антропологии (которая, к примеру, распространяется теперь на современные урбанизированные общества, долго бывшие предметом социологии) и психиатрии (по сути дела распространившейся на все аспекты человеческого существования) грозит отходом обеих дисциплин от их наиболее фундаментальных теоретических проблем. Я хочу высказать некоторые соображения по поводу одной из таких общих проблем, причем самой, на мой взгляд, фундаментальной. Согласно моему убеждению, центральной проблемой как для антропологии, так и для психиатрии, является то, что известно как «гоббсианский вопрос о порядке». Этот вопрос может иметь различные, дополняющие друг друга формулировки. Например: «Каким образом Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 335 человек оказывается способен следовать законам общества?» или «Почему человек время от времени нарушает эти законы?» (Hobbes, 1950). С одной стороны, мы задаем вопрос о социальном порядке. С другой — мы спрашиваем об отклонениях и о нарушении социального порядка (что может быть либо причиной, либо следствием душевного заболевания). Попробуем соединить альтернативные ответы, даваемые общественными науками на вопрос Гоббса. Если говорить на языке общих понятий, мы найдем четыре группы ответов: 1) биология; 2) субкультура; 3) конфликт; 4) человеческое естество. Бесспорно, любая подобная классификация неизбежно в той или иной степени упрощает реальность, которую общественная наука пытается объяснить, однако в данном случае схематизация не сильно искажает обсуждаемые нами теории (Cohen, 1966; Hirschi, 1969; Matza, 1969). Во-первых, существуют ответы с позиции биологии на вопрос, почему человек иногда склонен к отклоняющемуся, «антисоциальному» поведению. Долгое время в ответах на подобные вопросы использовались объяснения типа «дурное семя» или «криминальный мозг». Однако последние годы порадовали нас приемлемыми объяснениями, апеллирующими к генетическим нарушениям, таким как, например, синдром Тернера или лишняя Y-хромосома (Hirsch, 1967), эффект недостаточного питания (особенно нехватки белков в раннем детстве — Joffe, 1969), родовые травмы (в первую очередь гипоксия — Windle, 1969). Такие объяснения с каждым днем становятся все более многочисленными и более обоснованными. Однако в лучшем случае они обеспечивают всего лишь способ соотнесения девиантного поведения с биологическими отклонениями. Объяснения, связанные с биологическими аномалиями, могут быть приняты лишь в небольшом проценте случаев психических заболеваний, воровства, сексуальных отклонений, цинизма или насилия, обнаруживаемых в той или иной социальной системе. Ответы на вопрос Гоббса, даваемые в контексте концепции субкультуры, принимают следующую форму: «Люди, преступающие общественные нормы, делают это, потому что, следуя привычному образу жизни, они вступают в конфликт с культурой, доминирующей в данном обществе». Эта точка зрения, известная также как «Теория дифференциальных ассоциаций», утверждает, что человек в действительности не совершает девиантных поступков. Он ведет 336 ИСС, биология и себя в соответствии с собственными культурными нормами, но при культурном плюрализме, имеющем место в современном многонациональном обществе, культурные ценности одного человека могут легко вступить в противоречие с ценностями других, и, следовательно, группа, доминирующая политически, может определять поведение представителей подчиненной группы (отвечающее именно морали последней) как «девиантное». Подобный подход служит в первую очередь для объяснения различий по уровню преступности и формам отклоняющегося поведения в этнически неоднородных крупных городах. Два других объяснения содержат противоположные взгляды на человеческую природу. Теория конфликта исходит из предпосылки, согласно которой человек есть животное в высшей степени моральное, не только уважающее правила поведения в собственном обществе, но и интернализи-рующее их, вследствие чего нарушать эти правила ему становится крайне сложно, в нормальных условиях — даже немыслимо. При допущении «человек стремится соответствовать нормам», причина девиантного поведения должна лежать в базовом нарушении социального устройства, когда человек оказывается «фрустрирован» или «отчужден», претерпевает «депривацию» или переживает «неудовлетворенность». Такая точка зрения, ассоциирующаяся в первую очередь с именем социолога Роберта Мертона, состоит в том, что поведение человека не будет соответствовать ожиданиям его собратьев только тогда, когда он переживает серьезный конфликт между своими целями и средствами их достижения. Противоположная вышеизложенной теория утверждает, что человек преступен по своей природе. Этот взгляд более или менее прямо проистекает из воззрений Гоббса, согласно которым человек рассматривается как аморальное существо, чье поведение регулируется в первую очередь страхом. Социальный порядок видится не заданным изначально, а привнесенным вследствие необходимости контроля над поведением человека, в противном случае способном привести к ситуации «войны всех против всех». При таком подходе преступность принимается как данность, а возникновение порядка требует интерпретаций. Сопоставляя эти четыре теории, мы столкнемся с весьма противоречивыми взглядами на человеческую природу. Оставив в стороне объяснения, комбинирующие эти подхо- Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 337 ды в теориях вроде общей теории социального научения, мы обнаружим следующие возможные варианты: 1. Концепция биологических отклонений, согласно которой большинство людей по природе конформно, а некоторые отклоняются от нормы в силу биологических нарушений. 2. Концепция субкультурных отклонений, по которой все люди конформны, и отклонения существуют только в силу разнообразия культур и политического неравенства. 3. Концепция конфликта, утверждающая, что все люди конформны, а к девиантному поведению их толкает социальное неустройство. 4. Концепция человеческой природы, гласящая, что человек изначально предрасположен к девиантному поведению, и лишь жесткий социальный и культурный контроль способен установить и поддерживать порядок. Четыре данные альтернативы содержат упрощения, но каждая из них существует и часто принимает именно такие формы, как было описано выше. Не следует забывать, что есть и теории, использующие смешанный тип объяснения. Однако подобные «многофакторные» подходы не дают существенно более ясных и исчерпывающих ответов на коренной вопрос. Осознав, что в настоящее время существуют перечисленные взгляды, зададим вопрос: какой из них является доминирующим? Без сомнения, наименее популярен на сегодняшний день в общественных науках подход, объясняющий девиантное поведение человеческой природой — подход, первоначально восходящий к Гоббсу, а позднее воспринятый Фрейдом. Согласно доминирующей точке зрения, человек по природе конформист, и своим происхождением эта позиция во многом обязана антропологии. I Наиболее важным явилось сделанное антропологами открытие, что люди всегда и везде жили в условиях хорошо организованного общества, обладая при этом различными убеждениями и стилями поведения. Это открытие опровергло воззрение на человека как на индивидуалистичное по природе и трудно поддающееся социализации животное. Более того, несмотря на очевидные различия между разными обществами, антропологи утверждали, что во всех обществах поведение и даже личность вполне гомогенны. И это 338 ИСС, биология и ошибочное представление о гомогенности примитивных обществ долгие годы оставалось превалирующим вопреки как давним, так и сравнительно недавним антропологическим опровержениям. Дальнейший ход рассуждений был таким: если члены общества ведут себя сходным образом и если это общество хорошо организовано, то нетрудно обучить человека жить в рамках существующих в нем правил. Данное допущение базировалось на другом допущении же — о «tabula rasa». Тезис Локка, еще более ревностно отстаивавшийся Монтескье, а позднее активно поддержанный Дьюи, кажется, максимальное развитие получил у антропологов, и, в частности, более всего — у Маргарет Мид. Допущение о tabula rasa каждый раз дискредитирует себя, когда делается эксплицитно, но в общественных науках оно сохраняется имплицитно: психика младенца при рождении настолько пластична, что он может с легкостью научиться жить в любом обществе. Наконец, что, наверное, наиболее важно, антропология создала ряд представлений, связанных с континуумом «народное» — городское*. Многочисленные деятели общественных наук — от Тённиса с его «gemeinschaft — gessell-schaft»**, за которым последовали теории Мейна, Вебера, Макайвера, Кули и Бекера, и до фон-Гьерка с Дюркгеймом — занимались разработкой классификаций, противопоставля- * В оригинале «folk-urban». Слово «folk» переводится как «народ», «сельские жители», «народный», «сельский». В данном контексте под этим термином подразумеваются представители (и основные их культурные характеристики) любых обществ, жизнь в которых в значительной мере подчиняется обычаям, идущим из глубокой старины. Это и люди внеевропейских догосу-дарственных или безгосударственных обществ (в переводимом тексте такие общества называются примитивными), и крестьяне древневосточных и средневековых европейских государств, и жители удаленных от крупных городских центров поселений нового и новейшего времени. По-русски их точнее всего именовать представителями традиционных или традиционно ориентированных обществ, а их культуру и различные ее аспекты — традиционными. Но, не желая слишком отдаляться от оригинала, мы будем чаще пользоваться терминами «народ» и «народное» (заключая их в кавычки), а к терминам «традиционный» или «традиционно ориентированный» прибегать только тогда, когда условия русской письменной речи и смысл оригинала не позволяют выразиться иначе. — Примеч. переводчика. ** Буквально: «общинный — общественный» (нем.). Имеется в виду, что для традиционной культуры характерны мелкие социальные единицы — общины, а для современной урбанизированной — крупные сложные социальные организмы, т.е. общества. — Примеч. переводчика. Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 339 ющих людей «народной» и людей городской культур. Наибольший вес антропологическим типологиям такого рода придала созданная Робертом Редфилдом концепция «народ-но»-городского континуума (Redfield, 1947; 1955; Foster, 1953). Подробности выделенных им «народно»-городских различий для нас несущественны, а важна основная идея, так как в антропологии и социальных науках мы часто сталкиваемся с заблуждением, что «народное» общество является стабильным, однородным, и ему чужды нарушения и девиантное поведение. Противопоставляемые этому неоднородность городских обществ, распространение в них деви-антного поведения и беспорядков часто мыслятся как якобы следствия относительного их отчуждения от спокойных «народных» культур, с которыми они в свое время, похоже, весьма неразумно, расстались. Социолог Деннис Ронг назвал эту расхожую «истину» «сверхсоциализированным взглядом на человека» (Wrong, 1961). Согласно этому популярному взгляду, человек стремится вести себя правильно по двум причинам: потому что он интернализирует свою культуру и потому что для него значима оценка окружающих. Эти два независимых друг от друга механизма претендуют на то, чтобы объяснять — к полному удовольствию многих — как обеспечивается порядок. Таким образом, становится абсурдным спрашивать, почему существует общественный порядок (Там же). Считается, что ответ очевиден. Как общественные науки могли прийти к подобным установкам на фоне популярности Фрейда, настойчиво постулировавшего потребность Суперэго подавлять Ид? Как совместить такие противоположности, особенно если учитывать утверждение Фрейда, что у многих индивидов Суперэ-го не формируется и что поэтому для них единственный сдерживающий фактор (по формуле Гоббса) — «страх внешнего наказания»? (Freud, 1930). Я могу лишь указать на то, что сила учения раннего Фрейда, делавшего акцент на биологические мотивации и Ид, постепенно стала сводиться на нет в неофрейдистских модификациях психоанализа, и что современная психиатрия, отражая превалирующую ориентацию общих теорий социальных наук, все меньше и меньше доверяет фрейдистскому взгляду на человека как на существо, по натуре склонное к девиантности (Там же). Вместо этого (например, в теории конфликта) истоки деви- 340 ИСС, биология и антного поведения, а равно и психопатологий в целом, стали искать в культурной и социальной среде. Ориентация на «влияния среды» стала доминирующей даже в психоанализе. К примеру, Джадд Мармор писал в «Современном психоанализе»: «В прогрессивных психоаналитических кругах в центр психопатологии сегодня помещают не психику индивида как таковую (во всяком случае не до такой степени как раньше), а скорее систему его взаимоотношений с семьей, малой группой, социальной средой и с обществом в целом» (Marmor, 1968). По мере того как культурной среде стала отводиться роль определяющего фактора, безусловно доминирующего над человеком, общим местом сделались и оценки среды как «хорошей» или «плохой». По публикациям (в частности, по работе Эриха Фромма — Fromm, 1964), нетрудно убедиться, что некоторые психиатры придерживаются почти руссоистских взглядов на «народную» среду как на весьма благоприятную для человека и, в то же время, с нескрываемой тревогой смотрят на жизнь в городе, считая дезорганизацию и душевные заболевания более или менее обязательными следствиями изъянов городской среды. Многие же другие, хотя и не твердят о низком уровне психических заболеваний в «народных» обществах (похоже, психиатры сегодня определенно не уверены в этом), решительно настаивают на том, что город является патогенной средой, где процветают психические заболевания. И, похоже, они думают, что знают способ изменить городскую жизнь так, чтобы число душевных недугов снизилось (Stainbrook, 1965; The Urban Condition, 1963). Признаюсь, я не в курсе, что читают сегодня психиатры по антропологии (мои постоянные слушатели не читают почти ничего), но у меня складывается впечатление, что, в то время как раньше психиатры имели обыкновение знакомиться с внушительным числом антропологических работ (по крайней мере наиболее доступных), сейчас они стали склонны получать антропологический «сэконд хэнд» из трудов других психиатров. Тем не менее, я все же подозреваю, что их идеи, как и вообще идеи наук о поведении, по-прежнему окрашены вездесущей установкой на противопоставление «народной» и городской жизни. И я хочу теперь подвергнуть проверке правомерность типичных заключений, выводимых из таких сравнений. Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 341 Если формулировать коротко, при сравнении городской и «народной» жизни утверждается, что, в то время как города отличаются культурным разнобоем и социальной дезорганизацией, «народные» общества характеризуются однотипностью поведения и менталитета, а также хорошо интегрированным социальным устройством; далее, городам приписываются обезличенность взамодействий и в то же время терпимость к индивидуальным различиям, а «народным» обществам — личностный характер взаимодействий и слабая выраженность индивидуальных различий; также принято считать, что «народ» знает установления своей культуры (знает, что ожидается от каждого человека), и хорошо умеет вести себя как должно, горожане же часто слабо представляют, что от них ожидается, следовательно, обладают недостаточной способностью или желанием поступать как должно; наконец, в городах жизненные стрессы порождают множество неадаптированных или психически больных людей, а жизнь в традиционно ориентированных селениях порождает значительно меньше душевных заболеваний. Идеализация традиционного общества была доведена до совершенства Джейн Бело, когда она несколько лет назад писала об острове Бали: «Младенцы не плачут, маленькие мальчики не дерутся, девушки ведут себя чинно, старики учат молодых обстоятельно и с достоинством. Каждый выполняет предписанную ему задачу с уважением к равным и вышестоящим, мягко и справедливо обращаясь с подчиненными. Люди покоряются, очевидно с легкостью, законам, которые руководят делами их жизни, большими и малыми» (Belo, 1935. P. 141). К сожалению для тех, чьим сердцам была бы мила эта идиллическая картина, сама же Бело — я уверен, не ведая того — в последующем изложении конкретными примерами свидетельствует о противоположном: о случаях, когда мужья бьют жен, жены поносят мужей и уходят из дома, дети ссорятся с родителями, и против давления балийских традиций и властей восстают как мужчины, так и женщины (Там же. P. 144). Хотя антропологи давно уже признали, что человек примитивной культуры проявляет индивидуальность, немало авторов продолжают писать так, как будто это признание не имеет большого теоретического значения. И за пределами антропологии в науках о поведении полно свидетельств тому, что многие все еще считают примитивного человека 342 ИСС, биология и подлинным рабом общества, или, как кто-то однажды выразился, «...человеком в набедренной повязке из серой фланели». Мы, антропологи, несем значительную долю ответственности за такое положение дел и, хотя и непреднамеренно, немало способствовали его сохранению целым рядом своих типичных практик. Когда мы пишем о примитивной жизни, то обобщаем до такой степени, что любые индивидуальные различия теряются в наших попытках выявить общие «паттерны», а также в моделях и схемах, которые мы с энтузиазмом создаем. Поскольку мы заняты поиском культурных закономерностей, постольку нам часто не только не удается отразить разнообразие, но сплошь и рядом не удается замечать его, даже когда это разнообразие непосредственно открывается нашему взору. Еще хуже то, что пытаясь извлечь теоретический смысл из собранного материала, мы часто искажаем его, не утруждая себя принятием во внимание противоречивых верований, девиантного поведения и нарушений организации, потому что нами руководила общая теория равновесия, которая буквально вынуждала находить позитивную социальную функцию во всем, что мы видим. Все это делалось антропологами, но и социологи, со своей стороны, различными способами вносили немалую лепту в формирование мифа о «народно»-городском контрасте. Чтобы быть кратким в своих примерах, я упомяну лишь имевшие огромное влияние — на уровне высокой теории — труды Талкота Парсона, и — на уровне эмпирическом — работы ведущей чикагской школы социальных отклонений. Оба эти направления исследований сильно содействовали упадку знания об амбивалентности культур и разнообразии человеческого поведения (см. Matza, 1969). Заканчивая рассмотрение данного вопроса, не могу оставить без внимания вклад Маргарет Мид. Ее книги прочли миллионы представителей и «непредставителей» социальных и психологических дисциплин, что сделало ее вклад во внедрение адекватных представлений о культурном разнообразии и пластичности человеческой натуры б?льшим, чем чей-либо другой. Например, в попытках показать, что мужские и женские роли — продукт культуры, а не биологии, и что мыслительные процессы и взросление также имеют культурную природу, она вдохновила огромную аудиторию идеей о доминировании культуры над биологией. Но она также убедительно писала и об индивиду- Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 343 альности, сохраняющей себя тем или иным способом, несмотря на давление традиционной культуры. Вот как она отзывалась об обществе племени ману’а на Самоа: «Культура ману’а являет собой такой поразительный образец гибкости, так восприимчива к быстрым и малозаметным сдвигам, к инновациям и отклонениям, что, как кажется, предоставляет любому одаренному индивиду особенно благоприятное поле деятельности, на котором он может проявить свойственные именно ему таланты» (Mead, 1928. P. 481). Но она также писала и о власти культуры над индивидом. Вот как она выразилась, говоря об отчаянных усилиях привести свою аудиторию к пониманию силы этой власти: «Битва, которую мы должны были вести, используя весь имеющийся у нас арсенал — с самыми что ни на есть фантастическими и впечатляющими образцами, какими только мы могли завладеть — теперь выиграна. Подобно набожным людям средневековья, которые, прежде чем высказать намерение или желание, всегда бормотали осторожное “если будет на то Божья воля”, те, кто пишут о проблемах человека и общества, научились, наконец, всегда вставлять осторожное “в нашей культуре”...» (Mead, 1939). Но, возможно, это была пиррова победа, ибо если, акцентируя силу культуры, Мид способствовала тому, чтобы идея господства культуры над человеком стала общим достоянием, то ее наблюдения и свидетельства, касающиеся человеческой индивидуальности и всевозможных отклонений, остались по преимуществу без внимания. II Что представляет собой поведение людей в традиционных обществах? Являются ли представители наиболее малочисленных, «простых» и наиболее изолированных обществ рабами своей культуры? С готовностью ли они принимают принуждение? Или ищут возможность выразить свою индивидуальность? В настоящее время мы располагаем достаточной информацией о таких обществах, чтобы с уверенностью начать отвечать на подобные вопросы. Сейчас я могу дать лишь беглый очерк поведения людей в таких обществах, поскольку собираюсь полностью раскрыть эти вопросы в книге, над которой в настоящее время работаю. 344 ИСС, биология и Небольшие, простые с точки зрения технологий, бесписьменные, в культурном плане изолированные общества когда-то представляли собой единственный способ существования человека. Даже сегодня такие общества продолжают выживать во многих частях света и наши источники о них и других, подобных им, изучавшихся в начале нашего столетия, дают нам сведения о жизни в нескольких дюжинах обществ, члены которых живут лишь охотой и собирательством, и об обществах (их несколько больше), где жизнь зависит от переложного земледелия. Если включить сюда еще и более значительные по величине племенные общества, а также крестьян-фермеров, проживающих в глубинке, то мы имеем действительно адекватные сведения о нескольких сотнях культур. Действительно, во всех этих обществах существует легко различимый социальный и культурный порядок. Люди живут по правилам, установленным культурой. Некоторые из этих норм могут быть и ясно определены, другим непоколебимо следуют, несмотря на то, что они никогда не формулировались и могут носить неосознанный характер. Существуют определенные правила, направленные против убийства, и им, как правило, следуют. Существуют и явные речевые модели, модели мимики, поз и стереотипы восприятия, которые также глубоко и прочно укоренились в культуре. Все это наблюдается и фиксируется. Тем не менее, подчеркивая удивительное культурное многообразие и господство культуры над поведением человека, мы как правило упускаем из виду столь же очевидный факт, что во всех этих обществах человек никогда не является лишь творением своей культуры. Напротив, во всех обществах некоторые аспекты культуры двусмысленны, поведение людей в значительной степени варьируется, некоторые из этих поведенческих вариаций нарушают существующие правила — и почти все люди спорят, договариваются, судятся. Мне бы хотелось остановиться на каждом из этих положений. 1) Двусмысленность. Во-первых, должно быть ясно, что ни одно общество никогда не излагает в каком-то определенном кодексе все правила, которые считает важными, не говоря уже о всей культуре. Более того, ни одно общество не требует от всех своих членов строгой ответственности за все их действия, таким образом, чтобы каждое нарушение нормы влекло за собой неминуемое и оди- Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 345 наковое наказание. Вместо этого мы обнаруживаем, что в традиционных обществах, равно как и в нашем собственном, правила часто не ограничены своими рамками, так как соотносятся с определенной ситуацией, действующим лицом и публикой, оставляя обширное поле для разночтений и обсуждения того, что является справедливым и должным (Hart, 1968; MacAndrew, Edgerton, 1969). Например, мы слышим это о жизни в тайской деревне: «Первая характеристика тайской культуры, поражающая западного исследователя или исследователя из Японии или Вьетнама, — индивидуалистическое поведение людей. Чем дольше вы живете в Таиланде, тем больше вас поражает почти полное отсутствие постоянства, дисциплины и строгой регламентации жизни» (Embree, 1965). Или мы слышим это о свойстве культуры камба в Кении: «По-видимому, имеет место почти осознанное избегание специфичности во многих культурных нормах. Законы часто не определены и открыты. Как правило, они носят весьма общий характер и ожидается, что человек даст им свою собственную интерпретацию. “Правильное” должно устанавливаться из аргументов, в процессе обсуждения, и аргумент, хотя и свободно построенный, без всякого сомнения является предопределенным» (Oliver, 1965). Примеры, подобные этим, отражающие двусмысленность и неопределенность культурных правил, можно встретить в литературе, посвященной традиционным обществам мира. Пигмеи, живущие в лесу на берегах реки Итури в Конго, часто оспаривают нормы своей культуры, иногда не слишком надеясь на согласие (Turnbull, 1961); народность Palian в Южной Индии — небольшое изолированное общество — демонстрирует действительно впечатляющее отсутствие согласия в отношении многих своих культурных норм, по-видимому, достигая относительного консенсуса лишь в тех случаях, когда предметом спора являются правила, связанные с насилием (Gardner, 1966). Похожие примеры можно найти в изобилии, например, у Choiseul в Меланезии (Scheffler, 1965), на Цейлоне (Leach, 1961) в индийской деревне (Beals, 1967), у Siriono Южной Америки (Holmberg, 1950) или у эскимосов (Birket-Smith, 1929). Чтобы подчеркнуть эту двусмысленность, я должен упомянуть исследование Тайлера, показавшего, что даже термины родства, остающиеся неизменными в течении долгого 346 ИСС, биология и времени, те твердые и ясные правила, на которых покоится так много антропологических работ, представляют собой все что угодно, только не простой и ясно очерченный элемент культуры. Напротив, они в значительной степени варьируются в зависимости от ситуации и намерений говорящего, если упомянуть лишь о двух переменных, усложняющих то, что подразумевалось как стандартный набор слов и значений (Tyler, 1966). Наконец, я упомяну об Walbiri, австралийских аборигенах, проживающих в центральной пустынной части материка. Культуру этих людей часто называют одной из самых примитивных из известных или традиционных культур. Хотя уже давно признано, что религиозная система Walbiri и их система родства чрезвычайно сложны. Более того, эти системы в части правил, рассматривающих вопрос о том, с кем человек должен или может вступить в брак, являются какими угодно, только не твердыми и не однозначными. Меггит так комментирует это: «Подобного рода факты показывают, что хотя мы можем нарисовать аккуратные диаграммы для иллюстрации идеальных отношений, существующих между людьми, патрилинейными группами, жилищами, подразделениями и родовыми группами, ситуации реальной жизни не обязательно так же жестко структурированы, как предлагает диаграмма. Отклонения от норм, которые иногда имеют место, не вызывают сильного возмущения у людей и в конечном счете аномальный случай вписывается в общие рамки. Более того, такие разногласия не представляют собой сравнительно новый продукт социальной дезорганизации, возникшей вследствие контакта с европейцами; каждый сложный момент в социальной структуре уол-бири делает неизбежным то, что всегда будут существовать люди, которые не смогут или не будут следовать всем правилам» (Meggitt, 1963). 2) Изменчивость поведения. Мы говорим о существовании определенных людей, которые не могут или не будут следовать правилам. Но все не так просто. Значительная гибкость некоторых правил допускает широкий круг того, что считается «нормальной», то есть приемлемой изменчивостью. Кстати, выражение непостоянства человеческого поведения может стать настолько явным в некоторых очень небольших обществах, что становится очень трудно обнаружить правила. Именно это доказывает Леви-Стросс, когда говорит о народности Nambikwara — небольшом обществе в Южной Америке: «Общество Nambikwara сокращалось до Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 347 той степени, пока я не обнаружил ничего, кроме отдельных человеческих существ» (Lewi-Strauss, 1961). Поведенческий диапазон, который можно наблюдать у представителей традиционных обществ, превращает попытки описания типичной или модальной личности в гораздо более сложное дело, чем то, что мы могли бы ожидать от любой из наших господствующих теорий социализации (Wallas, 1961). Каплан и Линдсей, два ведущих исследователя результатов проективного теста, проведенного среди представителей не западной цивилизации, независимо друг от друга пришли к выводам (Kaplan, 1954), что круг личностных характеристик в традиционных обществах столь же велик, как и в больших «гетерогенных» обществах западного типа. Основанные на наблюдении сообщения о личностных различиях подтверждают впечатление значительного многообразия, встречающегося среди населения традиционных обществ (Lindsey, 1961). Исследователи, изучающие поведение приматов, также отмечают подобное многообразие: «Большинство полевых исследователей в области приматологии поражены вариациями характерных моделей взаимодействия, существующими между индивидами, у представителей групп приматов, и сообщают о своих наблюдениях под различными заголовками о личности, темпераменте, характере и манере поведения» (Hart, 1954; Barnouw, 1967). В то время как мы имеем сравнительно мало аргументов против утверждения антропологов о том, что культура — это средство приспособления человека к своему окружению, нам следует хорошо потрудиться, чтобы подвергнуть сомнению то, что культуре следует быть негибкой и сдерживающей, и она должна в значительной степени ограничивать человеческую индивидуальность, если человек хочет успешно адаптироваться. Данные, полученные по самым малочисленным традиционным обществам, решительно наводят на мысль, что индивидуальные вариации процветают там в той же степени, что и у приматов. От цейлонской общины (Ellefson, 1968) до одного из племен в Западной Уганде (Leach, 1961), от индейцев кроу с равнин Америки (Winter, 1959) до большинства обществ Новой Гвинеи (Lowie, 1935) — везде в изобилии имеются данные об индивидуальном многообразии во многих областях поведения. Действительно, рассматривая 26 обществ охотников и собирателей по всему 348 ИСС, биология и миру, Гарднер пришел к выводу, что «самый крайний индивидуализм встречался у племен, занимающихся собирательством, по контрасту с менее развитым индивидуализмом в так называемых индивидуалистических сложных обществах» (Leeden, 1960). 3) ????????????. Дело также в том, что индивидуальность часто выходит за рамки допустимых границ и становится, как правило, порицаемой или наказуемой. В таких случаях мы можем соответственно говорить о девиантнос-ти. В литературе уже давно собраны данные о девиантных личностях из многих традиционных обществ, но я не думаю, что даже сегодня всеобщее признание получил тот факт, что девиантность встречается так часто или в столь многих областях человеческой жизни. Сейчас ясно, я полагаю, что не только отдельные люди, но многие члены общества в значительной степени сохраняют представления, идущие вразрез с тем, что их общество наиболее высоко ценит или считает священным, а также существует много других людей, которые влияют на их девиантные представления, нарушая фундаментальные правила своего общества. Возьмем лишь несколько примеров из многих. Например, сообщение Тернбулла о группе пигмеев в изолированном лесу Итури — одном из самых маленьких и уединенных традиционных обществ, какие только можно найти в современном мире. Среди множества девиантных в значительной степени поступков, о которых говорит Тернбулл, я отмечу тот, где человек допустил вопиющее нарушение правил, относящихся к кооперации во время охоты, тайно поставив свою сеть перед сетями других пигмеев. Это обнаружили, и виновник был наказан. Но впоследствии ему было возвращено прежнее социальное положение в обществе, и позже он совершил еще и другие девиантные поступки (Gardner, 1966). Или же мы можем отметить деви-антное поведение среди бушменов, представителей другого небольшого изолированного традиционного общества, на этот раз в южноафриканской пустыне Калахари. Для бушменов поделиться с другим пищей — важнейшая норма, нарушение которой предусматривает строгое наказание. Однако Томас отмечает, что дети иногда отказываются делиться своей едой, а некоторые взрослые иногда обманывают своих более трудолюбивых и великодушных родственников (Turnbull, 1961). Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 349 Аналогично в традиционных обществах и более вопиющие акты, такие как убийство, изнасилование и поджог также имеют место и иногда остаются безнаказанными (Thomas, 1959). В некоторых традиционных обществах такие проступки как кража фактически носят повальный характер, несмотря на санкции, направленные против воровства. В других обществах кражи случаются достаточно редко, но тем не менее иногда имеют место. Лэнгнесс сообщает о человеке из общества Bena-Bena Нагорья Новой Гвинеи, который был закоренелым и вопиющим вором, но тем не менее уважаемым и полноправным членом общества. Его кражи встречали возражение и иногда его наказывали, но все продолжалось снова и единственным объяснением, данным относительно его поведения другим Bena, было то, что этот человек был «вором по своей природе» (Edgerton, 1969). Отсюда, нет необходимости говорить, что существуют люди, которые признаются обществом тяжело больными вследствие того,что они нарушают общепринятые нормы без причин (Langness, неопубликовано). В рамках данной статьи невозможно представить адекватного обзора всей значительности или многообразия деви-антности в традиционных обществах. В настоящее время в литературе вообще нет подобного обзора (Edgerton, 1969). Следовательно, можно лишь утверждать, что старые концепции (вроде тех, которые выдвинула Р.Бенедикт и другие), рассматривающие традиционные общества как место, где подавляющее большинство людей ведут образ жизни, не отклоняющийся от норм, и лишь небольшая группа становится девиантами, очевидно некорректны. Напротив, ясно, что существенное количество людей в этих обществах совершают девиантные поступки в тот или иной момент своей жизни и что значительное число людей получают ярлык девиантных личностей. Равным образом важно, что последствия такого девиантного поведения в значительной степени непредсказуемы. 4) Преодоление девиантных поступков. Неоспоримым фактом является, что многие из тех, чье поведение идет вразрез с нормами их общества, встречают неумолимое, иногда даже смертоносное противодействие. Колдуны, убийцы, поджигатели, психотики — обычно все они сталкиваются с неизбежными затруднениями. Однако это не всегда так. Существует великое множество зафиксированных слу- 350 ИСС, биология и чаев, когда люди, чье девиантное поведение было наиболее вопиющим, тем не менее наслаждались выгодой от своей девиантности. Один из удачных примеров представил По-спишил, подробно изложивший случай с лидером одной из групп на Новой Гвинее, чье желание присоединить еще одну местную красавицу к коллекции своих хорошеньких жен привело его к нарушению обычая, запрещающего кровосмешение. В результате он вынужден был спасаться бегством, чтобы избежать кровожадной ярости со стороны многих оскорбленных этим поступком членов общины. Тем не менее после серии переговоров между заинтересованными сторонами ему позволили вернуться, причем он ничуть не пострадал, восстановив впоследствии свой статус. Результатом стала радикальная перемена правил, выработанных обществом в отношении инцеста (Pospi?il, 1958). <...> В ряде африканских культур существует запрет на общение и даже встречи с тещей. Для племени Kamba это избегание было столь непреложно, что человек должен был скорее броситься в колючие кусты, чем подвергнуться риску встретить на тропинке свою тещу. В случае, упомянутом Линдбломом, дело было безнадежным: зять был вынужден провести ночь в хижине тещи. Когда он проснулся, уже было утро и большая толпа собралась, чтобы посмотреть на его неловкое положение и обсудить его последующее правовое затруднение. Однако зять был человеком богатым и могущественным и, осознав затруднительность своего положения, просто удалился из запретного дома, беззаботно объявив, что у него нет намерения подвергаться какому-либо наказанию, и что он считает этот обычай глупым. На удивление — и едва ли не благодаря поддержке других членов общности, также считавших этот обычай обременительным — зять остался безнаказанным и правило с этого времени было сильно смягчено (Lindblom, 1920). Возможность регулирования отклоняющегося поведения можно хорошо проиллюстрировать на примере поведения так называемого «дикого» человека в горах Новой Гвинеи, где люди начинают вести себя не так, как положено, для уменьшения экономических затрат (Newman, 1964), или на примере Восточной Африки, где люди иногда ссылаются на душевную болезнь для оправдания вопиющего нарушения морального или правового порядка (Edgerton, 1969), или обращаясь к повсеместной практике прибегать к Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 351 вербальной или физической агрессии в случаях, когда состояние опьянения может послужить поводом для смягчения проступка (Goldschmidt, 1969). Конечно, иногда санкции, направленные против отклоняющегося поведения, являются сверхъестественными, состоящими из немедленного и страшного наказания со стороны богов, духов, предков и т.п. Так и происходило во многих частях Полинезии и Меланезии и то же самое можно было наблюдать у народности Samburu, проживающей в районе северной границы Кении. Samburu, воинственные скотоводы, допускают незначительное отклонение в поведении, а серьезное отклонение является предметом сверхъестественных санкций в форме проклятия, в действенности которого буквально никто не сомневается. <...> Даже в обществах, подобных обществу Samburu, где индивидуальность или девиантность ограничены, мы находим неожиданные свидетельства того, что людям тем не менее удается добиться некоторой степени свободы в представлениях соплеменников о допустимом отклонении. Например, Walbiri Австралии настолько же маленькое, изолированное и, по-видимому, негибкое общество, как и любое из вышеописанных. Меггит пишет, что их правовые нормы позволяют лишь незначительную гибкость и изменчивость, добавляя, что правосудие совершается с удивительно незначительной возможностью использования привилегий или власти (Meggit, 1963). Тем не менее, и в сущности вопреки себе самому, он пишет, что эти австралийские аборигены судят случаи девиантного поведения, принимая во внимание «...принадлежность к общине, определенному родственному и дружескому кругу», и что эти обсуждения «...ложатся в основу индивидуального решения суда», то есть «...репутация человека, а не только его сиюминутное поведение, могут определять то, как с ним будут обходиться» (Там же. P. 259). То же самое прослеживается повсеместно. Смысл этих примеров в том, что ни страх наказания, ни внутренние барьеры не могут быть всегда успешны в предотвращении поведения, отклоняющегося от норм общения. В более простых обществах, кстати, внутренние препятствия, чувство вины по-видимому редко регулирует поведение, хотя чувство стыда обычно очень эффективный источник контроля. Более того, сверхъестественные санкции, без вся- 352 ИСС, биология и кого сомнения, всегда наступают быстро и внушают страх; они должны часто подкрепляться различного рода вмешательством со стороны людей. И, что наиболее очевидно, все системы социального контроля, созданные людьми — от общих правовых систем до примитивных советов и собраний свободных граждан для обсуждения дел общины и «общественного мнения» — восприимчивы к воздействию со стороны влиятельных людей и людей, умеющих убеждать, которые могут претендовать на такие преимущества как родственные связи, дружба или экономическая поддержка. Вкратце можно сказать, что все это — двусмысленность, неопределенность, непостоянство, девиантность и улаженные последствия — характерно для обществ охотников и собирателей, «примитивных», живущих племенами, земледельцев и скотоводов. Мы не хотим сказать, конечно, что все эти общества аналогичны в том, что касается терпимости в отношении неопределенности и индивидуальности. В этих обществах проявляются отличия в степени допустимости и природе происхождения, которые можно связывать с такими различными условиями окружающей среды как относительная вовлеченность в военные действия или экономическую кооперацию. Необходимо добавить (хотя мой анализ далек от того, чтобы считаться полным), что, по моим впечатлениям, в крестьянских обществах, где технологический уровень невысок, в земледельческих обществах внутри более значительных по масштабам государственных систем, — выражение индивидуальности обычно менее декларировано, чем в «племенных» обществах. И наконец, здесь (в результатах исследования) оказывается, что могут иметь место значительные различия в зависимости от того, кто исследует данное общество, как например между исследованием китайской деревни, проведенным Янгом, в котором сообщается о небольшом количестве отклонений (Yang, 1945), и китайской деревней, как ее видит Вульф, где случаи девиантности встречаются во многих открытых и скрытых формах (Wolf, 1968). Или другой пример. Мы могли бы сравнить греков, проживающих в горной местности (Sarakatsani), где питают отвращение к отклонениям и они редко проявляются (Campbell, 1964), с греками из селения Василика, которые разработали чрезвычайно гибкий и ориентированный на индивидуальность способ жизни (Friedl, 1964). Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 353 Возможно, некоторые из видимых расхождений в оценках общепринятых норм можно отнести к различным точкам зрения тех, кто изучает эти народы, что мы можем проследить в контрастных сообщениях о мексиканском традиционном обществе в Tepoztl?n. Описание, сделанное Ред-филдом, на первый план выносит спокойных, довольных людей, живущих в почти идеальной интеграции социального и личного приспособления (Redfield, 1947); Льюис, который спустя несколько лет изучал то же общество, сообщал о социальном конфликте, дополненном опасениями, ненавистью, подозрением, насилием и страданием со стороны личности. Едва ли эти два сообщения могут быть более противоречивы, но, вместе с тем, оба они могут быть корректными — как отмечал сам Редфилд (Redfield, 1947). Дело не просто в том, что исследователи представляют собой проективные системы, или в том, что всякое наблюдение, сделанное человеком, страдает от эффекта возвратного воздействия Хей-сенберга. Дело в том, что индивидуальность и девиантность могут (и обычно так и происходит) существовать в рамках социального или культурного порядка, который проявляется как хорошо интегрированный и спокойно, уравновешенно функционирующий. Лишь когда мы ставим знак равенства между девиантностью и дезорганизацией, мы обрекаем себя на постоянное неверное понимание проблемы <...>. III Человеческая индивидуальность и отклонение являются настолько повсеместными, настолько неукротимо человеческое своенравие, что никто, серьезно относящийся к теории человеческого поведения, не может не принять это во внимание. Индивидуальность и девиантность могут быть результатом социального конфликта, культурного многообразия или биологического расстройства, но ни одной из этих причин или их комбинации не достаточно для объяснения девиант-ности, которая имеет место в различных обществах мира. Это так потому, что девиантность часто присутствует и в обществах, где нет видимого социального конфликта или напряжения, а также культурного разнообразия, и она слишком распространена, чтобы быть продуктом несовершенной биологии. Напротив, отклонения должны отражать нормальную биологию; девиантность должна быть частью человечес- 354 ИСС, биология и кой природы. Хотя я допускаю, что этот тезис до сих пор не выдвигался, но уверен, что это положение верно и что выдвижение его допустимо. Мы больше не можем позволить себе заблуждения, в котором пребывала социальная наука предшествующих лет, считая, что какова бы ни была социальная природа человека, она настолько восприимчива, что именно она доминирует в оппозиции природа—воспитание, и именно на ней поэтому следует сфокусировать внимание. Я полагаю, далее нецелесообразно игнорировать тот факт, что человеческая природа не является полностью поддающейся обработке (послушной) и продолжает отстаивать свои права вне зависимости от того, какую форму ни принимала бы культура, к которой индивид принадлежит. Одним из аспектов человеческой природы является своенравие и забота о своих интересах, что при определенных условиях приводит к девиантности. Однако, даже если вы считаете доказанным правоту моего утверждения, из этого не обязательно следует, что Гоббс был прав в том, что человек настолько непримиримый антогонист общества, что лишь Левиафан может приручить его. Столь односторонний взгляд на человека не отражает всего, что мы видим в его поведении. Вместо этого нам лучше обратиться к Аристотелю, который говорил о человеке и как об ангеле, и как о дьяволе, так как невозможно отрицать, что человек — это и то, и другое. Именно эту двойственность и сложность человеческой натуры мы должны стремиться понять. Все это подтверждает мое основное положение. Эмпирически доказано, что человек везде живет в обществах, которые регулируются определенными правилами, подкрепленными санкциями за их нарушение, хотя многие из этих правил неустойчивы и разрешают определенную степень отклонения от них. Рассматривая порядок и отклонение как несовместимые, полярные крайности традиционного городского континуума, мы не сможем понять то, что является неотъемлемой правдой: человек по природе своей как девиант, так и конформист. В этой работе я попытался доказать, что человеку часто дана возможность выражения своей индивидуальности и соблюдения своих интересов, даже когда его интересы идут вразрез с ценностями общества. Нет никакой необходимости доказывать еще раз, что человек — как ребенок, так и взрослый — нуждается в безопасности, Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 355 что он стремится к познавательной гармонии и эмоциональной стабильности, и что ему часто приходится соизмерять свои желания с желаниями других, и что он способен на любовь и самопожертвование. Конечно, все это хорошо известно и об этом прекрасно говорили многие, не последним из которых по значимости был Фрейд. Понимание двойственности природы человека приводит нас к одному из наиболее важных предложений: социальный порядок не является данностью, это достижение, и без сомнения легкое. Для достижения социального порядка двойственная природа человека должна быть умиротворена; следовательно, пока система может, она должна обеспечивать предсказуемость и безопасность, создавая наиболее благоприятные условия для гибкости. Один из социологов, Этзиони, говорил об этом требовании как о «...необходимости расхождений в социальной структуре» и называл ее «...потребностью второго порядка» для человека (Etzioni, 1968). Э.К.Коэн так говорит об этом: «Каждая система может допускать определенную степень двусмысленности, неопределенности и даже неразберихи, и без сомнения есть много правил, регулирующих поведение с такой точностью и подробностью, что они скорее мешают, чем облегчают достижение целей человека» (Cohen, 1966). Я хотел бы добавить следующее: Дюркгейм был прав, когда говорил, что каждое правило, установленное культурой, создает свой собственный потенциал для отклонения; но это только логическое упражнение. Более важно сказать, что человек создает правила, обеспечивающие ему безопасность и предсказуемость, в то же время он создает другие правила, позволяющие ему делать выбор и извлекать личную выгоду; и когда человек иногда нарушает эти правила, то не только потому, что нарушение любого правила заложено в правило по определению, но и из-за того, что отказ все время жить в рамках установленных обществом правил — неотъемлемая черта человеческой природы. К сожалению, подтвердить эти основополагающие истины труднее, чем их сформулировать. Отсутствие подтверждающих данных — результат многочисленных затруднений в теории и методе, но также результат того, что как антропология, так и психиатрия игнорировали природу человека, занимаясь более частными и сопутствующими вопросами. Однако направление исследований последних лет в соци- 356 ИСС, биология и альных науках позволяет сделать вывод, что природа человека более не является всецело табуированной темой и что взаимосвязи между поведением и биологией человека начинают серьезно изучаться (см., например, Goldschmidt, 1966; Tiger, Fox, 1966 и работы многих приматологов, таких как Washburn и De-Vore). Подобное смещение акцента несомненно приведет к определенным направлениям и большому количеству исследований непосредственно в традиционной области психиатрии. Однако многое еще остается сделать. Во-первых, необходимо расширить исследования взаимосвязи между биологией и поведением. Значительные достижения психиатров в изучении взаимосвязи в биохимии и нейрофизиологии требуют для дальнейшего продуктивного развития исследований учитывать комплексное влияние социального и культурного окружения. Во-вторых, существует настоятельная потребность в лонгитюдных исследованиях процесса социализации — исследованиях, где одинаково серьезно изучались бы как биология, так и окружающая среда. В работах Томаса, Чесс и их коллег такие исследования начаты (Thomas, Chess, Birch, 1968). И, наконец, существует необходимость клинических исследований двойственной природы человека. Психиатрия располагает большим количеством весьма поучительных сообщений из богатой клинической литературы. Но мы должны также знать, каким образом так называемый нормальный человек борется со своей природой; до сих пор на этой невозделанной ниве трудились лишь писатели-романисты. Для психиатрии давно пришло время изучения всех людей, а не только «пациентов». Дэвид Юм был одним из первых, кто провозгласил, что человек в значительной степени является продуктом своего окружения, но он также считал, что к природе человека имеют отношение все науки, причем хотя «... любая из них, казалось бы, может убежать от нее, они по-прежнему так или иначе возвращаются назад» (Hume, 1739). Антропология вполне удовлетворяет первой части пророчества Юма, наши науки будут продолжать оставаться краеугольным камнем частичного знания и предположения — едва ли не самыми надежными кирпичиками для нашего уже неустойчивого здания науки. Р.Эдгертон. Антропология, психиатрия... 357