1. Богомол

Е

JL-^сли нужно, я готов сколько угодно подчеркивать социальную функцию и социальную обусловленность мифов: почти все в них приводит к этой мысли. Вместе с тем это очень особенные коллективные представления.

Если задаться вопросом, например, об объективных предпосылках символики, то придется обратить особое внимание на феномен суггестивности. Действительно, некоторые предметы и образы вследствие своей особенно значительной формы или содержания как бы отмечены по сравнению с другими особенно четкой лирической способностью. Эта способность проявляется очень широко, если не повсеместно, а по крайней мере в некоторых случаях она как бы составляет сущностную принадлежность того или иного элемента и соответственно может наравне с ним самим претендовать на объективный характер.

Полезно бывает отправляться от самых скромных, самых непосредственных данностей. Например, независимо от всякого мифа и без всяких гипотез относительно него достоверно известно, что такое насекомое, как богомол, в высшей степени являет собой эту объективную способность прямого воздействия на аффективную жизнь людей: его название la mante religieuse, его форма, его поведение (поскольку оно известно) — все видимым образом способствует этому результату. Каждый может провести небольшой опрос своих знакомых: вряд ли среди них найдется такой, кто никак не интересуется этим странным существом73. Заслуживает внимания сле дующий факт: представление или образ действует на каждого индивида отдельно, как бы тайно, никто не знает о реакциях своего соседа. Невозможно указать никакой признанной символики, значение которой в основном определялось бы ее социальным применением, а эмоциональная действенность — главным образом ее ролью в коллективе.

Прежде всего, ценные указания дают нам фольклористика и ономастика. Значимо уже имя, которое древние присвоили этому существу, — mantis, «пророчица». Считалось, что своим появлением оно предвещает неурожай, что его мрачный окрас сулит беду всем животным, на кого оно бросит взгляд. Так, по сообщению Аристарха, богомола считали носителем дурного глаза — самым своим взором он причиняет беду тем, на кого смотрит74. Его имя использовали как прозвище наглецов75. Его магическая сила была хорошо известна и в Риме: если кто заболевал, ему говорили: «Это на тебя богомол взглянулИ. Судя по всему, он даже играл определенную культовую роль — действительно, его изображение найдено на прозерпин- ской монете из Метапонта76, рядом со священным колосом Элевсин- ских мистерий. Наконец, Диоскурид сообщает, что им пользовались как лекарственным средством77.

Что касается новых времен, то А.-Э. Брем в своем справочнике78 указывает три разных объяснения, которые давал имени этого насекомого английский натуралист XVI века Томас Мауффет; в них говорится то, о чем уже упомянуто выше. Тот же Томас Мауффет, цитируемый у Ж.-А. Фабра, сообщает, что «тварь эта считается такой божественной, что протянутым перстом указывает верную дорогу заблудившимся детям — и почти никогда не обманывает»79. То же поверье и в наши дни отмечено в Лангедоке80. С другой стороны, А. де Шенель сообщает, что святой Франсиско Хавьер, по словам Ниремберга, заставлял богомола петь церковные песнопения, и приводит случай с человеком, которому это насекомое очень кстати присоветовало вернуться назад.

По словам Ж.-А. Фабра81, он не раз констатировал, что в Провансе гнезда богомола считаются лучшим средством от обморожения и зубной боли, надо только собирать их при соответствующей фазе луны. Себийо отмечает82, что в окрестностях Ментоны они ценятся как лекарство от лишая. Чрезвычайно интересен и составленный Э. Ролланом83 перечень народных названий этого насекомого: иногда богомола называют «итальянкой» или «призраком», а также, что как будто менее объяснимо, «земляникой» или «магдалиной». Вообще, заметно амбивалентное отношение к нему: с одной стороны, это насекомое рассматривается как сакральное, отсюда его название «богомол», prego-Dieou (с различными вариантами и соответствиями в Парме, Португалии, Тироле, Германии и Греции); с другой стороны, оно одновременно расценивается и как дьявольское, что доказывает его симметричное имя prego-diable, например в выражении brassieja coumo un prego-diable84; сюда же следует отнести и такие названия, как «лгунья» или «святоша», отмеченные в Вильнёв-сюр-Фере (департамент Эн).

Обратимся теперь к детским считалкам, где упоминается богомол. В них заметны два основных мотива: во-первых, богомол считается прорицателем85, который знает все — особенно где нахо дится волк; во-вторых, пред полагается, что он молится, потому что у него умерла или утонула мать. По этому второму пункту все свидетельства сходятся86. Вообще, судя по всему, следует согласиться с Де Бомаре, что во всем Провансе богомола считают священным существом и стараются не причинять ему ни малейшего вреда.

Иначе обстоит дело в Китае, где жители выращивают богомолов в бамбуковых клетках и увлеченно следят за их драками87. У турок вновь появляется священный характер насекомого: считают, что его ножки всегда обращены в сторону Мекки88.

В Румынии известны различные легенды, в которых проступает дьявольская принадлежность богомола, однако называют его все-таки calugarita, то есть «монашка». В частности, рассказывают, что во время преследований христиан апостол Петр и отцы церкви решили обучать женщин делу распространения веры.

Мы видим, насколько повсеместно образ богомола воздействует на народное воображение. А нередко богомол играет и еще более значительную роль, занимая первостепенное место в религиозной жизни. Так, на севере Меланезии туземцы с острова Герцога Йоркского делятся на два рода, из которых один почитает своим тотемом насекомое ко gila le, до неразличимости мимикрирующее под лист каштана, а другой, род пикалабасов, — насекомое Каш, которое, по словам Фрэзера93, является, несомненно, богомолом.

Еще показательнее африканский материал. Как сообщает путешественник Кайо, одно из центральноафриканских племен поклоняется некоей разновидности богомола94. У банту, отмечает Анри-А Жюно, из всех прямокрылых особенным вниманием пользуется богомол. Его называют nwambyebou (на диалекте джонга) или nwambyeboulane (на диалекте ронга), то есть буквально «стригущий волосы», — возможно, подразумевается форма его передних ножек, похожих на ножницы. Когда мальчики-пастухи встречают богомола, то вырывают несколько волосков из своего кожаного пояса и угощают ими насекомое, приговаривая: «на, дедушка» — обряд, указывающий на то, что имя насекомого, возможно, значит больше, чем кажется, и происходит не просто от морфологического сходства. С другой стороны, в том, что этот обряд совершают только дети, проявляется определенный упадок верования. Действительно, как указывает Анри-А Жюно, в старину богомолы считались богами-пра- родителями или, по крайней мере, посланцами богов, и если один из них забирался в хижину, то его почитали как бога-прародителя, навестившего своих потомков95. У готтентотов, по свидетельству Шармана, в качесгве верховного божества почитается другой вид богомола — богомол блаженный. Если он сядет на человека, этот человек становится священным96. Когда он появляется в краале, в честь него приносят жертвы97. Один из путешественников рассказывает

об ужасе готтентотов (хои-хои), когда какой-то мальчик сделал вид, что убивает одно из этих священных существ98. Подобно тому как в Европе богомола считают то божественным, то дьявольским созданием, в Южной Африке его значение тоже, судя по всему, двойственно: согласно Кольбу, это доброе божество, а согласно Лакаю — дурная примета99. Во всяком случае, у хои-хои он носит имя дурного начала — gaunab100. Более того, Майнхоф, говоря о взаимообращении имен бога и дьявола, приводит в пример богомола, готтентотского бога, который, по словам его информанта-бушмена, раньше назывался у них дьяволом101. Кстати, у бушменов верховным божеством, творцом мира, является не кто иной, как богомол (Кагн); он, судя по рассказам, известен своими «забавными» любовными приключениями, и ему особо принадлежит луна, ибо он сотворил ее из своего старого башмака (или же, по другой версии, из страусиного пера), причем в весьма драматичных обстоятельствах.

Вообще, на значительной части Африканского континента можно заметить остатки своего рода религии или даже цивилизации богомола, которая особенно хорошо сохранилась у бушменов и характеризуется культом этого насекомого, отождествляемого с богом-творцом и особо почитаемого как демон охоты. Оно играло значительную роль в возникновении рода человеческого, вообще в мифическую эру (Urzeit), до наступления собственно исторических времен. Так, у южных бушменов богомол рассматривается как «человек древней породы»106. Он даровал диким зверям их имена и окраску, то есть сотворил их, поскольку для первобытного мышления дать имя равнозначно сотворению. В своей животной ипостаси этот бог служит для гадания107, а в своей мифической жизни он уже предвидел будущее — время, когда он станет насекомым; он видел сны, и то, что ему снилось, становилось реальностью108. Подобные представления выходят за пределы Южной Африки: у народа лунда — на северо-западе Родезии, в Анголе и Бельгийском Конго — богомола называют именем Нсамби, обозначающим различные божества109. У банда богомол именуется Этере и фигурирует во многих сказках. Первоначально он отождествлялся с Тере110 — мифическим персонажем, который, согласно местным верованиям, непосредственно участвовал в сотворении мира, несмотря на свой проказливый нрав, и постоянно соотносится с настоящим богом- творцом Иворо (Eyi-vo-re — «тот, кто дал начало всем вещам»)111. В этой связи Герман Бауман выделяет в комплексе африканских мифов фигуру демиурга-целителя, демона лесов и степей, который обычно конкретизируется в образе богомола: таковы прежде всего Кагген у бушменов, Нава у хунов, Гамаб у племен хейком и бергда- ма, Хизе у наронов, Хуве у ангольских хунов; следует упомянуть также и тесно связанных с ними Туле у азанде, Тере у банда, Мба у ба- буа, Нвене у могванди, Азапане у мангбету и Леха у барамбо, которые все в той или иной мере тяготеют к двум особо ярко выраженным полярным фигурам - Каггену, божественному богомолу бушменов, и Анансе, божественному пауку у западносуданских ашанти112.

Итак, похоже, что это, насекомое всюду производит сильное впечатление на людей. Вероятно, причиной тому смутное само- отождествление с ним, облегчаемое его отчетливо человекоподобным обликом. Действительно, антропоморфизм того или иного природного элемента, по-видимому, безотказно влечет за собой его влияние на аффективную жизнь людей. Таковы, например, летучая мышь-десмод или же мандрагора, с которыми связаны всевозможные легенды113. Богомол же не просто напоминает человека по своей общей форме, он еще и единственный из насекомых (наряду с личинками стрекоз) может, подобно человеку, поворачивать голову, следя глазами за привлекшим его внимание предметом114 Пожалуй, этого достаточно, чтобы объяснить, почему этой твари приписывают дурной глаз. Другие насекомые могут только видеть, он же способен смотреть115.

Итак, явление носит более широкий характер; следует поэтому тщательно изучить данное насекомое и выяснить причины, которые могли сделать его настолько притягательным.

Согласно классификации, выпущенной в 1839 году Одине-Сер- вилем116, семейство богомоловых следует за семейством таракановых, а за ним идет семейство палочниковых, или привиденьевых. Оно включает четырнадцать родов, одиннадцатый из которых образуют собственно богомолы; в нем выделяются богомолы иссохший, суеверный, травянистый, рейбрюновский, широкоотростчатый, поддольчатый, златоперый и крапчатый, лунный, призрачный, чашеносец, прыщеватый, соседствующий или многообразный, двусосцовый, длинношеий, кожистый, грязнобрызгий, испачканный, опаленный, волосатоногий, украшенный, благочестивый, обыкновенный молитвенный, изумрудный, проповедник, стеклянный, опоясанный, фриганоидный, кольценогий, многополосый, бесцветный, монашка, благовидный, синестальной, краснобедрый, туманный, светлый, мадагаскарский.

Этот перечень названий117 далеко не бесполезен. Бросается в глаза, как мало в нем технических эпитетов, указывающих на отличительную черчу той или иной разновидности; напрасно было бы искать и хотя бы одно название (кроме последнего), обозначающее место, где распространено данное насекомое, или же имя открывшего его энтомолога, как это часто практикуется в естественных науках. Приходится констатировать: по большей части эти определения отсылают исключительно к воображению. Так вот, любопытно, что, описывая поведение богомола, изучавшие его энтомологи- любители и профессиональные ученые, как правило, не могли удержаться от эмоций, мало совместимых с сухой объективностью, какой обыкновенно ожидают от научных исследований. Интересно было бы даже составить антологию таких описаний; как ни странно, описание, даваемое Фабром, окажется не самым лирическим из всех. Ограничимся двумя новейшими примерами. Профессор физиологии медицинского факультета Парижского университета г. Леон Би- не, автор значительной монографии о богомоле118, которую я в дальнейшем буду во многом использовать, описывает самку богомола как смертоносную любовницу и даже позволяет себе литературную ци- тату, которую трудно было предвидеть, учитывая обычное бесстрастие ученого: «Измучает, убьет, и тем прекрасней станет»119. Еще дальше заходит г. Марсель Роллан в своем исследовании — во всем прочем малоценном и бедном информацией — о богомоле, которого называет «насекомое-кошка»120: «Я еще расскажу ниже, как богомол пожирает своих жертв, но надо сказать, что эта драма, разыгрывавшаяся в таинственной, внешне безмятежной сени живой изгороди, явилась для меня первой встречей с Неумолимым. Так я познал ужасный закон силы, которому подчиняется мир», и проч. Усики богомола кажутся ему «настоящими рогами Мефистофеля»; все насекомое в целом отличается «каким-то дьявольским видом». Рассказав о своем друге-лесничем, который часами наблюдал за богомолом в надежде уловить с его стороны какой-нибудь знак понимания, сообщения, проникновения121, он напоследок признается, что при виде этого насекомого всякий раз вспоминает песнь индусского (?) поэта:

Душа, скрытая в оболочке земляного червя,

Столь же великолепна, как душа принцессы из царского рода.

Как известно, поведение насекомых из семейства богомоловых дает повод для столь ярко выраженного интереса к ним: у них самка пожирает самца во время или после совокупления. Поэтому натуралисты выделяют у богомола крайнюю форму того тесного соединения, которое вообще довольно часто связывает сексуальное и нутритивное удовольствия. Здесь можно сослаться хотя бы на Леона Бине, а также на книгу Бристоу и Локкета122 о Pisaura mirabilis cl., у которых самка во время полового акта поедает муху, пойманную для нее самцом; на работы Хэнкока и фон Энгельхардта123 об Oecantus niveux, чья заднегрудь имеет особую железу, и самка непосредственно перед совокуплением высасывает ее содержимое (сходная особенность — у одного из видов таракана, Phyllodromia germanica); на работы Штица124 о мухе-скорпионе, которая во время полового акта глотает выделяемые самцом капли слюны, тогда как самка

Cardiacephala myrmex в аналогичной ситуации ест отрыгиваемую самцом пищу, нередко получая ее прямо из уст в уста, а самка белолобого дектика раздирает брюхо своего партнера и, извлекая оттуда сперматический мешок, пожирает его125.

Давно уже известно, что богомол не останавливается на таких полумерах. Действительно, еще в 1784 году Ж-Л.-М. Пуаре сообщил в «Журналь де физик», что лично наблюдал, как самка богомола отрывает голову самцу, прежде чем с ним совокупиться, а после copula пожирает его целиком. Этот рассказ был подтвержден, со множеством отягчающих обстоятельств, в недавнем и драматичном докладе Рафаэля Дюбуа. Поначалу такой каннибализм объясняли (Поль Портье)126 тем, что самке богомола для формирования яиц требуются белковые и протеиновые вещества, которых ей негде найти в большем количестве, чем у особей своего же вида. Эту гипотезу подверг критике Э. Рабо, отметив, в частности, что самка богомола пожирает самца не тогда, когда ей нужна эта пища. Приходится скорее согласиться с теорией Рафаэля Дюбуа127, которая, впрочем, не вполне исключает упомянутую выше: этот натуралист замечает, что обезглавленная кобылка лучше и дольше живой производит вызываемые у нее рефлексивно-спазматические движения; затем, ссылаясь на работы Ф. Гольца и А. Бюске, согласно которым лягушка при удалении центров высшей нервной деятельности немедленно принимает позу copula, которая в обычных условиях бывает у нее лишь весной, — он высказывает предположение, что самка богомола, обезглавливая самца перед совокуплением, стремится удалить у него тормозящие мозговые центры и тем самым добиться более длительных спазматических движений при половом акте. Таким образом, получается, что в конечном счете самка убивает самца, подчиняясь принципу удовольствия, а к тому же еще и начинает поглощать его тело непосредственно во время любовного акта128. Итак, следует признать, что у многих видов животных питание в большей или меньшей степени сопрягается с сексуальностью. Самка не просто кормится во время полового акта, но и получает себе корм непосредственно из тела самца, либо пожирая его, либо поглощая содержимое специальной железы. На нижней ступени развития живых существ, у простейших, один из организмов полностью поглощает другой при половых сношениях; то есть перед нами явление примитивное. У богомола оно принимает особо драматический вид, ведь его здесь приходится связывать с принципом удовольствия. Это замечание особо значительно еще и тем, что подкрепляет тезис Кирнана, согласно которому садизм следует рассматривать «как ненормальную форму, которую принимают у человека явления, встречающиеся уже у истоков животной жизни, как пережиток или атавистический возврат к примитивному сексуальному каннибализму»129. С такой точки зрения немаловажной оказывается исключительная древность семейства богомоловых, которые, возможно, принадлежат к числу первых насекомых, появившихся на земном шаре: в самом деле, Mantis protogea, чей окаменелый отпечаток нашли в Энингенском миоцене, входит в группу Palaeodic- tyoptera, которая описана Скаддером и следы которой заметны уже начиная с каменноугольного периода.

Фактически поведение богомола занимает в природе столь ожидаемое место, что здесь воображение работает даже при недостатке наблюдений: так, древние полагали, что гадюка-самка, движимая «негой сладострастия»130, во время совокупления грызет голову самца. Со временем, в средние века, это верование еще более усилилось, и учитель Данте Брунетто Латини писал, что гадюка в миг оргазма откусывает самцу голову131. У человека вообще на разных уровнях обнаруживаются воображаемые представления, в которых легко заметить пережиток или же предчувствие такого рода драм, — фантазмы, соответствующие поведению других животных видов132.

Дело в том, что сопряжение сексуальности и питания глубоко заложено в нашей биологической основе. В первую очередь следовало бы указать на то, что при развитии эмбриона идет процесс дифференциации разных функций — консервативной (питание) и репродуктивной (сексуальность) — и соответствующих им органов, однако его интерпретация пока является слишком спорной. Но это неважно, все равно хватает и массовых фактов: во-первых, в период вынашивания, в первый период своего существования, зародыш паразитирует на теле матери, питается его веществом, а уже после рождения на свет продолжает высасывать свою пищу из женщины. Аналогия же между сосанием груди и половым актом глубже, чем кажется: и в том и в другом случае имеет место детумесценция, опадение органа. «Вспухшая грудь, — пишет Хэвлок Эллис, — соответствует пенису в состоянии эрекции, жадный и влажі іьій рот ребенка — трепещущему и влажному влагалищу, живительное и полное белков молоко — также живительному и полному белков семени. Полное взаимное удовлетворение, равно физическое и психическое, переживаемое матерью и ребенком при передаче драгоценной органической жидкости, — точная физиологическая аналогия отношений между мужчиной и женщиной в кульминационный миг полового акта»133. Как показал испанский социолог Рафаэль Салиль- яс, это соотношеї ше зафиксировано в просторечии, где женские половые органы именуются раро — по названию птичьего зоба, происходящего от корня со значением «питаться жидкой пищей, варевом»134. И наоборот, извергаемая семенная жидкость носит имя молока, leche. Салильяс усматривает в этих фактах подтверждение анатомического и физиологического соответствия между ртом и женскими половыми оргаї іами, между половым актом и едой, между пищей, не требующей разжевывания, и извержением спермы135. Вообще, сходное строение оральной и вагинальной оконечностей тела — хорошо изученный факт в животном мире, особенно у насекомых136.

Ничего удивительного, что некоторые авторы, такие как Клевенджер, Спицка и Кирнан, рассматривали половое желание как своего рода протоплазменный голод. Жоанни Ру видит в нем один из аспектов потребности в пище137. А еще задолго до них, без всяких предварительных методических исследований, Новалис писал: «Половое желание — быть может, лишь замаскированный аппетит к человеческой плоти»138. И в другом месте: «Нет больше препятствий для жадной любви. Любовники пожирают друг друга во взаимных объятиях. Они питаются друг другом и не ведают иной пищи»139. Кстати, это последнее указание способно, быть может, прояснить кое-что в случаях психической анорексии, когда пациент отказывается от еды под различными предлогами этического или сентиментального характера.

Кроме того, даже и в нормальном поведении имеется по крайней мере одна черта, выражающая собой сопряженность питания и сексуальности: это любовный укус в момент полового акта, известный уже древним поэтам и кодифицированный в восточных эротических трактатах140. На мой взгляд, в высшей степени знаменательно, что его отмечают главным образом у женщин, которые тем самым обозначают поведение самки богомола, а в особенности у женщин слабоумных или представительниц диких народностей, то есть у тех, кто по той или иной причине слабее контролирует свои инстинкты. Хэвлок Эллис видит в любовном укусе тенденцию «столь обычную и широко распространенную, что у женщин ее следует рассматривать как принадлежащую к числу нормальных вариаций такого рода проявлений»141. Не подлежит сомнению, что в этой практике, которая может стать источником самых резких сексуальных отклонений, имеет место инстинктивно-автоматическое поведение, не осложненное никаким садизмом, так как женщина просто старается схватить и укусить что угодно, совершенно не сознавая, как это действует на жертву, и сама же потом первой удивляясь последствиям142.

Из всего этого комплекса фактов вытекают следующие важные выводы: между питанием и сексуальностью существует глубин ная, первично-биологическая связь; у некоторых насекомых эта связь приводит к пожиранию самца самкой в момент полового акта; у человека имеются заметные следы этого родства или схождения двух инстинктов. Установив эти базовые факты, следует теперь вновь обратиться к работе воображения — как в бредовых фантазиях, так и в мифах. Действительно, у некоторых больных боязнь любви принимает характерно обсессивную форму. Литература по психиатрии содержит множество клинических случаев такого рода. Например, пациент боится быть растерзанным женщиной — как больной манией преследования, случай которого описан у Быховского143 и который был уверен, что проститутка сожрет его еще прежде, чем он к ней подступится. Об аналогичном умонастроении свидетельствует и известный рисунок Бодлера, изображающий женщину и сопровождающийся надписью-эпиграфом: «Quaerens quem devoret»144. В более широком плане такие фантазмы сближаются с развитием большинства комплексов кастрации, общей чертой которых, как известно, обычно является боязнь зубастого влагалища, способного откусить проникший в него мужской член. Учитывая, можно сказать, классическое уподобление этого члена целому телу и бессознательное отождествление рта и влагалища145, представляется возможным рассматривать страх кастрации как специфическую для человека разновидность боязни-самца быть съеденным во время или после совокупления; объективную основу этого представления образует сексуальное поведение богомоловых146 — такова симметрия или, лучше сказать, непрерывность природы и сознания.

Не остаются в долгу и мифы и фольклор: своими данными они подтверждают материал индивидуального воображения. Прежде всего, в североазиатском и североамериканском регионах распространены мифы о женщинах с зубастым влагалищем, которые убивают, отсекая пенис, тех, кто отважится на половой акт с ними. Эта мифология — слишком сложная, чтобы изучать ее здесь, — соотносится, по-видимому, с обрядами дефлорации и магическими действиями, призванными обеспечить изобилие пищи. Далее, не счесть народных сказаний о женщинах-призраках, пожирающих своих любовников. Обычно это демонические создания в обличье прекрасных женщин, которые завлекают юношей своими ласками и затем питаются их плотью. Таковы, например, «терьель» у кабилов147 и особенно эмпусы у древних греков. Последние считались призраками, посылаемыми самым мрачным из подземных божеств — Гекатой. Они появляются в полдень, в час жертвоприношения мертвым148, одна нога у них из бронзы, а другая из ослиного навоза, они являются в наполненных кровью бурдюках, а главное, могут принимать любые формы149. Филострат рассказывает в «Жизни Аполлония Тиан- ского» историю о молодом философе, который был обольщен женщиной чудесной красоты и уже собирался на ней жениться, когда Аполлоний изобличил ее и рассеял ее чары. Привожу два центральных пассажа этой истории: «Эта вот ласковая невеста — одна из эм- пус, коих многие полагают упырями и оборотнями. Они и влюбляются, и любострастию подвержены, а еще пуще любят человечье мясо — потому-то и завлекают в любострастные сети тех, кого желают сожрать». И несколькими строками ниже: «И вот она призналась, что она и вправду эмпуса и что хотела она откормить Мениппа удовольствиями себе в пищу, ибо в обычае у нее выбирать в пищу прекрасные и юные тела ради их здоровой крови»150. Связь с поведением насекомых настолько ясна, что она зафиксирована даже в классификации семейства богомоловых: именем «эмпусы» и ныне обозначается род прямокрылых, столь близкий к богомолам, что неискушенному наблюдателю и не понять, в чем их различие. Более того, в некоторых поверьях демоническое женское существо пожирает своего любовника влагалищем — как в эскимосской сказке, записанной Хольмом в Восточной Гренландии в 1884 году151. Один бобыль больше не пользовался своим каяком, который совсем покрылся зеленью. Выше по берегу фьорда жил человек, у которого была очень красивая дочь. Однажды утром бобыль встал, когда остальные обитатели иглу еще спали. Он помыл себе голову и все тело, содрал с каяка растения, которыми тот зарос, и поплыл к дому человека, у которого была красавица-дочь. Когда он приблизился, люди крикнули ему: «приставай!» Потом они сказали ему: «заходи!» Девушка сидела в глубине иглу. При виде ее красоты его бросило в жар, и ему стало дурно от любви. Когда Нукарпьяртекак снял и повесил свой анорак, то увидел, что красавица ему улыбается, и потерял сознание. Придя в себя и вновь поглядев на нее, он увидел, что она по- прежнему улыбается ему. Он ощутил такую любовь, что опять лишился чувств. Каждый раз, приходя в себя после обморока, он подбирался немного ближе к девушке. Когда все остальные легли спать, Нукарпьяртекак увидел, что она готовит постель для него и для себя, и при виде этого он лишился чувств, и голова его громко стукнулась о спальные нары. Когда он пришел в себя, то, по-прежнему чувствуя неистовую любовь, повернулся к нарам, но, коснувшись, так и упал на них ничком. Они легли рядом, и она была так прекрасна, что он чуть не умер. Нукарпьяртекак поцеловал ее и лишился чувств. Сначала он как будто утонул в ней по колени, потом по лок- ти, потом по плечи. Утонула вся правая рука. Потом он утонул в ней до подбородка. Наконец он вскрикнул и исчез в ней совсем. Остальные проснулись и стали спрашивать, в чем дело, но никто не отвечал. Когда же утром зажгли каменные светильники, Нукарпьяртека- ка больше не было, его каяк так и оставался на берегу. Красавица вышла из иглу, чтобы пустить воду (помочиться), и при этом из нее вывалился скелет Нукарпьяртекака.

Для толкования этого мифа дают очевидное подспорье и основные мифы полинезийцев: миф о Тики, оставляющем в женщине свое imago — увядший фаллос, который вновь оживет на его теле после возвращения из страны мертвых; миф о Мауи, который проник в Великую Жену Мрака, чтобы добыть людям бессмертие, и сам лишился там жизни, ибо, вознамерившись вернуться в материнскую утробу, он так и остался во Мраке Зла и женских гениталий, так что в итоге, наоборот, именно через него в мир вступает смерть152.

Если немного расширить тематику, то нам сразу же встретится еще более распространенный тип сказаний — легенды о Giftmadchen, «ядовитой деве», как ее зовут во французских версиях. На этот счет имеется весьма полное исследование Вильгельма Хер- ца153. Исходную точку образует очень популярный в средние века анекдот из цикла сказаний об Александре. Некая индийская царица с детства вскармливала ядом девушку, так что даже ее дыхание и взгляд стали смертельными. Подготовив ее таким образом, царица подослала ее к Александру, чтобы вызволить свою страну из рабства, однако завоевателя спасло вмешательство Аристотеля. В другой, более подробной версии царица Севера (Regina Aquilonis) вскармливает ядом свою собственную дочь и посылает ее к Александру, чтобы та сделалась его любовницей. Царь сразу безумно влюбляется в нее, но Аристотель приказывает другому человеку поцеловать ее, и тот сразу же падает мертвым. Часто смертельным оказывается только укус девицы, как у женщин с Крита154, но смертоносным может быть и соприкосновение с нею, ее пот, слюна, плевок; особенно же убийственно соитие с ней. Именно так обстоит дело в древнейшем арабском тексте155. Вообще, мотив отравления через половой акт встречается нередко. Например, Коленучио рассказывает о враче из Перуджи, чья дочь была любовницей короля. Он уговорил ее смазать срамные части неким бальзамом, чтобы еще сильней воспламенить страсть своего любовника. Девушка повиновалась, но бальзам был изготовлен из аконита156, и король так и умер у нее в объятиях157.

Сходным образом, когда индийские князья хотели избавиться от врага, они, по преданию, подсылали к нему девушку, подготовленную следующим образом: с самого рождения ей клали сначала под колыбель, потом под подушку, а потом под одежду смертоносную траву эль-бис, отождествляемую с aconitum ferox. Эту же траву ей затем подмешивали в молоко, в пищу. Когда тот, к кому ее посылали, совокуплялся с ней, он умирал158. В ведической культуре данный мотив носит еще более магический характер: ядовитая дева — это кукла, оживленная колдуном159. Но женщина, обладающая злыми чарами, может и одним лишь прикосновением вызвать смерть любовника. Человека можно погубить, подослав к нему vishakanya (ядовитую деву) или vishangana (ядовитую женщину) — прекрасных суккубов, чьи ласки смертоносны. Соответственно все свадебные ритуалы включают в себя церемонию, призванную защитить жениха от сглаза молодой жены160.

Такой мотив пытались объяснять заразными венерическими болезнями161. На самом деле они скорее лишь послужили средством для его новой популярности, если не рационализации. Рассказывают, например, что во время осады Неаполя Карлом VIII испанцы под предлогом избавления от лишних ртов выпустили из города самых красивых блудниц, как следует заразив их сифилисом, и таким образом все французское войско вскоре тоже оказалось зара жено162. Напротив, объяснение мотива Giftmadchen предполагаемой опасностью дефлорации можно отчасти принять. Действительно, по некоторым версиям яд девушки опасен только при первом контакте: именно так обстоит дело в комедии Макиавелли «Мандрагора». При этом интересно вспомнить, что дефлорация почти повсеместно рассматривалась как нечто опасное. Римляне в таких случаях ограничивались тем, что призывали на помощь богиню Пертунду163, в других же традициях такую операцию вообще не решались делать самостоятельно, боясь погибнуть. Как сообщает Мандевиль, на некоем острове жених за деньги находит себе заместителя на первую ночь, так как считается, что у женщин в матке живут змейки, убивающие того, кто проникает к ним первым164. Впечатляющие материалы на этот счет собрал Херц: в одних традициях дефлорацию осуществляют руками, в других — специальным инструментом; нередко девушку усаживают на фаллос идола. Часто используют заместителя — чужестранца, пленника или священного персонажа (царя, жреца). Именно в этом берет свое начало знаменитое «право сеньора»165.

Вероятно, такая боязнь происходит оттого, что кровь от прорванной девственной плевы уподобляют менструальной крови, с которой повсеместно связываются самые различные магические опасности. Действительно, в «Ригведе» (X, 85, 28 и 34) запачканная кровью сорочка новобрачной рассматривается как отравленная166, а у берберов, где как раз сохраняются некоторые пережитки дефлорации с помощью заместителя, за первой брачной ночью следуют очистительные и предохранительные обряды, поскольку кровь из девственной плевы считают сильнейшим источником опасностей167. И все же глубинным содержанием мотива остается так или иначе боязнь женщины, боязнь ее взгляда (в некоторых обстоятельствах она может сглазить, как и богомол), боязнь соприкосновения и особенно любовного соития с нею, каковое считается смертоносным, как соитие с самкой богомола для самца. Если теперь рассмотреть верования и обычаи бушменов, считающих, как уже говорилось, богомола высшим божеством, то заранее можно ожидать, что откроются аналогичные факты. И действительно, бушмены убеждены, что взгляд девушки во время первой менструации смертоносен для мужчин, заставляя их застывать парализованными в той позе, в которой он их настиг. Хуже того, они обращаются в деревья, сохраняющие, однако же, дар речи168. Перед нами в точности мотив Giftmadchen. Вообще, у бушменов и готтентотов женщина во всем первенствует над мужчиной. В племени хои-хои мальчики носят имя своей матери с суффиксом, обозначающим их пол, а жена в семье является полновластной хозяйкой — без ее разрешения муж не может ни поесгь мяса, ни выпить молока169. Наконец, бушменские женщины считаются способными превращаться в львов, гиен и т. д., пожирая при этом мужчин, как это прекрасно демонстрируется в сказке, записанной сэром Джеймсом Александером170.

Итак, круг замкнулся. Чтобы понять, что он означает, достаточно вкратце повторить диалектику проделанного исследования: богомол, возможно, более всех насекомых воздействует на чувствительность человека; его брачное поведение созвучно страхам, весьма распространенным у человека и в высшей степени способным возбуждать его воображение. У одних — поведение,у других —мифология. Нелепо было бы утверждать, что люди, этакие добросовестные энтомологи, провели тщательные наблюдения над богомолом и были так поражены его поведением, что претворили его в фантаз- мы и религиозные верования. Всем психиатрам и мифологам известно, что достаточной причиной для формирования бреда или мифа является совсем другое. Довольно будет сделать лишь гораздо менее сильное замечание: люди и насекомые принадлежат к одной и той же природе. На том или ином уровне они подчиняются одним и тем же закоцам. И те и другие подлежат ведению сравнительной биологии. Поведение одних может объясняться поведением других и наоборот. Конечно, есть и значительные различия, но если принимать их в расчет, то они лишь помогут нам уточнить выводы. В са мом деле, человек и насекомое располагаются на конце расходящихся, но в равной степени развитых171 ветвей биологической эволюции. В жизни насекомого преобладает инстинкт, то есть автоматизм; а для человеческой жизни характерны разум, возможность рассмотрения, суждения, отказа — словом, все то, что делает отношения между представлением и действием менее жесткими. Если так, то становится яснее, как и в каком смысле мифологический мотив, который занимает, смущает, возбуждает, влечет воображение человека, но не определяет безраздельно его поведения, может соотноситься с поведением богомола. Как представляется, к аналогичным результатам приходит и г. Бергсон, изучая априори происхождение функции вымысла. По его мысли, эта функция занимает то же место, что инстинкты у насекомых, поскольку вымысел возможен только у разумных существ; в природе насекомого, пишет он, предзаданы определенные действия, у человека же — только определенная функция. Собственно, у человека вымысел, «когда он эффективен, походит на зарождающуюся галлюцинацию». Вместо реализуемого поступка возникают фантастические образы. «Они играют ту роль, которая у существа, не обладающего разумом, могла бы отводиться и скорее всего отводилась бы инстинкту»172. С одной стороны — реальный инстинкт, с другой стороны — инстинкт виртуальный, прибавляет г. Бергсон, стараясь различить положение насекомого, совершающего поступки, и человека, создающего мифы. Настоящая работа, по-видимому, подкрепляет фактами его теоретические воззрения: богомол предстает как своего рода объективная идеограмма, материально реализующая во внешнем мире самые тенденциозные виртуальные возможности нашей аффективной жизни. Удивляться тут нечему: в однородном мире природы от поведения насекомого к сознанию человека ведет непрерывная дорога. Самка богомола пожирает самца по время полового акта, человек же воображает, что те или иные существа женского пола пожирают мужчину, завлекая в свои объятия. Акт отличается от представления, но они параллельно организуются и сближаются между собой в силу общей биологической ориентации. Наконец, не более удивительно и широкое распространение этого мотива у человека:

естественно ожидать, что высокая степень сходства в органическом строении и в биологическом поведении между всеми людьми, сочетаясь с одинаковыми внешними предпосылками их душевной жизни, порождает сильные отзвуки в их душевном мире, склонна формировать в нем некоторый минимум сходных реакций, а следовательно, порождает у всех одни и те же аффективные тенденции и первичные душевные конфликты, подобно тому как тождественные механизмы чувственного восприятия влекут за собой во многом эквивалентное ему тождество априорных форм восприятия и представления.

Итак, богомол уже своим брачным поведением дает достаточные основания для вызываемого им интереса, для обычно возбуждаемых им эмоций. Но дело не только в этом. Как указывает г. Леон Вине, богомол еще и представляет собой «машину, состоящую из совершенных узлов и способную функционировать автоматически»173. Тем самым он опять-таки смыкается с мотивом Giftmadchen, особенно в том варианте этого мотива, что содержится в мифе о Пандоре — женщине-автомате, изготовленной богом-кузнецом на погибель роду человеческому, чтобы люди «окружили любовью свою же беду»174. Он смыкается и с индийскими Kitya — куклами, которые колдун оживляет, чтобы те, кто окажется у них в объятиях, погибали. Литература в своей галерее роковых женщин также содержит идею женщины-машины, искусственно-механической, несравнимой с живыми существами, а главное, смертоносной175. Психоанализ, конечно, не колеблясь возведет такое представление к особого рода взглядам на отношения между смертью и сексуальностью, точнее, к амбивалентному предчувствию, что первая содержится во второй.

Достаточно ясным намеком на такой фантазм как раз и оказывается богомол. Действительно, не говоря уже о жестких сочленениях его тела, напоминающих рыцарские доспехи или же автомат, он еще и способен осуществлять практически любые реакции, будучи обезглавленным, то есть в отсутствие всякого центра представлений и волевой деятельности; в таком состоянии самка бого мола может, например, передвигаться, поддерживать равновесие, осуществлять автотомию одного из своих членов, которому грозит опасность, принимать позу призрака, совокупляться, нести яйца, создавать яйцевой мешок, а также, что вызывает особенное замешательство, перед лицом внешней опасности или же вследствие периферийного раздражения впадать в неподвижность, словно труп176; я намеренно пользуюсь таким уклончивым выражением — видимо, нашему языку трудно выразить, а разуму понять, что уже мертвый богомол способен симулировать смерть.

Судя по всему, эта особенность богомола особенно поразила его африканских поклонников. Во всяком случае, она служит основой таинственной бушменской сказки177, где богомол, превратившись в антилопу, притворяется мертвым в надежде, что дети поверят его обличью и станут разрезать его каменными ножами. Они действительно начинают это делать178; но, когда они уже уносят разделанные части туши, животное, обманув их, внезапно заговаривает, собирает свои члены и преследует детей, размахивая руками как человек В конце концов родители объясняют детям, что псевдоантилопа была на самом деле Стариком-богомолом, который притворился мертвым, чтобы их одурачить179. Наконец, нельзя обойти молчанием свойственную семейству богомоловых мимикрию, в которой галлюцинаторно ярко проявляется желание человека вновь обрести изначальную бесчувственность материи — желание, сопоставимое с пантеистической концепцией растворения в природе180, этим нередким в философии и литературе выражением возврата в бессознательное пренатальное состояние. Здесь перед нами богатый выбор: тут и эремиафила Луксорская цвета пустыни; и Blepharis mendica, зеленая в белых крапинках, наподобие листьев Thymelia microphylla, на которых она живет; и камерунская Theopompa heterochroa, неотличимая от древесной коры; и алжирская Empusa egena, которая не просто внешне похожа на зеленоватый цветок анемона, но еще и тихонько раскачивается, изображая цветок на ветру; и мозамбикский Idolum dibolicum, чьи хватательные лапки в форме лепестков еще и окрашены в карминно-красный, белый и сине-зеленый цвета; и индийский Gongylus trachelophyllus, фиолетово-палевый с розовой окантовкой, являющий собой «картину яркого цветка, который время от времени качается и поворачивается самой многоцветной стороной в наиболее ярко освещенную сторону неба»; наконец, Нуше- nopus bicornis, которого с трудом можно отличить от обыкновенной прекрасной орхидеи181.

Эти превращения в цветы, благодаря которым насекомое утрачивает индивидуальность и возвращается в растительное царство, дополняют собой одновременно и удивительную способность богомола к автоматизму, и ту видимую непринужденность, с которой он ведет себя перед лицом смерти, — свойства, в свою очередь дополняющие собой то, что в самом его имени mantis или empusa, то есть «пророчица» и «призрак-вампир», в его форме, столь хоро шо опознаваемой как человеческая, в его позе самозабвенной молитвы или же любви182, наконец, в его брачном поведении способно непосредственно затронуть чувствительность любого индивида.

Всего этого довольно, чтобы обосновать объективно лирический характер этого насекомого. В данный момент неважно, знаменует или нет мимикрия по самой своей сути отступление жизни, намечается ли в ней возврат к неодушевленной материи или к чистой пространственности, также сопоставимый с некоторыми тенденциями в человеке183. В любом случае она в чувственно-образной форме являет собой как бы капитуляцию жизни.

Здесь необходимо вновь обратиться к биологии. Действительно, в любом живом организме заложена присущая ему тенденция воспроизводить свое первичное состояние, «от которого живая единица вынуждена была отказаться под влиянием внешних мешающих сил». Эта тенденция хорошо освещена у Фрейда, усматривающего в ней выражение «своего рода органической эластичности»184. Живое существо страдает от разности уровней между ним и средой. Конечно, в каждом организме есть воля к жизни, но есть и тайное согласие отречься от сознания и жизни — этих двух трудно выносимых завоеваний, двух напряжений, которые, дважды нарушив былое равновесие, дали ему его существование. Таким образом, «цель, к которой тяготеет всякая жизнь, есть смерть, ибо индивид в силу внутренних причин желает покоя, уравнения химических напряжений, бесчувственности, бессознательности и смерти». Это называется комплексом нирваны. «Ценой несложных рас- суждений, — пишет Фрейд, — нам удалось понять, что это влечение действует в глубине каждого живого существа и стремится обречь его на гибель, вернуть жизнь в состояние неодушевленной материи. Подобная наклонность по праву заслуживает называться инстинктом смерти»185.

Именно заманчивой иллюстрацией этого фундаментального инстинкта и оказывается прежде всего мимикрия. Но мало того, биологическая концепция, которая позволяет это утверждать, объясняет также, что совокупление есть прообраз смерти. Действительно, в живой субстанции выделяется смертная часть — по терминологии Вейсмана, сома186, — и часть в принципе бессмертная, которую у высших образуют половые клетки, способные вечно окружать себя новой сомой, тогда как все остальные клетки стареют и отмирают в том или ином временном ритме187. В таком случае половой акт — это до некоторой степени утрата бессмертия, глубинный фактор смерти, ее диалектическое начало188. Действительно, «извержение сексуальной материи в сексуальном акте, — пишет Фрейд189, — до известной степени соответствует разделению сомы и зародышевой плазмы. Отсюда сходство состояния после полного полового удовлетворения с умиранием, а у низших живых существ — совпадение смерти с актом зарождения»190. Это утверждение психиатра по сути

точно, но, пожалуй, неполно по форме, недостаточно учитывая по- средующую физиологическую инстанцию. Последняя была замечательно изучена Моллем, который рассматривает половой акт как спазматическое облегчение некоторого напряжения, а следовательно, как результат детумесцентного импульса191. На первой стадии организм находится в состоянии бурно нарастающей активности. Имеются в виду не только сосудистые явления — набухание пениса у мужчины, клитора, малых губ и мышц влагалища у женщины, — но также и сопутствующее этому ускорение большинства других функций: человек дышит коротко и учащенно, как будто задыхаясь, что увеличивает содержание венозной крови в организме, а это в свою очередь вызывает повышенное кровяное давление, резкое и частое сердцебиение, усиливает интенсивность выделений (потение, выделение различных слизей), наконец, возрастает и моторная активность, сначала тоническая, а затем клоническая, то есть лихорадочная, неупорядоченная и отчасти непроизвольная192. Все это направляется к пароксическому моменту эякуляции193, когда этот нарастающий ритм перебивается в высшей точке развития и серия толчков, образующих непрерывный и как бы самоцельный процесс, вдруг сменяется резко-вертикальным падением в состояние вынужденной неподвижности, покоя, полупотери сознания. Таким образом, детумесценция после полового акта отличается подчеркнутой резкостью, высвобождая в форме конвульсий значительное количество нервной энергии, последовательно накапливавшейся и подводившейся к точке прорыва. Неудивительно, что она способна вызывать серьезнейшие органические нарушения: обморок, рвоту, эпилептический припадок, смерть194. В особенности же следует иметь в виду ее психологическое выражение, ведь детумесценция представляет собой процесс, постоянно ощутимый для сознания, сознание как бы следит, следует за ним. «Нет ни одной другой функции, — пишет Хиртл, — которая в своем осуществлении была бы настолько тесно связана с сознанием и вместе с тем настолько независима от него»195. Именно этот мгновенный переход от напряжения к разрядке, от возбуждения к удовлетворенному измождению, от прилива к отливу, от максимальной к минимальной интенсивности бы- тия, от исключительно резкого сознания своей жизни к чувству какого-то небытия, — именно он способствует тому, что любовь бессознательно уподобляется разрыву в непрерывности существования: очевидно, эффект оргазма достаточно точно описывается просторечным выражением «обмирание» [petite mort, букв, «малая смерть». — Примеч. пер]{. Тем самым получают психологическое обосноваї іие боязнь любви, понимание ее как чего-то опасного. Конечно, на самом деле половой акт опасен лишь для одряхлевшего или ослабленного организма, но в любом случае происходящее при нем потрясение способно запечатлеться в аффективной памяти, создавая до конца жизни субъекта скрытую, не ослабевающую с привычкой предрасположенность к тому, чтобы рассматривать как обоснованные, например, рассказы о Giftmadchen.

Итак, вновь привлеченные определяющие факторы (физиология детумесценции, психология пароксизма) подкрепляют действие тех, чье как минимум рудиментарное присутствие у человека заставляет предполагать сравнительная биология, — исходя одновременно, напомню, из поведения насекомых семейства богомоловых и из анализа полового акта как удаления из организма потенциально бессмертной материи; причем этот последний пункт имеет значение не только как подспудная реальность, но и как психологический фантазм, способный вызывать у некоторых больных половое бессилие, боязнь оставить свой половой член во влагалище или же угратить при половом акте свои жизненные силы196.

В итоге данного исследования можно сделать некоторые выводы; главным из них является одна важная констатация. Человек не изолирован от природы, он лишь себе самому представляется особым случаем. Ему не уклониться от действия биологических законов, детерминирующих поведение других животных видов, просто эти законы, адаптируясь к его специфической природе, оказываются не столь очевидными, не столь настоятельными: они определяют собой уже не действие, а только представление. Это и должна учитывать мифография. В самом деле, исследования, подобные настоящему, склоняют к мысли, что содержание мифов формируется не только факторами, связанными со структурой общества, сколь бы важны они ни были. По-видимому, параллельно с ними следует принимать в рассмотрение факторы полуфизиологические, полупсихологические — аффективные реакции или констелляции, которые у человека наблюдаются лишь в потенции, но зато соответствуют явным и распространенным фактам, поддающимся наблюдению в остальной природе.

В развитие настоящего исследования может быть сформулирована по крайней мере одна концепция такого рода. В начале его отмечалось, что люди испытывают аномальный интерес к богомолу и очень часто приписывают ему божественную или дьявольскую природу Им как бы невозможно представить себе, чтобы богомол был обычным, естественным насекомым. Действительно, он прямо привлекает к себе внимание человека своим отчетливо антропоморфным силуэтом, побуждая человека к самоотождествлению, к чувству какого-то дальнего родства с ним. Кроме того, в его драматическом сексуальном поведении, очевидно, доходит до крайних пределов инстинкт удовольствия. Далее выяснилось, что в мифах, где инстинкты как раз и могут обретать удовлетворение, в каком им отказано реальностью, люди переживают сходные ситуации и аналогичные опасения. Одновременно удалось показать, что есть серьезные причины считать функцию вымысла у человека исполняющей ту же самую роль, что и инстинктивное поведение у насекомого. Тем самым главная задача была выполнена. Дополнительные аргументы, связанные с глубинным значением сексуальности, а затем и непосредственно с феноменологией любви, были уже излишни. Они, однако же, позволяют констатировать весьма отчетливые — либо биологические, либо психологические — соотношения между сексуальными функциями и смертью, которыми сверхдетерминируются ранее полученные результаты.

Итак, у воображения есть своего рода биологический детерминизм, обусловленный фундаментальными определяющими факторами, которые способны вступать в действие каждый раз, когда ум не направляет человека свободно к какой-либо четкой цели. Соответственно они действуют равно в мифах и в бредовых представлениях — на двух крайних полюсах вымысла. Тем не менее они ни в коей мере не дают содержательного объяснения ни для мифа, ни для бреда. Они представляют собой лишь тенденции, потенциальные направления. Нет никакой необходимой и достаточной связи, которая бы ориентировала их в выборе конкретных деталей, потребных для образования «воображения» в полном смысле слова. Ими предзадаются лишь некие силовые линии, вокруг которых могут кристаллизоваться в виде тем и мотивов конкретные детали, обильно черпаемые из репертуара частных, случайных фактов, с использованием структур, обусловленных историческими обстоятельствами и социальной организацией. В этом, между прочим, ошибка психоанализа, который лишь потому так осрамился в большинстве своих попыток мифографической экзегезы, что стремился любой ценой найти в частных обстоятельствах рассказа то, что следовало искать в его динамической схеме: а именно, ту аффективную пружину, которая и придает мифу силу воздействия на индивидуальное сознание.

Коллективный характер мифологического воображения служит надежной гарантией того, что оно по природе своей социаль но, существует благодаря обществу и на благо общества. Такова, безусловно, его специфическая суть, специфическая функция. Однако его, если можно так выразиться, иннервация носит аффективный характер и отсылает к первичным конфликтам, возникающим то здесь, то там под действием элементарных законов жизни. Миф являет сознанию образ такого поведения, к которому оно ощущает склонность. Когда такое поведение имеет место где-то еще в природе, то тем самым миф находит себе действительную реализацию в объективном мире. В таком смысле нетрудно будет определить поведение богомоловых как миф в действии — тему демонической самки, которая пожирает мужчину, обольстив его своими ласками. Для человека это фантазм, навязчивая идея или легендарный мотив, для насекомого же эта ситуация образует самую форму его судьбы.

От внешней реальности до мира воображения, от прямокрылых до человека, от рефлекторных действий до образа путь, может быть, и дальний, но на нем нет разрывов. Повсюду одни и те же нити сплетаются в одни и те же рисунки. Нет ничего автономного, отдельного, немотивированного, беспричинного и бесцельного — даже сам миф есть эквивалент поступка.