4. ЭВОЛЮЦИЯ ПИРШЕСТВЕННОГО ПРОСТРАНСТВА

Вполне естественно, что древнегреческое, а затем и римское пиршественное пространство не оставалось неизменным на всех

¹ См. в этой связи: [Otto 1948: 71-80).

² Как, кстати, и Афина, рожденная из Зевесовой же головы ничуть не для того, чтобы воплотить абстрактную идею «мудрости» или «мысли».

¹⁰- Заказ № 1635

290

В. Михайлин. Тропа звериных слов

этапах своего более чем тысячелетнего существования. Все выше­сказанное в полной мере применимо к изначальной, архаической стадии, отчасти захватывающей афинский VI век до н.э. Именно до этой поры в Аттике, судя по всему, продержалась жесткая регламен­тация различных пространственно-магнетических зон, подразуме­вающая четкую проработку поведенческих механизмов, свойствен­ных каждой такой зоне, а также механизмов переключения поведен­ческих модусов при переходе из зоны в зону. Пространственно ориентированные культурные коды как раз и были тем «языком», при посредстве которого социально значимая информация, касаю­щаяся различных поведенческих модусов, «записывалась» в коллек­тивной памяти, а затем автоматически воспроизводилась при пере­сечении человеком той или иной культурной границы, актуализируя необходимую в данный момент поведенческую модель. Взаимопро­никновение «языков», относимых к разным зонам, было делом чрез­вычайно опасным, ибо грозило разрушением всей четко отлажен­ной кодовой структуры.

Существование подобной системы было возможно до тех пор, пока в сознании местных политических элит, а тем более в созна­нии широких слоев населения, традиционные представления о базисных моделях человеческого существования оставались неиз­менными. Человек' рождался лишенным каких бы то ни было гражданских прав и обязанностей и большую часть жизни тратил на то, чтобы в полной мере оные обрести, ибо только в этом слу­чае он мог войти в сообщество «равных». Подростковая и юноше­ская «свобода» здесь не была ни желанной, ни значимой, поскольку существовала за пределами собственно гражданского общества², и

¹ То есть свободный мужчина, рожденный от законного брака полноправ­ ного гражданина данного полиса с дочерью другого полноправного гражданина.

² Данная схема, естественно, страдает определенной условностью и одно­ бокостью, как и все подобные схемы. Реальные модели смены возрастных и статусных ролей, во-первых, существенно менялись от общины к общине, а во- вторых, не были монолитны и включали в себя элементы более ранних моде­ лей — относимых, скажем, к эпохе так называемого «дорийского» вторжения и последовавших за ним «темных веков», когда первостепенную роль играл воин- ско-аристократический способ существования, более близкий к «номадиче- ской» модели «вечной юности». Особенно прочно держались эти рефлексы в среде потомственной аристократии, где отлились в идеал apETii, («доблести»). Однако при всей условности схемы она позволяет выстроить некую «базовую» модель, отталкиваясь от которой можно попытаться понять причины как ло­ кальных варианте развития, так и диахронических системных сдвигов

Греки 291

юноша должен был сперва сдать целый ряд экзаменов на взрос­лость, семейных и публичных, прежде чем обрести право на при­знание своих гражданских прав.

До начала VI века Афины вряд ли были чем-то большим, не­жели «публичным местом» жителей Аттики, где те собирались для принятия общезначимых решений, а также по торговым и прочим «внешним» по отношению к собственной земле и собственному роду делам. Город был частью «внешнего» пространства для боль­шинства населения, и статус городского жителя оставался весьма невысоким, если только этот горожанин не обладал правом соб­ственности на участок пахотной земли. Аттические элиты, есте­ственно, старались держать это «публичное место» под постоянным контролем, но до поры до времени их главным ресурсом оставались локальные, привязанные к земле семейные и территориальные кланы.

Все крупные и успешные аттические публичные политики VI века до н.э. делали ставку на радикальную смену этой модели. Овладение умами афинян, малочисленных по сравнению с осталь­ным населением Аттики, но постоянно живущих в непосредствен­ной близости от «точки принятия решений», сделалось своеобраз­ным know how аттической публичной политики, ибо этот ресурс мог быть отмобилизован и использован в любой нужный момент и в кратчайшие сроки, что позволяло с минимальными затратами Добиваться максимальных политических результатов.

10*

292

В Михсииин Тропа звериных с we

тверждением тому стала в самом начале века акция начинающего амбициозного политика Солона' по радикальной смене внешнепо­литического курса и возобновлению войны с Эгиной за остров Саламин, которая была осуществлена через посредство открытого давления на ареопаг со стороны должным образом обработанной толпы горожан. Так что возмущение старого Солона популистски­ми методами «выскочки» и будущего тирана Писистрата выглядит несколько неискренним: Писистрат просто успешнее Солона при­менял им же, Солоном, опробованные методы.

Эпоха Писистрата и Писистратидов (середина— третья чет­верть VI века до н.э.) стала одной из переломных эпох в развитии афинского полиса. Писистрат с самого начала делал ставку на со­здание мощной городской элиты в противовес локальным аттичес­ким элитам, на повышение привлекательности городского образа жизни и на постепенное перетягивание основной культурной ак­тивности в городскую среду. Именно он стал основателем Великих Дионисий, отныне венчающих собой череду зимних аттических дионисийских празднеств, — и эти Писистратовы Дионисии впол­не откровенно именовались Городскими. Именно он начал стро­ить в Афинах каменные храмы. Именно он заложил первые камни в основание будущей афинской морской державы, которая со вре­менем превратит афинян в привилегированных потребителей чу­жих ресурсов, а сами Афины — в первую настоящую «столицу» античного мира, для жителей которых вся жизнь — один непре­кращающийся праздник.

Однако Писистрат стоял всего лишь в начале длинного пути. При всем радикализме проводимых им перемен, работающих не только на укрепление режима личной власти, но и на создание крепких городских элит, он был успешен именно потому, что не преступал необходимой нормы и по большей части действовал в рамках вполне традиционных моделей. И пиршественная среда времен Писистрата — если судить о ней по дошедшей до нас чер-нофигурной вазописи — организована по архаическому типу, с тщательной регламентацией пространства и основных поведенчес­ких модусов.

' Принадлежавшего к скомпрометированному «килоновой скверной» ари­стократическому семейству Алкмеонидов и потому вынужденного вместо обычных политических ходов прибе1ать к нестандартным

Греки

293

В аттической парадной (то есть предназначенной для «празд­ничного», а не для бытового употребления) вазописи это эпоха чернофигурной техники, образный строй которой имеет целый ряд весьма интересных с предложенной точки зрения особенностей Во-первых, именно в чернофигурной вазописи Дионис и Горгона предстают анфас (первый часто, вторая — неизменно, даже если тело ее изображено в профиль), со следящим взглядом Дионис не­изменно бородат (Горгона зачастую тоже) и откровенно представ­ляет собой своего рода «зеркало» для решившего «вернуть юность» статусного мужа Всегда бородат и Геракл Этот герой, пожизнен­ный «младший сын», неоднократно женатый и зачавший сотни детей, но при этом ведущий сугубо маргинальный образ жизни, крайне популярен во времена афинской тирании, и есть основания полагать, что его фигура активно использовалась как в писистра-тидской, так и в антиписистратидской пропаганде¹ Героическая судьба навечно застрявшего между статусами Геракла как нельзя

¹ С одной стороны, Писистратиды — как и Алкмеониды — считались потомками Несгора Пилосского, происходящими от его сыновей (соотв Пи-систрата и Фрасимеда), изгнанными из Пелопоннеса Гераклидами и натура­лизовавшимися в Аттике (Paus, II, 18, 8—9) Согласно логике этой генеалоги­ческой легенды, Писистратиды — потомки рода, находившегося в вечной вражде с родом Геракла (напомню, что сам Геракл когда-то разрушил Пилос, убив его царя Нелея и всех сыновей последнего, кроме самого младшего, Не­стора) И аттические аристократические роды, «обиженные» и оттесненные от власти Писистратом, должны были видеть в фигуре Геракла «освободителя от Нелидов», «борца с узурпаторами» и т д , что вполне могло составлять латент­ную кодовую основу вполне обыденных — по видимости — практик Стоит только представить себе симпосии, где собрались представители знатных ро­дов и где симпосиастам наливают вино из кратера, на котором изображен Ге­ракл, отсекающий головы гидре или «загоняющий в пифос» узурпатора оте­ческой власти Эврисфея

С другой стороны, такой талантливый политтехнолог, как Писистрат, прост не мог оставить в руках своих политических противников настолько мощный идеологический козырь Возможно, этим и объясняется его откровен­ное же ыние ассоциировать с Гераклом самого себя, выразившееся, в частно­сти, в знаменитом театрализованном возвращении Писистрата в Афины в на­чале 550-х годов (Herodotus, I, 60), во время которого он въехал в город на колеснице в сопровождении Фии, одетой богиней Афиной Сэр Джон Борд-мен [Boardman 1988 421] впочне обоснованно, на мой взгляд, видит в этом маскараде отсылку к сцене введения Геракла на Олимп (тем более что данная мифологическая сцена вдруг становится в означенный период весьма популяр­ной в аттической вазописи [см также ABV 224]) Точка зрения Ирины Кова­левой [Ковалева 2004], сомасно которой Писистрат в данном случае был одет не Гераклом, а Эрихюнисм, собственно афинским автохюнным юроем, ми­фическим основателем Панафинейских игр (в пику Гераклу, основателю игр Олимпийских), на мои взптяд, вполне совместима с точкой зрения сэра Джо­на маскарад мог отсылать к обоим этим смыслам

294

В MuxaiuuH Тропа звериных слов

лучше подходила для маркировки праздничного пространства, и Писистрат, видимо, охотно использовал эту фигуру в собственном PR, как позже Кимон будет использовать Тесея. Эротические сце­ны на сосудах, как правило, гомосексуальные.

Следующая переломная эпоха наступила в Афинах через два-три поколения, когда город стал центром настоящей морской им­перии и когда на авансцену вышел настоящий праздный класс, для которого «игривая» культура была «своей», «городской», врожден­ной и не требовала специальной регламентации. Она становится «всеобщей и всепроницающей», пронизывая собой быт, создавая «тягу к прекрасному» (хсЛос,), «тягу к новому» и задавая «уровни прекрасного». Молодость перестает быть временной категорией, теряет унизительные социальные коннотации и заявляет претензии на вневременность. К тому времени, когда в афинской политике значимую роль начинает играть поколение Алкивиада, игривость и молодость становятся едва ли не нормой жизни.

Естественным образом, значимые изменения происходят и в вазописи, которая создавала фон и задавала тон современным «дру­жеским застольям». Дионису больше нет нужды указывать грани­цы различных форм поведения, и он окончательно превращается в женоподобного юношу — уже не бога, но эстетизированную ал­легорию праздничного мироощущения. Он восседает на троне в обществе Ариадны или как центр симпосия в компании сатиров и менад. Горгонейон становится декоративным элементом и откро­венно утрачивает смысловые «пугающие» функции. Геракл зачас­тую безбород, подвиги отступают на задний план, а на первый выходят «бытовые» сцены; зачастую он — пассивный центр ком­позиции, в которой ему прислуживают сатиры или боги. Много «чисто женских» сцен, часть из них сохраняет иронически-эроти­ческий оттенок ранней классики — но отныне женщина становится если не полноправной, то регулярной участницей симпосия. Рез­ко растет популярность Афродиты и Эрота/Эротов — вплоть до аллегорических сцен с колесницей, в которую запряжены Потос и Хедюлогос (Вожделение и Сладкие речи) (рис. 40). В героических сценах персонажи, как правило, безбородые, бороду теряют и рез-

Греки_________________________ 295

ко помолодевшие боги, за исклю­чением таких откровенно «оте­ческих» фигур, как Зевс и По­сейдон.

Никакой опасности в вине, кроме несварения желудка, боль­ше нет, а былые регламентации уходят в область Афинеевых по­басенок о воздействии местных вин: Феофраст пишет в «Истории растений», что в аркадийской Ге­ре получают вино, от которого мужчины становятся безумными, а женщины беременными¹. Дионисийский ритуально ориентирован­ный миф о недопустимости как несанкционированного нарушения границ, так и игнорирования оных вырождается здесь в побасенку об экзотических («дикая Аркадия») сортах вина. Еще один пример из того же автора: «Из италийских вин самые приятные альбанс-кое и фалернское. Однако если их передержать, то после слишком долгого хранения они могут действовать как яды и вызывать немед­ленную потерю сознания»².

Впрочем, Афиней — это совсем уже поздняя (приблизительно конец II века н.э.) и совсем не афинская традиция: время оконча­тельно оформившихся античных городских культур, тон в которых задавали бритые под юношей мужи, поклонники роскошных пир­шеств, на которых изысканные вина и яства сочетались с не менее изысканными интеллектуальными и эротическими радостями, в то время как завистливая уличная чернь валом валила на общедоступ­ные публичные зрелища и накачивалась дешевой кабацкой выпив­кой. Употребление наркотиков, находившееся в архаические вре­мена под жестким контролем и выполнявшее достаточно четкие социальные и культурные функции, превратилось в занятие ин­дивидуальное, регулируемое разве что зыбкими морально-этиче­скими нормами. Но оно сохранило статус «пропуска в праздник», универсальной отмычки к бесшабашному и безответственному «юношескому» мироощущению, которому каждый теперь (при наличии свободных средств и времени) мог предаться в любое вре­мя и в любом удобном месте, по собственному усмотрению.

Дионис сбривает бороду, забывает о своем исконном назначе­нии и превращается в «загадку» для будущих европейских ученых, в повод для безосновательных домыслов о якобы существовавших

' Athenaeus, Deipnosophistae I, 57 (31е). Цит. по: Афиней. Пир мудрецов. М., 2003. С. 46.

² Ath., I, 59 (33а). Там же. С. 47.

296

В. Михшиин. Тропа звериных слов

на государственном уровне оргиастических диоиисииских культах или о вечной дионисийской — буйной и экстатической — состав­ляющей человеческих душ¹.

И напоследок — еще один анекдот из Афинея, этого неразбор­чивого эпигона великих застолий, старательного собирателя всего «праздничного» и «дионисийского»:

Тимей из Тавромения говорит, что в Акраганте один дом на­зывался триерой, и вот по какой причине.

Компания молодых людей как-то раз пьянствовала в этом доме. Разгоряченные вином, они до того одурели, что вообразили себя плывущими на триере и застигнутыми в море жестокой бурей. И до того они обезумели, что стали выбрасывать из дому всю ут­варь и покрывала: им казалось, что они швыряют все в море, по приказу кормчего разгружая в непогоду корабль. Даже когда собра­лось много народу и стали растаскивать выброшенные вещи, и тогда еще молодые люди не переставали безумствовать.

На следующий день к дому явились стратеги и вызвали юно­шей в суд. Те, все еще страдая морской болезнью, на вопросы стра­тегов ответили, что буря уж очень им досаждала и что поэтому они вынуждены были избавиться от лишнего груза. Когда же стратеги подивились их смятению, один из молодых людей, который, ка­залось, был старше других, сказал: «А я, господа тритоны, со страху забился под нижние скамьи корабля и лежал в самом низу».

Судьи, приняв во внимание невменяемое состояние юношей и строго-настрого запретив им пить так много вина, отпустили их. Все они поблагодарили судей, и один из них сказал: «Если мы спа­семся от этого страшного шторма и достигнем гавани, то на роди­не рядом с изображениями морских божеств поставим статуи вам — нашим спасителям, столь счастливо нам явившимся». Вот почему дом и был прозван триерой.

(II, 5 (37Ь-е))²

А что, неплохая застольная байка. Сугубо городская.

¹ Или для домыслов В. Иванова, который сделал из Диониса сына Божь­его, посланца горних сфер, претворившего «глиняных» титанов в смешение духа с плотью. Подобные конструкты были вполне в духе поздней античнос­ти, которая любила сопрягать абстрактные идеи с экзотическими культами. Но при чем тут кчассический греческий Дионис?

-' Ath., II, 5 (37b-e). С. 54-55.