3. ГНЕВ АЯКСА: ОДИССЕЙ

Софокл открывает свою трагедию весьма любопытной сценой: рано утром к шатру Аякса по его ночным следам приходит Одис­сей. За Одиссеем, в свою очередь, следит Афина, которая, остава­ясь невидимой, обращается к нему с вопросом, кого и зачем он выслеживает: собственно, этим ее монологом и открывается пье­са.

¹ xwaia (37), «псовая охога», да еще и на дорийском диалекте, что само но себе может служить отсылкой все к гой же «лаконскои юнчей»

Греки

227

объясняет, что виной всему действительно Аякс, оскорбленный неправедным судом и возжаждавший мести. Но при чем тут скот? — спрашивает озадаченный Одиссей. И только тут Афина рассказывает ему, что, желая спасти ахейское войско и его предво­дителей, она помрачила рассудок Аякса и направила обезумевше­го героя вместо людей — на скотину, которую она показательней-шим образом называет «неразделенной добычей» (Xeiac,, 54)¹.

Аякс безумен до сих пор, уверяет Афина, и терзает в своем шатре животных, принимая их за людей. Далее она призывает Одиссея полюбоваться и насладиться этим зрелищем, подчеркивая при этом, что он будет находиться в полной безопасности, посколь- /

ку она отвела Аяксу глаза и тот не сможет увидеть даже «образа» (яр6аог(ну, 70) Одиссея.

Афина вызывает из шатра Аякса, издевательски называя себя его союзницей. Аякс выходит. Судя по всему, он рад явлению Афи­ны — и, в безумии своем, даже наделен способностью видеть ее самое, в отличие от Одиссея. Афина продолжает издеваться над ним, выспрашивая о деталях расправы над ахейскими вождями, притворно вступается за Одиссея, будто бы привязанного к столбу в шатре, но тут же идет на попятный: если сердце требует мести, пусть будет месть. Аякс уходит обратно в шатер крайне довольный собой и просит Афину «и впредь» оставаться «такой же» его союз­ницей¹.

Афина вновь обращается к Одиссею с сентенцией о бреннос­ти человека и о всесилии богов. Одиссей внезапно отвечает, что унижение врага не приносит ему радости. И скорбит он не об од­ном Аяксе, но обо всем человеческом роде, поскольку каждый че­ловек на поверку оказывается не более чем призраком (е16оЛ', 127), легковесной тенью (f| xovcpriv oxictv, 127). Афина с готовностью соглашается с ним, особо оговаривая, что богам угодны «мудрые», то есть те, кто понимает свое истинное место в мире: «К благора­зумным милостивы боги, / Но ненавистен сердцу их гордец» (134— 135)⁴. И своего любимца Одиссея она, судя по всему, относит имен­но к разряду благоразумных, противопоставляя его в этом смысле Аяксу⁵.

¹ В переводе Ф Ф Зелинского — «не разделенную еще добычу», но ника­ кого «еще» в греческом оригинале нет

² Здесь и далее все русскоязычные цитаты даны по изданию Софокл Дра­ мы / В пер Ф Ф Зелинского М , 1990

³ тоюб' oxi |xoi crtunaxov napexdvai, 117

⁴ тотЗс, бе adxppovac, / Эсо! qnXouai xai otiyouoi toxic, xaxoug, 133

⁵ См [Guthrie 1947]

8*

228

В Михайлин Тропа звериных слов

Итак, в самом начале пьесы перед нами предстает четко выст­роенная дихотомия, в которой безумному протагонисту противо­стоит «разумный» персонаж второго плана: ход для драматургичес­кой традиции стандартный.

Софокл ... прекрасно отдавал себе отчет не только в том, что в характере центрального героя должен быть некий существенный изъян, но и в том, что именно этот изъян как раз и должен приве­сти его к краху, если уж герою суждено претерпеть крах. И дефект сей выявляется им по методу контраста. Так, Креонт служит пре­красным фоном, на котором становятся виднее слабые стороны Эдипа; в начальных сценах именно он сохраняет спокойствие и способность трезво рассуждать, тогда как Эдип ведет себя подоб­но безумцу, однако же при этом Софокл каким-то чудом умудря­ется сохранить наши симпатии на стороне Эдипа. То же самое про­исходит и с Одиссеем в «Аяксе»; он необходим с точки зрения чисто архитектурной, для поддержания равновесия, и в то же вре­мя выступает в качестве контрастного фона для главного героя; впрочем, в данном случае он подчеркивает не только его грехи, но и доблести. В прологе он занимает единственно правильную по­зицию по отношению к страшным, неодолимым и непостижимым законам, или силам — назовите их как угодно, — которые управ­ляют этим миром и представительный символ которых являет со­бой Афина.

[Piatt 1911: 102]

Одиссей, конечно же, нужен в пьесе не только для поддержа­ния архитектурного равновесия и создания контрастного фона, однако во многом Артур Платт был прав — в частности, в том, что главным признаком, который отличает человека, «угодного богам», от «плохого», «неугодного», является «правильная позиция» по от­ношению к силам, которые управляют миром. Человек должен знать свое место или, по крайней мере, демонстрировать готовность смириться с ним, даже в тех случаях, когда сам он — избранник и любимец богов. Тех же, кто откровенно превышает свои полномо­чия, боги наказывают, и безумие, p.avia той Оеой, является вполне законным (и привычным в греческой традиции) способом наказать тЗРрютлс,, «хюбриста»: то есть того, чье поведение оскорбляет бо­гов и посягает на их права.

Герой и хюбрист в греческой традиции — понятия не взаимо­заменяемые, но вполне (и часто) совместимые. Герой — это тот, кто преступает пределы, положенные человеку: он одновременно и

Греки

229

выше человека, поскольку «ведет себя как бог» и зачастую являет­ся сыном или внуком того или иного божества, и ниже его, по­скольку не соблюдает положенных человеку поведенческих гра­ниц — как зверь или звероподобное существо (кентавры, киклопы и прочая нечисть у греков — стандартный маркер для не-человече-ского поведения)¹ Он отделен от остальных людей непреодолимой гранью, которая очерчивает его особую, «героическую» судьбу и сущность² Он — Другой, со всеми положенными подобному пер­сонажу в греческой традиции коннотациями божественными, «ма­гическими», варварскими и звериными Бернард Нокс приводит в своей статье «"Аякс" Софокла» представительную подборку харак­теристик центрального действующего лица этой трагедии

Аякс — \ityac,, «большой, ветикий» В первой сцене бич его огромен, таковы же и речи, его сила и храбрость — «величайшие», и для моряков, составляющих хор, он представляет собой одного из тех «великих духом» людей, под чьей защитой живут люди ма­ленькие, такие, как они сами Но то же самое слово может быть ис­пользовано и его врагами, и совершенно в ином смысле, для них он «большое тело» — Агамемнон же и вовсе называет его «бочыиим быком» Огромен он сам, огромны и его амбиции и это само по себе делает его одиночкой, povoc; Это слово употребляется по от­ношению к нему снова и снова — на войне или в мирное время он равно одинок Он человек дела, tpya, а не слов, а когда он говорит, то делает это с неоспоримым чувством собственного превосход­ства, его речь — хорлос,, беззастенчивое утверждение собственной значимости Его смелость описывается в терминах, которые вызы­вают в памяти бойцов «Илиады» он отважный,оЛхщос,, неистовый, Эойрюс,, пылкий, atOov, храбрый, еихарбюс;, и ужасный, Scvog Его смелость и отвага, тоХрцт), Spaaoc,, преследуют сугубо личную цель, он взыскует славы, Эрсюос;, яЫод, и награды за воинскую доблесть, EvxXeia, которой он был лишен после того, как Ахиллов доспех присудили Одиссею Все эти качества выдают в нем человека са­модостаточного, однако он не чужд и отрицательной их стороны У него нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме ответственности перед собственной героической личностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него

¹ «Он (Геракл — В М) отличен от других людей, поскольку по определе­ нию выше их, будучи сыном Зевса, будучи наделен нечеловеческой силой и особой судьбой, предсказанной ему отцом, но он еще и ниже других людей, он низведен до зверя» [Biggs 1966 228]

² «Героизм, как и прочие формы гениальности, естественным образом приводит к одиночеству видение великой славы мешает общению с другими людьми » [Biggs 1966 225]

230

В Михайлин Тропа звериных слов

снискал его отец Он упрямого нрава, axepeocppov, он неразумен, oxppvax;, йфроутСотчотйхкос,, безрассуден, bvakoyvaxoc,, неприветлив, о\)ОтраяхХ.ос,, есть еще один термин, который применяется к нему чаще всех прочих он шцбс,, грубый, дикий, неприрученный — по натуре он дикий зверь, и именно через этот образ мы и восприни­маем его в охотничьей метафорике пролога.

|Кпох 1961 21]¹

«Отрицательные» характеристики Аякса имеют одну примеча­тельную общую черту: большая часть из них строится при помощи отрицательных приставок (й, bvti). Это не самостоятельные каче­ства, но, скорее, показатели отсутствия неких значимых качеств, делающих человека человеком.

Во второй половине 90-х годов прошлого века Ник Аллен, тог­дашний директор Института антропологии Оксфордского универ­ситета, развивая трехфункциональную схему Жоржа Дюмезиля, ввел — помимо общеизвестных первой («жреческой»), второй («во­инской») и третьей («хозяйственной») — еще и четвертую функцию, как необходимую для анализа социальных отношений в архаи­ческих индоевропейских сообществах, к которым оба эти исследо­вателя определенно относили и сообщества древнегреческие. Чет­вертая функция «отвечает» у Аллена за практики социального исключения — как позитивные, так и негативные, отчего и пред­ставлена в двух регистрах, F4+ и F4-.

Если первая функция связана с сакральным, вторая — с фи­зической силой и войной, третья — с плодородием, изобилием и другими подобными понятиями, то четвертая сопряжена со всякой инаковостью, с тем, что находится вовне или по ту сторону про­странства, описываемого тремя классическими функциями. При этом в одних своих проявлениях она оценивается позитивно (как нечто выдающееся, из ряда вон выходящее и т.д ), в других — не­гативно либо вообще лишается всякой ценности.

[Allen 1998: 120]

Герой — фигура исключительная во всех смыслах слова, и «злая судьба», преследующая большинство древнегреческих (и не толь­ко древнегреческих) героев, есть черта врожденная, не отделимая от героического статуса Тем не менее каждой героической судьбе присущи свои нюансы, которые, собственно, и «делают сюжет», позволяя контаминировать его с другими героическими сюжетами

¹ См также [Cohen 1978 28] («ночной» Аякс), [von Млсп 1900 99, Biggs 1966. 2251 (Аякс как вечный одиночка)

Греки

231

и таким образом выстраивать мифологическую или эпическую па­нораму.

Итак, в отличие от Ахилла, «ночной» Аякс являет нам себя со всей очевидностью. Мотивы его гнева донельзя близки к Ахилло­вым: его лишили доли, которая принадлежит ему по праву. Как и в случае с Ахиллом, для Аякса подобная несправедливость со сто­роны Агамемнона непереносима сразу по нескольким основаниям.

Во-первых, как «второй лучший» боец греческого войска, он после смерти Ахилла автоматически становится первым. В рамках общей для всех индоевропейских культур дружинной этики данное «продвижение» внутри маргинального воинского статуса имеет как четко выраженные пространственные (близость к предводителю), так и четко выраженные «фарновые»' коннотации. «Лучший» воин просто обязан иметь «лучшую долю» — в обоих смыслах этого рус­ского (и греческого! — цоТра) слова, и Ахиллова паноплия в дан­ном случае является четким маркером права на эту «лучшую долю». Аякс не имеет ни права, ни возможности взять доспех самостоя­тельно, поскольку предмет этот обретает соответствующее «каче­ство счастья», только пройдя через руки инстанции, аккумулиру­ющей «совместную удачу» всего греческого войска, то есть через руки Агамемнона². Для того чтобы действительно стать «первым лучшим» среди ахейцев, Аякс должен получить материальный знак этого высокого воинского статуса от «общего», верховного вождя, как бы он ни относился при этом лично к Агамемнону, на способ распределения «счастья» это не влияет³. Однако, лишив его заслу­женной награды, Агамемнон не просто недодает ему надлежащей доли из «общего котла» — он отбирает у него положенное, поку­шаясь на самые основы того высокого воинского статуса, который Аяксу привычен. Маргинальная воинская «судьба» строится на постоянной необходимости «ловить день», сверяться с изменчивой

' То есть связанные с семантическими молями счастья, удачи, блага и i .д.

² См. предыдущую главу.

³ Исходя из несколько иных посылок при анализе того же материала и касаясь взаимоотношений древнегреческого эпического и трагедийного героя с «обычными людьми», Пенелопа Бипз пишет' «Ничтожность судей вовсе не делает приговора бессмысленным» (Biggs 1966. 226]

232

В. Михайлин. Тропа звериных слов

воинской удачей, всякий раз подтверждать свое право на «высокую долю»; и любая демонстративная неудача чревата полным круше­нием воинской судьбы. Одиссей, вчерашний друг, немедленно ста­новится врагом Аякса, как только заявляет претензии на его закон­ную долю, и эта вражда переходит в разряд смертельных, как только Агамемнон присуждает доспех Одиссею.

Во-вторых, Аякс, как и Ахилл, выступает не только в качестве индивидуального бойца и «полевого командира», подчиненного Агамемнону. Он — как и Ахилл — еще и самостоятельный басилей, приведший под Трою пусть небольшую, но собственную дружину в силу былых договорных отношений с Атридами. Любое умаление его части/чести неминуемо скажется не только на его собственном символическом капитале, но и на том, как будут чувствовать себя его земляки среди остальных ахейцев и как эти остальные ахейцы будут относиться к его землякам.

В-третьих — и в этом Аякс радикальнейшим образом отлича­ется от Ахилла — Теламонид здесь, под Троей, не один. С ним его младший единокровный братТевкр, а кроме того — Еврисак, пер­вый и единственный сын от фригийской царевны Текмессы, кото­рого он с готовностью признает своим законным наследником. Если Ахилл (хотя бы внешне, хотя бы по видимости) волен выби­рать себе судьбу (между xXioc, и vooTOg, между «долей младшего сына», обрекающей его на славную смерть ради героического ста­туса, ради вечной памяти в родовых преданиях, и «долей старше­го», которая заставит его вернуться из ёсг/сгга¹, принять отцовское наследство и приумножать семейное «счастье»), то Аякс, по идее, уже выбрал свое предначертание. Он старший сын по обстоятель­ствам рождения и к тому же сын Теламона не от пленной троянской царевны, как Тевкр, а от «правильной жены» Перибеи, дочери Алкафоя Мегарского². Аякс, таким образом, несет на себе ответ­ственность не только лично за себя и за свою дружину, не только за «славу отцов» — но и за непрерывность родового «счастья», за преемственность поколений, по которым эта родовая слава могла бы перейти к потомкам. А значит, он не имеет права вернуться из-под Трои без подобающей «чести».

Если атрибутивным предметом Ахилла под Троей является копье¹, то Аякс ассоциируется прежде всего со своим огромным

' То есть вернуться из «далеких краев», «отдаленных пределов», но также — из «крайностей», излишеств.

² Сына Пелопса и Гипполамии, то есть родного брата Атрея и Фиеста. Следовательно, по матери Аякс приходится двоюродным племянником Ага­мемнону и Менелаю.

' Магическое копье, подаренное когда-то отцу Ахилла Пелею кентавром Хироном (Ил., XVI, 142—144)' рана, нанесенная этим копьем, не может быть

Греки

233

«башенным» щитом. Аякс — твердыня, «надежа и опора» ахейцев (ёрхос, Axaicov), там, где он стоит, не пройдет ни один враг: однако работает он «от обороны» и становится нужен тогда, когда Ахилл удаляется от сражений и троянцы начинают теснить греков. Он спасает ахейские корабли, не дав Гектору их сжечь, и тем самым возвращает грекам надежду на voaroc;, возвращение домой. Он — защитник, а не нападающий, как то и положено статусному вои­ну, который думает не о юношеской лихости, а о том, чтобы отсто­ять и не дать в обиду «свое», «кровное». Да, Аякс воюет под Троей, и воюет хорошо, но по основной своей жизненной стратегии он не «человек войны» и потому при всех своих исключительных боевых качествах навсегда останется «вторым лучшим» после Ахилла, ко­торый знает, что обречен на краткий век и долгую славу, и кото­рому терять нечего.

Афина, богиня перехода из одного мужского статуса в другой, не случайно покровительствует Ахиллу и Одиссею — и столь же не случайно не любит Аякса. Одиссей — вечный странник, играющий ролями и статусами как масками: ему Афина необходима как по­стоянная спутница. Одиссей — царь, муж и отец, однако это не исключает в нем не подобающей статусному мужу мобильности, наклонности к тсууц (искусству, мастерству, умению — но и хит­рости, уловке, интриге). Он муж совета, умеющий убеждать реча­ми, — но и отчаянный авантюрист, непременный участник самых дерзких и «мальчишеских» вылазок, наравне и за компанию с от­кровенным маргиналом Диомедом¹. Одиссей — уникальный пер­сонаж, одинаково свободно и легко чувствующий себя в обеих ос­новных мужских жизненных стратегиях и готовый вечно кочевать из одной в другую: он даже на Итаку возвращается только для того, чтобы снова уехать², и потому Афина является фактически его «до­машней» богиней.

исцелена иначе как ржавчиной, соскобленной с его же наконечника — как в случае с Телефом (Apollodorus, Epistoma, III, 17, 20). Из всех доспехов и ору­жия Ахилла Патрокл не берет в бой только копье, на том основании, что ноша эта для него неподъемна (ppiGiJ цсуа cm(3apov) — как, впрочем, и ни для кого из ахейцев, кроме самого Ахилла. Именно копьем Ахилл убивает практически всех своих противников, включая Гектора. Именно отсутствие копья становит­ся, по одному из вариантов мифа (2^nd Myth. Vat., 205), косвенной причиной его смерти, поскольку Ахилл пришел на помолвку с дочерью Приама Поликсеной безоружным, согласно доювору с троянцами, после чего был обманут ими и убит. Показательнейшим образом после смерти Ахилла Аякс и Одиссей также соревнуются за его доспех: о копье речи нет.

¹ Ср. гомеровскую «Долонию» или эпизод с похищением из Трои Палла­дия (Apollodorus, Epitoma, У 13 etc).

^! Apollodorus, Epistoma, VII, 34—40.

234

В Михайлин. Тропа звериных слов

Ахилл «интересен» Афине по иной причине. Он — витязь на распутье, застрявший на время меж двух жизненных стратегий, и как таковой он являет собой законный предмет ее заботы. Афина «впустила» его в маргинальный воинский статус, а потом играючи приотворила дверь обратного хода (поскольку попытка вернуть себе право на vooto?, ставшая сюжетной основой «Илиады», для Ахилла — не более чем игровое нарушение четко заданного сцена­рия). Никаких эксцессов при этом она не допускает, жестко оса­живая Ахилла в тот момент, когда он пытается решить спор с Ага­мемноном одним ударом меча; и уже в IX песни Ахилл предстает перед нами в несвойственной ему роли статусного мужа и искус­ного переговорщика: он принимает j себя делегацию ахейских вож­дей и под конец переговоров даже обещает вступить в боевые дей­ствия в том случае, если Гектор дойдет до его собственного шатра. Показательно, что решение это он принимает и оглашает только после того, как Аякс упрекает его в нежелании соблюдать нормы поведения статусного мужа. Афина же примет на себя заботы и о возвращении Ахилла «на путь истинный»: когда после смерти Пат-рокла лишенный доспеха и вооруженный одним копьем Ахилл отре­чется от гнева и выйдет на троянцев, могучий боевой клич вместе с ним испустит именно Афина¹, и она же обратит троянцев в па­ническое бегство висящей на ее эгиде головой Горгоны. Афина не успокоится и не оставит Ахилла своими заботами, пока не убедит­ся в том, что обратной дороги ему нет. Ахилл знает, что должен погибнуть вскоре после смерти Гектора², однако тем яростнее стре­мится поразить его. Афина предает Гектора безоружным в руки жаждущего мести Ахилла и не препятствует последнему гневить других богов, когда он глумится над телом Гектора или выкрики­вает откровенно хюбристические угрозы под стенами Трои³. Судьба Ахилла отныне окончательно предопределена, никаких «возвраще­ний» уже не предвидится — и далее этот персонаж ее не слишком занимает.

Выраженную нелюбовь Афины к Аяксу Теламониду можно объяснить именно тем, что Аякс, находясь в поле действия ее бо­жественного права, не желает признавать ее власти над собой: не хочет выходить из роли старшего сына, преемника и наследника, и примерять на себя маргинальные воинские роли. Афина, вооду­шевляющая воинов на битву, вдыхающая в них «божественное бе­шенство», которое позволяет бойцу самозабвенно бросаться в са­мую гущу сражения, не боясь ни богов, ни людей⁴, выступает в

¹ Ял., XVIII, 203-231.

² Ил., XIX, 404 и далее; XXII, 355-360. ^J Hyg., Fabuhe, 107.

⁴ Как то происходит с Диомедом в V песни «Илиады».

Греки

235

откровенно «валькирической» ипостаси. Она же отвечает и за «пе­реход удачи» на поле боя, «вдохновляя» тех бойцов, которые толь­ко что бежали перед лицом противника, и обращая в паническое бегство тех, кто только что был уверен в победе. У Софокла Аякс «безрассудным хвастовством» (764) отвечает на пожелание отца стремиться к победе, но победы ожидать от бога: с богами-де и слабый осилит врага, он же надеется стяжать славу «и без таковых» (xai 6ixaxeitov, 768—769). Эта фраза, которую обычно — и вполне логично — толкуют как свидетельство очевидной «мономании» Аякса, может иметь несколько иной смысл. Аякс не желает терять разум, вверяя себя богам битвы, которые погружают человека в скоротечную героическую судьбу. Он надеется на собственную силу и на собственное боевое искусство, которое позволит ему добить­ся славы, не обрекая себя на героический «билет в один конец». На мой взгляд, Бернард Нокс неправ, когда считает (см. приведенную выше цитату), что у Аякса нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме как перед собственной героической лич­ностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него снискал его отец. Даже если судить только по Софоклову тексту, оставляя в стороне надежного и рассудительного гомеров­ского Аякса, забота о родных и близких не просто не чужда герою, но составляет едва ли не главный предмет его страданий'. Похоже, что именно это и непереносимо для Афины, которая требует от героя полной включенности в ситуацию перехода: ибо только так он может вверить себя ей, а она — принять его под свое весьма двусмысленное покровительство.

Второй Аяксов faux pas, приведенный в речи вестника, обра­щенной к Тевкру, еще более показателен в этом отношении:

Второй же раз Афине, — Когда бодрящий зов ее раздался, Чтобы с яростью он грянул на врагов, — Ответствовал неслыханным он словом: — Владычица, других аргивян кликом Подбадривай; а там, где я стою, Враг сомкнутого строя не прорвет (хаб' лдас. б' оилот' ёхрт^а цахл)-

(770-776)

Примечательным здесь представляется то обстоятельство, что Аякс настаивает на сугубо оборонительном характере своей добле­сти. Таковым же предстает он и в «Илиаде»: как ёрхос, Axcuoov,

Подробное рассмотрение этой проблемы см ниже

236

В Михаилин Тропа звериных слов

«твердыня ахейцев» Помощь Афины, зовущей вперед, в бои, ему действительно не нужна: он боец от обороны. Это, естественно, не отменяет хюбристического характера его слов и поступков, с точ­ки зрения самой Афины. Война — ее законная культурная зона, и всякий, кто сюда попадает, должен считаться с ее властью на этой территории. Тех же, кто не желает этого делать, она показательным образом наказывает, и их самые сильные стороны становятся сла­бейшими их сторонами. Складывается впечатление, что даже сам суд о доспехах не обошелся без участия Афины. Троянские де­вушки у городской стены (разговор которых о сравнительных доб­лестях Аякса и Одиссея, подслушанный греками, якобы и стал основой для окончательного решения по этому вопросу¹), весьма подозрительны в этом отношении. «Градодержица» (По^юиос,), «градоохранительница» (ЕриоСлтоХц) — стандартные эпитеты Афины, и место, в котором она проявляет эту свою функцию, — именно городская стена Тема девушек или женщин на городской стене — вообще отдельная тема с колоссальным объемом матери­ала², требующая самостоятельного рассмотрения. Пока же напом­ню только о том, что Афина — сама девственница и что городская стена находится под ее особым покровительством.

Одиссей, конечно, многое сделал для того, чтобы приблизить победу над троянцами, но приоритет Аякса как «второго величай­шего» ахейского воина после Ахилла настолько формулен и очеви­ден, что сама по себе ситуация суда об оружии с участием каких-то других претендентов, кроме Аякса, кажется парадоксальной. Одиссея с Аяксом связывают дружеские отношения; Аякс спасает Одиссею жизнь. И после этого Одиссей берется оспаривать у него законную почесть, да еще и выигрывает в этом споре: только для того, чтобы после смерти Аякса отдать Ахиллов доспех (по одному из вариантов мифа) приехавшему под Трою сыну законного вла­дельца, Пирру/Неоптолему. Логика, по меньшей мере, странная, если не предполагать за ней воли божества, более прочих благо­склонного к Одиссею и соответственно контролирующего его по­ведение, — то есть все той же Афины.

У Софокла Афина выступает именно в роли организатора весь­ма забавного, с ее точки зрения, представления под названием «бе­зумие Аякса»; и единственным зрителем, которого она явно ждет и которого призывает насладиться увиденным, является Одиссей. И самое главное, что она хочет продемонстрировать Одиссею, — бессмысленность попыток сопротивляться божественной воле.

¹ Ihas Parva, cit Scholia In Anstophanem Equites 1056

² Греческого, кельтского, славянского и тд в пределах культур индоев­ ропейского круга

Греки

237

Аякс пытался остаться разумным и «предусмотрительным» (лро-vovoTEpoc,, 119) статусным мужем в «зоне военных действий», где должно «ловить судьбу», а сохранять статусную «верность принци­пам» как раз не должно и даже опасно: на территории, «поручен­ной попечению» таких неверных и переметчивых богов, как Арес, Аполлон и Афина. Сама Аяксова «правильность» уже хюбристич-на по отношению к маргинальной военной зоне, поскольку магн­етически с ней несовместима и, следовательно, нарушает права «здешних» богов. И Афина карает наглеца, посмевшего поставить под сомнение действенность ее полномочий в ее же собственной вотчине, самым наглядным образом: она превращает разумного и предусмотрительного Аякса в дикого зверя, одержимого манией мщения, который не только бросается на своих, но делает это но­чью — и тем самым являет собой полную противоположность не только человеку статусному, но и человеку вообще.

Охотничья терминология, столь обильная в прологе пьесы, говорит сама за себя: Аякс более не человек, но зверь, объект охо­ты. Одиссей же представлен «лаконской гончей», идущей по его следу. Когда он находит Аякса, то перед ним — могучий зверь, ко­торый алчет крови и не замечает, что на нем уже стянулись путы судьбы¹. Афина демонстративно издевается над саламинцем, на­зывая себя его «союзницей» (ойццаход, 90), причем сам Аякс вскоре подхватывает и повторяет это снисходительно-покрови­тельственное, по афинским меркам Софокловых времен, опреде­ление (117). Бернард Нокс, как представляется, первым обратил внимание на возможный контекстный смысл этого термина для

¹ Прекрасную интерпретацию этого образа, одного из ключевых в гречес­кой эпике, см. в: [Онианз 1999]. Полностью соглашаясь с предложенными Ричардом Онианзом трактовками слова лорар как «узел», «петля», захлес­тывающая персонажа или группу персонажей, я вынужден предложить рас­ширение данной семантики, дабы объяснить генезис ключевого образа. В ряде индоевропейских (и близких к ним) традиций активно эксплуатируется семан­тика охоты, в которой выигравшая сторона (в споре, поединке, битве и т.д.) сравнивается с охотником, а проигравшая — с дичью. А поскольку загонные охоты с сетями были едва ли не самым распространенным и прагматичным способом добычи дикого зверя, то и образ зверя, запутавшегося в сети, не мог не дать целого букета метафорических смысловых переносов. В таком случае 6X£pou netpot' (Ил., XII, 79) будет означать «гибельная сеть наброшена». Ср. обилие метафор, связанных с тематическими полями сети/гибели/судьбы в «Агамемноне» Эсхила, где в конечном счете Клитемнестра убивает мужа весьма характерным способом: опутав его рыбацкой сетью и трижды ударив топором. Ср. также возможную «сюжетную» семантику стандартной гладиаторской пары ретиарий—мирмиллон в римском цирке, в которой вооруженный сетью и тре­зубцем ретиарий пытался набросить сеть на противника, чтобы затем поразить ею, обездвиженного, или оставить в живых — по желанию публики.

238

В Михаи шн Тропа звериных слов

Афин третьей четверти V пека до н э В уже цитированной выше работе он пишет

Он говорит и действует как бог, по отношению к Афине он ведет себя не просто на равных, но даже свысока Афина издева­тельски указывает на подобную форму их взаимоотношений, упот-ребтяя по отношению к себе слово «союзник» (сгъцахос,), которое в официальном афинском словоупотреблении (оно служило для официального обозначения подчиненных империи городов и ос­тровов) предполагает более низкое положение, и, судя по всему, Аякс именно так ее и воспринимает Он отдает ей приказы, icpieucu (112)— достаточно резкое слово, которое он повторяет нескольки­ми строками ниже, он наотрез и в грубой форме отказывает ей в просьбе пощадить Одиссея, а когда она соглашается с его правом делать так, как он считает нужным, он снисходительно велит ей и впредь оставаться такой же союзницей — читай, подчиненной ему

[Knox 1961 8-9]

Для Нокса данное обстоятельство — лишнее свидетельство невероятной Аяксовой гордыни, и потому он нарочито сгущает краски Однако само по себе его наблюдение — настоящая наход­ка Опутанный невидимой сетью безумия, Аякс по привычке при­нимает все, что видит, за чистую монету — как то и положено ста­тусному мужу, живущему в мире правил и договорных отношений Зыбкий мир кажимостей, мир безумия, нимало ему не знаком (в отличие от Одиссея, который регулярно пускается в опасные экс­курсии по самому краю пропасти) И потому Аякс — самая легкая жертва для piavia той 9сой, «безумия от богов». Как человек, не знающий вкуса вина, он пьянеет незаметно для себя, продолжая считать свои действия трезвыми и расчетливыми Тем страшнее творимые им зверства — и тем больше сочувствует ему Одиссей, которому еще не раз придется испытывать судьбу на грани опья­нения и трезвости, на грани жизни и смерти¹

Именно здесь, как мне кажется, кроется ответ на первый во­прос, заданный мной в начале статьи, о причинах столь явной не­последовательности в поведении Одиссея по отношению к Аяксу Оценивая «характер» того или иного древнегреческого трагедийно­го и/или мифологического персонажа, нам следует отказаться от современных представлений о личности как о некоем едином це-

¹ Под эту двойную дихотомию подпадает едва ли не большая часть при­ключений Одиссея на обратном пути эпизод с вином и Полифемом, эпизоды с лотофагами, сиренами, Киркой — и т д , вплоть до своеобразного «симпосия» в царстве мертвых

Греки

239

лом, подчиняющемся одной и той же логике'. Эту проблему при­менительно к древнегреческой трагедии поднял еще в 1986 году Пьер Видаль-Накэ в главе, посвященной анализу смысловой струк­туры Эсхиловых «Семерых против Фив» (см.: [Vidal-Naquet 1990, passim)). Центральный персонаж этой трагедии, Этеокл, неожидан­но резко становится по ходу пьесы совершенно другим человеком: рассудительного и ответственного правителя внезапно сменяет кровожадный и непроницаемый для сторонней логики хюбрист. В древнегреческом персонаже не борются между собой «две души». Он абсолютно целен в каждый момент времени и адекватен той ситуации (я бы сказал — той культурной зоне), в которой на дан­ный момент находится. Одиссей — статусный муж совета, готовый любые проблемы улаживагь договорным путем тогда, когда нужно говорить в совете и соблюдать договоры; и в то же время он — без­застенчивый ловец удачи там, где обстоятельства диктуют необхо­димость ловить удачу. Если Аякс не способен видеть эту грань, то это беда Аякса: нельзя во владениях Афины вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил. Соавтор Пьера Видаль-Накэ по упомянутой кни­ге, Жан-Пьер Вернан, пишет в главе, посвященной анализу усло­вий функционирования древнегреческой трагедии:

У греков отсутствует представление об абсолютном законе, основанном на строго определенных принципах и сведенном в непротиворечивую систему. Для них, по сути, существовали и су­ществуют разные степени закона. Трагедия представляет нам столкновение одной dik.3 с другой такой же, неустоявшийся закон, который подвижен и может в любой момент превратиться в соб­ственную противоположность.

[Vernant 1990: 26]

Одиссей умеет оказываться адекватным любой «справедливо­сти», в поле действия которой он очутился — здесь и сейчас. Он не видит ничего страшного в том, что Аякс на время оказался его за­клятым врагом: их столкнула Афина, поставив по разные стороны от символически значимого (желанного!) предмета, и неразумно было бы сопротивляться воле богини. Но теперь, когда волею все

¹ По крайней мере, в идеале, в «снятом» виде, каковой и являет нам ipa-диционный европейский литературный персонаж. При всей возможной внут­ренней противоречивости, он так или иначе представляет собой некое мораль­ное и нравственное единство, подлежащее оценке со стороны читателя — и дающее повод читателю ассоциировать себя с персонажем, интериоризировать те ситуации и обстоятельства, в которых «раскрывается его личность», и таким образом присвоить «сторонний» (а по сути — коллективный) внутренний опыт

240

В. Михаилин. Тропа звериных слов

той же Афины противник столь явно превратился в дичь, а сам он — в охотника, у него нет причин добивать мертвого льва (кото­рый и сам еще не знает, что он уже мертв). Излюбленная Афиной ситуация выбора, неопределенности, «взвешивания жребиев» для Одиссея уже закончилась. «Счастье» и «несчастье» перераспредели­лись, и новая конфигурация требует уважительного к себе отноше­ния: игры на удачу закончились, и Одиссей опять — муж совета и договора, который в безумце видит не кровного врага, которого нужно победить любой ценой, но всего лишь человека, одержимо­го uavia той 9еой и до сих пор пребывающего в полной власти на­славшей эту «болезнь» богини. Косвенно эта мысль подтверждается тем обстоятельством, что, по меткому замечанию Пенелопы Биггз, «одним из симптомов безумия Аякса является способность видеть ее (Афину. — В.М.), при том что она остается невидимой для сво­его любимца (Одиссея. — В.М.)» [Biggs 1966: 224]. Одиссей, с го­товностью принимающий юрисдикцию любого бога, на чьей тер­ритории он оказался, сохраняет адекватность вне зависимости от контекста: зная, что законы и способы видеть бывают разные, он смотрит на мир этими глазами и потому лишен сомнительной и опасной привилегии созерцать богов. Ему, как и другим своим любимцам, Афина является у Гомера, приняв облик одного из смертных: только по косвенным признакам «мудрые», «благоразум­ные» персонажи определяют, что перед ними — божество. Гектор, не сумевший отличить своего брата Деифоба от Афины, принявшей его облик, поплатился за это жизнью. У Софокла Одиссей и вовсе не видит Афины, а только слышит ее голос: он почтителен с ней, он признает ее власть над собой и только поэтому получает право оставаться самим собой — и даже возражать богине.

Аякс же, привыкший к устойчивости и стабильности того мира, в котором он только и хочет существовать, ничем не защищен от безумия. Он видит Афину, говорит с ней, выстраивает с ней отно­шения, как минимум, на равных, не понимая, что оказался в дру­гом измерении и что его поведением управляет уже совсем другая логика. Именно здесь, как мне кажется, следует искать ответ на второй вопрос, который был задан в начале статьи: почему гнев Аякса на Атридов и Одиссея настолько силен, что это влечет за собой попытку тотального избиения едва ли не всего греческого войска — причем попытку «кривую», «ночную», «не-статусную»?

Аякс долго не желал иметь ничего общего с Афиной и полагал­ся только на себя, на собственную силу и на собственное доброе имя. Однако суд об оружии проломил наконец брешь в «твердыне ахеян». Аякс оказался бессилен именно там, где изо всех сил пы­тался остаться: в совете статусных мужей, где все решается по спра­ведливости, по отеческому, Зевесову праву. Но победитель в спо-

Греки

241

ре за доспех Ахилла к конечном счете был определен неправыми способами. Предводители войска почему-то сочли для себя воз­можным прибегнуть к неверной и зыбкой дивинационной практи­ке, подобающей не Зевсу, но богам сугубо маргинальным, вроде Аполлона или Ареса, — да еще ночью, да еще на основе «показа­ний» откровенно чужих и не-статусных троянских девушек. Логи­ка такого поведения Агамемнона и Менелая (даже если оставить в стороне догадку о том, что за организацией суда могла стоять Афи­на) вполне понятна: а на каких богов они, спрашивается, должны полагаться, если вот уже десять лет находятся не дома, а на войне? Назойливая озабоченность воюющих греков и римлян всякого рода пророчествами и знаками и едва ли не ежедневная потребность в них целых действующих армий — лучшее тому подтверждение. Однако Аякс — не игрок. Он — статусный муж, причем упрямый статусный муж, которого Гомер недаром сравниваете ослом.

Он обесчещен — то есть лишен той чести/части, которая при­надлежит ему по праву. Позволить себе оставаться в подобном положении он не может, а правых способов настоять на своем боль­ше нет. И Аякс наконец смиряется с тем, что ему придется совер­шить переход в «ночную», «левую», «кривую» ипостась, чтобы утвердить свои права и покарать обидчиков на их же территории их же методами. А божество, которое обеспечивает такого рода пере­ходы, очевидно: это Афина. Вот только для того, чтобы Афина от­неслась к обратившемуся к ней «за пропуском» мужу благосклон­но, одного обращения, да еще и вынужденного, недостаточно. Аякс уже успел оскорбить богиню неподобающим, хюбристическим, с ее точки зрения, поведением, и теперь она возьмет свое. Она прове­дет Аякса «на ту сторону», но только смысл у этого «переключения регистров» будет совсем не такой, которого хочет Аякс. Он жаждет покарать обидчиков, он жаждет вернуться в «нормальный», «днев­ной», статусный мир успешным мстителем за поруганную честь:

Аф и н а: И на Атридов меч ты обратил? Аякс: Не обесчестить им Аякса боле! Афина: Ты на тот свет отправил их, не так ли? Аякс: И пусть теперь наград меня лишат\

(96-99)

Даже придя в себя, он ничего зазорного не видит в том, что пытался ночью перерезать спящими собственных боевых товари­щей (379—391): они сами не оставили ему другого способа вернуть подобающую ему «цену чести». И если «корысть», материальное воплощение воинской чести, можно и должно снимать с убитого

242

В. Михсш.шн. Тропа звериных слов

врага, то почему бы не снять ее с убитого друга¹, который обесчес­тил и предал тебя?

И так же самозабвенно, как когда-то «отцовское» право, Аякс теперь принимает право «кривое», «ночное». Ахейцы долго вынуж­дали его взять Афину в союзницы: что ж, пусть теперь пеняют на себя². Они не оставили ему возможности вернуться домой достой-

¹ Напомню, кстати, об исконной амбивалентности греческого созвучия ётсйрос, / ЁтЕрос,, абсолютно аналогичного русскому друг/другой. Как мне пред­ ставляется, перед нами тот редкий случай, когда через русское корневое схож­ дение можно успешно откомментировать парадоксальное смысловое сближе­ ние греческих слов. За русским корнем друг мне видится иранское druh (другой, левый, внешний, неправильный и т.д.). В древнеиранских смысловых системах аша/арта (как правое, правильное, центральное) формировало устойчивую смысловую дихотомию с druh/drauga: в том числе и с точки зрения «способа существования». С этой точки зрения маргинальные воинские группы, нахо­ дившиеся в сложных и амбивалентных отношениях с культурным центром, однозначно проходили по разряду druh (так же, как, скажем, ирландская dibergha). Я напомню еще одно «однокоренное» русское слово: дружина. Друж­ ба с точки зрения архаических социальных моделей не есть «правильный», «статусный» способ связи людей между собой' и греческий институт гетерий — первое тому подтверждение. На всем протяжении существования древнегре­ ческого полиса как «правильного», «договорного» социального института ге­ терии, то есть «дружеские» объединения мужчин, связанных, как правило, общим маргинально-военным прошлым (эфебия и т.д.), рассматривались в качестве угрозы «правильному» порядку, как источник заговоров, смут и про­ сто «хюбристического», неподобающего поведения (см.: [Fischer 1992]). В этом контексте в схождении семантических полей другой и друг нет ничего неожи­ данного: друг — это человек, с которым мужчину связывают не родственные и не политические (гражданские, соседские) отношения. Здесь действуют совер­ шенно иные категории («не один пуд соли», «плечом к плечу», «он за меня в огонь и в воду»), имеющие выраженное маргинальное, то есть другое по отно­ шению к статусному культурному пространству происхождение — и потенци­ ально для него опасное. Институты восточнославянских дружин, южнославян­ ских задруг, франкских druht, англосаксонских dryhl, древненорвежских droll и т.д. прекрасно вписываются в эту же логику. Насколько мне известно, эти­ мология этих иранско-славянско-германских схождений до сих пор не ста­ новилась предметом специального анализа, при достаточно широкой исследо­ ванное™ проблемы на чисто германском материале (см : [Ennght 1996: 71; Вольфрам 2003: 141]).

² Данная сюжетная схема дала основу для стандарт ного сюжета голливуд­ ского боевика: протагониста, который «не хочет проблем», долю «проверяют на прочность», пока, наконец, противники не переходят всех мыслимых пре­ делов допустимого и не наступает его очередь проливать кровь. Сюжет стро­ ится по принципу симметрии: во второй части фильма протагонист должен вы­ работать весь тот «ресурс несправедливости», который копился на протяжении первой части. При этом каждое его действие, каким бы кровавым оно ни было, получает моральное оправдание, поскольку он всего лишь «восстанавливает равновесие»

Греки

243

но: статусным воином, который снискал в бою слану, подобающую ему по рождению, как сыну Теламона. Напомню, что во время пер­вой, Геракловой осады Трои Теламон первым прорвался за город­скую стену, однако вовремя опомнился и уступил эту честь Герак­лу, который в противном случае, вероятнее всего, просто убил бы его в гневе¹. Теламон, как и его сын, не «острие копья», он — щит, о чем свидетельствует хотя бы его имя: TeXxiuoov по-гречески — «ре­мень щита», «перевязь», под которую продевают левую руку с тыль­ной его стороны².

Однако у щита — две стороны. Одна из них обращена к дому и отцовским могилам: как раз на этой стороне и находится перевязь. Другая сторона обращена к противнику, и греки традиционно по­мещали на ней весьма специфические (и специфически осмысля­емые — см.: [Vidal-Naquet 1990: passim]) изображения. Щит есть четко выраженный маркер границы между «своим» и «чужим»³, и к «чужому» он обращен откровенно пугающей, агрессивной своей стороной. Тот же Эксекий с поразительным постоянством помеща­ет на щите своего излюбленного персонажа Аякса изображения, которые трудно квалифицировать иначе как откровенные метамор­фозы бешеной боевой ярости: леонтины и горгонейоны, то есть анфасные изображения оскаленных львиных и «пугающих» горго-ньих голов⁴. Щит, основной маркер статусного воина, — в проти­воположность лишенному щита эфебу⁵ — подчеркивает главную

¹ Apollodorus, II, 6, 4.

² Или — перевязь меча: напомню семантику подарков, которыми обменя­ лись в «Илиаде» не закончившие поединка «за равенством сторон» два статус­ ных мужа, Аякс и Гектор (VII, 275—305). Гектор подарил Аяксу меч: это клас­ сический подарок врагу, который, оставаясь подарком, являет собой при этом откровенное пожелание смерти. Аякс в ответ дарит «красиво изукрашенную перевязь» (cpepov xai £ш:цт|тф теХацот). Смысл последнего подарка можно воспринимать двояко. Первое толкование позволяет увидеть в нем жест ми­ ролюбия: в том случае, если перевязь эта — от щита (у Гомера это не оговоре­ но, и «небрежность» эта вполне может быть намеренной). Второе — адекват­ но-агрессивный ответ на «злой» подарок Гектора: в том случае, если перевязь от меча (как обещание «посадить агрессора на цепь»). Впрочем, оба эти смыс­ ла могут вполне сосуществовать в Аяксовом ответном подарке и актуализиро­ ваться в зависимости от того, который из них противная сторона сочтет нуж­ ным принять за основной О том, какую роль эти подарки сыграли в жизни и смерти своих новых хозяев, речь уже шла выше, откуда следует вывод о «пред­ почтительных» смыслах подарков.

³ Подробное рассмотрение этой проблемы см.: [Фомичева 2005].

⁴ О функциях анфасных изображений в греческом искусстве см.: [Frontisi- Ducroux 1993].

⁵ С наличием или отсутствием щи га и соответственно гоплитским или эфебическим статусом связаны, кроме того, представления о правильной/не­ правильной манере ведения боя статусный муж воюет днем, по определенным

244

В. Muxaii iuh. Тропа звериных слов

привилегию своего владельца: право на контролируемую агрессию. Аяксу кажется, что он по-прежнему владеет собой. Афина, главная греческая «щитовая дева», считает иначе и подталкивает в спину уже сорвавшегося с цепи Теламонида.