3. ГНЕВ АЯКСА: ОДИССЕЙ

Софокл открывает свою трагедию весьма любопытной сценой: рано утром к шатру Аякса по его ночным следам приходит Одис­сей. За Одиссеем, в свою очередь, следит Афина, которая, остава­ясь невидимой, обращается к нему с вопросом, кого и зачем он выслеживает: собственно, этим ее монологом и открывается пье­са.

' xvvaia (37), «псовая охота», да еще и на дорийском диалекте, чго само по себе может служить отсылкой все к ти же «лакоискои юнчеи»

Греки

227

объясняет, что виной всему действительно Аякс, оскорбленный неправедным судом и возжаждавший мести Но при чем тут скот? — спрашивает озадаченный Одиссей И только тут Афина рассказывает ему, что, желая спасти ахейское войско и его предво­дителей, она помрачила рассудок Аякса и направила обезумевше­го героя вместо людей — на скотину, которую она показательней-шим образом называет «неразделенной добычей» (Xeiac,, 54)¹.

Аякс безумен до сих пор, уверяет Афина, и терзает в своем шатре животных, принимая их за людей. Далее она призывает Одиссея полюбоваться и насладиться этим зрелищем, подчеркивая при этом, что он будет находиться в полной безопасности, посколь­ку она отвела Аяксу глаза и тот не сможет увидеть даже «образа» (лрооог|)1У, 70) Одиссея.

Афина вызывает из шатра Аякса, издевательски называя себя его союзницей. Аякс выходит. Судя по всему, он рад явлению Афи­ны — и, в безумии своем, даже наделен способностью видеть ее самое, в отличие от Одиссея Афина продолжает издеваться над ним, выспрашивая о деталях расправы над ахейскими вождями, притворно вступается за Одиссея, будто бы привязанного к столбу в шатре, но тут же идет на попятный: если сердце требует мести, пусть будет месть. Аякс уходит обратно в шатер крайне довольный собой и просит Афину «и впредь» оставаться «такой же» его союз­ницей'

Афина вновь обращается к Одиссею с сентенцией о бреннос­ти человека и о всесилии богов Одиссей внезапно отвечает, что унижение врага не приносит ему радости. И скорбит он не об од­ном Аяксе, но обо всем человеческом роде, поскольку каждый че­ловек на поверку оказывается не более чем призраком (eUkoV, 127), легковесной тенью (f| xotNpnv oxiav, 127). Афина с готовностью соглашается с ним, особо оговаривая, что богам угодны «мудрые», то есть те, кто понимает свое истинное место в мире: «К благора­зумным милостивы боги, / Но ненавистен сердцу их гордец» (134— 135)⁴. И своего любимца Одиссея она, судя по всему, относит имен­но к разряду благоразумных, противопоставляя его в этом смысле Аяксу⁵.

¹ В переводе Ф Ф Зелинского — «не разделенную еще добычу», но ника­ кого «еще» в греческом оригинале нет

² Здесь и далее все русскоязычные цитаты даны по изданию Софокл Дра­ мы / В пер Ф Ф Зелинского М , 1990

' тоюб' 6хС цхи auunaxov napexavai, 117

⁴ Toiig Ы ooxppovag / 9eoi qnXotiai xai otiyouoi xovq xaxoiig, 133

⁵ Cm [Guthrie 1947]

8*

228

В. Михайлин. Тропа звериных слов

Итак, в самом начале пьесы перед нами предстает четко выст­роенная дихотомия, в которой безумному протагонисту противо­стоит «разумный» персонаж второго плана: ход для драматургичес­кой традиции стандартный.

Софокл ... прекрасно отдавал себе отчет не только в том, что в характере центрального героя должен быть некий существенный изъян, но и в том, что именно этот изъян как раз и должен приве­сти его к краху, если уж герою суждено претерпеть крах. И дефект сей выявляется им по методу контраста. Так, Креонт служит пре­красным фоном, на котором становятся виднее слабые стороны Эдипа; в начальных сценах именно он сохраняет спокойствие и способность трезво рассуждать, тогда как Эдип ведет себя подоб­но безумцу, однако же при этом Софокл каким-то чудом умудря­ется сохранить наши симпатии на стороне Эдипа. То же самое про­исходит и с Одиссеем в «Аяксе»; он необходим с точки зрения чисто архитектурной, для поддержания равновесия, и в то же вре­мя выступает в качестве контрастного фона для главного героя; впрочем, в данном случае он подчеркивает не только его грехи, но и доблести. В прологе он занимает единственно правильную по­зицию по отношению к страшным, неодолимым и непостижимым законам, или силам — назовите их как угодно, — которые управ­ляют этим миром и представительный символ которых являет со­бой Афина.

[Piatt 1911: 102]

Одиссей, конечно же, нужен в пьесе не только для поддержа­ния архитектурного равновесия и создания контрастного фона, однако во многом Артур Платт был прав — в частности, в том, что главным признаком, который отличает человека, «угодного богам», от «плохого», «неугодного», является «правильная позиция» по от­ношению к силам, которые управляют миром. Человек должен знать свое место или, по крайней мере, демонстрировать готовность смириться с ним, даже в тех случаях, когда сам он — избранник и любимец богов. Тех же, кто откровенно превышает свои полномо­чия, боги наказывают, и безумие, uavia той 9еой, является вполне законным (и привычным в греческой традиции) способом наказать тЗРрютлд, «хюбриста»: то есть того, чье поведение оскорбляет бо­гов и посягает на их права.

Герой и хюбрист в греческой традиции — понятия не взаимо­заменяемые, но вполне (и часто) совместимые. Герой — это тот, кто преступает пределы, положенные человеку: он одновременно и

Греки

229

выше человека, поскольку «ведет себя как бог» и зачастую являет­ся сыном или внуком того или иного божества, и ниже его, по­скольку не соблюдает положенных человеку поведенческих гра­ниц — как зверь или звероподобное существо (кентавры, киклопы и прочая нечисть у греков — стандартный маркер для не-человече-ского поведения)¹ Он отделен от остальных людей непреодолимой гранью, которая очерчивает его особую, «героическую» судьбу и сущность² Он — Другой, со всеми положенными подобному пер­сонажу в греческой традиции коннотациями божественными, «ма­гическими», варварскими и звериными Бернард Нокс приводит в своей статье «"Аякс" Софокла» представительную подборку харак­теристик центрального действующего лица этой трагедии

Аякс — \xtyaq,, «большой, великий» В первой сцене бич его огромен, таковы же и речи, его сила и храбрость — «величайшие», и для моряков, составляющих хор, он представляет собой одного из тех «великих духом» людей, под чьей защитой живут люди ма­ленькие, такие, как они сами Но то же самое слово может быть ис­пользовано и его врагами, и совершенно в ином смысле, для них он «большое тело» — Агамемнон же и вовсе называет его «большим быком» Огромен он сам, огромны и его амбиции и это само по себе делает его одиночкой, uovoc. Это слово употребляется по от­ношению к нему снова и снова — на войне или в мирное время он равно одинок Он человек дела, еруа, а не слов, а когда он говорит, то делает это с неоспоримым чувством собственного превосход­ства, его речь — ибижх;, беззастенчивое утверждение собственной значимости Его смелость описывается в терминах, которые вызы­вают в памяти бойцов «Илиады» он отважный,оЛхщод, неистовый, войрюс,, пылкий, alOov, храбрый, етЗхарбюс,, и ужасный, бсто? Его смелость и отвага, тоХрцп, брсюос;, преследуют сугубо личную цель, он взыскует славы, врйаос,, xWoc,, и награды за воинскую доблесть, tiixXaa, которой он был лишен после того, как Ахиллов доспех присудили Одиссею Все эти качества выдают в нем человека са­модостаточного, однако он не чужд и отрицательной их стороны У него нет чувства ответственности ни перед кем и ни перед чем, кроме ответственности перед собственной героической личностью и необходимостью не уронить той великой славы, которую до него

¹ «Он (Геракл — В М) отличен от других людей, поскольку по определе­ нию выше их, будучи сыном Зевса, будучи наделен нечеловеческой силой и особой судьбой, предсказанной ему отцом, но он еще и ниже дру1их людей, он низведен до зверя» [Biggs 1966 228]

² «Героизм, как и прочие формы гениальности, естественным образом приводит к одиночеству видение великой славы мешает общению с другими людьми » [Biggs 1966 225]

230

В.

снискал его отец. Он упрямого нрава, oxepEocppojv, он неразумен, u(ppvct>Q, йфроутСспчстотш^, безрассуден, биоХоуютос,, неприветлив, 6\>сгтрссл£Хо