ХАОС И ЗОЛОТОЙ ВЕК

Понятно, что мифическое время предстает в фундаментально двойственном облике: в самом деле, у него два противоположных аспекта — Хаос и Золотой век. Насколько отталкивает в нем недостаток порядка и стабильности, настолько же привлекает отсутствие преград.

Золотой век, детская пора мира и человека, соответствует представлению о земном рае, где поначалу все давалось даром, а по исходе из пего пришлось в поте лица своего зарабатывать хлеб. То было царство Сатурна или Кроноса, без войн и без торговли, без рабства и часті юй собственности. Однако этот мир света, безмятежных радостей, легкой и счастливой жизни был в то же время миром мрака и ужаса. Век Сатурна — это век человеческих жертвоприношений, а Кронос пожирал собственных детей. Даже самопроизвольное плодородие земли имело свои отрицательные стороны. Первобытный век предстает и как эра буйных и беспорядочных творений, чудовищных и непомерных исчадий.

Эти два антагонистических представления иногда неразличимо смешиваются, иногда разделяются в силу тяги человеческого ума к связной последовательности, и тогда мифология различает, противопоставляет Хаос и Золотой век, располагает их один за другим. Они предстают как две стороны одной и той же воображаемой реальности — неупорядоченного мира, из которого вышел мир упорядоченный, где живут нынешние люди. Он противостоит этому последнему как мир мифа — миру истории, начинающейся с концом мифа. Он противостоит ему также как мир снов (чье имя он часто и носит) — миру яви. Наконец, он представляет собой время безделья, изобилия, расточительности, которые человек тщетно надеется вернуть, будучи обречен на труд, нехватку и бережливость.

Одновременно этот мир более или менее бессознательно изображает собой, по-видимому, и детство. Чтобы установить это, необязательно ссылаться на то сердечное сожаление, благодаря которому память взрослого склонна предельно приукрашивать воспоминания

о юных годах, — ему вдруг кажется, будто они прошли сплошь в играх и беззаботности, вопреки всякому правдоподобию они видятся ему временем вечного празднества в райском саду. Однако же нет сомнения, что оба представления — о первобытном веке мира и о зеленом рае детской любви — взаимно окрасили друг друга.

В любом случае фактом является то, что до посвятительных церемоний, вводящих молодых людей в социальные рамки, их поведение не подчиняется тем запретам, которыми ограничивается поведение взрослого; сходным образом и добрачная половая жизнь подростка, как правило, в высшей степени свободна. В это время индивид как бы еще не включен в мировой порядок и потому не рискует нанести ему ущерб, нарушая не распространяющиеся на него законы. Он живет, так сказать, на обочине упорядоченного мира и организованного общества. Он лишь наполовину принадлежит космосу, еще не порвал всех связей с тем иным, баснословным миром, из которого прародители извлекли его душу и заставили ее заново родиться из лона женщины — его матери.

В отличие от порядка «естественной истории», первобытный век мира — пора вселенского смешения, которое нельзя вообразить без тревоги. У эскимосов два аспекта первобытной эпохи предстают тесно смешанными. Для этой эпохи характерны черты безраздельного хаоса: все пребывало в потемках, на земле не было света. Нельзя было распознать ни материков, ни морей. Люди и животные не различались между собой. Они говорили на одном языке, жили в одинаковых домах, сходным способом охотились. Равным образом в описании этой эпохи можно найти и черты, обычно служащие для описания Золотого века: в ту пору значительной силой обладали талисманы, человек мог превратиться в зверя, в растение, в камень. Скелет съеденного оленя карибу снова обрастал мясом. Снегоуборочные лопаты двигались сами собой, их не нужно было носить.

Но уже в этой последней возможности характерным образом проявляется смесь сожаления и опаски: она и иллюстрирует желание жить в мире, где все осуществлялось бы без усилий, и внушает страх, как бы лопаты не ожили вновь и не перестали слушаться владельца. Оттого их никогда не оставляют торчать в снегу без присмотра. 2.